Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
«Лояльный медведь», – удивился он, зашивая рану.
В шалаше вместе с раненым жили еще двое охотников. На расспросы доктора один из них сердито ответил: «Поменьше надо языком болтать!» Другой со смехом рассказывал: «Сам он дурак. Вернулся вечером и говорит: нашел берлогу. Пригласил нас. А сам сел перед очагом и начал болтать: на один суп медвежьего мяса отнесет теще, два ребра – дяде, жирный кусок – брату. Так он делил мясо медведя, который лежал в берлоге и слушал его болтовню. Когда пришли к берлоге, он забыл, где она находилась. Мы сели покурить, а он отошел от нас на двадцать шагов, и тут медведь выскочил из берлоги, разорвал ему рот. Хорошо, язык не вырвал… теперь с зашитым ртом будешь ходить… Ха-ха-ха. Первого человека вижу с зашитым ртом!» Охотник повалился на постель и долго еще смеялся. Он рассмешил и Храпая, когда, подавая раненому в рот кусок белой застывшей смолы, говорил: «На, попробуй медвежье сало!» Рана охотника зажила за неделю, Василий Ерофеевич еще раз возвращался в тайгу, чтобы снять швы.
С этого случая и пошел по стойбищам слух об удивительном русском докторе, который излечивает все болезни, а раны зашивает, как женщины зашивают прорехи в халате.
– В первый раз ты мне показался пустой человек, – продолжал Пиапон. – Теперь вижу – другой. За нас болеешь – это заметно. Никого из русских начальников я не встречал, который бы так за нас болел, желал бы нам добра, счастья, только наши друзья из Малмыжа нам помогают. Это понятно – они простые люди, как и мы.
«Умница ты, Пиапон», – подумал Василий Ерофеевич.
После ужина Пиапон оставлял доктора ночевать у себя, но Василий Ерофеевич ушел в большой дом, чтобы не стеснять семью гостеприимного хозяина землянки.
На следующее утро Пиапон рано ушел на кладбище копать могилу. Он снял верхний, оттаявший под костром слой земли и начал долбить ломом мерзлоту, когда пришла заплаканная женщина.
– Отец Миры, сын при смерти лежит… Вчера приходил русский, чем-то поил, сыну стало легче, а утром опять стал умирать… В нашем доме все этим доктором пахло, я побежала к нему… он прибежал и большой иглой уколол умирающего сына…
Пиапон вытер пот с лица и молча ждал, что дальше расскажет женщина.
– Сыну легче стало… уснул.
– Зачем тогда пришла сюда? Иди к сыну да не бойся русского, чуть что – зови его.
Женщина ушла. «Вот так Харапай, – восхитился Пиапон. – Из рук смерти людей вырывает. Неужели спасет мальчика?»
К полудню на кладбище вдруг явился сам Василий Ерофеевич.
– Зачем вы утаили, что могилы копаете? – спросил он. – Я случайно узнал, что в стойбище умерло столько детей и что вы тоже потеряли дочь.
– Это мое горе, зачем рассказывать.
Василий Ерофеевич сел на обрубок дерева у костра и, задумавшись, начал палочкой ворошить оранжевые угли.
– Вот вы вчера говорили, что я болею за вас, за ваш парод… но одним душевным страданием ничего не сделаешь. Один я, совсем один на всю волость, как я могу помочь больным, которые лежат от меня за несколько сот верст? Сердце разрывается, когда я думаю о том, что кто-то умирает в Нярги, или в Болони, или в Хулусэне. А помочь не могу… Был бы в Нярги, когда болела твоя дочь, может, спас бы ее…
Пиапон тоже присел к костру и закурил.
– Ты, Харапай, хороший человек, – сказал он. – Ты со всеми нами горюешь – вижу это. Сердце твое болит за нас. Спасай всех больных детей, отцы и матери тебе будут молиться.
– Не надо молиться, я постараюсь спасти людей, их надо свежим мясом, рыбой кормить.
Василий Ерофеевич помог Пиапону выкопать могилу, присутствовал на похоронах и, вернувшись домой, долго сидел, склонившись над тетрадью в черном переплете.
К вечеру в Нярги прикатил на своих лошадях Митрофан.
– Чего ты не появляешься? – набросился он на Пиапона. – Снасть приготовил, можно сразу выставлять. Почему так долго не приезжал?
– Могилы рыл, Митропан, дети умирают от желудочных болезней.
– Много умерло? – снизив голос, спросил Митрофан.
– Много, друг.
Митрофан замолчал, он не знал, как продолжать разговор.
– Свежей рыбы нет. Как твои дети, здоровы?
– Здоровы.
– Вам легче, вы, кроме рыбы и мяса, огородные корни и травы едите.
– Тебе бы почему не есть? Картошка же тебе понравилась.
– Не обо мне разговор, дети болеют. Станут ли они есть?
– Картошку станут есть, она вкусная.
– Где ее теперь достанешь?
– Я привезу тебе мешок, понемногу будешь есть – до весны дотянешь.
– Почему только мне? Во всем стойбище дети болеют.
– Где всем достать картошку?
– Зачем нам твоя картошка? Рыбу нам надо. Снасть я выставлю, на ангалках буду рыбачить, только все это пустое дело – может рыба попасть, может не попасть, как уж повезет. Были бы мужчины, можно было б неводом порыбачить, им уж верно поймаешь.
Митрофан призадумался. Самому ему, видно, не удастся порыбачить, он подрядился возить груз из Малмыжа в Вознесенское и в Чолачи – Иннокентьевну, но в Малмыже найдутся мужчины, которые охотно помогут Пиапону.
– Пиапон, наши малмыжские не рыбачили зимой, не знают даже, как под лед невод закинуть. Но они согласятся тебе помочь.
– Согласятся или не согласятся – нечем ловить рыбу, нет невода у меня.
– А где ваш невод?
– В амбаре большого дома.
– Так возьми.
– Как же я возьму из чужого амбара? Ты Митропан, ничего не понимаешь. Если уходит дочь замуж, то она ужо чужая и не имеет права больше заходить в амбар своего отца. Я вот ушел из большого дома и тоже не имею права заходить и брать из амбара большого дома невод. Понял?
– Может, у кого у другого есть невод?
– Есть, да все хозяева на охоте.
– Пусть жены дадут.
– Женам воспрещается в те амбары заходить, где лежит охотничье и рыбацкое снаряжение.
– Дурацкие законы! – вдруг рассердился Митрофан. – Люди умирают без свежей рыбы, а невода будут лежать без дела. Ладно, я приеду завтра или послезавтра. Жди меня. Если сам не достанешь невод, то я залезу в амбар твоего отца и возьму невод.
– В чужой амбар только вор может залезть без разрешения хозяина.
– Пусть твой отец назовет меня кем хочет!
«Митропан если скажет – сделает», – подумал Пиапон.
Два дня в ожидании Митрофана Пиапон рыбачил с женщинами ангалкой, поймал немного сомов, несколько небольших сазанов и полную нарту косаток. Женщины стойбища варили уху из свежих косаток и кормили больных.
Храпай все еще не покидал стойбища, он понимал, что от спасения умиравшего мальчика многое зависит в его дальнейшей судьбе, и потому все свободное время уделял мальчику. Больной уже сам садился, разговаривал, ел без помощи матери, но еще вызывал тревогу доктора: слишком он отощал за зиму.
Вечерами Пиапон и Василий Ерофеевич допоздна просиживали за маленьким столиком, рассказывали друг другу о своей жизни. Василий Ерофеевич с разрешения Пиапона записывал в свою заветную тетрадку рассказы нового друга. Пиапон в свою очередь расспрашивал о больших городах, об устройстве «железных лодок» и однажды, услышав о шарообразности Земли, что Земля вертится вокруг оси и кружится вокруг Солнца, несказанно удивился и опять было подумал, что Храпай обманщик, но, взглянув в чистые, ясные глаза друга, должен был безоговорочно поверить, что Земля действительно кругла, что она вертится вокруг оси и крутится вокруг Солнца, хотя не мог представить, как так может быть.
После этого разговора в тетради молодого этнографа появились нанайские названия созвездий, звезд и «Колесо неба» – Полярная звезда.
Митрофан почему-то задерживался и приехал только на четвертый день. Он привез два мешка картошки и при всех заявил, что без разрешения Баосы берет невод из амбара большого дома. Пиапон заблаговременно ушел на тонь помогать малмыжцам долбить проруби, готовить тонь. А Митрофану вытаскивать невод из амбара помогал Василий Ерофеевич Храпай.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Во второй половине марта тайга заметно оживает, будто просыпается от длительного сна. Будят тайгу синички, крохотные синички, они перелетают стайками с дерева на дерево и пищат по-весеннему весело и громко, словно детишки, играющие в пятнашки. Вороны, хриплый голос которых редко разносится по тайге, теперь закаркали на все лады. После зимнего безмолвия и хриплое карканье ворон охотникам кажется весенней песней.
– Всю зиму только наш голос слушали эти деревья, сопки, ключи, теперь вернулись настоящие хозяева, а нам пора уходить домой, к людям, – сказал Токто однажды вечером. – Завтра начнем снимать самострелы, за два дня все снимем.
– Я за день сниму! – воскликнул Пота. – Чего там…
Пота не мог не спешить, всю зиму он отсчитывал день за днем, каждую ночь видел во сне Идари, в звоне ключевой воды подо льдом он слышал голос и смех жены, плач ребенка. Пота знал – сын его появится под солнцем апреля.
«Неужели мой брат не думает о своем ребенке?» – думал Пота, глядя на Токто: за всю зиму Токто ни разу сам не начинал разговора о семье, о ребенке, которого ждал. И Пота сделал вывод, что старший брат в тайге живет только с мыслями об охоте и ничто другое не беспокоит его.
Чужая душа – дно Амура, что там есть, что делается – не увидишь, не узнаешь. Откуда было знать Поте, что думал, что переживал Токто. Он даже не видел и не слышал его утренних горячих молитв солнцу и эндури, он не знал, как рвался домой Токто, как, сдерживая себя, он почти ежедневно бегал по свежим следам соболя, кабарги, чтобы забыться, как забывается во сне подвыпивший человек.
– Не спеши, береги силы, трудный путь нас ждет, – предупредил Токто.
За два дня самострелы были сняты, на третий день Токто с Потой протаптывали в глубоком мокром снегу дорогу. Будь у них нарты налегке, без тяжелого мяса, они воспользовались бы утренним настом и выбрались из тайги без всякой дороги. Но в середине марта в густой тайге наст не выдерживал тяжести нарт, разламывался, как тонкий осенний ледок под ногами бесстрашных мальчишек.
В первый день охотники протоптали дорогу до Гремучего родника, где кончался охотничий участок Токто. Тут обрывались следы лыж, и дальше голубел девственный весенний снег. Токто долго смотрел на голубевший снег, на деревья, кусты и усмехнулся: лыжные следы вокруг зимника ему представились сетью паука, а зимник – его гнездо; паук выходит из гнезда, обходит сеть, собирает добычу и возвращается обратно.
«Тьфу, о чем я думаю!» Токто плюнул, повернулся назад и стал расширять проложенную дорогу. Но возникшие в конце дороги мысли навязчиво одолевали его.
– Пота, как ты думаешь, много людей на земле кроме нас? – спросил он, когда вернулись в зимник.
– Кто его знает? Русские на Амуре говорят, что их на земле больше, чем комаров в тайге.
– Русских много. Как ты думаешь, кроме русских, китайцев, удэге, орочей, тунгусов, якутов, маньжуров, гиляков, солонов, негидальцев и нас, еще есть на земле другие народы?
– И так много, куда еще?
– А все же есть или нет?
– Не знаю.
– Пота, как ты думаешь, другие народы знают, что мы живем на реке Харпи в Полокане?
– Амурские нанай знают.
– Не о том спрашиваю, другие народы знают?
– Наверно, знают, приезжают же маньжурские торговцы.
«Нет, Пота, никто об этом не знает, кроме наших родственников, наши следы кружатся только вокруг Полокана да иногда доходят до Амура. Нет, не знают! Мы о них ничего не знаем, и они о нас ничего не знают», – подумал Токто.
К полудню следующего дня охотники были на конце проложенной дороги и, подкрепившись мясом и чаем, начали вновь протаптывать лыжами дорогу. Так они выбирались из тайги три дня и только на четвертый день вышли к Харпи. На реке лежал утрамбованный всеми ветрами снег, наст был крепче, чем в тайге, и охотники пошли легко и быстро. Пота шел впереди Токто, он шагал быстро, как вожак упряжки, учуявший дымок человеческого жилья.
«Соскучился. Молод, не может скрывать чувства, – думал Токто. – Да и зачем ему их скрывать? Его не преследуют злые духи, он молод и уверен в себе, на жизнь смотрит другими глазами, чем я. Он счастлив… Кто у меня, интересно, родился?»
Хладнокровный, сдержанный Токто все же не смог скрыть своего волнения, когда на реке появились маленькие фигурки встречавших мальчишек.
– Встречают, Пота, вон встречают! – воскликнул он, хотя Пота сам видел бегущих к ним навстречу детей.
– Наши скоро так же будут встречать, – улыбнулся Пота, не догадываясь, что выразил вслух затаенную мысль Токто.
Мальчишки бежали наперегонки, но впереди всех мчался хитрец, который запряг двух собак, а сам на лыжах держался за них. Собаки мигом домчали своего маленького хозяина к охотникам. Это был один из внуков Пэсу Киле.
– Ох и хитер ты, малыш! Кто же это тебе подсказал так ездить? – смеялся Токто, прижимая к груди мальчишку.
– Никто, я сам, – бойко ответил мальчик. – Я думал, отец или дед возвращаются.
– Молодец, малыш! Умница ты, – похвалил Токто.
– Ой, дака, у тебя дома кто-то появился…
– Кто? – Токто опять прижал к груди мальчика.
– Девочка.
Токто поднял мальчишку, поцеловал и посадил верхом на груженую нарту.
– Тебе самый красивый лук подарю, – сказал он, – пять самых красивых стрел получишь.
Токто припряг к своей нарте еще одну собаку, другую отдал Поте. Собаки сами поволокли нарты без помощи охотников.
– Дака, когда родилась у тебя девочка, в стойбище поднялся крик, будто утащила собака твою девочку. Я был недалеко, вижу, верно, собаки дерутся между собой и отнимают друг у друга что-то. Я побежал к ним, но собаки не догнал. Дака, ты не беспокойся, твоя девочка дома и никакие собаки ее не утащили…
Токто шагал рядом с нартой, слушал рассказ мальчика и улыбался.
«Дочка! Дочка родилась! Какая она, на кого похожа, – на меня или на Кэкэча?»
– Еще одну стрелу подарю за то, что ты гонялся за собаками, – сказал Токто.
Никогда Токто не возвращался из тайги без подарков для мальчишек, и его возвращения с особым нетерпением ждали дети. Некоторые мальчики ждали его больше, чем своих отцов, которые не умели делать красивых луков и стрел, крепких лыж и санок.
Возле фанз и землянок охотников встречали женщины и успевшие возвратиться таежники. Вглядываясь из-под ладони, они пытались по нартам, собакам, по походке человека узнать охотника.
Оба еще издали узнала мужа и Поту, позвала Идари. Идари обогнала Обу, подбежала к мужу и попала в его крепкие объятия.
– Идари! Идари, любимая! – шептал Пота. Идари уткнулась в грудь мужа и всхлипывала от радости.
Токто тоже обнял жену, прижал к себе.
– Смотрите, смотрите, Токто обнимает Обу! Что с ним? – заговорили следившие за ними женщины.
– Как дочка? Как Кэкэчэ? – спросил Токто.
– Здоровы, обе здоровы, – смущенная необычной встречей, отвечала Оба.
Из дому выбежала Кэкэчэ, вся в лохмотьях, в старых олочах и, застыдившись, покраснела, поздоровалась издали с мужем и вошла в дом.
Токто с Потой не спеша перетащили мясо в один амбар, все снаряжение, таежную охотничью одежду – в другой, вытряхнули из курток пыль, а с ней и все недоброе, что могло к ним прилипнуть в тайге и по дороге. Вошли в землянку и бросились на колени перед центральным столбом.
– Гуси-Тора, спасибо тебе, что позволил нам благополучно сходить в тайгу и невредимыми и здоровыми вернуться. Спасибо тебе, Гуси-Тора, могучим плечом поддерживающий нашу крышу, наше жилье, что ты сохранил здоровыми и невредимыми нашего нового жильца, не подпустил близко к дому злых духов. Спасибо тебе, Гуси-Тора, за удачу на охоте.
Потом охотники молились очагу, также благодарили за благополучие в доме, за удачу на охоте. После молитвы Оба взяла у Кэкэчэ завернутого в тряпье ребенка и поднесла к Токто. Токто бережно взял малышку, долго всматривался в крохотное красное личико с нежным мягким рыжеватым пушком, в пухлые губки, на пупырик в середине верхней губы, который нанай считают остатком от птичьего клюва и называют «клювиком».
«Птенчик ты, настоящий птенчик! – мысленно сказал Токто. – Хоть и отпал у тебя клювик, но сохранился пушок. Ты уже не птичка, ты человек, слышишь, ты человек и не должна летать!»
Девочка зачмокала губами, задвигала рыжеватыми бровями, сморщилась и открыла глаза. Черные, как спелые черемушинки, глаза равнодушно скользнули по лицу Токто и опять закрылись. Токто нагнулся и поцеловал дочурку.
– Она всю ночь не спала, ревела, мы думали, животик у нее заболел, – сказала Кэкэчэ со своей нары. – А она отца встречала.
Токто поцеловал опять дочурку.
– Мы все-все сделали, старушки помогали, спасибо им, – сказала Оба. Токто без объяснений понял, что сделали старушки.
– Какое имя дать, думали? – спросил он.
– Сами не посмели думать, дедов и бабушек нет, кто кроме тебя, может дать ей имя.
Пота не отходил от жены и что-то шептал ей на ухо, Идари тоже шепотом отвечала ему. Они улыбались, глядя друг на друга, и не могли отвести глаз.
В фанзе собрался народ, пришли охотники, женщины, дети. Заглянули старый Чонгиаки Ходжер, сын его Гокчао, Дарако Бельды, младшие дети Пэсу Киле – Годо, Молкочо.
– Эти без объятий не обойдутся, – сказал Чонгиаки, недобро поглядывая на Поту с Идари.
– Молодые, влюблены – все такими были, – заметил Дарако Бельды. – Всю зиму не виделись, соскучились друг о друге.
Чонгиаки недовольно засопел трубкой и не ответил молодому охотнику. Разговор перешел на излюбленную тему – таежники стали рассказывать о своих приключениях. Когда сварилось мясо в большом котле, женщины подали на нары в берестяном магаха большие, опутанные паром куски мяса. Поздно вечером гости стали расходиться, успев договориться о завтрашней рыбной ловле. После мясной пищи и юколы всем хотелось попробовать ухи из свежих карасей, талы.
Мужчины разошлись, ушли и дети с подарками – разукрашенными луками и стрелами. Возле очага осталось несколько старух и среди них Кисоакта.
– Муж Кэкэчэ, надо имя дать человеку, – сказала она.
– Счастливое имя надо дать, – ответил Токто.
– Не слушай ты весенних ветров, не слушай шороха тающего снега – тебе злой дух может прошептать несчастливое имя. Надо дать такое имя, чтобы никто не подумал, что это человеческое имя, тогда злые духи ошибутся…
Токто вспоминал имена русских женщин и не мог вспомнить. Однажды он слышал, как мужики в Малмыже кричали: «Булка!» Токто не знал, что такое «булка», но если это слово выкрикивали мужчины, то оно достойно быть именем женщины.
– Назовем дочь Булка, – сказал он.
Старушки замерли, переглянулись, потом зашептали, закивали головой. Токто так и не понял – согласны они или не согласны.
– Пусть будет Булка, – сказала Кисоакта. – С этим именем она спокойно проживет жизнь, злые духи не будут знать, что это такое.
Обряды теперь на этом закончились, и все следы рождения девочки, как думали старушки, были искусно заметены.
– Спасибо тебе, мать Годо, спасибо, – поблагодарил Токто Кисоакту. – Не забудем твою помощь, ты теперь как родственница нам.
– Мы сделали все, что смогли сделать, – ответила Кисоакта. – Теперь все зависит от эндури.
Гости разошлись. Токто попросил, чтобы Оба принесла к нему дочку: ему самому нельзя подходить к грязной Кэкэчэ. Когда Оба принесла ему малышку, он уложил ее возле себя и сам прилег. Девочка смешно сморщила пуговичный носик и вдруг заревела звонким голоском. Токто передал ее Обе.
– Гости, видно, прибудут, – сказала Оба.
– Торговцы приедут, кто, кроме них, может быть, – заметил Токто.
На следующее утро Полокан проснулся задолго до рассвета. В окнах домов запрыгали бледные язычки жирника и отсветы пламени в очагах, замелькали тени собиравшихся на рыбалку мужчин. На улице завыли собаки, выли заунывно и мучительно долго, пока кто-то из рыбаков не начал избивать свою собаку. Вой перешел в неистовый лай. Токто с Потой запрягли в упряжку по пять собак, им помогали Оба и Идари, они удерживали распрыгавшихся псов, чтобы те не запутались в постромках.
Одна нарта за другой отъезжали из стойбища, собаки бежали что было силы, пытаясь обогнать мчавшуюся впереди упряжку. Рыбаки подбадривали псов, покрикивали задорно: «Тах! Тах! Смотрите, ворона, ворона! Давайте, жмите! Тах! Тах!» Почти все упряжки одновременно примчались к месту рыбалки.
– Э-э, сколько нас собралось! С такой силой мы сегодня в трех тонях можем закинуть невод, – сказал Чонгиаки Ходжер.
– Верно, – поддержал старика Токто. – Давайте сделаем так: сейчас все вместе продолбим проруби, заведем под лед невод и разделимся на две группы, одна останется вытаскивать невод, другая пойдет на вторую тоню готовить проруби.
Все рыбаки согласились с разумным предложением Токто, и как только завели невод под лед, молодежь села на нарты и выехала на другую тоню. Первый заброс оказался не очень удачным – вытащили всего около полутора сотен крупных желтых карасей.
– Как раз на уху и на силон [61]вытащили, – засмеялся Чонгиаки.
Вторым притонением рыбаки вытащили сразу на три-четыре нарты карасей.
Третье притонение решили не делать, хотя времени было достаточно – солнце чуть склонилось к западу. Разожгли костер, начали варить уху, жарить на вертелах карасей, а в ожидании ухи ели талу.
– Дака, когда ты собираешься ехать в Болонь, к торговцу? – спросил Токто у Чонгиаки.
– Не поеду я по снегу, вскроется река – на лодке съезжу, – ответил старик.
– Надо продуктов немного взять, да и долг вернуть, по люблю, когда на шее весит.
– Из-за долга не стану ездить зимой, нечего спешить. От долга все равно никогда не отвяжешься. Знаю это.
– А я все же съезжу, расплачусь, и на душе легче станет.
– Чего-то нынче торговцы запаздывают, раньше в это время две-три упряжки уже гостили у нас.
Торговцы не заставили себя ждать. В этот день к Полокану подъехали пять тяжело нагруженных крупой, мукой, сахаром, штуками материи и водкой нарт.
Токто не встретил среди приезжих знакомого. Торговцы остановились у Чонгиаки, Дарако и в большом доме Пэсу Киле. В этот вечер ни один охотник не мог усидеть дома в кругу своих детей или внуков, их тянула неудержимая сила в те дома, где остановились торговцы.
Токто тоже ощущал влияние этой силы и попытался отвлечься – взял на руки дочурку и стал ее качать.
«Надо вернуть долг, но сколько соболей У потребует? Соболей у нас много, излишки должны быть. Но сколько мы можем продать другим торговцам?» – вертелись в голове неотвязчивые мысли. Наконец Токто не выдержал, подозвал Поту, и они вдвоем попытались подсчитать, сколько соболей потребует болоньский торговец за долг, и не могли подсчитать. Знать-то они знали примерно цену, но не знали, как оценит торговец их соболей, никогда они сами не отгадывали им цену – лучшие соболи торговец принимал за средние, средние – как низшие сорта, а низшие шли по дешевке.
– Ага, отдадим этим торговцам несколько соболей, – предложил Пота. – Зачем тебе мучиться, везти муку и крупу из Болони? Мы здесь обменяем несколько соболей, а в Болонь поедешь, когда вскроется река.
– Ладно, обменяем здесь, – согласился Токто. – Давай посоветуемся, сколько соболей продадим, что на них возьмем.
– Ты сам скажи, сколько.
– Пять, семь – хватит?
– Хватит, наверно. Боеприпасов не будем брать?
– На лето хватит, осенью возьмем.
– На крупу, муку, сахар… На одежду будем брать?
– Это уж как женщины скажут. Оба, Кэкэчэ, Идари, материю будем брать на одежду?
– Надо взять, у нас же новый человек появился, – ответила Оба.
– Да, новые люди пришли, одежду надо… Пота, мало семь соболей, десять, двенадцать продадим.
– Сегодня пойдем продавать?
– Нет, лучше завтра, с утра лучше вести серьезные дола.
Пота разделся и лег. Идари помогла Обе вымыть посуду и тоже залезла под одеяло. Пота обнял располневшую жену.
– Сюда положи ладонь, сюда, – прошептала Идари. – Сейчас он начнет пинаться.
– Шустрый будет.
– Чувствуешь, чувствуешь?! Толкается.
– Ох, какой сильный! Ну-ка еще, еще, давай, сын! – Пота радостно засмеялся.
Токто медленно раздевался, он слышал шепот молодой пары, смех Поты и думал о том, что хорошо было бы, если бы осуществилась их мечта и его дочь вышла замуж за сына Поты, тогда они построили бы большую фанзу и зажили одной большой дружной семьей: не стал бы тогда Токто считаться с родовыми обычаями, для него тогда стало бы безразлично, что он из рода Гаер, а Пота – Киле.
«Тьфу ты! Дочка совсем вышибла мой ум, о чем только не заставит думать. Да мы сейчас уже живем как родные братья».
На улице залаяли собаки, открылась дверь, и в землянку опалился подвыпивший Чонгиаки.
– Токто, ты что это, спать? И ты, как тебя звать-то? Да не скрывайся больше, сознайся, что ты сын моего друга Ганги. Ты храбрый охотник, но все же вор. Да, вор, потому что чужую дочь украл. Ладно, о чем это я? Ты, Пота, не обижайся на меня, на старика, только ты не люби так сильно жену, это не кончится хорошо. Ну, вставай, Пота, вставай, Токто, пойдемте ко мне, у меня этот китаец остановился. Купец мой угощает всех водкой, ничего не просит, говорит, мы ему понравились, и потому угощает. Пойдем, пойдем.
– Дака, мы завтра утром придем, – попытался отказаться от приглашения Токто.
– Как утром, зачем утром? Сейчас есть время, сейчас надо идти. Китаец дал мне водку, я хочу вас угостить. Мне китаец сам дал, я не просил, как это делает Дарако. Ох-хо-хо, вы бы послушали, какой это нахал наш Дарако! Шучу, говорит, шучу, а сам требует от своего постояльца водку, так и говорит: «Дай водку, ты живешь в моем доме, ты кормишь своих собак моим кормом, за это ты должен мне платить. Так вот – плати водкой!» Да кто просит плату за то, что накормил проезжего человека, за то, что человек переночевал на его нарах? Нахал, ох и нахал! Сколько раз у меня останавливались приезжие торговцы, всегда у них больше десяти собак в упряжке, и я кормил их своим кормом, своих собак оставлял голодными, но чужих кормил. Да разве ты, Токто, попросил бы денег за то, что я поел у тебя мяса?
– Не подумал бы даже.
– Вот-вот, даже не подумал бы! А Дарако – нахал, требует за это водку. Нет, я больше с Дарако и разговаривать не стану. Почему он вдруг совесть потерял? Ох-хо-хо, плохо все это кончится. Ты одевайся, слушай меня и одевайся. Пота, ты тоже кончай обниматься, вылезай из-под одеяла… Обниматься много тоже плохо… Ох-хо-хо…
– Дака, я думал, ты совсем пьяный, а ты трезвый, – улыбнулся Пота.
– Кто сказал, что я пьян? Кто? Я совсем трезвый. Поругался с Дарако, чуть его не избил, и голова перестала от стыда кружиться.
Токто с Потой пошли с Чонгиаки.
– Здороваться не буду, разговаривать не буду, – ворчал старик, проходя мимо фанзы Дарако. – Это не нанай, это совсем не нанай. На-най. [62]Великий смысл имеет – человек земли! Раз мы люди земли, мы должны все на земле любить, уважать, каждое насекомое ценить. А Дарако человеческую честь опозорил, за то, что накормил человека и его собак, водки просит. Ох-хо-хо! Что за негодяй живет среди нас!
Чонгиаки открыл дверь своей фанзы, перешагнул порог. Встретил его высокий, длиннолицый китаец с реденькой бородкой, с чуть раскосыми глазами, прятавшимися под дряблыми веками. Китаец широко улыбался, и его передние зубы хищно поблескивали в полутемной фанзе. Торговец вел себя как хозяин фанзы, встречал гостей, усаживал, угощал.
– Сегодня не будем вести деловые разговоры, – улыбаясь, говорил он на ломаном нанайском языке. – Вы долго в тайге были, давно не гуляли, водку не пили, сегодня я хочу вас угощать, дать вам отдохнуть, попраздновать.
– Может, сперва о деле поговорим, тогда погуляем? – предложил Токто.
– Нет, что ты, дорогой человек! Нет, нет! Пейте, пейте, я угощаю.
Китаец сам разогревал водку в медных кувшинчиках, сам подносил чарочки охотникам. Он был любезен, все время его крупные зубы поблескивали в полутьме – он улыбался.
Токто с Потой пили все чарочки, которые подносил китаец, изредка, по обычаю, предлагали старшим пригубить из своей чарочки, те только смачивали губы и возвращали обратно. Чонгиаки после нескольких чарочек мешком свалился на нары и захрапел. Уснул его сын Гокчоа, жена. Токто сам удивлялся, почему на этот раз водка не мутит его сознания, не подгибает ноги и не валит на нары, он пил со всеми вместе и один оставался трезвым. Пота сидел возле него и еле ворочал языком, обнимался с китайцем, с его приказчиком-погонщиком. В полночь Токто взвалил на себя Поту в вернулся домой.
Утром Пота проснулся невыспавшийся, пьяный.
– Ага, ты один иди к китайцу, я спать хочу, – сказал он и опять уснул.
Токто засунул за пазуху двенадцать соболей и пошел к Чонгиаки. Мог он зайти и к Дарако и к Пэсу и предложить своих соболей другим торговцам, но вчера пил он в доме Чонгиаки, угощал его длиннолицый китаец, и он обязан вернуться к нему. Если бы он зашел к другим, то его поступок сочли бы непристойным для нанай, он стал бы презираемым человеком. Честь и совесть у человека всегда должны быть в чистоте, как солнышко в ясный день!
Длиннолицый китаец с Чонгиаки приняли Токто, как родственника, опять посадили за столик, налили в чарочку теплой водки. Токто выпил несколько чарочек, попросил у китайца для себя кувшинчик водки и начал в свою очередь угощать его и Чонгиаки.
– Я тебе продам соболей, ты хороший человек, душа у тебя широкая, как у нанай, – говорил Токто, чувствуя, как на этот раз водка начала кружить ему голову. – Цену скажи, почем у тебя товары? Такая же, как у местных торговцев, или другая?
– Местные торговцы – хитрецы большие, они вас долгами опутали, а мы не даем в долг, мы сразу за соболей отдаем все, что захочет охотник. Но цены у нас немного выше, потому что мы сами к вам приехали. Когда торговец сам приезжает, у него товар всегда немного дороже стоит.
– Да, да, это верно, всегда дороже, – забормотал Чонгиаки.
В фанзу входили все новые и новые охотники. Китаец всех угощал водкой. Пришел к Чонгиаки и другой торговец, который остановился у Пэсу. Китайцы вежливо поздоровались и перебросились между собой несколькими словами на своем языке.
Токто вытащил из-за пазухи соболя.
– Наша цена на соболя всегда одинаковая, – сказал он. – Это у вас товары то дороже становятся, то дешевле.
Китаец взял соболя, повертел перед носом, подул, встряхнул.
– Как колонок, желтый, – китаец небрежно бросил соболя на столик.
Второй китаец подошел, рассмотрел и положил обратно.
– Худой соболь, кирпич чаю только стоит, – сказал он.
Соболь был не совсем плохой, немного ниже среднего сорта, и за такую шкурку можно было получить пуд пшена. Токто вытащил второго соболя. Китаец рассмотрел и сказал, что этого соболя еще может взять и дать за него двадцать патронов или две банки капсюлей.
– Боеприпасов мне не надо, одежду и еду буду брать, – заявил Токто. – Мешочек муки дадите?
– Нет, этот соболь не стоит мешочка муки.
– Сколько материи дадите за него?
– Бязи на халат.
Токто сам налил из кувшинчика водки, выпил и спросил:
– Сколько соболей возьмешь за то, что водкой поил?
– Ты что, дорогой охотник? Я тебя даром угощал.
– Не хочу я у тебя даром ничего брать! – взревел Токто.
