Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
– Что делать?
– Скопу надо добыть.
Переночевав ночь в стойбище, Пота выехал вниз по Харпи. Два дня он ездил по заливам, по кривым речушкам и только на третий день встретил рыбачившую скопу. Птица кружилась над заливом, часто залетала к устью реки, по которой плыл Пота, замирала на месте, трепеща крыльями и вновь отлетала на середину залива. Пота оставил оморочку, подкрался к устью реки и спрятался в тальниках. Скопа долго кружилась над водой, несколько раз замирала в воздухе, поджидая удобный момент для нападения, и тогда Пота просил всех духов, чтобы они отпугнули рыбу, потому что если птица добудет рыбу, то сразу улетит в лес и там на дереве съест добычу. Насытившись, она не скоро вернется в залив. Скопа, будто повинуясь мольбам юноши, часто подлетала к устью реки. Пота поднимал ружье и ждал, когда она бросится на добычу, чтобы выстрелить в тот момент, когда она распластается на воде с добычей в когтях. Раз скопа подлетела совсем близко и внезапно замерла в воздухе, затрепетала крыльями над самым диском красноватого солнца, потом опустилась ниже, в центр диска, вся озарилась золотым светом, и Поте стало казаться, что солнце затрепетало в небе. Пока он любовался, скопа камнем бросилась вниз, распласталась на мгновение на воде, взмахнула сильными крыльями, но не смогла подняться в небо, и так с распластанными крыльями внезапно исчезла под водой. Над водой возник бурун, и Пота заметил черный хвост огромного сома.
– Моя была скопа, – пробормотал он и тут же испуганно замолк. Внезапно ему пришло на ум, что в необычной смерти птицы есть тайный смысл – добрый сэвэн оградил его от неприятностей или от несчастья, и ему но стоит сожалеть об исчезнувшей скопе.
«Добрый сэвэн не хочет, чтобы мой сын был остроглазым, как скопа, – думал Пота, возвращаясь в стойбище. – Рассказывали же, как в старое время такой остроглазый охотник однажды увидел на дне глубокого озера Хозяина озера. Хозяин никогда не показывался людям на глаза, и за то, что остроглазый охотник увидел его на дне озера, он убил остроглазого. Добрый сэвэн, спасибо тебе, я больше не буду охотиться за скопой, не накормлю жену глазами этой птицы».
Пота вернулся в стойбище и опять принялся заготовлять дрова. Чонгиаки при встрече искоса поглядывал на него и однажды, когда Пота нес в фанзу ведро с водой, он подозвал его к себе и строго спросил:
– Ты охотник?
– Охотник.
– Нет, ты не охотник! Какой охотник воду носит, дрова колет, когда дома здоровая жена? Ты баба! Ты уронил честь охотника. Уже почти полмесяца прошло, как наши уехали на Амур, что за это время сделал? Молчишь. За виноградом ездил, дрова готовил, воду носил…
«Чего он раскричался на меня? Что я, сын ему, что ли? На сына бы кричал», – подумал Пота, но возразить не посмел: нельзя возражать старшим.
– Ты не гордишься охотничьим именем, своими неразумными поступками ты пятнаешь честь охотника. Для чего тебя оставил Токто? Разве не для того, чтобы ты мясо готовил? А ты даже к таежному голосу не прислушиваешься, не знаешь, что наступило время любви лосей. Мне рев быков ночами спать не дает, а ты спишь в объятиях жены, как бурундук зимой, – ничего не слышишь, да и слышать не хочешь.
– Дака, я жене помогаю…
– Сама она все сделает, твое дело мясо, рыбу, пушнину добывать! – рассердился старик. – Ты приехал на новое место, почему не знакомишься с ним? Все уже знаешь?
Пота благоразумно молчал. «Пусть кричит, – думал он, – покричит-покричит да перестанет. Не его дело, как я живу, только Токто может меня понукать».
Чонгиаки вытащил из-за пазухи трубку, свернул из листового табака цигарку, вставил в трубку и закурил. Сизый дымок пополз над травой, поднялся к кустам и растаял в воздухе.
– Смотрю я на тебя, ты не так живешь, как подобает охотнику, – продолжал Чонгиаки уже без раздражения. – Вижу, и все видят, как ты любишь жену, но нельзя так любоваться, вы же боитесь друг от друга отойти – это грех, это большой грех. Так говорили мудрецы. Вы льнете друг к другу, значит, невольно предугадываете скорую разлуку, кто-то из вас скоро умрет.
Пота вскинул голову, с ненавистью посмотрел на старика.
– Не злись, Пота, – прямо глядя на юношу, продолжал старик. – Я обязан тебя предупредить, я прожил долго, много видел, много знаю. Сейчас рядом нет Токто, нет отца – кто же будет тебя уму-разуму учить? Я обязан тебя поучать, иначе беды тебе не избежать, а она тебя ждет.
Озлобленный Пота, до сих пор пропускавший мимо ушей слова Чонгиаки, насторожился.
– Ты шаман? – опросил он насмешливо.
– Нет, я не шаман, я друг твоего отца.
У Поты медленно погасла на лице улыбка.
– Мы с твоим отцом друзьями были в молодости, в китайский город Саньсин раз ездили. Подружились…
– Ты, дака, за другого меня принимаешь.
– Не думай, что хэвэнские глупые люди. Только молодых вы с Токто могли обмануть, а старики все сразу догадались, в чем дело. Токто думает, будто мы не знаем, почему он сам на Харпи живет. Пусть думает. Я как увидел тебя и подумал – знакомое лицо. А когда Токто стал небылицу рассказывать, я вспомнил лицо твоего отца. Теперь, когда нагляделся, как ты любуешься женой, все понял.
Пота боялся поднять голову, встретиться с глазами старика.
«Если он догадался и догадались все старики Полокана, то молодые тоже узнали, в чем дело, и теперь на Амуре рассказывают обо мне. Что же делать? Кончится путина, и Баоса нагрянет сюда, отберет Идари, убьет меня. Что же делать? Куда еще бежать?»
– Отец твой – Ганга Киле, – сурово продолжал Чонгиаки, не догадываясь, как мечутся мысли у юного собеседника, – когда в последний раз я был в Нярги, ты только встал на ноги, цеплялся за хвост собаки. Отец твой – мой хороший друг, щедрый, душевный человек, душа у него широкая, как Амур. Вижу, тебе не хочется вспоминать отца. Ладно, не буду про него говорить. Чью дочь ты утащил?
– Заксора Баосы.
– Баосы? Знаю его, не попадись, сынок, ему, он жалости не знает. Может, к старости утихомирился. Как человек он хороший, но если разозлится – не подходи лучше.
Чонгиаки выкурил трубку, выбил остаток пепла, продул и спрятал трубку за пазуху.
– Охотиться начнем, – сказал он, поднимаясь, – собирайся, завтра выедем.
Пота передал Идари разговор с Чонгиаки и совсем расстроил ее. На следующий день он оставил ее одну в пустой фанзе и уехал.
Приехав на место охоты, Чонгиаки долго молился Хозяину реки, задабривал водкой и просил, чтобы Хозяин не посчитал его за обманщика, если он попользуется берестяной трубкой.
– Пожалей меня, подгони на мой зов какого-нибудь глупого, ненужного тебе лося, – просил старик.
Он трубил на вечерней зорьке, ночью и только утром дождался ответа. Днем Пота коптил мясо. Чонгиаки сидел рядом и делился с молодым охотником разными охотничьими премудростями. Много он рассказывал о добром Хозяине Харпи, который якобы всегда помогает охотникам и никогда не жалеет ни лося, ни жирных карасей, ни изюбрей, ни косуль.
– Есть еще другая река, Симин называется, – рассказывал старик. – Туда сейчас, наверно, отправились охотники из других стойбищ, каждую осень они туда ездят, там они копьем бьют переплывающих реку лосей, косуль, изюбрей. Много бьют, за ночь один человек с десяток зверей колет. Звериная тропа там лежит. Ты не думай, будто звери не имеют своих троп, все живое на земле имеет их, даже вон гуси и утки и те имеют свою дорогу. Да, я тебе про Симин хотел рассказать. Слушай внимательно, все запоминай, но если когда попадешь на эту реку, забудь все, что услышишь сейчас. Хозяин Симина человечьи мысли читает. Всегда с почтением относись к нему, иначе тебе худо будет, голодом заморит тебя. Как только въедешь в устье Симина, поклонись Хозяину, задабривай его, понравишься – пожалеет, даст, что тебе требуется, но если не понравишься – лучше поворачивай оморочку назад и быстрее уезжай оттуда. Строгий Хозяин, ох строгий! Наш, из рода Ходжер он, но мы тоже все его боимся. Есть только один охотник, который не боится его, никогда не кланяется и только покрикивает да помыкает им. А Хозяин Симина боится его, все просьбы выполняет. Этот охотник из вашего рода – Киле Кусун сильный человек, а охотник – нам всем вместе далеко до него. Его одного я знаю, который верх взял над Хозяином Симина. Я тебе расскажу, как появился этот Хозяин, но ты только запомни: как въедешь в Симин, так сразу забывай, немедленно забывай, что ты услышишь сейчас.
«Как так немедленно забыть? – недоумевал Пота. – Наоборот, когда что-то хочешь забыть, всегда оно накрепко уцепится в памяти, так зацепится, что и ногтями не выдерешь».
– Говорят, это случилось недавно, отцы наших отцов слышали от старших. – Чонгиаки удобнее пристроился, готовясь к длинному повествованию. – Говорят, выдался голодный-преголодный год, уж мы сами-то знаем голодные годы, а тогда было совсем худо – на Амуре рыбы не стало, в тайге зверей след исчез – великий мор пришел на нашу землю. Люди съели весь запас съестного, кору деревьев обглодали, халаты, обувь из рыбьей кожи съели и стали умирать от голода. Ох, сколько людей умерло тогда – не счесть! В древние времена на Амуре знаешь сколько было людей? Откуда тебе знать, ты легенду не слышал. Когда люди на рыбалку выезжали, Амур из берегов выходил, понял? Вот сколько было лодок. Голод тот погубил нанай. Сейчас везде встречаются песчаные косы, высокие релки – это все сусу, [48]сколько там находишь всяких целехоньких вещей! Если бы это было кладбище, то разве нашел бы ты целые вещи: при похоронах все бьют, все ломают. Голод был, великий мор. Вот тогда наш старик Ходжер сложил самое необходимое на нарту, забрал жену, одного или двух детей – одни говорят, один ребенок был, другие – два, но это неважно, все равно, сколько бы их ни было – все погибли по дороге. До Симина добрались только старик со старухой. Добрались они до реки и от голода шевелиться уже не могут. Видит старик – на деревьях, точно вороньи гнезда, чернеют жирные тетерева и, словно узоры на халате его жены, на снегу следы зайцев, лисиц, енотов. Было много птиц и зверей, будто со всего Амура они сбежались на Симин. Но старик так обессилел, что только мыслями да глазами ловил птиц и зверей и мысленно ел. То ли вид птиц и зверей подбодрил его, то ли, мысленно наевшись, нашел силы старик, выполз на лед реки, взглянул под лед и задрожал от еще большой радости – жирные, ленивые караси, крупные, как сазаны, чернели под ним. Старик долго долбил лед, выдолбил лунку и острогой добыл несколько карасей. Тут же на льду сделал талу, съел и почувствовал себя опять бодрым и сильным. Накормил старуху – та тоже почувствовала себя сильной. С этого дня они зажили сытно, не думая о завтрашнем дне. Старик наловил столько карасей, что они на льду возвышались, как средней высоты сопка. Наловил и наморозил полные амбары тетеревов, зайцев, енотов. Старик, говорят, в жизни был скуповат, лишнего куска юколы не подаст, а тут после смертельного голода еще стал жаднее. Жадность заставила наловить горы карасей. Построили они со старушкой фанзу – надо замазать ее стены, но где глину добыть зимой? А старушка каждый день готовила из внутренностей карасей енгдэку, [49]это вы, амурские, так называете, а мы, хэвэнские, – лунгчен. Много лунгчена приготовила старуха и стала замазывать стены – как глиной замазала. Тепло стало в фанзе, хорошо. Но тут пришла беда. Однажды выходит старик на улицу и видит – пар поднимается из речки. Пригляделся – нет горы карасей, на их месте образовалась полынья, и оттуда пар клубится. Огляделся старик вокруг – даже вороны и те исчезли. Понял он – пришла новая беда, эндури наказал его за жадность. Из амбара его исчезли птицы, звери – эндури оживил их и угнал. Старик со старухой опять начали голодать, стены колупают – лунгчен едят. До весны не дожили. Померли. И с того времени этот старик стал Хозяином Симина. Скупо, очень скупо он отдает охотникам своих собак – лосей, косуль, изюбрей. Другие думают – он Ходжерам, своим родственникам, сам подгоняет зверей, на их самострелы гонит лисиц и колонков. Не знаю, может, кому он и подгоняет, но мне не подгонял. Сегодня я стрелял в лося, сколько шагов было?
– Шагов пятьдесят было, – подумав, ответил Пота.
– Пятьдесят, говоришь, – Чонгиаки прикинул в уме. – Верно, было. А на Симине я стрелял на двадцать шагов в лося, будто без пули стрелял, холостым.
– Не попал?
– Ничего не было, лось посмотрел на меня и лениво ускакал.
– Может, пуля выпала?
– Не первый раз я заряжал тогда шомполку, пуля была. Хозяин отвел ее в сторону. В другой раз, это недавно было, только что купил тогда берданку, прицелился в лося – чак! – осечка, второй раз – опять осечка. Лось убежал. Ты думаешь, пистон отсырел? Не отсырел, это проделки Хозяина, говорю тебе, не захочет тебе отдать какого-нибудь зверя – ни за что не отдаст. Вернулся я тогда домой, сел возле своего дома, прицелился в ворону, а в берданке тот патрон, который дважды осечку дал. И что думаешь?
– Выстрелил?
– Выстрелил! Здесь, на Харпи, он не хозяин, не может запретить берданке выстрелить. Вместо лося на Симине – на Харпи ворону убил. Жалко патрон, знал бы, лучше в лося стрелял.
Пота не пропускал ни слова, чем больше Чонгиаки рассказывал про Хозяина Симина, тем жарче разгорался у него огонь любопытства, и к концу повествования он принял решение – во что бы то ни стало съездить на Симин и попытать счастья. Пота сам не понимал, почему его влекут всякого рода опасности, приключения. С детства не пропускал ни одного камлания шаманов, и как бы ему ни было страшно при изгнании чертей, что бы ни мерещилось от страха, он никогда не смыкал веки, не прятался под одеяло, как делали его сверстники. Однажды Пота просидел на улице возле дома, где камлал шаман, хотел увидеть, как черт будет убегать через окно, дверь или дымовое отверстие фанзы. Пота дрожал, от страха деревенели ноги, голова почему-то тряслась; чем громче кричали в фанзе, тем больше тряслась голова. Впоследствии он твердил, что не увидел черта только из-за этой тряски.
Теперь ему не давал покоя Хозяин Симина, он опутал его невидимыми веревками и неудержимо притягивал к себе. Два дня охотились Пота с Чонгиаки, а Хозяин Симина так и но отступал от него. Возвращались домой с полными оморочками мяса.
– Дака, поедем на Симин, – попросил Пота, уже подъезжая к стойбищу.
– Нет, не поеду, слишком много времени займет, – ответил Чонгиаки. – Зачем ехать? Мы мясо можем и здесь заготовить.
– Хоть до устья реки съездим.
– Что на устье делать? За лосями далеко подниматься, только в Сельгоне, в Кирпу можно встретить их, а подниматься туда два дня, не меньше. Не стоит ехать.
– До устья доедем, а там видно будет, – упрямился Пота.
– Не поеду, – наконец рассердился Чонгиаки. – Нечего там делать…
Но молодой охотник уже сам принял решение – он обязательно нынче же побывает на Симине.
Идари встречала мужа на берегу; ухватив за нос оморочку, подтянула ее на песок. Пота вышел из оморочки, обнял жену и прижался щеками к ее горячему лицу. Идари стыдливо чуть прикоснулась губами к щекам мужа и испуганно отстранилась. Она целовала мужа! Что она делает? Это же грех – целовать в щеки мужа, отца, мать и всех людей старше себя. Как это вышло?
Пота ничего не видел, кроме горячих глаз жены, не замечал поцелуя и охватившего ее испуга, он опять прижал к себе трепещущее юное тело, потом вдруг поднял на руки.
– Отпусти! Что ты делаешь? – зашептала испуганная насмерть Идари.
Старый Чонгиаки с помощью жены выгружал кренделя копченого мяса, в – берестяных матах лежало волокнистое, с белыми прожилками сала свежее мясо, а рядом белели трубочки розового костного мозга, куски печенки, почек. В другой плетеной корзине лежал вывернутый желудок, точно шапка из коричневого жесткого меха невиданного диковинного зверя.
– Мапа, смотри на этих молодых, – подтолкнула жена Чонгиаки. – Что они делают? Постеснялись бы людей. На Амуре все молодые такие, что ли? Все такие бессовестные?..
– Нет, не все. У этого молодого охотника отец с русскими сильно дружит, от них он все перенимает.
– Когда мы молодые были, стеснялись в глаза друг другу посмотреть.
– Они не по-нашему любят, – Чонгиаки разогнул спину, долго смотрел, как Идари брыкала ногами в руках мужа. – Крепко любят…
ГЛАВА ВТОРАЯ
После выхода из большого дома Пиапон поселился в фанзе Холгитона. Услышав о выходе Пиапона и Полокто, Холгитон возмутился и, как обычно, зашумел:
– Жена, Супчуки! Где мой знак старосты? – кричал он, хотя сам прекрасно знал, где находится большая бронзовая бляха, олицетворяющая его власть в Нярги; он хранил ее в небольшом сундучке, а сундучок покоился всегда под свернутой на день постелью. Последний раз Холгитон надевал бляху в приезд урядинка с попом, и с тех пор бляха неприкосновенно лежала на дне сундучка, завернутая в кусочек шелка.
– Подай мне мою бляху! Я пойду к Баосе, я ему скажу слово свое, я здесь старшинка, меня русские поставили, меня должны слушаться все. Как он может людей на улицу выгонять? Пусть выгоняет взрослых, но зачем детей выгонять!
– Не выгонял он нас, мы сами ушли, – успокаивал Пиапон расходившегося старосту, впервые так ретиво устремившегося проявить свои права.
– Нет, я ему скажу свое слово.
– Не ходи и бляху не цепляй, – повысил голос Пиапон. – Мы сами ушли, я тебя уверяю.
Холгитон будто ждал этого уверения, сразу успокоился и сел, поджав под себя ноги.
– Сам ушел, говоришь? Хе, ушел. А как ты до этого додумался? Надоело под властью отца быть или как? Он вас под ногтем держал, верно говорю?
Пиапон промолчал, ему не хотелось выкладывать душу разговорчивому и, как он знал, хвастливому Холгитону. Думал он о том, как быстрее выкопать себе землянку, покрыть ее, ведь надо спешить, вот-вот подойдет кета, уже поймали серебристого гонца.
– Скажу я, правильно ты сделал, что ушел из большого дома, – продолжал Холгитон. – Подумай только, ты самый лучший охотник в большом доме, а ел и одевался так же, как и все, дети твои одевались тоже не лучше других детей. Так нельзя – кто больше добывает, тот лучше должен жить. По-новому надо жить, как русские живут. Ничего, теперь другое дело, все, что добудешь, – все твое будет. Ты не горюй, я ведь живу один с женой, вон Ганга теперь остался один – живом, ничего. А посмотри, как живет твой приятель Митрофан в Малмыже, хорошо живет! У русских дети как женятся, так обзаводятся своим домом, хозяйством, – Холгитон усмехнулся. – Я про себя думаю: тебя Митрофан надоумил уходить из большого дома. Верно?
На следующий день с утра Пиапон начал копать землянку возле родного дома. Помогать ему вышли все мужчины стойбища – так уж ведется испокон веков, ни один нанай не останется в стороне, если его сородич принимается за тяжелую срочную работу, они бросают свои дела и спешат на помощь. С другой стороны большого дома копал землянку Полокто. Няргинцы разделились на две группы и помогали обоим братьям. Старшие охотники – Ганга, Гаодага, Холгитон – косили траву на покрытие землянок, молодежь копала землю, некоторые мужчины выехали на лодках на противоположный берег за лесом на столбы. Через три дня жилища обоих братьев были готовы. Пиапон и Полокто каждый в отдельности устроили угощение, позвали отца, хотя он и не показывался в эти дни, не помогал ни одному из сыновей. Баоса не пришел на угощение.
– Ну вот, ты теперь хозяйка своего дома, – сказал Пиапон жене, когда легли спать. – Не смей больше ругаться, если когда услышу, что ты была зачинщицей ссоры, – берегись, пощады не проси.
– Не буду ссориться, – прошептала Дярикта, обнимая мужа, и, помолчав, сказала: – Когда захочется ругаться, с детьми буду ругаться.
– Не смей зря на детей кричать.
– Тогда приведи мне хориан, [50]с ней буду ссориться.
Пиапон отвернулся от жены, в этот радостный вечер ему не хотелось слушать глупые ее речи. Он лежал с открытыми глазами и думал о дальнейшей жизни. У него трое детей, жена – четыре рта, четыре желудка, требующие пищи, а он остался без единой сети, без невода, без охотничьих принадлежностей, выходит, все это он променял на землянку. Разве одной острогой добудешь много рыбы, одним ружьем – много соболей? Охотничьи принадлежности его не очень беспокоили, потому что у него в сундучке хранилось больше двадцати наконечников самострела, так что самострелы он мог приготовить. Но как ловить кету? Чем? Юкола – основная пища для людей, корм для собак. Есть у него собственный тэмчи – большая мешкообразная сеть, которой рыбачат вдвоем, но ею много не наловишь, да еще неизвестно, отдаст ее отец или нет. Тэмчи Пиапон сделал своими руками, но он лежит в амбаре большого дома, а все, что лежит там, принадлежит большому дому. Тэмчином ловят только дряхлые старики да семьи, не имеющие невода, а Пиапон не может последовать их примеру: ему надо много кеты, много юколы.
«Ничего не поделаешь, придется примкнуть к другим семьям, а может, к другому роду на паях, – решил Пиапон. – Был он в большом доме, не посмел бы примкнуть к чужому роду, а теперь – своя воля».
Потом ему ни с того ни с сего вспомнился Митрофан и его рассказы о далекой незнакомой России. Сколько раз Пиапон в бессонные ночи пытался представить себе бесконечное равнинное, сливающееся с горизонтом поле и не мог представить. Он сравнивал это поле с лугами, по вместо ровной голубой линии горизонта вырастали горбатые сопки, загораживая взор.
«А тот человек из легенды обязательно видел эти поля», – думал Пиапон.
В детстве он много раз слышал от бабушки легенду о смелом нанай, решившем посмотреть мир, добраться до края земли. В легенде рассказывалось, как шел он в сторону заката солнца, встречался с тунгусами, якутами, потом встречал носатых людей, которые не могли правым глазом посмотреть влево, а левым глазом – вправо, потому что высокие носы закрывали им взор. На этом месте рассказа бабушка непременно упоминала, что эти люди теперь сами явились на Амур. Смелый охотник вернулся в свое родное стойбище дряхлым стариком и, не успев сообщить сородичам о своем странствии, умер. И никто не слышал, дошел он до края земли или нет, поэтому нанай до сих пор не знают, где кончается земля.
Пиапон в детских мечтах добирался до края земли, но рассказать, как выглядит это место, он при всем желании но мог: конец земли ему представлялся то высоким утесом, то глубокой пропастью, то голубым бесконечным морем. Стаи взрослым, он много бродил по тайге, был на берегу моря, видел столько, сколько видели старшие. Там, где он прошел, лежала пустынная безлюдная тайга. Пиапон за всю жизнь побывал только в трех-четырех ближайших стойбищах и только во время поисков беглецов посетил другие дальние людские поселения. Эта первая длительная поездка открыла ему глаза на многие стороны жизни людей, заставила по-новому осмыслить жизнь большого дома. Пиапон сам себе не может ответить, решился бы он покинуть большой дом, если бы не посетил столько стойбищ, не пригляделся к жизни больших и малых домов, не наслушался разговоров мудрецов. Скорее всего сидел бы по-прежнему в Нярги, жил бы в большом доме как птенец в яйце.
– Свободный я теперь человек, – вслух проговорил он.
– Что? Что говоришь? – проснувшись, спросила Дярикта.
– Спи, говорю.
Закончив землянку, Пиапон начал строить амбар, для этого требовался лес, много жердей, и он потратил на его постройку несколько дней. В доме не осталось ни мясного, ни рыбного запаса пищи, и он выезжал по вечерам на охоту на перелетную дичь, добывал рыбу острогой, если попадались рыбаки с неводом, примыкал к ним. Так в хлопотах подошел сентябрь, а Пиапон все еще ни к одной семье не примкнул, не выпросил у отца тэмчи. Отца он видел только издали и но обмолвился словом, и Баоса тоже не заговорил с сыном. Полокто совсем не показывался на глаза Пиапону, он скрывался за большим домом, как за высокой сопкой.
По стойбищу прошел слух, что первые кетины начали попадаться на тонях Туссера, Мэнгэна. Няргинцы заторопились, поспешно складывали в лодки вещи, летние берестяные юрты, невода, и первые лодки покинули стойбище. Тогда только Баоса позвал к себе обоих блудных сыновей. Пиапон после ссоры впервые зашел в родной дом, сдержанно поздоровался и сел возле отца. Агоака подала брату трубку.
– Позвал ты меня? – спросил Пиапон отца.
– Поговорить позвал, – глухо ответил Баоса.
Открылась дверь, и в фанзу вбежал Полокто, он бросился на колени и подполз к нарам отца, вскочил на ноги и обнял отца, будто не виделся с ним годами. Баоса поцеловал его в щеки и посадил рядом. Пиапон не мог сдержать улыбки, глядя на это представление.
– Чем хотите кету ловить? – спросил Баоса тем же глухим, необычным для него голосом.
– Я хотел бы с тобой ловить, отец, – первым ответил Полокто.
– Я еще не подумал, – помедлив, проговорил Пиапон.
– С нами не хочешь рыбачить?
– Ты же говорил – не возьмешь, зачем навязываться?
– Умерь гордость, о детях подумай, что зимой они будут есть?
Пиапон благоразумно промолчал.
– Если хочешь, можешь, как и раньше, с нами рыбачить. На всех мужчин поровну будем делить добычу.
Баоса через силу промолвил последние слова, и каждое слово больно отдавалось в его сердце. Родные дети, его дети! И он должен с ними делиться, как с чужими людьми, людьми из другого рода. До чего дожил Баоса!
– А женщины как? Они же обрабатывать будут, – спросил Полокто.
– Свое они будут обрабатывать! Нет им пая! – прежним звонким срывающимся голосом крикнул Баоса.
Не понял старик мысли старшего сына. Полокто хотел предложить услуги своей жены большому дому, ведь у них четверо мужчин, а обработчиц всего две. Майда могла бы им помочь, конечно, за какой-то пай. Хотел еще спросить, дадут ли пай Ойте, мальчик уже вырос, может работать наравне со взрослыми, но, услышав накаленный звонкий голос отца, оробел.
– Если ты считаешь меня лишним, можешь это в глаза сказать, – высказался Пиапон. – Тогда я попросил бы тэмчи.
– Никого у меня лишнего не было никогда, – ответил Баоса. – Это вы считаете меня лишним, – он закашлялся. – Тэмчи твой, можешь забрать себе. – Старик помолчал недолго и спросил: – Как же думаете жить: косо глядя друг на друга или помиритесь?
– Я готов помириться, – поспешил с ответом Полокто.
– Нечего нам делить, – ответил Пиапон.
По фанзе будто прошелестел мягкий весенний ветерок – так вздохнули облегченно мужчины и женщины большого дома. Баоса ни одним движением не выдал свою радость.
«Помирились, хорошо, – подумал он, – вместе будем кету ловить, в одном зимнике будем жить на охоте, и они опять сдружатся. Как же иначе – ведь братья! Ссора забудется, весной они опять перейдут в большой дом, и мы вновь заживем все вместе…»
– Чего же тогда ждете? – спросил Баоса. – Маленькие, что ли, не знаете, как мириться?
Полокто на коленях подполз к брату, обнял его и прижался щекой к его щеке. Пиапон тоже обнял. С детства Пиапон был приучен к искренности, и никогда он не лгал, никогда не насиловал волю и не шел против нее, если в чем но был согласен. Соглашаясь помириться, он искренне стремился наладить мир со старшим братом.
Через день Баоса с сыновьями, снохами и внучатами, как и в прошлые годы, приехали на свою тонь – длинную песчаную косу на Амуре. Приехавшие из Болони, с реки Харпи озерские нанай, глядя на ладных дружных сыновей Баосы, завидовали ему и только спустя некоторое время узнали о распаде большого дома. По-разному отнеслись они к этому известию: одни, в особенности старики, негодовали, другие видели в этом веяние нового времени.
– О каком роде говорите? Родов скоро не останется. Смотрите, в стойбищах теперь живут вместе несколько родов: и Заксоры, и Киле, и Бельды…
– Верно, верно. Большие дома начали распадаться. Что останется от большого дома Баосы, если завтра какой из младших сыновей переедет в другое стойбище?
– Везде они распадаются. В Болони распался дом Бельды Пэйкиэна, в Туссере – Заксора Корчо, в Чолочи – Ходжера Корокто.
– Русские виноваты, глядя на них, молодые отделяются от родителей.
– У нас на Харпи тоже русские виноваты? Они в три года раз приезжают туда, а наши к ним не ездят. В стойбище Тогда Мунгэли большой дом Бельды Бэкуны распался. Тоже русские виноваты?
– Э-э, что сравнил! Дети же Бэкуны с отцам поссорились и вышли из большого дома.
– А в Чологи никто ни с кем не ссорился, договорились между собой и мирно ушли из дома отца. Отец их тоже был согласен.
Разговор о распаде больших домов, о мельчании, обессиливании родов продолжался несколько дней.
Кета еще не подошла к Длинной косе, рыбаки в один замет вытаскивали по две, по три кетины, которых едва хватало только на уху. Осень выдалась ветреная, дождливая, почти каждый день дул промозглый холодный низовик, пригонял тяжелые дождливые тучи. Рыбаки большую часть дня отсиживались в берестяных юртах – хомаранах. Чаще всего собирались в просторной юрте Баосы.
Когда лучший сказочник Нярги Холгитон начинал здесь новую сказку, в юрту набивалось столько людей и усаживалось так плотно, что невозможно было шевельнуться. Те рыбаки, которые не успевали вовремя занять место в юрте, рассаживались у входа, другие облепливали снаружи берестяную стенку напротив сказочника. Ни ветер, ни дождь не могли согнать их, и только вымокнув до последней нитки, они с неохотой покидали насиженное место.
Холгитон знал сотни сказок и легенд, у него были такие длинные сказки, что продолжались подряд несколько вечеров, одни он рассказывал просто, как рассказывает любой заурядный сказитель, а другие напевал на разные голоса: и за Мэргэна-Батора, и за шаманок, помощниц Мэргэна, и за слуг и служанок, и за дюли – покровителя Батора. В этих сказках непременно присутствовали звери, и Холгитон слагал песни этих зверей.
Днем, когда запрещалось древними обычаями рассказывать сказки, молодые рыбаки устраивали общие игры – бегали наперегонки, прыгали с шестом и без шеста, прыгали через веревку, которую крутили двое. Через веревку лучше всех прыгал Пиапон, никто не мог повторить его прыжки, которые он делал и на четвереньках, и лежа боком, и даже на спине – всем было непостижимо, все недоумевали, как вертевшаяся веревка проскальзывала под его спиной.
Однажды в разгар игр к Длинной косе подъехала лодка малмыжского торговца Терентия Салова. Тучный, с круглым животом, с сизым носом, немного хмельной, он, пошатываясь, вышел из лодки.
– А-а, все знакомые, все мои друзья! – выкрикивал он басом, пожимая смуглые руки ловцов. – Кетинку ловим, да? Как она тут, идет, родненькая? Эй, Харитон, ты не молчи, ты же продолжение моего языка, пересказывай своим мою речь.
Позади столпившихся рыбаков, беспокойно поглядывая на торговца, стоял Баоса. Он подозвал Пиапона.
– Если он приехал уговаривать кету ловить, скажи – мы ему не будем ловить кету, – негромко сказал он, но его услышали стоявшие рядом.
