Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
– Мать честная, пресвятая богородица, это ты, Пиапон? – Митрофан обнял друга, приподнял и повалил.
Пиапон вскочил на ноги, и друзья вновь схватились.
– Митрошка, белены объелся, что ли? Дай человеку отдохнуть! – кричал Ванька.
Друзья кружились, сопели, потом оба свалились в глубокий снег и зафыркали.
– От вам, барсуки, от! – кричал Ванька и ногами греб на них снег.
Пиапон с Митрофаном поднялись, взглянули друг на друга и расхохотались.
– Белены объелись, точно, объелись!
Митрофан отряхнулся от снега и усмехнулся:
– Чего кудахчешь? Ишь раскудахтался.
И он ловкой подножкой свалил Ваньку и стал загребать его снегом.
– Ну, как? Как? Сладенький снежок? Тепленький? Вот так-то, Ванька.
– Кончай, барсучина, кончай! – кричал Ванька.
Митрофан с Пиапоном насмеялись вдоволь.
– Спасибо тебе, Митрофанушка, умыл меня, – смеялся и Ванька, утирая лицо.
Митрофан с Ванькой потеснились в маленьком зимнике, кое-как устроили Пиапона, сложили его вещи, напоили чаем, накормили мясом.
Разговор между друзьями ни на минуту не прекращался, в этот вечер они о многом поведали друг другу.
– Чего это вы одни гыр-гы-гыр, – возмущался Ванька. – Я тут лишний, што ли?
– Ванька, твоя почему Митропан не помогай? – спросил Пиапон.
– Помогал, как не помогал? Показывал я, Митроша, как самострелы ставить?
– Показывал в зимнике, а не на тропе.
– От-от, показывал, Пиапон. Помогал ему, советовал.
Пиапон замолчал, попыхивая трубкой.
– А ты, Пиапон, сколько соболей добыл? – спросил Ванька.
Пиапон зло сверкнул глазами.
– Тебя, дурака, Ванька! Тайга много ходи, а закона тайги не знай. Тайга не говорят, сколько поймал.
– Не говорят – и хорошо делают. Не знал я энтова закона ране.
Наступило неловкое молчание.
На следующий день Пиапон взял больше десятка самострелов и пошел по тропе Митрофана. Не отошел он, как ему показалось, и тысячи шагов от жилья, как Митрофан остановил его и ткнул в сторону:
– Вот первый самострел.
Пиапон снял лыжи и подошел к самострелу, осмотрел и попросил снять. Через сотню шагов стоял другой самострел, который тоже пришлось забрать с собой.
– Не умеешь ставить, место не выбираешь, – сказал Пиапон.
За полдня они осмотрели все самострелы, многие сняли и перенесли на новые места. Пиапон сам выбирал место, приглядывался и словно принюхивался, потом хвоей натирал руки, лук, тетиву и стрелу и тогда только ставил самострел.
– Руки наши всегда пахнут потом, и соболь на расстоянии унюхает пот, понял? Вот, смотри на этот след, он бежал, спешил куда-то по своим делам, потом раз – и отскочил от тропы. Почему? Может, он запах унюхал, потому испугался.
– Почему ты говоришь «может, унюхал»?
– Потому что, может, он и не унюхал, а его отпугнули.
– Кто?
– В тайге всякое бывает. Посмотрим.
Пиапону не поправилось, как Митрофан выставил капканы. Сам он тоже впервые в жизни нынче имел дело с капканом, но охотничий опыт и смекалка помогли ему сразу приловчиться к нему. Митрофан выставил капкан на гладкой тропе, по которой соболь мог идти шагом, а мог бежать и рысцой или махом и при этом мог перепрыгнуть ловушку. Если бы Митрофан имел охотничий опыт, то он разыскал бы на этой тропе такое место, где тропу загораживала ветка или валежина, через которые перепрыгивают все зверьки, даже те, которые идут неторопливым шагом. Только на таком месте выгодно ставить капканы – это ясно каждому таежнику.
Не понравилось Пиапону и то, что Митрофан выкопал на тропе лунку, в ней насторожил капкан и засыпал снежком. Пиапон сам сперва так ставил свой единственный капкан, но первый же соболь, как сумасшедший отпрыгнувший с тропы, заставил его призадуматься. Соболь очень хитрый зверек, у него удивительная память, стоит на его постоянной тропе переломить прутик, веточку, как он сразу заметит перемену. А разрытую тропу и свежий снежок замечает издали.
Пиапон долго искал место для капкана, наконец нашел и приступил к делу. Он разрыл под тропой снег, сверху осталась тонкая корка отвердевшего наста, но Пиапону она показалась толстой, и он начал ножом осторожно скоблить ее и скоблил до тех пор, пока снежная корка стала не толще бумаги.
– Теперь хорошо, – сказал он удовлетворенно. – Но капкан надо хвоей натереть, все равно он и из-под снега будет пахнуть железом и маслом. Не жалей хвои, в тайге ее хватит, три сильнее. Не бойся, железо не перетрешь, – подбадривал он Митрофана.
Закончив с самострелами Митрофана, он пошел дальше выискивать новые тропы, чтобы выставить свои самострелы. Митрофан увязался за ним.
– Хорошо, Митропан, следы есть, – говорил довольный новым местом Пиапон. – Соболь есть, хвостов пятнадцать бегают.
Он тщательно осматривал тропы и свежие следы и очень скупо, как показалось Митрофану, расставлял самострелы.
– Смотри, Митропан, понгол побежал, завтра надо побегать за ним, – говорил Пиапон, тыча палкой в след кабарги.
Он был настроен на шутливый лад. Митрофан тоже был доволен: за один день с Пиапоном познал столько, сколько он не узнал бы за всю зиму, если бы жил только с Ванькой Зайцевым. Он воспрянул духом, теперь, ему казалось, удача должна была прийти. Пиапон учил Митрофана выслеживать кабаргу, ставить на них петли, ловушки, потом они гнались за двумя кабарожками по свежему следу. Только до первого спуска с сопки Митрофан держался за Пиапоном, а дальше потерял его из виду и побежал по следу в надежде догнать на ближайшем подъеме.
Митрофан следовал за Пиапоном как хвост. Пиапон был не против, и они вдвоем проверяли самострелы, петли, ловушки, охотились на кабанов, на кабаргу. Пиапон за полмесяца добыл сеткой двух соболей, но на его самострелы зверьки не попадались. Митрофан, напротив, на самострелах поймал семь соболей и был несказанно рад.
– Плохи дела, – вздыхал Пиапон. – Злой дух здесь бродит, охотиться мешает, зверей пугает.
– Что будешь делать, Пиапон? – сочувственно спросил Митрофан.
– Скоро охота кончается, можно домой идти, – ответил Пиапон.
– Я тоже тогда не останусь, – заявил Митрофан.
Пиапон с Митрофаном сняли самострелы, петли, ловушки, собрали все вещи и уложил на парты.
Был полдень. Набравшее силу солнце пригревало тайгу, зверей, людей и собак. Пиапон запряг прыгавшую от радости собаку.
– Только утром выходи рано, не бойся, не заблудишься, иди прямо по моему следу, – говорил Пиапон оставшемуся по его просьбе Митрофану. – Ваньке скажи, пусть будет ему удача, пусть охотится.
Пиапон сдвинул с места нарту и медленно пошел вслед за солнцем в сторону запада. Тяжело нагруженная мясом нарта утопала в снегу, и Пиапону приходилось лыжами протаптывать ей широкую дорогу. Собака всеми четырьмя лапами погружалась в пушистый снег и тянула нарту совсем слабо. От нее не было никакой пользы. Пиапон оставил нарту и начал протаптывать дорогу. Так он до вечера все же добрался до широкой мари. Здесь он остановился на ночлег. Выпив чайку, надел лыжи и начал прокладывать дорогу через марь, через мелколесье к речке. Только к ночи закончил работу и вернулся к месту ночлега.
«К утру дорожка крепко застынет», – подумал он.
Пиапон подогрел холодное мясо, вскипятил чай, плотно поел и закурил трубку, уставившись немигающими глазами на огонь костра. Впервые в жизни не повезло Пиапону на охоте. Почему это так произошло? Может, он зря погорячился и ушел из аонги отца? Ведь там соболь с охоткой шел на его самострелы, когда гонялся за ними, они не убегали далеко, а прятались в первой попавшейся норе – все это говорило, что Подя там благосклонно относился к нему. Но почему на новом месте отвернулся от него? Может, ему не понравилось, что Пиапон учил таежному делу русского друга? Русского друга Пиапон не мог оставить без помощи. Как бы Подя ни сердился на него, он не мог не помочь человеку, потому что у него дома жена, дети, они просят есть, и русский пришел в тайгу за соболями, чтобы накормить свою семью. Нет, тут дело не в русском друге, ведь с ними вместе в одной аонге жил другой русский, он при Пиапоне только снимал шкурки с шести соболей. Почему Подя давал соболей одному русскому, а другому не давал? Нет, конечно, тут не русский виноват. Но за что Подя возненавидел его?
Как ни пытался Пиапон припомнить все подробности нынешней охоты, никак не мог вспомнить, когда совершил предосудительный поступок, за что бы его мог наказать Подя. Нет, он нигде не переступил закон тайги и охоты. Выходит, только одно – Подя возненавидел его за что-то другое. Но за что? Причина какая должна быть? Ну, ладно, Подя…
– Дорога подмерзнет! – сказал опять Пиапон.
«Эх, был бы я сильный духом человек, я бы боролся с Подей, победил бы его и сделал послушным, как свою собаку. Но почему я не обладаю этой силой?»
– Хорошо подмерзнет, – почти застонал Пиапон. – Слышишь, Кури, дорога подмерзнет, – сказал он собаке. – Подмерзнет. Спать пора.
Кури лежал возле костра, открыл тяжелые сонные веки и с удивлением уставился на хозяина. А Пиапон говорил и говорил первые попавшиеся слова, чтобы отвлечься и не возвращаться вновь к тяготившим его мыслям.
Свежий ветерок мел поземку на мари, но среди деревьев его не было заметно, только высоко в кронах кедрачей он шуршал хвоей.
«Только бы дорогу мою не замело», – подумал Пиапон, засыпая под мерцавшими звездами. За ночь он просыпался много раз, подкладывал в костер сучья, поворачивался к огню подмерзшим боком и опять засыпал. На рассвете опять подложил дров в костер и попытался уснуть, но сон не возвращался, не окутывал его в свою волшебную кисею. Пиапону некуда было торопиться, и он продолжал лежать возле костра. Только после восхода солнца встал, убрал спальный мешок и поставил на огонь круглый котел с чумизой. Чумиза разварилась, котел сердито булькал на огне. Пиапон сдвинул нарту с места, подтащил к дороге, сложил на нее все вещи, перевязал ремнями. Возле котла с кашей лежал позабытый хозяином топор. Пиапон запряг собаку, зачем-то лыжи положил на нарту и привязал ремнем. Нарта была снаряжена, перекинуть ремень через голову – и в путь. Пиапон подошел к котлу, помешал палочкой кашу и бросил в котел большой кусок белого твердого лосиного жира. Белый кусок жира стоймя стоял в середине булькающей желтой массы, медленно таял и исчезал. Пиапон снял котел с тагана, перемешал кашу с жиром.
– Кя, Подя! Добрый, щедрый Подя! – закричал он. – Ухожу я из твоих владений, ухожу, помня твою доброту, твою щедрость. Приходи сюда, добрый Подя, позови всю свою семью, пусть все отведают мою прощальную кашу. Я хочу на прощание поблагодарить тебя, Подя. Спасибо, спасибо! Подсаживайтесь ближе к котлу, угощайтесь все, ешьте вдоволь. Для вас я сварил эту кашу, вас только угощаю.
Пиапон двумя палочками ловко подхватил немного каши, пожевал и проглотил.
– Угощайся, добрый Подя, не обессудь меня за бедное угощение, приду в следующем году, привезу лучшую крупу, может, даже рисовую кашу тогда сварю. Угощайся, Подя! Пиапон внезапно перевернул котел и с размаху ударил топором по черному днищу.
– На, получай, паршивый старикашка! Будешь знать, с кем имел дело!
Пиапон бросил тут же топор, одним прыжком оказался впереди нарты, набросил ремень на плечо и побежал по протоптанной тропе. Он бежал что было мочи, задыхался от напряжения и широко открытым ртом вбирал в себя воздух. Голова кружилась, сердце вырывалось из груди, подкашивались ноги, но он бежал. Пересек марь, мелколесье, перебежал речушку и остановился там, где кончалась дорога. Здесь он лег на нарту и долго лежал, не в силах отдышаться. Горячий пот на лице высох на морозе, выступивший сквозь куртку пар остывал, и куртка обросла белой изморозью. Наконец, пошатываясь, он поднялся, выпрямился и долго смотрел на черневшую за марью тайгу.
– Не догонишь теперь, вонючий старикашка, мой топор раскроил твой череп.
«А если его не было в котле? Если он не успел туда забраться? – с поздней тревогой подумал Пиапон. – Пройдет через марь, перейдет речку? Не должен пройти, не должен: во всех сказаниях, легендах говорится, что он не выходит из своих владений, а марь и речки совсем не может переходить».
Пиапон набрал сухого тальника и разжег костер. В полдень на мари показался Митрофан, он быстрым шагом приближался к Пиапону.
– Что ты там сделал? Топор оставил, котел с кашей зачем-то расколотил, – спросил он поздоровавшись. – Зачем расколол котел?
– Он мне не нужен был, и я расколол.
– Не жалко?
– Чего котел жалеешь? – рассердился Пиапон. – Не котел я расколол, а череп жадному Поде раскроил, понял? Я Подю убил, отомстил за тебя и за себя!
Митрофан, к удивлению Пиапона, ничего не стал спрашивать, не таращил глаза, он будто не слышал ответа Пиапона или воспринял убийство Поди как обычное каждодневное явление и никак не выразил своего отношения к подвигу друга. Он вытащил из-под груза топор Пиапона и сказал:
– На, возьми. Топор торговцы дорого оценивают, он стоит дороже десяти черепов Поди. Он пригодится еще, ведь дом собираешься строить!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В лицо дул неприятный колючий низовик и вихрил на протоке поземку. Солнце опускалось все ниже и ниже, из яркого оно сделалось огненно-красным, потом рыжим. Мороз заметно крепчал, усиливался низовик.
Впереди справа вытянулся длинный тальниковый остров Чисонко, а через протоку слева желтел обрыв другого острова, на котором стояло родное стойбище Нярги.
Пиапон вышел на дорогу, проложенную женщинами, ездившими за дровами, полозья тяжелой нарты больше не резали отвердевший снег, они легко скользили по протоптанной дороге. Собака учуяла родное стойбище, узнала знакомые места и начала тянуть что было силы, шейный ремень давил горло, и она дышала тяжело, со свистом и хрипом.
– Митропан, переночуй у меня, утром пойдешь домой, – предложил Пиапон напарнику.
– Нет, Пиапон, осталось раз плюнуть, и я дома, – ответил Митрофан. – Да и не усну – рядом жена и дети. Сегодня я должен спать с женой. Соскучился по ней.
– Низовик усиливается, темно будет.
– Доберусь, Пиапон, обязательно доберусь.
– Как хочешь, Митропан.
Пиапон глядел на стойбище и все надеялся, что заметят его какие-нибудь мальчишки-шалопаи и побегут встречать. Как приятно, когда видишь бегущих к тебе ребятишек, хоть знаешь, что это не твои дети, а все же тепло и радостно становится. Хотя бы один мальчишка взглянул в его сторону, он бы сразу узнал охотников, он бы сейчас же поднял все стойбище!
– Митропан, как я не мог сразу сообразить, дурак! – воскликнул Пиапон уже на берегу стойбища. – Я тебе дам упряжку собак, и ты быстро, сидя на нартах, доедешь до Малмыжа. Как это сразу не сообразил! Пошли, пошли ко мне, пока будешь пить чай, я тебе соберу упряжку собак.
Пиапон стал подниматься домой, и только тут из дома выбежала Дярикта, без платка, в одном домашнем халате. За ней выскочила старшая дочь Хэсиктэкэн и, опережая мать, подбежала к отцу и бросилась на шею. Пиапон обнял ее, поцеловал и посадил верхом на нарту. Подошла Дярикта, ухватилась за ремень и стала помогать мужу.
– Отец Миры, дом наш опустел, лучше об этом сразу тебе сказать, – пробормотала Дярикта.
У Пиапона сжалось сердце от предчувствия беды.
– Договаривай, если начала, – сказал он.
– Средняя наша дочь умерла, десять дней назад умерла, – всхлипнула Дярикта. – По-всякому пыталась спасти, но не смогла.
«Дочка, маленькая Анга, умерла. Как же это так?»
Митрофан, увидев плакавшую Дярикту, догадался, что дома у Пиапона случилось несчастье.
– Пиапон, друг, что случилось? – спросил он.
– Средняя дочка умерла. Дярикта, не плачь, что же теперь делать. Согрей чай, напои Митропана.
Женщины соседних домов, увидев Пиапона, бежали к нему, расспрашивали о своих мужьях. Прибежали Майда, Исоака, Агоака.
– Ага, ты один вернулся? А где остальные? – спросила Агоака.
– Не один, а с Митропаном. Охотники большого дома в тайге.
– Ты разве не с ними был?
– И с ними жил, и отдельно – всюду жил.
Пиапон начал готовить упряжку для Митрофана. Женщины бросились помогать ему. Они же помогли разгрузить нарту, перетащить мясо в амбар. Митрофан выпил чаю, отдохнул.
– Пиапон, я тебя понимаю, потерять ребенка – это…
– Не говори, Митропан, умерла дочка… веселая была, умная. Что сделаешь.
– Да, не оживишь.
– Езжай, Митропан, темно станет – дорогу до разглядишь. Как доедешь, снимай с собак ошейники и отпускай, они сами прибегут домой.
– Ладно, отпущу.
Митрофан снял с нарты палку-правило, сел поудобнее.
– Митропан, у тебя есть снасти на калуг и осетров, ты будешь ими пользоваться?
– Не знаю, я, наверно, сразу почту примусь гонять.
– Рыболовные снасти в большом доме, а без отца их нельзя брать. Может, ты на время дашь снасть?
– Бери, чего зря будет лежать.
– Я приеду за ней. Калуг хочу ловить, хрящи буду торговцам продавать.
– Это тоже заработок. До свидания, Пиапон.
Митрофан прикрикнул на собак, те сорвались с места, понеслись вскачь. Пиапон смотрел вслед нарте и ловил себя на мысли, что тоже не против был бы, не заглядывая домой, уехать куда-нибудь подальше от родного стойбища.
В землянке собрались женщины, дети, они пришли пособолезновать, утешить Пиапона и разузнать что-либо о мужьях, детях. Пиапон молча поцеловал младшую дочурку Миру, разделся и закурил.
– Угощай гостей, – сказал он жене.
Женщины никогда не расспрашивают охотника, удачна была охота или нет: они не имеют такого права и поэтому ловят каждое слово таежника. Многие из них по лицам таежников, по их поведению довольно точно научились определять, сопутствовала их мужьям удача или обходила стороной.
Женщины молча курили, усевшись возле очага. Раннее возвращение Пиапона, смерть его дочери и еще нескольких детей в Нярги, повальная болезнь желудка у взрослых и у детей, плохой подледный лов рыбы – все это перемешалось в кучу и встревожило няргинских женщин: обыкновенно так начиналась страшная болезнь, уносившая половину стойбища, или весенний голод, тоже уносивший в могилу немало малолетних детей и старцев. До весны, до вскрытия рек и озер оставалось два месяца, что их ждет за эти два месяца? У каждой семьи еще есть запас юколы, но ее можно есть только тогда, когда от голода стягивает живот, потому что юкола не довялилась, ее замочило осенними дождями, и она вся покрылась налетом плесени. Если не будет ловиться рыба, многих детей ждет участь дочери Пиапона. У женщин маячил перед глазами высокий лабаз на краю села, где лежали детские трупики.
Пиапон догадывался, что и его дочь не погребена: одним женщинам не под силу выкопать могилу в мерзлой земле.
Дярикта угощала соседок вареным мясом, а когда гости стали уходить, она каждой дала по кусочку свежего мяса, чтобы те дома сварили суп.
– Всю зиму не пробовали свежего мяса, мало ели свежей рыбы, – пожаловалась Дярикта мужу, когда улеглись после ухода гостей. – Рыба совсем не ловится, пробовали ловить щук махалками, ангалкой [60]рыбачили на Амуре, даже косатки и те не попадаются. Без свежинки трудно, животы у всех болят… дети умирают…
На следующее утро к Пиапону пришли матери, у которых умерли дети, попросили выкопать могилки. Пиапон пошел на кладбище и разжег пять огромных костров. Женщины и дети привозили на нартах дрова и поддерживали огонь. Пять костров горели в пяти разных мостах, рядом с могилами родственников.
В Нярги нашлась одна лопата, один лом, и Пиапон в первый же день выдолбил в мерзлой, не оттаявшей земле могилку своей дочери. Пиапон понял, что ему придется провозиться с этими могилами не один и не два дня: он непривычен был к земляной работе, не умел долбить мерзлоту. Вначале ему казалось, что мерзлая земля так же легко будет поддаваться, как лед: ударишь покрепче – и отвалится глыба, ударишь второй раз – еще отвалишь глыбу; но земля с трудом поддавалась усилиям Пиапона. Костры слишком медленно отогревали мерзлоту. Пиапон с утра уходил на кладбище и возвращался вечером смертельно усталый и обессиленный. Даже на охоте так уставать редко приходилось.
Только на четвертый день Пиапон выкопал пятую могилу.
Из стойбища прибежал мальчишка и сообщил Пиапону, что приехал какой-то русский.
Гнедая лошадка, прикрытая тулупом, с кошевкой стояла возле сушильни большого дома. Лошадка с аппетитом, хрустко, точно грызла сахар, жевала сено и настороженными глазами следила за окружившими ее собаками. Собаки сидели в сторонке и, наклонив головы, прислушивались к хрусту сена на зубах лошади.
Мальчик привел Пиапона в большой дом. Русский оказался ниже Пиапона ростом, с рыжими, как у Ваньки Зайцева, волосами, с бородкой клинышком и усами, как распластавшиеся крылья коршуна. На нем были черная куртка и брюки, заправленные в серые валенки.
«За детьми приехал», – подумал Пиапон, и ему стало еще тоскливее, чем на кладбище.
– Бачигоапу! – поздоровался приезжий по-нанайски и протянул руку.
Пиапон настороженно пожал протянутую руку.
– Я не чиновник, доктор я, больных лечу, – мягко продолжал приезжий по-русски. – Меня зовут Василий Ерофеич Храпай, а ваши зовут Харапай, это даже мне больше нравится. Живу я в Тамбовке, оттуда езжу по вашим стойбищам. Весной запахло, тяжелое время, люди болеют. Да что это мы стоим?
Пиапон присел на край нар, закурил поданную трубку. Он и раньше слышал о русском шамане, который вонючими, горькими, как желчь, лекарствами вылечивал больных, и потому не очень удивился встрече с доктором. Доктор вежливо отказался от трубки, сказал, что не научился еще курить и, видимо, никогда не научится.
– Курить надо, когда на душе тяжело – помогает, – заметил Пиапон.
– Не знаю, не приходилось мне горевать, наверно, оттого, что курить не хочу научиться, – улыбнулся Храпай.
Пиапон недоверчиво-насмешливо оглядел доктора и подумал: «Врет. За детьми приехал. Хитрит». Ему больше не хотелось продолжать разговор: он недолюбливал людей – бахвалов, лжецов; чем проще человек, тем он искренней, понятней.
Василий Ерофеевич сразу заметил, какое впечатление произвела его шутка на Пиапона. «Не любитель шуток, – отметил он. – И верно – плоская шутка вышла. О вреде курева сразу не начнешь разговор, они этому не поверят. Доверие нужно».
Храпай жил на Амуре второй год, жил в русском селе Тамбовка, в первое время лечил в основном только русских поселян. Нанай к нему относились с недоверием. Как-то он приезжал в соседнее нанайское стойбище Бельго, обошел несколько дымных грязных фанз, видел больных, но те отказались от его помощи. Позже услышал, что в тех фанзах, где он побывал, нанай жгли багульник, выкуривали «русский шаманский» дух. Храпай знал: если бы не было столь сильного влияния шаманов, то нанай не против были бы обращаться к нему за помощью, но шаманы с их сэвэнами, всякого рода грозными бурханами довлели над ними. С первых же попыток сближения с нанай Храпай понял – ему не скоро добиться расположения этих непонятных, но славных людей.
– Ты, дохтор, силком кого из них излечи – тогда все к тебе потянутся, – советовали некоторые тамбовские мужики.
Но Василий Ерофеевич знал, что методом первых попов-миссионеров ему ничего не добиться. Сожжет он травяных и деревянных бурханов, припугнет одного, другого шамана, и все. Бурханы вновь появятся, как только он уедет из стойбища, благо травы и деревьев сколько угодно вокруг.
Василий Ерофеевич был человеком недюжинного ума, в студенческие годы он, кроме медицины, увлекался географической наукой и далекой от медицины астрономией. И здесь, на Амуре, после нескольких встреч с нанай вдруг загорелся этнографией и начал изучать язык, быт, хозяйство жителей стойбищ Бельго, Нижние Халбы, Бичи, Хурбы, Мэлки, Падали, Эконь. За год с небольшим он записал несколько десятков легенд, сказок, песен, знал некоторые обряды свадьбы, захоронений. Со многими рыбаками подружился, и те охотно рассказывали ему легенды, а когда он расспрашивал о нанайской медицине, они улыбались:
– Ты хитрый, Харапай, наше лекарство узнаешь, потом нас же этими лекарствами будешь лечить.
Василий Ерофеевич часто ездил с друзьями на охоту, на рыбную ловлю, надолго исчезал из Тамбовки, и некоторые поселяне, искавшие с ним сближения, обижались.
– Ты чего это, доктор, все с гольдами да с гольдами? Охотиться и мы тебя научим, – говорили они.
За год Храпай довольно хорошо стал разбираться в нанайском языке, хотя и не мог правильно произнести многие слова, но речь собеседника понимал. С этим запасом знаний языка и этнографии Василий Ерофеевич решил проехаться по нанайским стойбищам Тамбовской и Троицкой волостей. Проехал он Эконь, Диппы, Падали, Хунгари, Мэнгэн и прибыл в Нярги.
– Да, я так и не знаю, как вас зовут, – сказал Василий Ерофеевич.
– Пиапон.
– Здесь живете?
– Жил раньше, теперь в землянке.
– А здесь кто живет?
– Отец мой.
– Вы от отца ушли? Это был большой дом?
– Нет большого дома.
«Это интересно, – подумал Василий Ерофеевич. – Почти во всех стойбищах распадаются большие дома. Что же лежит в основе этого распада?»
Пиапон спросил, понимает ли Храпай нанайский язык, и перешел на родную речь:
– Теперь я сам себе хозяин, что хочу, то и делаю. Трудно, говоришь, жить? Конечно, нелегко, но у меня есть ружье, куплю льняную сетку – с голода не умрем.
– Но одному невозможно рыбачить неводом.
– Зачем одному? Людей много, теперь одним неводом могут рыбачить люди разных родов.
«Расшатывание родовых отношений, новые орудия охоты и рыбной ловли», – заметил про себя молодой этнограф.
Пиапон согрелся, выкуренная трубка крепкого табака слегка вскружила голову, успокоила нервы; и собеседник оказался знающим жизнь нанай человеком.
Агоака подала горьковатый суп из юколы и лапши. Храпай съел суп, похвалил хозяйку дома и вдруг спросил:
– В стойбище много больных?
– Есть, – ответил Пиапон.
– Везде, Пиапон, люди болеют, много людей болеет. Юкола плохая, заплесневелая, от нее болезнь. В Диппе, в Хунгари, в Падали дети, женщины умирали на моих глазах, и я ничем не мог им помочь: им нужна была свежая, хорошая пища. Сердце у меня изболелось.
Пиапон пристально посмотрел в лицо доктора.
– А ты говорил, у тебя горя не бывает.
– Плохо я пошутил, хотел самого себя обмануть да с тобой хотел разговориться о чем-нибудь другом.
Пиапон прихлебнул чай.
– О другом разве можно сейчас говорить? Кругом люди болеют, помогать им надо.
– Да, ты прав, Пиапон, помогать надо, – задумчиво проговорил Василий Ерофеевич.
Допили чай, Пиапон стал прощаться.
– Отдыхай, Харапай, в дороге люди сильно устают.
«Отдыхать? Нет, Пиапон, мне нельзя отдыхать, – мысленно ответил Василий Ерофеевич. – Надо людям помочь. Надо спасать».
Василий Ерофеевич с первых же знакомств с нанай понял, что правы те передовые чиновники и ученые-этнографы, которые на весь мир заявили о вымирании народов Амура. Как врач, он сразу отметил большую смертность среди детей, раннюю старость женщин, видел малюток, оставшихся без материнского молока, сосавших юколу; видел семилетних-девятилетних детей, прильнувших к тощим грудям исхудавших матерей. Дети умирали из-за недостатка калорийной пищи, из-за эпидемий; как при таком положении можно говорить о росте населения?
Василий Ерофеевич встречался со многими чиновниками, приезжавшими в Тамбовку, разговаривал с ними о помощи нанай.
«Вы сюда посланы, чтобы помогать им, вот и помогайте», – отвечали одни.
«Помогать? А чем?» – спрашивали другие, пожимая плечами.
Храпай сам много думал, чем он может помочь вымиравшему народу. Он понимал: ему, единственному врачу на волость, при протяженности более четырехсот верст только по Амуру, нечего даже и думать об охвате медицинской помощью всех жителей волости. Будь даже три врача и три больницы с обслуживающим персоналом, и тогда невозможно было бы предотвратить все заболевания, особенно эпидемии.
«Такой огромный край – и один Храпай врач! – говорил он друзьям с душевной болью. – Должны здесь появиться другие врачи, это необходимо».
Но когда придут эти новые врачи и фельдшера? На этот вопрос он не находил ответа. Его самого, единственного врача волости, очень скверно снабжали медикаментами, где уж тут было надеяться, что сюда пошлют новых врачей. Василия Ерофеевича глубоко возмущало безучастие амурского губернатора к жизни нанай. Он несколько раз обращался с личным письмом к губернатору, в губернскую канцелярию и всегда получал один и тот же ответ, что губернатор знает положение туземцев и делает все, чтобы им жилось сытно.
«Что же они дали, чтобы гольды жили сытно?» – думал Василий Ерофеевич, и не мог ничего вспомнить, что могло бы пролить свет на благотворительную деятельность губернатора.
– Нет, отдыхать некогда, преступно, – сказал вслух Василий Ерофеевич, оделся и, взяв чемоданчик с медикаментами, вышел на улицу. До наступления темноты он побывал в трех фанзах, и во всех фанзах лежали тяжело больные женщины и дети. Храпай с трудом объяснил им, что он доктор, что он лечит людей. Дети, хоть и боялись, все же разрешали доктору прослушать себя, но женщины наотрез отказывались снять домашние халаты. Возвращаясь в большой дом, он встретился с Пиапоном возле его амбара; Пиапон рубил топориком кабаний бок и раздавал мясо окружавшим его женщинам.
– Харапай, чего ты не отдыхаешь? – спросил Пиапон.
– Со стойбищем знакомился, – улыбнулся Василий Ерофеевич.
– Заходи ко мне, мясом угощу.
– От свежего мяса не откажусь.
– Люди свежего мяса не видели всю зиму – вот и раздаю, – говорил Пиапон, когда они зашли в теплую землянку.
– А много у самого-то мяса?
– Хватит. Ружье есть – добуду. Детей, женщин надо спасать.
Пиапон взобрался на нары, пригласил Храпая сесть рядом.
– Ты, наверно, любишь нанай? – спросил он.
– Мужчинам нехорошо о любви говорить.
– Э-э, а к нам приезжал один начальник с попом, он все повторял «я люблю вас, я вас люблю». Хороший человек, из Тамбовки. В погонах был, с шашкой.
– Полицейский, урядник? С усиками, небольшого роста?
– Да, ниже меня.
– Это урядник Шилов. Плохой человек, обманщик.
– Как так, Харапай, начальник он, как может быть обманщиком?
– Он у вас что-нибудь просил?
– Нет, не просил, но мы ему соболя подарили.
«Эх, люди, до чего же у вас мягкая душа! – подумал Василий Ерофеевич. – Вас любой дурак вокруг пальца обведет».
– Он человек обходительный, разговорчивый, за нанай горой стоит. Любого стеснительного человека заставит разговориться. Ты тоже умеешь так. Скажи, ты нанай лечишь?
– Я всех лечу.
– А я бы не стал у тебя лечиться, пока не познакомился бы.
– Ко мне идут только знакомые, другие боятся, – сознался Василий Ерофеевич и вспомнил первого пациента-нанай. После неудачных посещений стойбищ Храпай оставил в покое рыбаков. Наступила зима, охотники-тамбовцы промышляли белок вблизи деревни. Однажды вернулся сосед Храпая и сообщил, что встретил в тайге гольда, порванного медведем, и что этому гольду по закону тайги не разрешается возвращаться домой, пока не заживут раны. На следующий день Василий Ерофеевич пришел к раненому охотнику, и после долгих уговоров тот разрешил ему сделать несложную операцию. Рана охотника удивила доктора: тело, руки, ноги были без царапин, только рот был разодран да на щеках остались следы когтей. Василий Ерофеевич снял всю пихтовую смолу, которой была облеплена рана.
