Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
Лодка вплотную подплыла к «Голове», Баоса бросился на колени и, упершись ногами в один борт, стал бить поклоны. Помолившись «Голове» и попросив у нее помощи, Баоса сел на свое место кормчего, заткнул рот трубкой, словно закрыл его на запор.
С правой стороны, сразу за утесом, открылось русское поселение Малмыж – несколько дворов, пристройки к ним и отвоеванные у тайги десятины. Баоса направился в Малмыж, и не успели прибывшие вытащить лодку, как их окружила детвора.
– Гольды, гольдяки приехали! Айда сюда, гольдяки приехали! – кричали они.
Баоса с Пиапоном пошли к Колычевым, но не дошли еще до их пятистенного дома, как им встретился Митрофан. Он не видел ни Поту, ни Идари.
– Что случилось? Почему вы не заходите к нам? – встревожился Митрофан. – Отец обидится, зайдите на чаек.
– Некогда, некогда, – отбивался Баоса. – Пойдем к торговцу, может, он что знает.
Митрофан пошел провожать друзей и, узнав о беглецах и о намерении Баосы, только крякнул.
– Вы как цыгане, есть такой народ. А черкесы, те, говорят, по такому делу еще пуще лютуют.
У порога малмыжского торговца Терентия Ивановича Салова лежала корова и лениво жевала, закрыв глаза. Баоса, увидев ее, попятился и беспомощно оглянулся на Митрофана.
– Эй, Терентий Иваныч, выдь сюда! К тебе пришли тут, – позвал Митрофан.
Вышел толстый, кряжистый старик с красным лицом, с сизым картотечным носом. Он был одет в холщовую рубаху, в черные штаны, но босой.
– А-а, мои друзья прибыли? – обрадованно прохрипел Салов. – Заходьте, заходьте, милости просим. Давно вы у меня не были, все больше к китайцу У ездите. Обидно мне. Да ладно, что там. Заходьте.
– Терентий Иваныч, они только вас спросить заехали, – выступил переводчикам Митрофан. – Был у вас из Нярги паренек, Пота его кличут, не покупал в лавке чего?
– Зачем это спонадобилось им знать?
– Надо им знать, они его ищут.
– Вы что, покупать чего будете, может, на пушнинку чего будете менять?
– Нех, – помотал головой Пиапон.
– Так чего спытываете меня? Кто со мной торг имеет, тот узнает чего, а так я брехать не стану.
– Терентий Иваныч, был тот парень или нет?
– Не твое дело, Митрофанушка, с кем я торгую, я один ведаю.
Салов, не прощаясь, ушел домой.
– У, толстобрюхий черт! Нарочно не говорит. Что же теперь будете делать?
– Поедем, вниз по Амуру поедем, – ответил Баоса.
Так они и не зашли к Колычевым, попрощались с Митрофаном на берегу и выехали дальше.
– Смотрите не убивайте никого, тут на днях, говорят, из волости полиция будет, – предупредил Митрофан. – Тогда хватите горюшка…
«Полиция, шибко нужна мне твоя полиция, – зло подумал Баоса. – Мой дом опозорили, а не твою полицию. У нас свои законы есть, сами знаем, что делаем».
Лодка обогнула крутой Малмыжский утес и выплыла на широкий Амур. Мелкие волны в беспорядке метались, прыгали, сшибались и исчезали в коловерти. Могучая, широкая река неслась прямо на север, раздвигая сопки в сторону.
Дул прохладный низовик, нес гривастые серые облака. Погода не собиралась проясняться. Подошел полдень, гребцы приустали и часто поглядывали на отца. Баоса сам проголодался, но еды они не прихватили с собой, кончились дома запасы вяленой рыбы, копченого мяса, поэтому надо было тянуть до ближайшего стойбища Мэнгэн. Добрались туда только к вечеру: поднявшийся на Амуре шторм заставил их искать укрытия и кружиться по кривым протокам.
Мэнгэн стоял на острове и походил по своему обличью на Нярги, здесь были такие же глиняные фанзы с высокими трубами позади, амбары на четырех сваях, сушильни юколы, вокруг стойбища качался и гнулся под ветром тонконогий тальник.
Мужчины, дети вышли на берег встречать приезжих, женщины ждали, столпившись возле одной большой фанзы, шушукались между собой.
– Какие красавцы, все похожи один на другого.
– Видно, братья.
– Свататься приехали, что ли?
– Не похоже. Одеты скромно. Халаты не очень расшиты, наколенники бедноваты.
– Смотрите, женщины, вон у высокого, видите, какие интересные узоры на груди халата.
Мужчины тем временем помогли вытащить лодку и только тогда начали расспрашивать. Разговор начал высокий сухощавый старик Тогда Заксор, признанный мудрец среди людей рода Заксор, называемый ими дянгиан. [32]
– Какое дело вас привело к нам? Что случилось в Нярги, почему вы так озабочены?
– Приехали к тебе, посоветоваться надо, услышать твое слово, – ответил Баоса.
Тогда привел родственников в свою фанзу, вернулся на берег, вынул из прутяного садка калужонка и отдал жене, чтобы готовила талу. После еды Баоса рассказал родовому судье о случившемся позоре большого дома, передал разговор с Гангой Киле. Тогда молча курил, сидя на краю нар, изредка сплевывая на земляной пол.
– Да, опозорил он наш род, – промолвил он наконец, – опозорил и имя отца. В старое время, в годы нашей юности, когда русских еще не было, молодого охотника никто бы не защитил.
– Теперь-то кто защитит его? Отец сам его убьет.
– Может быть, убьет, потом его русские засудят по своим законам…
– Никаких законов мы не знаем! Найду я где беглеца, убью, какой русский узнает?
– Если кто из их рода сообщит русским?
– Отец сам собирается убить – он вор, он опозорил свой род.
– Убить человека – это не собаку убить.
– Он хуже собаки!
– Не надо горячиться. Ганга тоже зря горячится, надо было ему со своим родовым дянгианом посовещаться.
«Хочет за счет нашего дома пожить, – с недовольством подумал Баоса. – Состарился дянгиан, ум его притупился».
– Все же я буду искать беглецов, – сказал он вслух.
Вечером Гогда по просьбе Баосы пригласил в дом шамана Понгсу Дигора и попросил, чтобы тот разузнал о судьбе двух беглецов, проследил их дорогу. Шамана привезли на лодке, хотя он жил в этом же стойбище через фанзу. Он выпил несколько крошечных чарочек подогретой водки и отдыхал, сидя на краю нар. В дом Гогды потянулся народ, одни шли послушать шамана, другие взглянуть на приезжих, третьи шли сюда на свидание. Все на коленях кланялись шаману и садились в отдалении от него. Пришел знакомый Пиапона по охоте Американ Ходжер, молодой, коренастый, с бегающими скользкими глазами. Он подсел к Пиапону.
– Ну как ты, нашел су? [33]– спросил Пиапон.
Несколько раз Пиапон встречался с Американом на охоте, приходилось с ним по два дня пережидать пургу в одном зимнике, Американ был замечательный собеседник, с ним никогда никто не скучал, он мог без устали рассказывать об охотничьих приключениях, при этом показывал все в движении, изображал охотника и скачущего раненого зверя. Одно надоедало Пиапону: Американ вел бесконечные разговоры о су, он мечтал разбогатеть. Пиапону и прежде приходилось слышать о су. Рассказывали про обладателя су любви, как тот склонял к любви непреклонную, честную женщину, как однажды он при народе, ради шутки, опозорил женщину, ударив ее легонечко по плечу, и у той свалился к ногам поясной ремень.
Рассказывали ему и об обладателе талисмана ловкости и силы, и об обладателе талисмана воровства, так необычного для нанай. Говорили, что он подчинил себе тысячи крыс, и те по его приказу за ночь могли перетаскать содержимое любого амбара. И этого человека люди боялись пуще огня, пуще всякой страшной болезни и бежали от него кто куда мог.
Американ мечтал о талисмане богатства, мечтал не про себя, мысленно, а при всех, вслух.
– Не нашел еще, – улыбнулся Американ. – Ты знаешь, я ведь недавно был в Малмыже, ездил к попу, он купал моего ребенка в святой воде, имя дал, а я, пока ехал домой, помнил, а вошел в фанзу и позабыл, решил по-своему назвать – Ченгис.
– Тебя тоже ведь в поповской воде купали, но не забыл ты свое имя.
– Забыл, это позже кто-то Американом назвал, – мах-пул рукой Американ. – Лишь бы бачика [34]не приставал.
– Бачика не пристает, он только крестится да песни поет. К нам раз приходит зимой, ругается, чего не крестимся, мы отдали соболя, он ушел.
– У нас тоже так. Ты скажи, почему разная цена одному и тому же соболю у русского торговца в Малмыже и у русского в Вознесеновке, и совсем другое у болоньского китайца, а?
– Откуда я знаю? Мы только болоньскому китайцу отдаем, мы ему много должны. А ты, двум русским торговцам продаешь пушнину и китайцу третьему?
– Нет, что ты! Откуда у меня столько пушнины! Я приглядываюсь к ним, у людей расспрашиваю. – Американ спрятал глаза. – Говорят, у вас сестру украли, верно?
– Украли. Опозорили.
Шаман надел юбку, кофту, подпоясался ремнем и занял свое место в середине длинных нар, ему подали подогретый перед очагом звеневший бубен, он ударил несколько раз и отложил в сторону. После этого желающие потанцевать шаманский танец выходили на середину фанзы, надевали пояс с побрякушками – янгпан, брали в руки бубен, колотушку – гисиол и совершали под смех или гул одобрения собравшихся несколько кругов обрядного танца. Восхитил всех мэнгэнцев Полокто, он так искусно танцевал и владел бубном, что люди, как зачарованные, следили за его ритмичными, плавными движениями, вслушивались в гремевший, стонавший и звеневший колокольчиками бубен.
– Этот человек лучше шамана бьет в бубен.
– Не шаман ли сам?
– А-я-я, смотрите, как танцует!
После танца шаман сам надел пояс – янгпан, сидя, тихо запел, изредка ударяя в бубен. Потом встал, прошел круг и неистово закружился в танце – все поняли, в шамана вселились его сэвэны – духи, и он отправился на поиски беглецов. Шаман кружился, прыгал и пел:
– Озера как бусинки на их пути, реки как нитки между ними…
– К востоку от нас, к западу? – спрашивал Баоса.
– Озера как бусинки, лодка как игла, – продолжал шаман.
«Куда же это они бежали? – ломал голову Пиапон. – Не туда ли, куда мы за берестой ездили? Там много озер: Шарга, Джалунское… как бусинки озера, река… Может, это озеро Болонь, потом по реке Симин, цепь озер… Где же это? Мало ли по Амуру озер, где же это?»
Шаман кончил гадание. Он в изнеможении опустился на нары, ему помогли снять шаманскую одежду, дали закурить.
«Где же они? Где? – думал Пиапон, с опаской поглядывая на шамана. – Дал понюхать кусок мяса, а в рот не положил. Подразнил только».
На следующий день преследователи продолжали путь вниз по правой стороне Амура, заезжали в стойбище Туссер, Хунгари, в русское село Вознесеновку, переехали на левый берег, заехали в стойбище Падали, побывали на озеро Падалинском, поднялись до стойбища Омми, поездили по озерам, заливам, ночевали у гостеприимных родственников, расспрашивали всех встречных, но не могли наткнуться на след беглецов.
«Столько людей всюду, не может быть, чтобы они не столкнулись с ними», – думал Пиапон.
Поднимались по левому берегу Амура и на шестой день, усталые, измученные, приехали в стойбище Болонь, находившееся против Малмыжа у входа в озеро Болонь. Как в каждом стойбище, их вышло встречать все население; мужчины, побросав недовязанные сети, недовитые веревки, шли на берег послушать новости, расспросить о своих родственниках. Охотники не выезжали в это лето в дальние поселения, о новостях в других стойбищах слышали только от приезжих, и потому понятна была их тяга к гостям. Баоса спешил, он коротко отвечал на вопросы, сообщил о здоровье, житье-бытье именитых соседей: шаманов, известных охотников, рыбаков, прославившихся когда-то чем-то старцев.
Оставив на берегу сыновей, он поднялся на круто обрывавшуюся к протоке террасу, по которой гуськом тянулись покосившиеся фанзы, амбары, пустые сушильни юколы. За стойбищем начиналась пологая сопка, по ней к облакам шагали зеленые клены, липы, почти черные в пасмурный день кедры. Вершину сопки накрыли серые облака.
Баоса отогнал набросившихся на него собак и вошел в большую просторную фанзу-лавку китайского купца У. Никто из охотников ни в Болони, ни в Нярги не звали китайца полным именем, всем нравилось это короткое запоминающееся У.
Фанза-лавка была пуста, хозяин, видимо, находился в соседней фанзе, где он жил с двумя женами-нанайками и с тремя детьми, как вылитые похожими на него. Баоса сел возле дверей, он часто на этом месте поджидал торговца. У никогда не закрывал свою лавку на замок, достаточно было подпереть дверь палкой, как делали все нанай, и уходи спокойно домой: ничего не исчезнет из лавки. Наконец явился торговец. Это был высокий длиннолицый человек с такими же косичками, как у всех нанай, только черты лица, крупный нос, открытые глаза выдавали в нем китайца.
– Бачигоапу, мапа, – поздоровался торговец. Он хорошо говорил по-нанайски. – Чего ты не вошел чай пить, видел я, как ты прошел в лавку, хотел старшую жену Супсэ за тобой послать, да подумал – может, ты торопишься.
Торговец У всегда был вежлив, разговорчив. Баоса не помнит, чтобы он когда вспылил, накричал на кого-нибудь, а по своему положению он должен был это делать, потому что охотники ни в один год не могут с ним полностью расплатиться. Сам Баоса каждый год сдает много пушнины, подсчитывают – долг погашен, но на крупу, сахар, водку, мануфактуру ничего не остается. Баосе приходится вновь влезать в долги: не оставишь же семью голодной. Китаец сердечный человек, он всегда припомнит про невесток, внуков и пошлет им гостинец. Это старому охотнику нравится. Баоса помнит и другого торговца, который был раньше У, тогда, когда русские на Амуре входили только в силу. Тот был злой человек, он избивал охотников, отбирал жен, дочерей-подростков и насиловал их. Вредный был человек, про него и вспоминаешь-то, как про вчерашнюю бурю. Хорошо, что его русские выгнали.
– Какое дело тебя привело к нам? Товары какие надо, может, крупы?
– Нет, не надо.
– Ты не бойся, Баоса, у тебя небольшой долг. Недавно наш Лэтэ Самар в тайге был, говорит, богатый урожай орехов ожидается, если орехи будут, белка обязательно будет. Чего ты боишься, впроголодь нельзя летом жить, где силы возьмешь на зимнюю охоту?
– Ты обожди, я сам знаю, брать мне или не брать чего.
– Да ты не возьмешь, уже вижу…
– Это мое дело…
– Охотники что-то пошли жидковатые, сам предлагаешь – и то не берут. Ты, Баоса, боязливый стал.
– Ничего не боязливый, у меня другое дело.
– Выдумываешь, никакого дела нет.
– Хорошо, я возьму у тебя крупы и муки, только ты мне скажи, у тебя был Ганга Киле?
– Что ему, оборванцу, у меня делать? Он у русских пятки лижет, его кругом русские торговцы обманывают, а он все к ним ходит.
«Сволочь ты, Ганга! – подумал Баоса. – Вот как ты ищешь своего сына, за шесть дней до Болони не добрался. Ну погоди!»
– Сын его не приезжал? Пота, младший сын.
– Не приезжал. Так, чего возьмешь? Сколько?
«Не приезжал. Куда он мог деться, не мог он сквозь землю провалиться. Надо у людей спрашивать, птицы по воздуху летают и то на глаза людям попадаются, а Пота не мог исчезнуть без следа…»
Баоса глядел на выставленные разноцветные ткани. Какие красивые халаты вышли бы из них! Себе он облюбовал черную дабу. Сшил бы из нее зимний халат для охоты, крепкие штаны, наколенники. Добрый материал, надолго бы хватило. И тут Баоса поймал себя на мысли, что эту дабу, да и много другого нужного ему материала он мог бы купить, если бы Пота заплатил тори за Идари. Баоса обкраден! Немыслимое дело, фанзы и амбары открыты, богатая лавка китайца никогда не запирается, но не было случая, чтобы пропала какая вещь из фанзы, амбара или лавки. А тут у него среди белого дня украли такую ценность – дочь. «Идари должна была без тори уйти в дом Гаодаги, обмен не получается. Гаодага будет у меня требовать тори за свою дочь Исоаку. Да, выходит, я ограблен Потой. Ну, нет, Пота, я тебя разыщу, я тебя, вора, на дне Амура разыщу!»
– Что с тобой, Баоса? – встревожился китаец. – Что ты будешь брать?
– Я домой не еду, груз не могу возить, не возьму…
– Ты, Баоса, еще обманщиком стал.
– Не называй Баосу обманщиком, слышишь? Я всю жизнь честно живу. Чтобы заткнуть твой рот, я возьму крупу и муку.
– Не сердись, Баоса, зачем сердиться? Сам же виноват: то беру, то не беру – вот и я. Да ладно, мы же друзья…
Баоса самодовольно закурил трубку, крикнул из дверей лавки сыновьям, чтобы те пришли за продуктами. Вернувшись на берег, он встретился со старыми друзьями Лэтэ Самарой, Дэрки Ходжером, Питросом Бельды, с которыми не раз встречался за годы жизни и на рыбалке и на охоте, раза два даже ездил с ними в китайский город Саньсин. Собрались и мужчины из рода Заксор.
– Оставим все дела, сегодня же выедем искать этого воришку! – кричали они.
– Что же выходит, Заксоры? Как же мы терпим такой позор, всякие Киле будут воровать наших сестер, а мы сидим, руками не пошевелим!
– Искать будем!
– Убивать не станем, пусть сами пострадавшие решают, что делать!
Люди из рода Киле находились тут же, им было неловко за поступок Поты, и они молчали, опустив глаза. Другое дело, если бы объявили вражду, тогда они сели бы в большие неводники и поехали на поддержку своих. Но трезвых голосов раздавалось больше. В Болони много семей жило из рода Бельды, которые женились и отдавали своих женщин другим родам, и какой бы род они ни взяли, кругом у них были родственники. Вообще на Амуре самый многочисленный нанайский род – Бельды, есть Бельды-Ходжеры, Бельды-Киле, Бельды-Пассары, Бельды-Гейкеры – все это перебежчики из других родов.
Из болоньских Бельды Баоса больше всех уважал своего сверстника Питроса – их родового судью. Когда он сравнивал своего судью Гогду с Питросом, то отдавал предпочтение последнему, но теперь, вслушиваясь в его речь, Баоса встревожился.
«И этот свихнулся, – подумал он. – При чем тут русские начальники? При чем их законы? Они по-нанайски разговаривать-то не умеют, не то что судебное дело разбирать. Зачем их звать, сами своих судей – дянгианов имеем, сами можем все решить».
– Чего это вы даже в дом не заглянете? – спросил Дэрки Ходжер. – Какое бы дело ни было, но надо зайти хоть чайку попить.
– Верно, а то сидят на берегу, будто посторонние какие, – поддержал его Лэтэ Самар.
Друзья пригласили Баосу с сыновьями в фанзу, накормили, дали отдохнуть. В это время болоньские Заксоры кто на оморочке, кто на лодках выехали на поиск беглецов по речке Натке и на озеро Болонь. Баоса решил подниматься по левому берегу Амура до стойбища Хулусэн.
– Может, домой заехать, продукты оставить, – предложил Пиапон.
– С голоду не умрут, Улуска дома, – ответил Баоса.
Пиапон недовольно отвернулся от отца, он не принимал больше участия в разговоре, сидел в глубокой задумчивости. Пиапон рвался домой, ему уже надоела эта бесцельная езда по Амуру и бесчисленным его протокам. В первые дни он на самом деле был зол на Идари и на Поту, но проходили дни, и он начал чувствовать, как улетучивается его гнев, и стал ловить себя на сочувствии к младшей сестре и оправдании поступка Поты. Началось это с его встречи с первой любовью в стойбище Омми; остроглазая, с кокетливыми ямочками на белых, необычных для нанайки, щеках, веселая хохотушка Бодери осталась такой же молодой, свежей и красивой, как в дни молодости, в дни их страстной любви. Никто на земле не знает, что пережил Пиапон, когда Бодери после свадьбы выезжала к мужу в Омми, не видел его горючих мужских слез. Будь он таким же смелым, как Пота, Бодери теперь была бы его женой. Почему он тогда так же не мог украсть любимую и сбежать в тайгу? Бодери еще до рождения была наречена теперешнему мужу, отцы их дружили, были кровными братьями – один другого спас на охоте, – и потому отец Бодери не отдавал дочь за Пиапона ни за какие деньги.
Пиапон встретил любимую, видел, как у нее загорелись глаза, голос дрожал от волнения. Услышав, почему Пиапон оказался в Омми, она взглянула на него, и он заметил, как изменились в одно мгновение только что сиявшие глаза, а слова ее полоснули ножом по сердцу: «Храбрый охотник, я бы на твоем месте не стала его преследовать».
После встречи с Бодери что-то оборвалось внутри Пиапона, ему все больше и больше становилось ненавистной роль преследователя, его тянуло домой, к своей оморочке, ружью, остроге. И прежде, если он день не брал в свои руки ружье, сеть или острогу, то к вечеру не находил себе места и выезжал выставлять на ночь сети. А тут он больше шести дней зря мутит веслом воды Амура, протирает штаны о сиденье. Хочет смыть позор? Пиапон размышлял о поступке Поты, хотел, как несколько дней назад, видеть в нем нанесенный большому дому позор, но мысли переплетались с Бодери, с ее словами, и он никак не мог объяснить себе, в чем заключается позор, – беглецы выглядели в новом свете.
После полудня Баоса засобирался в путь. Дул средний низовик, и он думал на парусе до наступления ночи добраться до Хулусэна. Болоньцы вышли провожать гостей, и тут один из них заметил оморочку, приближающуюся со стороны Амура. Начали гадать, кто бы это мог быть – болоньский, няргинский или мэнгэнский, пытаясь по взмаху весла, по оморочке определить возраст охотника. Оморочка приблизилась, и Пиапон узнал Улуску. По торопливым взмахам весла, по возбужденному лицу он понял, что в большом доме произошло неладное.
«Поймали их», – вдруг с тревогой подумал он.
– С нехорошей вестью спешит, – сказал Лэтэ Самар.
Улуска подъехал, не здороваясь, вытер с лица пот и проговорил:
– Мать Полокто умирает.
Никто не ожидал такой новости, и толпа замерла, глядя на Баосу.
«Нашла время умирать», – с досадой подумал Баоса.
– Жива еще? – спросил он.
– Не знаю, утром еще дышала.
Гребцы сели по местам, и лодка двинулась навстречу ветру, навстречу черным волнам. За стеной густого тальника проплыли по протоке и вышли на Амур. Крутые волны лениво набегали одна за другой, вспениваясь, разваливались, мельчали и начинали беспорядочный танец. Гребцы налегли на весла, и лодка переплыла Амур чуть ниже Малмыжского утеса. Улуска остался в Болони и должен был нагнать лодку в Малмыже.
«Как он переплывет Амур на оморочке», – думал Пиапон; сузив глаза, он рассматривал оставленный левый берег.
Вслед за ними из-за болоньской сопки выплывала грозовая туча и с глухим ворчанием поднималась против ветра. Лодка была у Малмыжа, когда вдруг стих низовик и наступила тревожная тишина. Улуска переплыл Амур и догнал лодку.
– Гроза нас догоняет, – сказал Пиапон. – Может, переждем?
Баоса оглянулся.
– Пройдет, – ответил он.
Лодка подошла к скалам, к бешено крутившей коловерти и, несмотря на усилия гребцов, продвигалась медленно. Пиапон смотрел на нагнавшую их грозовую тучу и со страхом ожидал грома. Ударил шквальный ветер в лицо, и завихрилась над протокой, точно развеваемый пепел, водяная пыль. Туча клокотала над головой, она словно пузом утюжила вершину скалы и выжидала чего-то. Пиапон не смотрел на тучу, он следил за медленно уползавшими назад камнями, прилипшими к ним лишаями.
Баоса вел лодку вплотную к скалам, кончики весел доставали до камней. Пиапон поднял голову и вдруг увидел, как ослепительно яркая стрела распорола небо и метнулась к вершине скалы. Пиапон видел, как развалился расколотый ветвистый дуб, и страшный гром на мгновение оглушил его. Он рванул правым веслом, лодка круто повернулась от берега, и тут Пиапон оцепенел от страха: большие куски камня катились со скалы, подпрыгивая на выступах, крошась от ударов и взметая пыль и щебень.
Пиапон, озверев от страха, греб что было силы и кричал сам не помня что. Отец, бросив рулевое весло, усердно бил поклоны эндури, не щадя лба. Первый камень плюхнулся левее лодки, обдав взметнувшейся водой молившегося Баосу. Второй упал вслед за первым и царапнул борт лодки. Пиапон кричал и греб дальше от страшного берега, он не видел, как небольшой кусок свалился на оморочку Улуски и как тот скрылся в волнах среди кипящей пены. Он ничего но видел, кроме катившихся на него камней, не слышал свиста осколков возле уха, дробного стука щебня об лодку, не заметил даже боли, когда щебенка ударила в непокрытую голову. Баоса, сгорбив спину, продолжал неистово молиться эндури. Небольшой камень ударил его в голову; он растянулся на дне лодки и, теряя сознание, неумело и неловко перекрестился по-христиански, тыча в лоб растопыренными пальцами.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В фанзе стояла невыносимая духота, черные, припорошенные сажей стены дышали жаром, от травяной крыши струилось тепло. У открытой двери, облизываясь, смиренно сидели полинявшие, лохматые, истощенные собаки и не спускали глаз с очага и с хозяйки.
Пота осторожно перешагнул через них, стараясь не наступить на хвосты, и прошел за фанзу к тальникам. Здесь В прохладной тени лежал неведомо каким путем появившийся посреди песчаного острова серый валун. Пота с детских лет полюбил этот валун, тут он целыми днями строил песчаные дома, строгал луки и стрелы, а уже юношей приходил сюда делиться своими мыслями и тайнами. Валун уже давно знал о его любви, о том, что Пота хочет жениться на Идари. После возвращения с удачной охоты на пантачей Пота часто беседовал с валуном, советовался, что ему купить на тори, что ему сейчас подарить любимой – ткань на халат, ушные серебряные серьги или серебряный браслет.
Валун молчал, он, по-видимому, знал, что у Поты нет ни пушнины, ни денег на подарки. А когда юноша нашел серебряную русскую монету, валун подсказал изготовить из нее серьгу для Идари. До сих пор Пота уверен, что эту мысль ему подал добрый древний валун. Он же и разрешил на своей спине ковать монету. Это была долгая и сложная работа. Пота камнем плющил монету, потом вытягивал из нов длинный и тонкий прутик, бугорки и вмятинки на прутике полировал песком и пемзой. Юноша не помнит, сколько Дней он трудился над серьгой, часто ему приходилось отрываться от работы, чтобы наловить рыбы и накормить родителей, в это время валун хранил под собой серебряный прутик. Наконец, когда прутик был отполирован, Пота сделал на одном конце крошечное колечко, на другом конце загнул крючок. Серьга вышла большая и красивая.
«Она должна прикрыть губы, – с удовлетворением подумал Пота, примеривая серьгу. – Хороша! Ни у одной женщины в Нярги нет такой серьги. Завидовать будут, наверно, спросят, где она достала ее».
Два дня назад он подкараулил Идари на берегу протоки и незаметно передал ей свой драгоценный подарок. Девушка взглянула на серьгу, вся зарделась, и загоревшиеся радостью глаза ее благодарили любимого. Пота не мог еще раз приблизиться к ней: они находились на голом песчаном берегу на глазах всего стойбища.
– Сам сделал, – сказал он вполголоса, делая вид, что прибирает в своей оморочке. – Идари, когда я тебя еще увижу?
Девушка прошла к воде, приподняла полы халата, заголив смуглые икры, зачерпнула ведрами и, возвращаясь мимо, ответила:
– Не знаю.
– За дровами не поедешь?
– Не знаю.
– Приходи вечером к валуну.
Идари прошла, она ничего не ответила.
Пота ждал ее в тот вечер, ждал и вчера до полуночи, но Идари не пришла на место свидания. Два вечера Пота беседовал с валуном и сейчас, продолжая тот же разговор, спросил:
– Не любит меня Идари, верно, не любит?
Валун был теплый, его разогрели солнечные лучи, пробившиеся между листьями тальника. Он молчал – видно, уснул. Пота тоже не склонен был к долгим разговорам, взобрался на камень, растянулся вверх животом и уснул. Сквозь сон он слышал, как разодрались собаки возле фанзы, окрик матери.
«Кормит», – лениво промелькнуло в сонной голове.
Он проснулся от прикосновения чьей-то руки, открыл глаза и увидел милое лицо Идари.
– Ты? – не веря глазам, спросил он. Вскочив на ноги, он обнял любимую. Девушка прижалась к нему, плечи ее затряслись. – Что ты, Идари? Что с тобой?
– Приходи вечером на нижний конец острова, все узнаешь, – рыдая, ответила Идари.
– Скажи, что произошло?!
– Вечером узнаешь.
– До вечера еще долго.
Идари вырвалась и побежала домой.
Пота так растерялся, что даже и не попытался ее догнать, только смотрел ей вслед широко открытыми глазами. Опомнившись, он задумался, перебрал в памяти все события, вспомнил встречи с Идари, разговоры, и вдруг его будто кто ударил по голове:
– Отдают ее замуж?!
Он вскочил с валуна и, как укушенный бешеной собакой, забегал вокруг камня.
– Отдают! Отдают мою Идари!
Потом встал на колени перед валуном, обнял его.
– Скажи, скажи, добрый камень, что мне делать? Отбирают у меня любимую Идари, другому отдают. Что мне делать? Я не хочу ее уступать. Слышишь, я никому не хочу ее уступать! Я убью Чэмчу, скажи только «убей». Ну, скажи. Молчишь? Ты всегда молчишь, когда мне трудно. Что мне делать?!
Весь день Пота не находил себе места, успокоился он только к вечеру. Тальниками он пробрался к месту свидания. Идари еще не пришла в условленное место. Пота подошел к самому краю обрывистого берега реки, встал между тальниками. Берег рушился, куски глины время от времени отваливались и с плеском падали в бурлящий поток. Белели корни тальника, змеями свисали к воде и почему-то казались Поте обнаженными костями животного. Левое Поты лежал свалившийся старый тальник, вода подмывала его, обрывала листья, ломала сучья, но он продолжал бороться за жизнь, он цеплялся всеми корнями за землю, за родной остров.
«Вот обвалится сейчас подо мной земля, я свалюсь, и меня унесет поток», – с грустью подумал Пота.
Вдруг его кто-то схватил за руку и оттащил от обрыва. Это была Идари.
– Ты что делаешь? Разве так можно? Видишь, берег все отваливается и отваливается, – испуганно сказала она.
– Не бойся, подо мной крепкая была земля.
– Все равно опасно.
– Ты боишься за меня, это правда?
– Испугалась сильно, думала, ты нарочно встал…
Пота взял девушку за руки, отвел дальше от берега, чтобы шум воды не мешал их разговору. Нашел песчаную полянку среди тальников, посадил ее и сам опустился рядом.
– Я уже знаю, почему ты плакала, – сказал он тихо. – Когда?
– В какой день – не знаю, отец Чэмчи говорил, надо поженить раньше кетовой путины.
– Торопятся… до весны бы… я бы втрое больше тори предложил…
Идари опять заплакала. Пота обнял ее, прижал теплую головку к груди.
– Нам не быть вместе… не отдадут меня тебе…
Пота сам знал, что Баоса не отдаст ему дочь, но он силой воли долгое время заставлял себя верить в счастливую развязку. Теперь наступит конец этому долгому благостному сну, теперь надо немедленно принять какое-то небывалое в жизни нанай решение.
– Ты только это хотела сообщить?
– Да… нет…
– Может, что придумала?
– Я… я лю-блю… тебя. – Идари рыдала, она не могла произнести слова.
Пота крепче обнял любимую. Он еще днем принял решение и потому сдерживался, старался быть спокойным, уравновешенным, иначе нельзя: с этого дня он семьянин, у него жена.
– Успокойся, любимая, успокойся, мы с тобой всю жизнь будем вместе, я тебя никому не отдам.
Как ни сдерживался Пота, голос его дрожал, дрожали и руки, обнимавшие девушку.
– Мы будем жить счастливо, всю жизнь будем вместе, у нас будет сын…
Идари слушала, она верила каждому слову любимого, хотя не знала, как Пота хочет обойти древний родовой закон о браке, о долге.
