Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
– Зачем он приехал? Кету просит для него ловить?
– Зачем ему кета? Видите, какой у него живот, будто у переевшего пса.
– У него всего хватает. Эй, Холгитон, переведи нам, чего ему надо?
Холгитон повел гостя к юртам, накормил его ухой из кеты. Торговец поел уху, он знал гостеприимство нанай: куда бы он ни приезжал, прежде всего перед ним ставили еду, угощали всем вкусным, что находилось в фанзе, в амбаре, вытаскивали такие запасы, которые берегли от самих себя. Салов ел, похваливая уху, и, только насытившись, приступил к делу, ради которого приехал на рыбацкий стан.
– Харитон, я приехал обговорить с вашими, – начал он. – Кетинку мне надо, много требуется. Вы бы ловили мне рыбку, я бы вам щедро заплатил.
Холгитон наконец во всеуслышание объявил о предложении тучного торговца.
– Нет, кета нам самим нужна, с голоду не хотим зимой помирать, – сказал Баоса.
– Правильно, самим юкола нужна, – поддержали его сразу несколько голосов.
Холгитон перевел.
– Так чего бунтуете, други? – пробасил Салов. – Я же вам деньги плачу, щедро заплачу.
– Он нам за кету деньги заплатит, – вторил ему Холгитон.
– Это ты научился с деньгами обращаться – ты и лови ему.
– Сено косил им летом, тоже за деньги.
– Не надо нам денег, без денег как-нибудь проживем, а без юколы не обойтись.
– Вы же на эти деньги можете потом всякую еду у него же купить! – кричал Холгитон.
– Чего он тогда деньги предлагает? Сразу бы сказал – крупой, мукой, сахаром расплачивается.
– На крупу, на муку можно, конечно, меняться.
– А на порох, свинец он меняется?
– Как вы не понимаете? – злился Холгитон. – Получили бы деньгами и на них могли бы все купить.
– Опять ты за свои деньги! Зачем они нам? Мы не умеем с ними обращаться.
– Пусть меняется на муку, крупу…
– А на дабу, на ситец меняется?
Холгитон с трудом растолковал сородичам условия торговца и попытался подсчитать, какую выгоду принесет рыбакам продажа кеты, но как ни бился – не смог подсчитать.
– Нет, мы не будем ему ловить, – опять заявил Баоса. – Я не хочу, чтобы зимой женщины и дети оставались голодными, да и нам в тайгу надо взять еду и корм собакам.
– Правильно, пусть уезжает.
– Может, в конце путины ему ловить, когда себе юколы вдоволь насушим?
– В конце путины можно.
Услышав о решении рыбаков, Салов побагровел.
– Кому нужна ваша кета в конце путины! Тогда она тощей зубаткой будет. Нет, вы мне сейчас, первую кетинку ловите.
– Ишь какой, ему жирную кету надо! – возмутились рыбаки. – У тебя и так живот большой, зачем тебе жирную кету?
– Не понимаю я, зачем ему требуется так много кеты?
– Ему что, забрал кету – и все, а мы без кеты зимой, без пищи, без одежды и обуви останемся.
Салов понял: ему не удастся в эту осень заготовить кеты, не удастся подзаработать на ней, а у него в кармане лежали выгодные контракты с богатыми рыбопромышленниками. Он начал поднимать цену, но рыбаки оставались глухи, они твердили одно и то же: им нужна кета на юколу, кожа ее – на одежду и обувь. Единственное, на что они соглашались, – ловить позднюю кету, когда вдоволь себе наготовят юколы. Чтобы смягчить несговорчивых ловцов, Салов прибегнул к последнему средству – приволок из лодки полбанки водки. У рыбаков разгорелись глаза. Салов зачерпнул большой чаркой водку и первым протянул Баосе.
– Пей, друг, пей, – говорил он, широко улыбаясь, – видишь, я ведь щедрый, нежадный. Пей, чего лопочешь.
Баоса принял чарку и обратился к Холгитону:
– Спроси у него, эта водка деловая или он от души за дружбу предлагает?
Холгитон долго объяснял смысл вопроса Баосы, но Салов, ничего так и не поняв, выпалил:
– Пей, старик, чтобы кеты много было, глядишь, и мне надумаешь малость уделить. Пей!
Баоса с достоинством вернул чарку торговцу:
– Не буду пить за дело, которое не могу выполнить, – сказал он. – У нас так, сам подумай: ты пришел бы ко мне просить дочь в жены, а я не могу ее отдать потому что она уже другому наречена. Что же делать? Тогда я тоже не стал бы пить твою водку, понял? Не всякую деловую водку можно пить. Ты не сердись, я всю жизнь честно прожил и сейчас честно поступаю.
Примеру Баосы последовали другие рыбаки, и разгневанный Салов, проклиная все и вся на свете, покинул стан. На второй день приезжал Феофан Ворошилин и тоже уговаривал на все лады, но тоже вынужден был уехать ни с чем.
Подошла кета, рыбаки трудились день и ночь, женщины не смыкая глаз пластали рыбу, развешивали ее на сушильнях. В один день Длинная коса разукрасилась: среди желтых песков, побуревшей листвы тальников тут и там будто вспыхнули красным пламенем сушильни со свежей юколой, дополняя осенний наряд Амура.
Рыба поднималась большими косяками, заполняя всю ширину могучей реки. То там, то тут всплескивали они хвостами, поднимая фонтанчики воды: эта в общем-то смирная в обычное время рыба теперь вела себя столь агрессивно, что разгоняла остальную рыбу по протокам и озерам, расчищая себе путь к нерестилищам. За одно притонение рыбаки вытаскивали по полной лодке полосатых рыбин.
Баоса подсчитывал улов после каждого притонения и, как бы он ни был велик, не испытывал радости, как бывало в прежние годы. Когда половина невода находилась на песке, а в кругу из поплавков вода начинала кипеть, точно в котле, подвешенном над огнем, старик улыбался, глаза его загорались молодым огнем, и он продолжал тянуть невод, не обращая внимания на брызги, на толчею рыб под ногами; но как только весь невод оказывался на берегу и сыновья принимались сбрасывать кету в лодку, старик тускнел и, нахмурившись, начинал делить весь улов на шесть ловцов. Вот эта последняя часть работы – дележ улова между сыновьями – и была самой горькой и самой унизительной для Баосы. И особенно невыносимо ему было производить дележ на глазах соседей. Он не слышал, что говорили соседи, потому что не прислушивался к их разговору, боясь услышать насмешки или оскорбительное сочувствие. Но однажды все же услышал:
– Родной отец делится с сыновьями, – сказал молодой болоньский рыбак Пячика Киле, – с сыновьями, а не с кем-нибудь. Люди одного рода не делятся, все считают своим родовым, а они…
Баоса в этот день, вытащив невод, ушел в юрту-хомаран и больше не выходил из нее. Он сидел перед небольшим костром, зажженным посередине юрты, курил неизменную трубку и размышлял о своем безрадостном житье. А сыновья и снохи ожидали его на берегу: рыба не могла долго лежать в ожидании дележа, ее надо немедленно обрабатывать, иначе она испортится. Первым не выдержал Полокто, пошел в юрту.
– Что с тобой, отец? Заболел?
Баоса сидел, как каменный. Полокто опустился на корточки напротив него.
– Рыба лежит, ждет.
– Ваша рыба, сами делите между собой, – сердито ответил Баоса.
– Ты же, отец, должен делить.
– Сами ловите, сами делите, мне больше не надо!
– Как не надо?
– Зачем мне, одинокому, много юколы?
– Нет, так нельзя, отец…
– Уходи!
– Мы на тебя тоже будем…
Баоса схватил из кучи приготовленных дров сухую, до блеска отполированную амурской водой палку и ударил старшего сына. Полокто не стал ждать второго удара и ветром выскочил из юрты.
С этого дня он стал выполнять ту работу, которую старый Баоса считал самой унизительной и оскорбительной для себя; но Полокто не гнушался ею, а выполнял с внутренним удовлетворением и даже выторговал для своего сына Ойты половину мужского пая и теперь раскладывал всю добычу на шесть с половиной куч. Сердобольный Калпе заикнулся было, чтобы и Пиапону отделили половину доли, потому что у него такая же семья, как и у старшего брата, но, услышав возражение самого Пиапона, замолчал. Тогда Калпе при переноске добычи к месту разделки незаметно для окружающих начал подбрасывать второму брату четыре-пять кетин из своего пая.
А Баоса все отсиживался в юрте, окруженный горьким дымом и горькими мыслями. Сколько он ни думал, сколько ни искал причин всех свалившихся на него несчастий, все концы мыслей, как нити невода сходятся к балберам и грузилам, сходились к Поте и Идари. И после долгих размышлений старик решил опять пуститься на поиски беглецов. На этот раз он решил ехать один на оморочке. Что будет делать с беглецами, если даже разыщет их, Баоса не знал, но прежней мысли о расправе уже не было. Он сам себе не мог ответить, зачем ему эти поиски, если шаман не разрешил ему расправиться с ними, если он не может выместить свою злобу на воре – Поте. Можно ему разлучить Поту с Идари или нельзя – он тоже не знал, потому что уж слишком непонятными были слова шамана. Баоса знал: куда бы ни сбежал Пота, он на кетовую путину непременно выедет на Амур, в другом месте он не поймает жирную кету, не заготовит юколы, а уж без юколы не осмелится остаться – это верный голод, если но зимой, то весной перед ледоходом.
«Надо по всем тоням проехать, на какой-нибудь я его встречу», – думал старик.
Он бы выехал без задержки, если бы не болезнь старого верного друга – Тэкиэна. Вот уже несколько дней его любимая охотничья собака не принимала пищи. Она лежала на подстилке возле хозяина обессилевшая, и только живые подслеповатые глаза ее блестели в полутьме юрты.
Баоса гладил отяжелевшую голову любимца и спрашивал уже сотый раз:
– Что болит, Тэкиэн? Грудь, живот? Может, чего маленько поешь? Умираешь, видно, оставляешь меня, все меня оставляют. – Старческая скупая слеза выскальзывала из узких глаз, как из подрубленного весеннего клена выползает сок, и медленно скатывалась по щеке.
Тэкиэн умер без стона, без хрипа, как умирают только сильные существа. Посмотрел последний раз на хозяина преданными глазами, устало сомкнул веки и уснул вечным сном.
– Ну вот и ты ушел, – тихо сказал Баоса. – Мне тоже, видно, надо собираться, я на земле скоро лишним стану.
К вечеру, когда все сыновья ушли на очередной замет невода; Баоса поднял на руки окоченевший труп Тэкиэна, прижал к груди и кустами, скрываясь от любопытных женщин и детей, зашагал к высокой релке. Но ему не пришлось одному хоронить своего преданного помощника. Когда он выкопал яму и опустил труп, к нему подошел Гаодага Тумали. Он молча помог засыпать яму.
– Жалко Тэкиэна, за всю жизнь не встречал такую собаку, – сказал он, когда сели выкурить трубку.
– Что поделаешь, ко всем приходит старость, – ответил Баоса. – Уж смотрел за ним, как за малым ребенком.
– Долго болел?
– Дней пять не ел.
Помолчали, Гаодага травинкой чистил трубку.
– Внук мне сказал, что ты пошел собаку хоронить. Почему мне не сообщил?
– Никому я не сообщал, незачем было, собака все же собака, какая бы она ни была.
– Не говори так. Тэкиэн тебя раза два из-под медведя вытащил, меня спас раз, другой на его месте свою шкуру спасать бы стал. У меня отец хоронил любимого пса, плакал, как не плакал, когда хоронил мать.
– Старый он был, прожил свое, – неопределенно ответил Баоса.
Гаодага так и не понял, о ком идет речь – о его отце или о Тэкиэне.
– Ты, друг, обозлен сильно, – мягко проговорил он. – Тебя нынче кругом несчастья преследуют, я тоже на твоем месте не знал бы, как быть. Тяжело тебе. Ты не сердись на меня, я не подхожу к тебе, потому что чувствую, как ты точишь сердце мыслями об Идари. Я не прошу за Исоаку женщину из твоего дома, тори тоже не прошу – не убивайся зря.
– Ты, Гаодага, считаешь меня нечестным человеком, – сердито ответил Баоса. – Я должен тебе вернуть человека за Исоаку и верну этот долг.
– Где же ты возьмешь человека? Идари хочешь разыскать?
– Это мое дело. Если человека не верну, то тори выплачу.
– Ты опять злишься, Баоса. Не для этого я высказал свои мысли, ты же знаешь меня, я говорю то, что подсказывает мое сердце.
– Я тоже не обманщик!
– Успокойся, Баоса, я еще раз повторяю, я не прошу твоего человека взамен Исоаки, не прошу тори, от всего отказываюсь.
– Твое дело отказываться, мое дело свое слово выполнять. Дал я слово – обязан выполнить.
Гаодага опять принялся чистить трубку.
«Ишь с какими разговорами пришел, – злился Баоса, – нашел предлог – хоронить Тэкиэна, Нет уж, не хочу я быть посмешищем для людей, хватит. Пусть что будет, то и будет. Больше не станете надо мной смеяться. А тебе, Гаодага, верну долг».
На следующее утро Баоса уехал в Нярги, отвез первую партию готовой юколы. Лодку обратно пригнал ездивший с ним Дяпа. На вопрос братьев: «Где отец?» – он ответил: «Уехал искать Поту с Идари».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Разбушевавшийся на озере Болонь шторм заставил Токто два дня отсиживаться в густых тальниках. На третий день шторм утих, подул свежий верховик, и Токто поставил свой белый квадратный парус, похлопал мокрым веслом по вздувшейся парусине и озорно, по-мальчишечьи засвистел. Оба с Кэкэчэ с улыбкой смотрели на проделки мужа, они были довольны всем на свете – и мужем, и его шутками, и открывшимся осенним синим небом, и все свежевшим верховиком, – редко им приходилось ездить на лодке сложа руки, а когда выдается такой случай, почему бы не быть довольными? Женщины закурили и отдыхали, изредка перебрасываясь словами. Токто сидел на корме, лениво развалившись, и пел длинную, бесконечную песню, рассказывавшую о богатствах озера Болонь, прославлявшую его щедрость.
Выехавшие раньше Токто полоканцы задержались в Болони, и он догнал их в стойбище. На Амур выехали все вместе. Озерские нанай имели на Амуре свои тони на песчаном берегу ниже Малмыжа. Сюда каждую осень приезжали жители Хурэчэна, Сэпэриунэ, Тогда, Мунгали, здесь каждый год встречались родственники, друзья, влюбленные. Этот песчаный берег не раз становился местом гибели молодых охотников из-за жен, оскорбленных сестер, местом гибели женщин, которых ревнивые мужья ловили во время встреч с возлюбленными.
В конце тони среди густой заросли краснотала стояла одинокая яблонька – самое сухое и высокое место на всем острове, – и там любили озерские нэнай раскидывать свои берестяные летники. Но третий год, как озерские избегают этого некогда любимого места: три года назад гордый охотник Мигдя Киле из Хурэчэна застал среди краснотала красавицу жену Ангу с возлюбленным и зарезал ее, а молодого охотника избил так, что у того из носа и рта хлынула кровь. Мигдя ни перед кем не ответил за убийство жены, пристыженные ее родители даже не посмели потребовать судебного разбирательства, а молодой любовник только благодарил эндури, что остался в живых. Правда, старшие его братья подняли было голоса, но все родственники запротестовали, заявив, что не станут участвовать в кровной вражде, да и объявлять вражду им стыдно. Так затихло это дело, но только с тех пор озерские перестали селиться на той возвышенности с красноталом, которая напоминала им о пролитой крови.
Этой осенью Токто решил поселиться на запретном уютном местечке. Когда он объявил о своем решении женам, те переглянулись испуганно и решительно запротестовали. Женщин поддержали соседи, с которыми Токто должен был рыбачить одним неводом.
– Будем жить, здесь самое удобное место, – настаивал Токто. – Мышей мало, насекомых всяких мало, юкола будет быстро сохнуть.
– Соромбори, грешно, – твердили рыбаки и их жены.
– Послушай людей, – взмолилась старшая жена Оба. – Из-за твоего упрямства нас может посетить несчастье.
Оба знала, на какую душевную струну мужа нажимать, она намекала на смерть своих детей в младенчестве, она знала, как Токто жаждет иметь кучу сыновей и дочерей. Токто нахмурился, но только какое-то мгновение лицо его оставалось хмурым, потом вдруг улыбнулся, обнажая белые как снег зубы.
– Ничего, Оба, не из-за этого бывают несчастья. Друзья, будем здесь жить, весь грех принимаю на себя. Если меня преследуют пятьдесят чертей, то пусть появится пятьдесят первый.
Не было среди озерских нанай человека, который бы не был знаком с Токто, все охотники знали его как храброго, неутомимого человека и все с уважением относились к нему. А молодые охотники во многом подражали ему, искали его дружбы. И сейчас, после некоторого колебания, они согласились с Токто, кто просто бравируя, а кто боясь прослыть трусом.
Все полоканцы поселились на возвышенности, в зарослях краснотала, который надежно укрывал их берестяные летники и от ледяного низовика, и от холодного в это время года верховика.
Перед подходом кеты к озерским нанай несколько раз наведывались малмыжские торговцы, просили ловить им рыбу.
Токто долго раздумывал, как ему поступить, уж очень соблазнительны были предложения торговцев, если бы ему не надо было готовить юколу и для Поты, то он, пожалуй, попытал бы счастья. Один только Токто колебался, другие охотники даже не стали слушать торговцев: им надо спешить в тайгу, ведь самое лучшее время охоты на соболя это октябрь – месяц петли. Торговцы растолковывали им, что на кетовой путине они смогут заработать не хуже, чем в тайге на соболевке, но никто их не слушал и не верил.
– Кета нас кормит и одевает, – говорил хурэчэнский шаман Ичэнга Вельды. – Я не слышал, чтобы кто-нибудь на кете товары, съестные продукты зарабатывал. Соболь – это другое дело. Белка, лиса, выдра – вот те могут принести материал на одежду, крупу, муку.
Через Амур с безумолчным гомоном потянулись длинные, будто на ветру колышущиеся стаи гусей и крикливых казарок.
– Первый ход гусей, – говорили рыбаки, провожая взглядом караваны птиц. – Кету обогнали, вот-вот и она должна подойти.
Когда подошли первые косяки долгожданной кеты, вслед за ними явились снизу рыбаки из Мэнгэна. Они немало удивили озерских, потому что Мэнгэн славился своими тонями, богатыми уловами, и никто толком не знал, какая причина заставила рыбаков бросить эти тони. Возглавлял артель неводчиков Американ Ходжер, с которым Токто был немного знаком.
– Коряжины на ваших тонях засели? – спросил Токто, поздоровавшись с приехавшими.
– Может, и коряжины, – не очень дружелюбно ответил Американ. – Чего интересуешься?
– Хотел помочь их убрать.
– Иди убирай.
– Нехорошо поступаешь, Американ, у своих тони отбираешь.
– Потеснитесь.
– Нам не жалко места, рыбачь. Только видишь, сколько тут неводов.
– Вижу, не слепой.
Токто так и не узнал, почему мэнгэнские рыбаки бросили свои тони, да и допытываться ему не хотелось. «Пусть рыбачат», – сказал он своим озерским, которые начали было роптать. Но недолго удалось Американу скрывать свою тайну. На второй день из Малмыжа приехал торговец Терентий Салов, он забрал весь улов мэнгэнцев и увез к себе.
«Так вот оно что! Они на русских кету ловят, – догадался Токто. – Интересно, сколько им торговец муки и крупы отпустит?»
Через несколько дней к мэнгэнцам приехали двое русских и на месте начали засаливать весь их улов. Токто все свободное время следил за их работой.
«Мы юколу вялим, а они солят, – размышлял он. – Что вкуснее? Юкола должна быть вкуснее, она на ветру со всякими травяными, цветочными запахами, солнцем опаляется, а соленая должна быть горькой, уж слишком много соли сыплют».
Однажды, когда он наблюдал за работой русских, к нему подошел Американ, опустился рядом на песок.
– Научиться хочешь солить? – спросил он.
– Нет, незачем этому учиться, – ответил Токто.
– Ловко они придумали, говорят, соленая кета никогда не портится.
– Только как ее есть?
– Едят, привычные они к соленому.
– Зачем им столько кеты?
– Что ему, богатому? – с завистью проговорил Американ. – На железных лодках в город отправляет. Перепродает дороже.
– Тебе этот брюхастый сколько муки и крупы обещает?
– Мало, он много не даст.
– Но сколько? Сколько за кетину дает?
– За кетину? Э-э, Токто, чего ты захотел! Он расплачивается не за кетину, а только за десяток кетин, понял?
– Зачем тогда ему отдаешь улов? Из десяти кетин сколько юколы выйдет, сколько обуви и одежды! Правильно я сделал, что отказался ему ловить.
– Я тоже больше не буду ему ловить, – грустно проговорил Американ. – На этом не разживешься, надо талисман найти, только талисман поможет разбогатеть.
– Ты что, богатым собираешься стать?
– Талисман буду искать, – уклонился от прямого ответа Американ и вдруг схватил за руку Токто: – Смотри, Баоса Заксор идет, ко всем приглядывается. Знаешь, кто это?
Токто знал, что перед ним отец Идари, знал он его по рассказам Поты, но сам видел впервые.
– Это отец Пиапона, из Нярги, у него самую младшую дочь украл и увез один молодой охотник. Злой старик, не хотел бы я быть на месте того молодого охотника, ею ждет смерть. Всей семьей он ездил по Амуру, искал беглецов, потом, я слышал, умерла его жена, а хулусэнский великий шаман запретил преследовать дочь.
Токто хотелось как можно больше узнать о Баосе, но он побоялся расспрашивать, чтобы ненароком не выдать свою тайну. Ему было ясно, что старик, несмотря на запрет шамана, на свой страх и риск продолжает поиск Поты, что его названому брату по-прежнему угрожает смерть.
Баоса шагал по сыпучему песку, тяжело переставляя ноги, ни на что окружающее не обращал внимания, ни с кем не заговаривал, даже не посмотрел на столь необычное для нанай занятие – соление кеты.
«На вид не определишь, злой он или нет», – подумал Токто.
Баоса, не взглянув на Токто с Американом, прошел мимо. Перед ним стояли выстроенные детьми из мокрого песка дома, а вокруг домов лежали всякого рода ракушки, сияя и переливаясь перламутровым нутром, стояли высохшие ветки, олицетворявшие деревья в этом песчаном стойбище. Все это селение было отгорожено высокой песчаной стеной с двумя выходами с набережной стороны, и все мальчишки и девчонки, принимавшие участие в игре, заходили в селение или выходили из него только через эти ворота. Взрослые стороной обходили песчаное стойбище и прикасались к нему в редких случаях, когда ребятишки забывали разрушить на ночь свою постройку. Песчаное селение было однодневным селением, и как бы оно ни было красиво построено, требовалось уничтожить на ночь, иначе ночью злые духи могли по следам пальцев разыскать детей; связываться же со злыми духами никому не хотелось.
В свободное время Токто часто приходил в песчаное стойбище, смиренно становился у ворот и громко спрашивал разрешения войти. Ребятишки с радостью встречали его, они знали, что Токто никогда не явится без подарков, и всегда оказывались правы: Токто приносил то горсть спелого шиповника, то живых раков и всяких ракушек, которые невод вытаскивал со дна Амура, то живых рыбешек в берестяной чумашке. Подарки Токто предназначались всем жителям песчаного стойбища, и поэтому они складывались в большом доме в центре селения.
А Баоса шел прямо по игрушечному стойбищу, которое только что покинули ребятишки: родители позвали их поесть.
«Неужели не свернет? Видит же, что это дети играют», – думал Токто, глядя в спину старика.
Баоса перешагнул песчаную стену, наступил на очаг, потом на большой дом, где лежали подарки Токто, и Токто услышал, как захрустели ракушки под ногами Баосы.
– Ты чего скрипишь зубами? – спросил Американ.
И тут только понял Токто, что он слышал не хруст раздавленных ракушек, а скрип собственных зубов.
– Как ты думаешь, куда мог спрятаться тот молодой охотник, который украл дочь Баосы? – вновь спросил Американ.
«Ох, злодей, злой старикашка! Сердца у тебя нет!» – кричала душа Токто вслед Баосе.
– Ты чего так переменился? Рассердился на кого, что ли? – изумился Американ, взглянув в лицо собеседника.
– Злой человек этот старик, очень злой!
– Я же говорил тебе.
– Теперь я сам вижу.
– Как видишь? На спине, на затылке его злоба? – усмехнулся Американ, довольный своей шуткой.
– Ты не видишь, как он растоптал песчаное стойбище детей?
– Вижу, ну и что?
– Злой он человек.
– Это потому, что детские игрушки растоптал?
– Да, потому! Ты бы стал нарочно топтать детские игрушки?
– А он, может, не видел…
– Как не видел? Он не слепой!
– Странный ты человек, Токто. Если я сейчас растопчу все эти домишки и игрушки, выходит, я тоже злой человек?
– Этого никто не сможет сделать, у кого есть сердце, понял?
– Странный ты все же человек. Растоптал – и злой, не растоптал, обошел – не злой. Как так можно о человеке судить?
– Я так сужу, – успокаиваясь, ответил Токто.
– Твое дело. А Баоса правда злой человек. Ты знаешь, ведь его большой дом распался.
– Как распался?
– Просто, распался. Старший сын Полокто вышел из дома, второй сын Пиапон тоже вышел. Вот и нет большого дома.
В этот день Токто узнал о многих сторонах жизни Баосы, Полокто и Пиапона. До последнего дня путины он не переставал интересоваться ими. Кое-что он разузнал и об отце Поты – Ганге.
«Одинокий, как когда-то жил мой отец», – с грустью подумал Токто, услышав о бедствовании старика.
В середине путины Токто отвез в амбар на Харпи лодку юколы и сушеного костяка – корм для собак. Вернувшись на Амур, он встретился на берегу с Американом, который складывал в лодку спальный мешок, кое-какие пожитки; товарищи его разбирали летник и сворачивали в трубы бересту. Исчезли русские засольщики со своими бочками…
– Вот, уезжаю, радуйся, освобождаю тебе тонь, – усмехнулся Американ.
– Рыбачь, ты мне не мешаешь, – ответил Токто.
– Хватит, нарыбачился я. Вернусь домой, начну юколу себе готовить.
– А русский торговец как?
– Пусть подавится моей кетой, пусть съест всю засоленную кету и обопьется водой, и пусть лопнет его большой живот!
– Чего ты так рассердился? Сам к нему пришел, сам согласился кету ловить, а теперь его проклинаешь. Так мы не делаем.
– Вы, вы! Что вы понимаете в русских? – закричал Американ срывающимся голосом. – Говорить-то по-русски не умоешь, а еще хочешь меня чему-то научить.
Токто побледнел, тугие желваки заходили над челюстями.
– Что вы понимаете, в этих русских и китайцах? – продолжал кричать Американ, не замечая, как изменилось лицо Токто. – Я всю жизнь к ним приглядываюсь, язык их выучил, могу разговаривать и по-русски и по-китайски, всю их жизнь знаю. А ты знаешь что-нибудь? Ничего не знаешь! Ты задумывался, как они живут, где достают еду, когда сами ни рыбу не ловят, ни на охоту не ходят? Скажешь – они торговцы, у них все свое. А где они достали это все? Ты сейчас можешь бросить рыбную ловлю, охоту и сделаться торговцем? Нет, не сможешь, на это не хватит у тебя ума! Я много думал об этих торговцах, сравнивал нас, амурских, с тобой, озерским. Подумай сам, ты озерский, у тебя много мяса, а у меня рыбы – сазаны, максуны, калуги, осетры, такую рыбу зимой не увидишь на Харпи. Приезжаю я к тебе, привожу рыбу и отдаю ее за мясо – ты доволен рыбой, и я доволен мясом. Так? Так. Потом я съедаю все мясо, ты – всю рыбу, вот и вся наша с тобой торговля. А где излишки? А у русских и китайских торговцев всегда остаются излишки, а откуда они? Привожу я ему пушнину, меняю на продукты, на материю для одежды. Я остаюсь доволен, и он остается доволен. Приезжаешь ты – меняешь, и опять ты тоже до-волен, и он доволен. А потом смотришь, а у него товаров столько же, сколько было, маленько убавится, наступает лето – ему вновь привозят…
Чем больше говорил Американ, тем больше почему-то сам успокаивался. Успокаивался и Токто. Оскорбленный в начале разговора, готовый с кулаками наброситься на Американа, он теперь слушал его, пропуская половину его рассуждений мимо ушей.
– Видно, богатые у него родственники, они и привозят ему товары, – наконец, вставил он слово.
– Родственники. Эх ты, Токто. А у русского торговца Салона тоже родственники, которые ему на железной лодке товары привозят, а его соленую кету увозят? Родственники это?
– Видно, родственники.
– Ничего не родственники, это такие же торговцы, как и он сам. Понял? Говорил я тебе, Салов покупает у меня кету, потом перепродает другим и при этом получает лишние деньги.
– Говорил. Ну и что?
– Тебе не понять, ты даже деньги не умеешь считать.
– Может, ты научишь этой хитрости? – спросил Токто, чувствуя, как вновь в нем разгорается злоба на Американа.
– Считать деньги сам научишься, а торговцев никогда не поймешь…
– Мне незачем их понимать, дают они за шкурки еду и одежду, и этого хватит. Но я не пойду для них кету ловить, как это сделал ты.
– Правильно, не лови им кету, – вдруг согласился Американ и этим крайне удивил Токто. – Я тебе от души говорю – не ходи к торговцам кету ловить, они тебя обманут.
– Выходит, они тебя обманули? Как же так, ты их язык знаешь, ты их жизнь знаешь, а они взяли да и обманули тебя?
– Смоешься? – Американ кашлянул и плюнул себе под ноги. – Смейся, потом я над тобой посмеюсь.
Американ даже не попрощался и почти враждебно расстался с Токто. Тот не искал с ним сближения, и ему было безразлично, как к нему относится Американ. Он не любил высокомерных людей, и Американ ему не понравился своим умничаньем, бесконечными разговорами о деньгах, о талисмане богатства.
После выезда мэнгэнских Токто порыбачил с артелью дней шесть, заготовил еще одну лодку юколы и корма для собак и опять отвез в амбар. Первой партии юколы уже не было в амбаре, за ней приезжал, как договорились при расставании, Пота. Об этом свидетельствовали три пучка связанной травы у подножия левой сваи амбара. Оставив вторую лодку юколы в амбаре, Токто вернулся в Болонь за продуктами.
Когда он вошел в лавку торговца У, там находился высокий широкоплечий охотник с угольно-черными проницательными глазами. Токто не встречался раньше с этим человеком, но он, по обычаю, поздоровался и сел в сторонке, ожидая окончания дела незнакомца с торговцем У.
– Сказал я тебе, не буду платить чужие долги, – сердито проговорил незнакомец.
– Нет, Пиапон, так не выйдет, ты тоже должник, ты ведь жил в большом доме, – слащаво улыбаясь, настаивал торговец.
«Пиапон, так это, наверно, брат Идари!» – подумал Токто, внимательней разглядывая незнакомца.
– В жизни я не изменял своему слову – не буду платить долги большого дома. Я больше всех добывал зверей, соболей, выдры, белки.
– Все знаю я, Пиапон, все понимаю, я очень много слышал о тебе, знаю, что в большом доме ты был де могдани, о тебе знает весь Амур, – явно льстил торговец. – Но ты все же неправ: долг большого дома – это и твой долг, ты жил там, ел.
– Отдай панты, – потребовал Пиапон.
– Ты всегда был умный, ты был умнее всех в большом доме, и я тебя всегда уважал, и уважаю, и уважать буду.
– Панты отдай, – громче повторил Пиапон.
– Отдам, отдам, не буду отбирать…
– Посмей только.
«Охо, да он с характером!» – восхитился Токто.
– Панты у тебя – самый низший сорт, я бы их и за летние долги ваши не счел.
– Какие бы они ни были – они мои. Я тебе ничего но должен и никогда не приду.
– С кем тогда будешь обмениваться? С русскими?
– В Вознесенское поеду.
– А долг твой за мной останется? Русской полиции мне заявить, что ты не отдаешь долг?
– Заявляй, – ответил Пиапон и вспомнил урядника, приезжавшего летом в Нярги.
«Заявляй, заявляй, как бы тебе не попало», – подумал он.
– Ладно, чего мне заявлять. Если отец твой будет все долги платить, я не буду заявлять. Говоришь, в Вознесенское поедешь, у меня там друг. Давно я не видел моего друга, соскучился даже, я, пожалуй, ему письмо напишу. Ты подожди немного, я сейчас быстро напишу.
