Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
Агоака стыдливо сжалась, напряглась вся, когда Улуска полез под ее одеяло. Она была счастлива в эту ночь. Рано созревшая, рано почувствовавшая себя женщиной, раздражаемая ночными поцелуями ласкавшихся рядом жен братьев, она в эту ночь ласкала будущего мужа, прижималась к нему, вбирая его тепло, силу, выносливость. Ей хотелось, чтобы ночь продолжалась до бесконечности, чтобы Улуска никогда но отходил от нее и не оставлял постель сиротливо-холодной. Улуска часто вздыхал, это настораживало ее, она чувствовала, что душу будущего мужа гложут какие-то тяжелые мысли.
Рыбьи пузыри на окнах посерели, потом посветлели.
– Я, видно, не соберу тори, – наконец вымолвил Улуска. У Агоаки сжалось сердце.
«Что же это? Неужто не будет другой такой ночи»? – мелькнула мысль.
– Не соберу…
– Что же делать?
– Не знаю, – Улуска спрятал голову под одеяло. – Мне не хочется уходить к себе, навсегда остался бы у тебя…
Агоака слышала, что бедные молодые люди, не сумевшие накопить денег на тори, входят в семью невесты, как говорят, «входят в дом», их называют «вошедшими». Чаще всего молодые охотники входили в семьи, где не было мужчин-кормильцев или были маломощные старики, но чтобы входили в большие дома, где полно своих охотников, не слышала.
– Это очень стыдно… люди смеяться будут…
– Пусть смеются, а ты войди к нам, – возбужденная Агоака не заметила, как сказала в полный голос. – Я не могу без тебя дальше жить, пожалей меня… пусть смеются, перетерпим…
Утром Улуска помогал братьям жены вязать сеть, вить веревку, делать поплавки из коры бархатного дерева.
Улуска остался в большом доме Баосы.
ГЛАВА ПЯТАЯ
День выдался ветреный, солнце пряталось за высокими пенными облаками и никак не хотело сушить глиняные изделия Баосы. На широкой доске старик месил глину, как женщина месит тесто для лепешек. Замешенную стариком глину Улуска резал на прямоугольнички, зажимал в деревянной форме и вытаскивал готовые грузила для невода. Калпе раскладывал сырые грузила на песке, прищурившись, поглядывал на скрывавшееся за облаками солнце. Грузила надо высушить до каменной твердости, потом жечь на костре – это лучше всех выходило только у молодого Калпе, про него говорили, что он подчинил себе глину и огонь, потому все его грузила при обжиге не трескаются и не лопаются. Соседи при обжиге грузил часто приглашали Калпе, и он очень гордился этим вниманием.
Возле Калпе оснащала кетовый невод соседняя семья, скоро им понадобятся грузила, и они обратятся к молодому мастеру.
– Эй, Улуска, ты лучше суши, у тебя лучше получится.
– Молчит, не слышит.
– Как же он услышит, он же вошел, ха-ха!
– Какой он теперь фамилии?
– Никакой.
– Отец Агоаки, ты разреши, пусть он будет Заксор.
– Правильно, Агоака теперь муж, а Улуска – жена, он же перешел в ее дом…
Улуска в первые дни не мог спокойно переносить насмешки, он дрался с мужчинами и только ночами, в объятиях жены, находил успокоение. На третий день после енгси Улуска ездил бить острогой сазанов и амуров, возвращения его ожидало все стойбище, Изнывавшие от любопытства женщины прокалывали иглами дырочки в окнах из пузыря и наблюдали за вернувшимся рыбаком. Улуску никто не встречал: Агоака еще не знала, останется муж у нее или нет, хотя он прожил три дня в большом доме, и потому не посмела встречать, а мать Улуски считала, что сын совсем ушел к жене, и тоже не вышла на берег. Улуска чувствовал на себе глаза всего стойбища и, выигрывая время, долго возился в оморочке, для виду перекладывая толстого сазана с места на место, перетряхивая сиденье. Он выжидал, тайком бросая взгляды на двери своей родной фанзы и чужого дома, проклинал себя, свою нерешительность. Сколько он мог выжидать, он сам не знал.
– Все на берегу стоит, – шептали в фанзах.
– Жена не вышла?
– Почему мать не идет?
– Пусть сам решает…
– Чего решать? Три ночи переспал, выходит, уже вошел в дом Баосы.
Наконец Улуска взвалил на себя злосчастного сазана и, пошатываясь, побрел к фанзам. Он принес добычу в дом жены, и с этого момента Улуска стал объектом для насмешек мужчин и сплетен для женщин. Отец умолял его не позорить род Киле и вернуться в свою фанзу, а рассвирепев, стал ругать его на чем свет стоит и проклял. Холгитон, укоризненно качая головой, корил себя, что злой дух попутал его согласиться быть сватом.
– Эх! Вот так ровня – лодка с кочетком ушла к веслам, – говорил он.
– Собачий сын! Кормить нас не хочешь? Из-за бабы, из-за ее… бросил мать и отца! – кричал Ганга.
Только в большом доме Баосы все хранили молчание, не осуждая и не одобряя поступка Улуски. Все смотрели и ожидали, что скажет глава большого дома. Баоса уже слышал, что говорили за его спиной, как обвиняли его в жадности, смеялись, что в доме перевелись охотники и потому глава большого дома принял, мол, «входящего». Но Баоса имел на этот счет свое мнение, он не собирался выгонять Улуску. Зачем выгонять? Посмеются, посмеются и перестанут. К тому же все удары падают только на Улуску, пусть он терпит. Если бы Улуска принес тори, то Баоса тоже обязан был по закону собрать приданое дочери на эту же сумму. Даже водку и ту он должен был возместить сполна, ведь ее не зря меряют перед тем, как начать выпивать. А теперь Улуска сам вошел в его большой дом, все, что он добудет на охоте, заработает где в другом месте, – все пойдет в общую копилку. Баоса знает, Улуска ловкий охотник, при старании он может добыть пушнины не меньше, чем каждый охотник большого дома. Пусть живет, он не мешает, себя и жену кормит, а там, смотришь, и лишний кусок принесет.
Долго, видимо, еще измывались бы соседи над Улуской, если бы не прибежал сын Полокто, Ойта, и не сообщил о приезде русских.
– На двух лодках приехали, – тараторил мальчик. – Одного, дедушка, даже я знаю, с такой длинной бородой, который к тебе часто приезжает.
– Много их приезжает, и все с длинными бородами. Который? – спросил Баоса.
– Да этот, у которого длинная борода и высокий нос в волосах запрятан.
– У всех у них большие носы в волосах запрятаны, – рассердился Баоса.
Он встал, обогнул угол фанзы и издали сразу узнал своего приятеля – высокого, широкоплечего Илью Митрофановича Колычева. Он приехал с сыном Митрофаном, с которым подружился Пиапон, и с зятем Петром. На другой лодке сидел Феофан Митрич Ворошилин с сыном Григорием и рыжеволосым соседом. Баоса скорым шагом затрусил на берег встречать приятеля. Рядом с ним бежал Ойта.
– Дедушка, скажи, почему волосы некоторых русских красные? – спрашивал он.
– Солнцем опалило.
– А почему у нас нет опаленных?
– Потому что мы голову укрываем.
– Они тоже укрывают.
– Раньше, выходит, не укрывались.
– Дедушка, скажи, а почему у них нет кос?
– У нас волосы больше на затылке растут, потому у нас косы, а у русских больше на подбородке растут, потому у них такие бороды.
Баосу опередили молодые, они первыми по-русски с превеликим удовольствием здоровались с гостями за руки. Когда старик пришел на берег, гости стояли в кругу охотников и что-то говорили, но что – Баоса не понимал. Из всех няргинцев только Холгитон, Ганга да Пиапон с Калпе довольно сносно говорили по-русски, они и были переводчиками.
– Они говорят, рыбу ловить приехали, по старой дружбе просят у нанай помощи, – захлебываясь, переводил Холгитон.
– Что там говорить, поможем, – ответили несколько голосов.
Первым Баосу заметил сын Ильи Колычева – Митрофан.
– Батьго, мафа! Аяси? [25]– поздоровался он по-нанайски.
– Бачигоапу, бачигоапу, – радостно заулыбался Баоса. – Ишь ты, не забыл еще слова.
Подошел сам Илья Митрофанович, на целую голову выше Баосы. Баоса возле Колычева всегда почему-то чувствовал себя неловко, ему казалось, что приятель своей пышной бородой, кудлатой головой закрывает половину голубого неба. Он вглядывался в лицо Колычева, прислушивался к его громовому басу и улыбался, кивая головой.
– Он говорит, ты, Баоса, не стареешь, какой был с первого дня знакомства, таким и остался.
– А он почему не стареет? Борода его не растет, а моя коса с тех пор намного длиннее стала.
Баоса повел гостей в свой дом, он шел впереди толпы и вспоминал свое знакомство с Колычевым. Молодой Баоса много раз слышал рассказы очевидцев, которые неожиданно натыкались на стоянки русских на Амуре, на их поселения. Сам Баоса несколько раз из-за тальника наблюдал за проплывающими мимо плотами. Однажды плот так близко прошел от него, что он услышал чужую, незнакомую речь, плач ребенка, уловил запах подгорелой лепешки. Он видел обросшие волосами лица русских, удивлялся, а когда заметил мальчишку с красными волосами, то впервые в жизни не поверил своим глазам. У мальчишки на голове были не волосы, это были лучи солнца, и Баоса, если бы не страх, догнал бы плот и руками пощупал эти солнечные волосы.
Русские плоты спускались вниз по Амуру, куда они спускались, никто не знал. Потом низовские нанай сообщали, что русские заселили такой-то мыс, построили дома, вырубили и выжгли тайгу на таком-то повороте. Однажды несколько плотов с бородатыми русскими пристали у каменистого высокого утеса, где Амур выпрямляется и бьется грудью о скалы. Вскоре затрещал лес под острыми топорами пришельцев, запахло смолой. Тревожные вести приносили очевидцы, наблюдавшие за гибелью деревьев:
«Земля, на которой веками стояла тайга, оголяется…»
Баоса тоже выезжал, смотрел, как русские рубили деревья, и ему действительно показалось, что пришельцы сдирают шкуру земли. Он представил оголенную землю, без высоких кленов и лип, дубов и кедров, и ужаснулся.
Русские не тревожили нанайские стойбища, они продолжали воевать с бессловесными, беззащитными таежными гигантами. Няргинцы, в первое время собиравшиеся переселиться на другое, дальнее место, успокоились и продолжали заниматься своими делами. Но нашлись среди них охотники, над которыми любопытство взяло верх, они заявили, что не могут спокойно жить, пока не познакомятся с пришельцами. Это были Холгитон и Ганга. Баоса не желал встречаться с людьми, которые так безжалостно сводили тайгу, он жил без русских и дальше проживет без них. Так думал он. Но ему все же пришлось встретиться с русскими, и встретился он в тайге. В ту осень тайга изобиловала кедровыми орехами, был хороший урожай на них, а там, где орехи, – там и белки.
Баоса с маленьким Пиапоном ушел в тайгу на белкование. У него было оставленное покойным отцом охотничье угодье, в котором даже в неурожайные на орех годы он добывал по сотне, по полторы дымчатых шкурок. На второй день промысла Баоса услышал приглушенный дальний выстрел, и ему показалось, что стреляли в соседнем ключе, на охотничьем угодье соседа. Но второй выстрел прогремел явственнее, Баоса встрепенулся: стреляли на его участке. Кто же это мог быть? Ведь все охотники знают таежный закон, никто без разрешения хозяина не может промышлять на его участке. Может быть, кто ошибся, увлекся охотой и зашел на его участок? Так тоже не может случиться – каждый таежник как свои пять пальцев знает границы своего участка. Ошибки в тайге не может случиться, в тайге ошибаются однажды. Все верховские, низовские нанай, орочи за Сихотэ-Алиньским хребтом, эвенки за Северным хребтом – все знают свои участки.
Баоса зарядил ружье жаканом, который всегда носил на случай встречи с медведем или кабаном, и бесшумно зашагал в сторону раздавшегося выстрела. Под темными кедрами было сумрачно, как летом после захода солнца. Белки, не слыша шагов охотника, щелкали орехи, ссорились между собой, уркали, бегая по смолистому кедровнику; врасплох застигнутые на земле, с испуганным урчанием стрелой взбегали на первое попавшееся дерево. Собака Баосы сперва гонялась за ними, лаяла, но после нескольких окриков хозяина перестала обращать на них внимание.
Баоса еще издали увидел выслеживаемых нарушителей таежных законов. Их было двое – мужчина и мальчик, они шагали по тайге, как по улице, широко и шумно, задрав головы, смотрели на вершины кедров и вполголоса совещались о чем-то. Баоса мог бы обоих уложить прежде, чем они успели бы поднять свои ружья, не зря он считался самым скорострельным, самым метким: успевает по гусям выстрелить трижды – в сидячих, отрывающих лапки от воды и в воздухе.
Но Баоса не стал стрелять: перед ним были русские.
– Уходите! Это моя земля! – закричал Баоса.
Русские замерли.
– Это мое охотничье место! Уходите!
Баоса отпустил собаку, вышел из-за широкого ствола кедра, держа ружье наготове и зажимая в левой руке очередной патрон. Русские тоже подняли ружья, крикнули что-то на своем языке и с медвежьей проворностью юркнули за толстые стволы. Баоса тоже спрятался и кричал по-нанайски, чтобы они покинули его наследованное от деда и отца угодье.
Густоголосый бородач махал из-за ствола дерева шапкой, рукавицами, и Баоса усмотрел в этом хитрость – бородач манил, просил выйти из-за дерева, чтобы мальчик подстрелил его, как белку.
– Не обманешь меня! Я в тайге этой хозяин! – кричал Баоса. – Уходите отсюда, а то перестреляю, как рябчиков!
Переговоры затянулись и сколько бы ни продолжались, навряд ли они пришли бы к обоюдному согласию: переговаривающиеся стороны не понимали друг друга. И как часто бывает в подобных обстоятельствах, человек любой национальности понимает жесты скорее, чем слово.
Бородач прислонил свои ружья к дереву со стороны Баосы и, что-то крича, выглянул. Баоса тоже опустил ружье и шагнул к нему.
– Уходите отсюда, это мое место, мой отец, мой дед здесь охотились! Отоли – понимаете?
– Ну одолел так одолел, бог с тобой, только не стреляй.
Баоса ткнул в сторону густоголосого бородача, потом махнул в сторону Амура, потом он ткнул себя в грудь и широко обвел рукой вокруг.
– Что это он? Кажись, гонит нас? – взглянул старшин на младшего.
– Кажись, гонит, – кивнул мальчик.
– Как же так, друг человек? Тайга большая, она богом для всех справлена…
Баоса смотрел в черные зрачки голубых глаз бородача, пытался разобраться в его речи, по так и не разобрался.
– Уходите с моего места! – крикнул он еще решительнее. – Возьмите ружья, – ткнул он в сторону ружей. – И уходите отсюда, – он еще раз взмахнул рукой.
Русские забрали ружья и, оглядываясь, ушли вверх по ключу.
«Где-то тут недалеко остановились, – подумал Баоса. – Поняли они меня, а я их не понял. Что они говорили, чего просили?»
Через два дня Баоса опять услышал выстрелы и пошел на них вместе с маленьким Пиапоном. Бородач с сыном промышлял в верховьях ключа, где Баоса думал собрать всех белок через полмесяца. Увидев Баосу с Пиапоном, бородач прислонил ружье к дереву и отошел в сторонку. После раздумья Баоса передал свое ружье сыну, наказал, чтобы он был в любой момент готов к выстрелу, и подошел к русским.
– Уходите, это тоже мое место, – сказал он.
– Мы вниз больше не ходим, видишь, мы только туда бродим, – заговорил густоголосый. – Мы далеко от тебя: ты – там, мы – тут.
– Чего ты? Говорю, уходите! – Баоса отломил веточку и на снегу начал чертить Амур, протоки, хребты, горные речки и ключи; свое угодье он обвел кружком и, показывая на этот кружок, тыкал себя в грудь.
– Так, теперь мы вразумели тебя, мил человек, – устало проговорил бородач. – Стал быть, это твоя земля, ты, как у нас в Расее, как барин, лес имеешь? Та-ак…
Бородач сел на поваленный бурей сухостой, вытащил кисет и закурил. Баоса не спускал глаз с него, следил за медлительным движением рук, пальцев, вглядывался в затуманенные голубые глаза и пытался разобраться в этом человеке. Баоса еще в прошлую встречу понял, что нарушители таежного закона, смирные, безобидные люди. Будь он на их месте и увидев направленное на него ружье, навряд ли остался бы таким спокойным и выдержанным, как этот человек. Он и тогда заметил зашитые суровыми нитками заплаты на ватниках, неумело сшитую обувь из сыромятины, а теперь ближе рассматривал незнакомую ему одежду.
«Что за люди? Зачем они приехали на Амур? – думал Баоса. – Должна же быть где-то земля, которая породила их, почему они бросили ее? Зачем зарятся на мое угодье? Нет, я все равно вам не отдам этот ключ. Вы не знаете законов тайги, я объяснил вам, видно, поняли, а то бы не задумались так».
Густоголосый бородач поднял голову.
– Ты, видать, нас выгоняешь, а куда нам податься? Говорят, дальше море-окиян, куда податься? Всю Расею мы, друг, этими ногами померяли, вдоль всю пешком-пешочком прошли. Говорили, здеся, на Амуре-реке, приволье, земля вся свободная, ан она не вся свободна, стал быть, есть и тут хозяин…
Баоса прислушивался к голосу говорившего, улавливая грустные нотки, и хотя не понимал слов, но вдруг сердцем стал ощущать волнение бородача.
«Ты такой сильный, могучий, что я напротив тебя? Но почему твой густой голос дребезжит, как берестяная призывная труба с трещиной? Твои честные глаза чисты, но почему они такие грустные, какие-то виноватые?»
– Не знаешь? Не ведаешь? Куда уж там, ты хозяин, хозяин – барин. Твои крестьяне, аль как там ишо у вас, они, верно, не имеют своей землицы, им не сытно.
– Батя, да какой он барин, глянь, обутки с рыбьей кожи, – впервые промолвил мальчик.
– Это уж как им взглянется, у каждого барина свой норов, может, энтому такая обутка ндравится.
Баоса ушел, предупредив, что он вернется через два дня и чтобы к этому времени русских не было на его ключе. Вернулся он только на третий день, разыскал шалаш охотников; оттуда тянуло дымом.
– Эй, лоча, [26]выходи! – крикнул взъяренный Баоса. – Кончилось мое терпение, это мое место, я по закону убью вас! Из-за вас я мало пушнины добыл, чем я семью буду кормить!
– Ловкий ты, лоча! На улице боялся убить, в шалаше хочешь задушить? Нет, старый заяц сам в петлю не лезет. Где большеносый бородач?
Мальчик что-то отвечал, прижимал руки к голове, к животу, закатывал глаза и продолжал звать Баосу.
– Заболел, что ли? – предположил Баоса.
– Наверно, заболел, ама, – ответил Пиапон. – Три дня не было слышно выстрела.
Тем временем молодой русский вынес из шалаша оба ружья, отнес их подальше от шалаша и повесил на сук, тут же он воткнул два ножа, отложил топор.
– Заболел старший, – сказал Баоса. – Пойду взгляну, а ты останься, крикну – стреляй, не жалей.
Баоса вошел в шалаш, огляделся. Обыкновенный охотничий шалаш, только хуже утепленный, сделанный на скорую руку. В середине очаг, какое-то варево булькает в котле.
Густой голос задребезжал с правой стороны очага. Баоса опасливо сел возле очага, ближе к дверям. Густой голос продолжал хрипеть, и Баоса понял, что большеносый тяжело болен. Мальчик снял котел с очага, и, к своему удивлению, Баоса увидел на дне отваренную хвою.
– Что же это? Есть вам нечего, что ли?
Баоса вышел из шалаша, нашел в снегу сложенные в кучу побелевшие на морозе тушки белок и затащил в шалаш.
Потом вылил из котла воду, хвою, растопил снег и начал варить беличье мясо. Распоров беличий желудок, он насильно накормил больного содержимым желудка.
– Эх, лоча, лоча, это же готовая, вкусная, лучшая еда. Не надо шишек собирать, не надо орехи выбирать, не надо грызть их – все готовое, даже жевать не надо.
Баоса разговаривал с большеносым, как с младшим, он начисто забыл о своей угрозе, страх бесследно исчез – перед ним лежал тяжело больной, голодный человек, попавший в беду. Кто же поможет ему, если не Баоса? Кругом – ни души, один неопытный мальчик сам умрет с голоду да и большеносого отправит в буни. Здесь тайга. Баоса знает, как вылечить больного. У него есть корни – годялахи, они вылечивают от всех болезней.
В этот же день Баоса сам сходил за лекарством, а вернувшись, несказанно удивился, услышав разговор Пиапона с русским мальчиком.
– Ама, его зовут Митропан, – сообщил Пиапон, – а тот, больной, его отец, Илья зовут.
Так познакомился Баоса с Ильей Колычевым и его сыном Митрофаном. Баоса поднял на ноги Колычева, он вылечил его, выходил. С тех пор прошло много лет, мальчики стали мужчинами. Баоса подружился с Колычевыми, рыбачил с ними и охотился, но до сих пор не научился разговаривать на их языке. Пиапон выучился говорить по-русски, а Митрофан по-нанайски довольно бойко рассуждает о погоде, о рыбной ловле, об охоте, одним словом, все говорят, а Баоса один безнадежно отстал…
– Отец твой говорит, я не постарел, – улыбнулся Баоса, – а на тебя, Митропан, он не смотрит, что ли? Твоя кучерявая борода до пупа достала.
– Достала, достала, – смеялся добродушный Митрофан.
Низкорослый, чуть выше Ганги, Феофан Митрич Ворошилин, самый зажиточный после торговца Салова хозяин в селе Малмыж, уцепившись за рукав халата Холгитона, сыпал такой скороговоркой, что переводчику приходилось одергивать его.
– Медленно говори, медленно! – покрикивал Холгитон. – Чево тебе торопи, лось убегай, что ли? Чево сказал? – И тут же он переводил его слова сородичам: – А-я-я, как быстро этот лоча говорит, слышите, да? За его языком на лыжах не угонишься. Он спрашивает, почему не хотим свои имена менять на русские? Я ему говорю, твой поп даже рыбу ловить не умеет, ни одного даже бурундука в жизни не добыл, чему он нас может научить?
– Нас крестили, русские имена дали, да мы забыли их.
– Оттого что крестили нас, не стало больше мяса и рыбы.
– Нравится ему креститься – пусть крестится!
– Я ему говорю то же, а он говорит, гольды все русские фамилии, имена должны носить, поп медные кресты на шею повесит.
– Он сам своим коровам медные колокольчики повесил, я видел, – сказал Ганга.
– Не слушайте этого русского, – недовольно заговорил Гаодага Тумали. – Поп приедет, мы сделаем вид, что слушаем его молитвы, креститься будем, потом забудем – и все. Так было, так и дальше будем делать. Только верить не будем, иначе нас русскими сделает: землю копать, коров держать и траву косить заставит. Тебе, Холгитон, и тебе, Ганга, нравится их жизнь – можете кресты носить, а я не хочу, я охотиться буду и рыбачить буду.
– Правильно.
– Он просто спрашивает, чего ты, Гаодага, сердишься? – вступился за Ворошилина Холгитон. – Я тоже не хочу в земле рыться, чего меня задеваешь?
– Чего, чего вы разругались? – встревожился Ворошилин, его быстрые глазки в один миг обежали по всем лицам, не останавливаясь ни на одном.
– Тебе про попа говори, люди попа не хочу, понял? – ответил Холгитон. – Креста не хочу, корова не хочу.
– Что ты, что ты говоришь? Ты нашу веру не оскорбляй, антихрист.
– А ты к ним не приставай, – прогудел Илья Колычев. – У них своя вера, у тебя – своя. Не трожь их.
– Ты мне не указ, Илья, я что хочу, то и говорю. Может, я их в нашу христианскую веру хочу обратить? Они без бога живут, без веры.
– Пусть живут. Их крестили, русские имена дали, чего ты еще от них хочешь?
Баоса открыл дверь фанзы, перешагнул порог, за ним вошли гости и свои, няргинцы.
Гости рассаживались на нарах. Ворошилину предложили сесть возле вытесанного из камня бурхана – дюли, но он, опасливо взглянув на каменного человечка, пересел на край пар, ближе к дверям.
– Тебе не боись, он смирный люди, кусатса нет, ночью голова не лезет, сон не показывает, – говорил Холгитон, посмеиваясь, пересаживаясь на край нар вслед за Ворошилиным. – Он дом караулит. Понимай?
Баоса распорядился, чтобы женщины приготовили богатый ужин, не жалели ни крупы, ни фасоли: в гости к нему пришли его друзья, он должен их сытно накормить, напоить.
Он сел на слое место и начал через Митрофана расспрашивать о здоровье Ильи, о новостях в русском селе Малмыж, о житье знакомых, потом рассказал о женитьбе Улуски на Агоаке, похвастался молодым зятем. Краем глаз он следил за женщинами; те столпились возле очага и о чем-то перешептывались, боязливо поглядывая на главу большого дома, наконец, решившись, направили к нему Ойту.
– Дедушка, мама говорит, нечего варить, – заявил мальчик.
– Что же это, амбары опустели? – усмехнулся Баоса.
– Не знаю, мама не идет в амбар, тебя зовет.
Баоса зло сверкнул глазами, сдерживая себя при гостях, медленно слез с нар и подошел к женщинам.
– Чего медлите? Гости голодные, а они стоят тут. Почему не начинаете варить?
– Крупа, фасоль – все в амбаре… – начала Майда.
– Чего рассказываешь, сам знаю. Почему не идете в амбар, хотите, чтобы я сам сходил?
– Как идти, сука ощенилась…
– Что?! Сука? – Баоса выбежал на улицу, прошел за фанзу, где стоял сложенный шатром плавник, приготовленный на дрова. Внутри шатра, на пучке сухой травы, свернувшись в клубок, лежала черная сука с белым ошейником густой шерсти и длинным языком лизала лоснившиеся спинки и бока тупомордых, большеголовых щенят.
– Ах ты, погань! Ах ты… не могла, проклятая, чуть припозднить! – Баоса от злости пнул ни в чем не виновную суку и вышел из шатра. Тут стояла Майда, виновато опустив голову. – Ты тоже хороша, не могла занести домой немного крупы и фасоли!
– Да откуда я знала, что она сегодня ощенится. Да и гостей я не ждала. Что же делать?
Баоса сам не знал, что делать. В амбаре, где хранилось продовольствие, по углам стояли сундуки с таежным снаряжением, одеждами, которые охотники надевали только в тайге, к которым не могли прикасаться женские руки, женщин вообще близко к амбару не допускали, если у них были месячные. Закон отаеживания охотничьего снаряжения не разрешал в течение трех дней открывать амбары и выносить оттуда что-либо, если у кого ощенится сука или в какой фанзе появится покойник. Откроешь амбар – и охотничье счастье упустишь, зимой все звери будут стороной обходить.
– Что же делать? – повторила Майда.
– Не спрашивала соседей, может, у кого дома какая крупа хранится?
– Ходила, спрашивала, крупа у всех в амбаре.
«Какой же ты хозяин большого дома! – стыдил себя Баоса. – Гостей дорогих, друзей своих голодными уложишь спать. Нет, никогда у Баосы гости не ложились с пустыми желудками. Древние мудрецы говорили, можно пол амбара прорубить и руками достать необходимое. Жалко, пол амбара почти новый, год назад только настелили».
– Принеси из оморочки мой топорик, – попросил Баоса.
Когда Майда вернулась с топором, он с ее помощью определил место, где находились продукты, и начал вырубать дощатый пол, потом, не засовывая голову в пролом, достал пудовый мешочек крупы, фасоли, связку копченого мяса, круглый жбанчик с рыбьим жиром и немного водки. Заколотив дощечками дыру, Баоса вернулся в фанзу. В его отсутствие Пиапон и Полокто поддерживали разговор с Колычевыми, а Ворошилин, собрав вокруг себя няргинцев, уговаривал их подрядиться заготовлять дрова.
– Пилы я дам, топоры тоже мои, платить буду щедро, ей-богу, не поскуплюсь, – тараторил он бабьим голосом.
– Не торопи, понимай тебя не могу, – одергивал его Холгитон и обращался к сородичам: – Хороший он человек, слово свое всегда держит, скажет, столько плачу – и заплатит. Спросите у Ганги. Верно, Ганга? Он и водкой поит иногда.
– Ну что? Решились, мужики? Платить буду хорошо, ей-богу, не поскуплюсь, водочки выставлю. – Зеленые кошачьи глаза Ворошилииа прыгали от одного человека к другому. – Чтобы все правильно, без оммана было, бумагу можем составить. Вот бумага, а вот этой штукой будем писать.
– Что он хочет писать?
– Смотри ты, русские тоже долги записывают.
– Какие долги? Мы ему ничего не должны.
– Холгитон с Гангой одни ему работали, пусть им пишет.
– Примак Улуска тоже траву ему косил.
– Улуска, эй, Улуска!
– Не долг он пишет, чего испугались? – повысил голос Холгитон. – Когда он на бумаге запишет, все ему станет ясней, поняли?
– А сейчас ему чего неясно?
Холгитон замялся, он сам не знал, что Ворошилин собирался писать на бумаге, и объяснения его не разобрал.
«Может, мы с Гангой и правда у него в долгу?» – со страхом подумал он.
А Ворошилин, уверенный в том, что наберет в Нярги заготовителей дров, коряво выводил на бумаге: «Июль, летом сево 1900 года…»
– Какой такой долг пиши тебя? – набросился на него только что дружески с ним общавшийся переводчик. – Моя работай, жена работай, Ганга, Улуска работай – какой наша долг? Зачем твоя долг пиши?
– Что, что ты говоришь, Харитон? Какой долг? Никакого долга за тобой нет, кто тебе сказал?
– Дурака твоя! – сказал Холгитон, отвернулся от Ворошилина и продолжал по-нанайски: – Пусть теперь сам себе долги пишет, ишь, нашел людей глупее себя. Больше я на тебя не буду работать, у меня дома своих дел хватает.
– Тебя ж все к русским тянуло, чего же теперь отворачиваешься? – улыбнулся Гаодага.
– Русских много хороших, вон сидят Колычевы, что про них плохого скажешь? А этот все трещит и трещит…
– Харитон, а Харитон, ты чего рассердился? – тормошил Ворошилин Холгитона. – Никакого долга нет за тобой. Послухай, друг, ты уговори своих, за это я тебе больше, чем другим заплачу, понял? Я заплачу, будь покоен, заплачу.
Он сбегал на берег за водкой и начал угощать няргинцев. Увидев водку, Холгитон размяк, стал добрее, только предупредил, чтобы Ворошилин больше никогда ничего не писал на бумаге. Но как ни уговаривал Холгитон соседей, ни один человек не согласился идти заготовлять дрова. Ганга и тот сослался на какую-то срочную работу в своем хозяйстве.
Поздно вечером охмелевшие и насытившиеся гости и хозяева улеглись спать, чтобы наутро подняться раньше солнца и встретить его первые лучи в пути, пополоскаться в них.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Желающих порыбачить с русскими нашлось вдоволь, няргинцы выехали на двух средних неводниках, да русские на своих лодках – четыре лодки, такие артели нанай сколачивали только на кетовой путине. Гребли молодые двадцатилетние парни да Полокто и Пиапон. Баоса, сидя на корме, любовался молодцами, их бронзовыми улыбчивыми лицами, на которых прыгали солнечные зайчики, их извивавшимися черными ужами косами; когда гребцы резко поворачивали головы, чтобы переброситься шуткой с соседней лодкой, косы их плетью хлестали по лицу сбоку сидящего.
Все нравилось Баосе в молодежи: их сила, ловкость, неистощимое веселье, он видел в них себя в молодости, своих соперников. Молодые шутили друг над другом, и Баоса ловил себя на том, что и он тоже когда-то был неистощим на такие проделки; молодые всю дорогу мерялись силами, выстроив все четыре лодки в ряд, по команде Баосы начинали гонки, и старик тоже сжимался в комок, напрягал мускулы, от нервного напряжения не замечал, что сам безостановочно машет кормовым веслом и кричит, подбадривая гребцов. Баоса ничего в жизни не мог делать без крика, потому няргинцы его чаще звали Морай-мапа. [27]
– Чего вы замедлили? Гребите, гребите, справа нас обходят!
Гребцы разом оборачивались влево – косы черными молниями мелькали по синеве воздуха. Баоса, возбужденный, довольный, смеялся: его лодка вырывалась на целую четверть от соседней, которой правил Гаодага Тумали.
– Чего вертите головами, как несмышленыши утята! Шеи свернете. Давай! Нажимай!
Пот щекотал шею, струйкой сбегал по ней, щипал глаза, но Баоса продолжал коротко взмахивать веслом, упершись правой ногой о перекладину, делал гребок за гребком и но замечал, как взмокло тело; он привык к поту с детских лет, он ничего еще не брал в рот из еды, что не было бы круто просолено его потом, не было у него халатов, штанов, которые не истлели бы от его пота.
