Текст книги "Конец большого дома"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
Супчуки подправила халат, опустила толстую упругую косу на грудь, как это делают девушки, и вышла из фанзы.
Холгитон еще подогрел водки в узкогорлом медном кувшинчике и пил, чтобы опьянеть и забыться во сне. Сколько времени прошло, он не знал. Дверь открылась, вошел Улуска, за ним шла розовощекая, разрумянившаяся Супчуки.
– А, Улуска-анда, проходи, проходи сюда.
Холгитон босиком спустился на глиняный пол, сделал, пошатываясь, два шага и обнял вошедшего плотного человека с широким добродушным лицом, очень похожим на лицо Ганги. Улуска выглядел строже отца, он знал, когда улыбаться, умел вовремя гасить улыбку.
– Выпьем, выпьем, садись за столик, – тянул его Холгитон. – Отец твой уснул, ну и пусть спит… Пей, Я к русским ездил в Малмыж, я гостил, а вернулся на русской лодке, которая дымит на заду… они меня до протоки… да, не веришь? Спроси у отца. Эх! Жить как хорошо… правда, хорошо? Пей, давай пей! Что смотришь! Водка еще есть, я богатый, очень богатый.
Холгитон выпил еще несколько чарочек и мешком свалился на нары, он что-то бормотал, клацал зубами, потом захрапел.
– Останься, переночуй, – жалобно попросила Супчуки Улуску. – Он теперь не проснется до утра, он крепко спит, по земле волочи за волосы – он не проснется.
Улуска колебался, настороженно поглядывал на храпевшего хозяина фанзы, на умолявшую его женщину.
– Хочешь еще водки? – Супчуки наполнила медный кувшинчик, подогрела и подала Улуске. – Не бойся, он не проснется. Ты можешь в полночь уйти.
Улуска пил и медленно пьянел.
– Скажи, а когда я женюсь, ты тоже будешь меня зазывать?
– Ты женишься?
– Что я, не мужчина? Знаешь ведь меня, – хвастливо выпятил грудь Улуска.
– Ты же говорил, на тори нет денег, отец все тратит…
– А я поженюсь, старшая дочь Баосы, Агоака, будет моей женой. Пусть смеются надо мной, пусть растопчут, пусть назовут женщиной, но я женюсь. Мы с тобой, Супчуки, несчастливые люди, нам в жизни не везет, у меня отец всю пушнину, деньги пропивает, а у тебя муж какой-то… Так, да? Был бы он силен в постели, ты не стала бы попрошайничать… – Улуска выпил, вытер рот тыльной стороной ладони. – Слабый я человек, ненавижу себя. Сколько пушнины добываю, трех жен можно было купить, а я не противлюсь, не говорю ни слова отцу, когда он пропивает… Эх, ну что же я за человек!
– Не кричи, люди услышат…
– Пусть слышат, пусть все слышат: я не мужчина, я не охотник! Чего испугалась! Мужа? Зачем тогда меня оставляешь ночевать? Я не хочу с тобой спать, я женюсь на дочери Баосы. Слышишь? У тебя муж живой, он рядом храпит, как кабан.
Супчуки нежно обвила руками Улуску вокруг шеи и прошептала:
– Не боюсь я мужа, я хочу тебя…
Улуска проснулся с головной болью, он лежал с кем-то под одним одеялом, спросонья ему показалось, что рядом с ним Супчуки. Только приглядевшись, он узнал затылок отца с небольшой лысиной.
«Где мы спим? Дома или у Холгитона?» – подумал он и приподнялся. Рядом с ним на хозяйской постели лежал Холгитон (он, видимо, ночью перебрался туда), хозяйка растапливала очаг, и сизый многослойчатый дым стлался над нарами. Улуска сел на постели, к нему подскочила Супчуки с зажженной трубкой. Улуска затянулся, дымом пытаясь уменьшить прогорклость во рту. Голова кружилась, ломило ее, будто кто крепкими руками сжимал с двух сторон. Чтобы чем-то отвлечься, Улуска стал рассматривать внутренность фанзы.
«Я богатый, очень богатый», – вспомнил он слова Холгитона. У этого «богача» была такая же нищенская фанза, как и у отца Улуски. Низкий очаг с вмазанным в него большим котлом, в котором варили и корм для собак и еду для людей; нары с правой стороны фанзы застланы не очень новыми камышовыми циновками, а над нарами, в рост человека, глиняные стены закопчены жирником, дымом очага, покрыты серым пеплом и паутинными тенетами, так что не разглядеть цвета глины. А трава, которой покрыта фанза, поперечные перекладины, балки чернели над головой, как беззвездное, затянутое непроглядными тучами небо.
Улуска хотел определить время, но мелкорешетчатое окно было затянуто большим соминым пузырем, сквозь который ни один остроглазый охотник не разглядит, что творится на улице.
«Ну, где же твое хваленое богатство?» – хотел спросить Улуска у хозяина, обернулся к нему и встретился с его холодным взглядом, но через мгновение глаза уже щурились в доброй улыбке.
– Вот так за отцом, называется, пришел, – засмеялся Холгитон. – Тепло с отцом спать? Ох, голова у меня трещит, я не помню, как уснул. Ты, наверно, за мной сразу уснул тоже, да?
– Не помню ничего, – соврал Улуска.
– Эй, жена, солнце поднялось? – спросил Холгитон.
– Солнце уже на макушке, вставайте, я талы вам нарежу.
По голосу жены Холгитон понял, что она довольна.
– Ну, вставайте! Улуска, растолкай отца, что это он разоспался? Вставай, Ганга, выпьем еще немного. Водка есть, водка у меня всегда найдется, если надо будет, я сам ее изготовлю…
Только после полудня вернулись в свою фанзу сын с отцом. У порога их встретила не по годам старая, ссутулившаяся женщина с беспомощным взглядом слезившихся глаз. Она была одета в старый рваный халат, на ногах дырявые зимние мужские унты со срезанными голенищами.
– Дома есть нечего, – прошамкала старушка.
– Мама, [11]мы дома не едим, мы в гостях едим, – сытно икая, промямлил Ганга.
– Эне, [12]ничего, я вечером рыбу привезу, – пообещал Улуска. – Сейчас нерест, рыбы везде много.
– Люди полные сушильни юколы навесили…
– Нечего, мама, на людей смотреть – от зависти можно умереть. У людей что? У них полные амбары вещей, еды. А у нас что? Одна полудохлая, голодная крыса, и все. Хи-хи-хи! Улуска, нечем эту крысу кормить, принеси – съедим.
– Эне, где Пота? – спросил Улуска.
– Острогу взял и уехал.
– Чего тогда хнычешь, Пота уехал с острогой – рыба будет. Потерпи немного, он рыбу привезет, ты будешь талу есть, жирную уху… – сказал Ганга.
– Ты всю жизнь надо мной насмехаешься, – обиделась старушка и горько завздыхала.
Ганга оскалил зубы и захихикал, взбираясь на низкие нары.
Мужчины большого дома Баосы Заксора несколько дней добывали рыбу острогой, женщины с утра до позднего вечера пластали сазаньи бока и, вдев на жердинки, вывешивали на сушильне под горячее солнце и теплые ветры. Оставшиеся головы, хребтины варили в больших широких котлах, потом, удалив все мелкие и крупные косточки из рыбьего мяса, поджаривали в тех же котлах, отскабливая и перемешивая палкой с железным лопаточным наконечником. Белое рыбье мясо поджаривалось, блекло, желтело крупными зернистыми ядрышками. Это была такса, любимое блюдо нанай, которое он ел с рождения и до самой смерти, то перемешивая с сочной голубикой или кислыми, мягкими дичками-яблочками, то заправляя ею кашу. Зимой охотник, вернувшись в шалаш, вскипятив чай, проглатывал несколько ложек таксы, обильно залитой рыбьим жиром, и через час оживал, усталость его снимало как рукой.
– Пока хорошая рыба есть, будем готовить таксу, – распоряжалась Майда, – варите только сазанов.
Внутренности рыб с белыми слоями жира собирали в отдельном котле, руками мяли жир, печень, кишки и оставляли, чтобы отстоялось и немного испортилось, приобрело запах. Толстые зеленые мухи, точно вороны, кружились над разделанной рыбой, роем носились вокруг вывешенной юколы.
Идари с матерью считались мастерицами, они могли растопить жир и поджарить его на любой цвет, от прозрачно-желтого до густо-коричневого и темного, и любого вкуса – но запросам охотников. Когда весь жир с дневного улова был растоплен, когда Майда заметила, как уменьшился декан – плавник шатром сложенный и сухой тальник, – она отправила двух сестер, Агоаку и Идари, за дровами.
День выдался солнечный, ветер-верховик едва трепал узкие листочки тальника, легкие белые облачка-шалуны изредка набегали на солнце и прикрывали его ненадолго. Вода в протоке, изрезанная течением, закрученная сотнями воронок, морщилась местами от ветра. Идари глянула на воду, и ей показалось, что она видит чье-то знакомое, изрытое оспой, изрезанное старческими морщинами лицо. Это лицо, сколько она помнит, никогда не улыбалось, оно всегда выражало недовольство, озабоченность.
«Так это же отец, – спохватилась Идари. – О нем я думаю. Нет, наша протока не похожа на отца, она умеет ластиться и веселиться, хотя тоже может быть сердитой и даже взбешенной. Но я все равно люблю и отца и протоку».
Идари сидела на веслах и изо всех сил гребла против течения. Она смотрела прямо перед собой на плескавшуюся на дне лодки воду и перекатывавшуюся по ней берестяную чумашку-черпалку, на ноги сестры, обутые в летнюю кожаную обувь: она боялась долго глядеть на воду, на быстрое течение, на завихрения, потому что у нее тогда кружилась голова и сосало под ложечкой. Точно такое ощущение она испытала однажды в детстве, когда по наущению мальчишек – Поты, Чэмче и других – залезла на высокий тальник; лишь чудом удержалась она тогда на дереве и не свалилась на землю. Ее снял с тальника Пота.
Сколько живет Идари на своей протоке, почти каждый лень она ездит с кем-нибудь на лодке то за дровами, то за ягодами или грибами, то на рыбную ловлю, но никак не может без содрогания, без страха смотреть на воду.
– Налегай, переплываем протоку! – прикрикнула Агоака и начала загребать рулевым веслом.
Идари взглянула на сестру и увидела, как понесло ее вместе с кормой лодки вниз по реке, только замелькали тальники и обвалившийся высокий берег с ноздреватой серой глиной. Девушка закрыла глаза.
– Трусиха ты, Идари, – засмеялась Агоака. – Когда ты привыкнешь к течению?
– Не знаю, голова кружится, – прошептала Идари. Переплыли на правый берег, здесь течение было тихое, проглядывалось искрившееся блестками желтое песчаное дно. Запыхавшиеся девушки пристали к берегу и бросились на зернистый горячий песок. Идари лежала вниз лицом, распластав руки в стороны, будто обнимая землю, и ни о чем не думала. Агоака лежала рядом, она брала в ладони песок и тоненькой струйкой пересыпала в вырытую ямку, будто просеивала чумизу, купленную у болоньского торговца У. Вдруг она обернулась к реке, подтолкнула сестренку:
– Смотри, твой Пота подъехал.
Идари села. Пота вылез из оморочки, подтянул ее и подошел к сестрам.
– Бачигоапу, девушки, – поздоровался он, опускаясь возле них. – Что вы здесь делаете?
– На песке играем, – улыбнулась Агоака, кокетливо повернув голову.
Пота улыбнулся в ответ, сверкнул белыми, как гольцы на вершинах высоких гор, зубами. Идари стыдливо взглянула на него, сразу заметила усталость, осунувшееся лицо, непереплетенную, взлохмаченную косу.
– Рыбачил? – допрашивала Агоака.
– Острогой бил.
– Добыл много?
– Для нашей семьи хватит, да и соседям на талу останется.
– А брат твой Улуска без ветра, а шатается…
– И сегодня еще пьют? – встрепенулся Пота.
– Не знаю, видела – шатается, ноги по песку волочит.
Пота молчал.
– Уезжай. Если кто увидит нас здесь, что подумают?
«Ну, посмотри на меня, улыбнись, – внутренне подбадривала его Идари. – Хоть здесь не думай о домашних, пусть они пьют. Ну, ну…»
Пота словно услышал мольбу Идари, поднял голову, взглянул в упор и будто уколол в грудь; девушка почувствовала, как затрепетало сердце. С недавних пор, что-то около года назад, ее всегда стало охватывать волнение, когда она встречалась с черными, чуть нагловатыми глазами Поты. Почему-то в детские годы Идари не ощущала этого волнения, хотя десятки раз встречалась с Потой, наоборот, она даже злилась на него, когда он ломал построенные с любовью и фантазией песчаные дома, разбрасывал ее акоаны. [13]
Идари два раза случайно встречалась с Потой, она и тогда ездила за дровами. После второй встречи девушка долго не могла прийти в себя. Пота обнял ее, поцеловал в глаза и говорил много хороших слов, он признался, что любит ее. Идари хотелось еще и еще раз услышать его признания, хотелось, чтобы он еще и еще обнимал ее и прижимал, но она пересилила себя и убежала. После, в ночной тиши, она с замирающим сердцем вспоминала о встрече, о Поте, сравнивала его с Чэмче Тумали и с другими парнями и находила Поту лучшим из всех.
«У него лицо белее, чем у других, коса толще и длиннее, глаза самые острые, он самый сильный, самый ловкий», – перечисляла она достоинства возлюбленного.
– Не гони меня, Агоака, – попросил Пота, – я пристал отдохнуть.
– Не ври, кто же пристает отдыхать, когда едет вниз по реке?
– Я пристаю.
– Знаю, зачем ты пристал, не маленькая. Идари, идем собирать дрова. – Агоака встала.
– Я вам помогу. – Пота вскочил на ноги.
– Помощнику мы рады, быстрее выедем домой.
Пота достал из оморочки маленький охотничий топорик и поплелся вслед за девушками в тальниковую рощу. Он рубил возле Идари сухостой и складывал в кучу. Девушка чувствовала на себе его горящие, зовущие глаза, краснела и низко нагибала голову.
– Идари, я тебя во сне вижу, – прошептал Пота. – Каждую ночь вижу.
Девушка обхватила длинные ветвистые жердины тальника и поволокла их на берег.
– Не веришь мне? – с обидой в голосе спросил Пота, когда она вернулась.
– Верю, – выдохнула Идари, и малиновые пятна пошли по ее лицу.
Нота замахал своим игрушечным топориком, тремя ударами свалил толстое деревцо и вместе с ветвями, отдуваясь, поволок сквозь частый стоячий тальник. Вернулся, сел на сложенную кучу дров.
– Я хочу тебя каждый день видеть, я из окна за тобой слежу, для этого ножом дыру сделал в пузыре. Нарочно хожу мимо вашей фанзы.
– Не ходи, люди заметят…
– Не заметят, все ходят.
– Люди узнают, стыдно.
– Я женюсь на тебе, Идари! Ты согласна?
– Как отец, братья…
– Я нынче зимой на тори буду копить, и ты будешь моей женой. Ни на ком другом не женюсь и тебя другому не отдам.
– Отец, братья…
– Они согласятся, я знаю, они согласятся. Лето это, зима пройдут, и ты будешь моей женой. Я тори соберу, умру, но соберу! Отцу ни одной шкурки соболя не отдам.
– Эй, хватит вам шептаться! – крикнула Агоака. – Несите все на берег, хватит на лодку.
Пота помог погрузить дрова, сел на свою оморочку и уехал, провожаемый тоскующими глазами Идари. Агоака тоже смотрела вслед оморочке.
– Упрямый, храбрый охотник будет, – сказала она.
– А ты откуда знаешь?
– Знаю, на лице все видно. Ты скажи ему, пусть не ходит за тобой, отец заметит – беды не оберешься.
– Он не ходит за мной, откуда ты взяла?
– Ты совсем глупышка, ничего не видишь, что делается дома. У нас скоро свадьба будет. Наш Дяпа женится на дочери Гаодаги, Исоаке.
– Вот хорошо, нам веселее будет, молодая в дом наш войдет, – обрадовалась Идари.
– Веселее будет нам, а тебе придется в их дом перебраться.
– Как перебраться? Я не хочу.
– Дурочка. Исоаку отдали за нашего человека, за тебя, поняла? Женой Чэмче будешь – так отцы решили.
Идари с тоской и болью посмотрела вслед удаляющейся оморочке, и, переплывая протоку, она на этот раз не зажмурила глаз, а смотрела на спешившую к морю воду, на шумевшие, втягивающие в себя всякий мусор, охлопья пены ненасытные воронки; у нее кружилась голова, ослабевшие руки опускали весло, но она смотрела на воду широко открытыми глазами.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В большом доме Баосы справляли свадьбу, справляли невесело, без старинных обычаев, не выставляли напоказ мужнино тори, приданое жены, и няргинцы недовольно шушукались:
– Жаднюги, почему не показывают тори? Думают, мы от зависти умрем?
– А приданое какое?
– Нет никакого приданого.
– Какая свадьба без тори? Женщины совсем обесценились, что ли?
– Не знаете – молчите, у них обмен.
Невеста в богатом свадебном наряде, сопровождаемая двумя подругами в таких же нарядах, почти бегом, опустив голову, перешла из своего дома в мужнин, преподнесла чарочки водки родителям мужа, потом своим, переменила халат и побежала на берег по воду. Все это не походило на свадьбу, зрители остались недовольны тем, что невесту не привезли на лодке, что она не выполнила обычный обряд вхождения в дом мужа. А молодой жених тем временем с бутылкой водки обходил гостей, а так как в кругу были только охотники старше его, то ему приходилось на коленях переходить от одного к другому и бить лбом поклоны об отвердевший, словно камень, глиняный пол. Старики брали в дрожащие руки чарочку, смочив указательный палец в водке, брызгали в четыре стороны света, бормотали, обращаясь к эндури: [14]
– Оберегай их, Ходжер-ама, [15]от всех болезней и несчастий, пусть растут, живут здоровыми, детей плодят…
Выпивали чарочку с наперсточек, оставляли полкапельки на донышке на счастье молодым, притягивали жениха за шею и целовали в тугие щеки, щекоча редкими бороденками, в которых что ни волос, то подходил для петли, и никакой двужильный соболь не оборвал бы ее. А сосед в это время смотрел на плескавшуюся в бутылке водку и ждал, когда дойдет и до него очередь.
Два пасмурных дня няргинцы выпивали за здоровье молодых.
– Хорошие дни: мух, оводов нет, не мешают веселью, – скалил зубы Ганга.
– Да, верно, когда уснешь на улице, мухи не станут щекотать нос, – хохотал Холгитон.
Два дня спустя после свадьбы стойбище Нярги опустело, осиротело, в душных фанзах осталось несколько немощных стариков, беззубых, согнутых коромыслом старух да малыши неразумные, от которых еще нечего было ждать помощи. Охотники с женами, со старшими детьми разъехались кто куда. Холгитон с женой, прихватив Гангу с Улуской, на одной лодке спустились в русское село Малмыж косить сено для торговца Терентия Салова. Большой дом Баосы тоже опустел, только глава дома остался со старушкой да малыми внуками и внучками, а их родители уехали на Джалунское озеро заготовлять бересту, охотиться на пантачей – изюбров.
Полокто и Пиапон ехали впереди на оморочке, а Дяпа держался возле лодки, на которой находилась его молодая жена Исоака.
– Боится отойти, думает, потеряется жена в лодке, как серебряная монета, упадет в щель, – заявила жена Пиапона Дярикта.
– Не обтерлись еще, молодые, – проговорила жена Полок-то Майда.
Женщины сидели друг за другом на веслах, насмешливо посматривая на размеренно махавшего двухлопастным веслом Дяпу. Агоака, Идари, Исоака со старшим сыном Полокто, Ойтой, кучились на середине лодки, судачили о своих делах. Верховодил над всеми женщинами сын Баосы, Калпе, он, как единственный мужчина в лодке, обязан был править.
– Дядя, а дядя, – перегибаясь через борт лодки, тянулся Ойта к Дяпе, – скажи, ты сможешь обогнать нашу лодку, если мы все враз будем грести?
– Обгоню.
– А ну, попробуй.
Дяпа делал четыре-пять резких сильных гребков, и оморочка на целый корпус уходила вперед лодки.
– Мама! Тетя! Гребите сильнее, догоним дядю! – кричал мальчик.
– Ты же мужчина, если хочешь потягаться силой с дядей, сам садить на весла, – смеялись женщины.
Снохи Баосы, будто позабыли о недавней ссоре, рука об руку хлопотали дома по хозяйству, разговаривали, выпивали вместе на свадьбе Дяпы. Все домашние предполагали, что женщины помирились, и никто не догадывался, что каждая из них прятала выдранные при драке клочья волос в берестяной коробке и всякий раз, меняя белье и взглянув на клубок волос, вновь припоминала позорную драку. Дярикта, скрежеща зубами, клялась оторвать тяжелую косу Майды, а Майда задумывалась и перепрятывала клок волос в другой угол под белье.
В полдень лодка добралась до озера Шарга. На гористой стороне у горловины стояло несколько рубленых русских изб, с изгородями, огородами, с загонами для скота. На берегу стоял рыжий широкоплечий парень с голубыми глазами, с курчавой молодецкой бородкой.
– Иван, дорастуй! – закричал Калпе, направляя лодку к берегу. – Чего тебя стой? Ай, Иван, твоя голова, волоса вокруг губа точна, как у лиса. Ризая-ризая. Пуснина мозна сдавать. Лиса, лиса, а фамили Зайча, как так?..
– Ты, Калпе, чевой-то разговорчивый больно, – ухмыльнулся Иван Зайцев. – Перед девками, что ли, выхваляешься?
– Девка, какой девка? Сестры да женщины брата Полок-то, Пиапона и Дяпа. Вон они, – указал Калпе на уплывающие от них оморочки.
– На охоту отправились?
– Охота, охота, а баба береста варить будут, котел брал.
– Скажи братухам, изюбра нет на речках, давеча я ночевал.
– Панты добыл?
– Говорю, нет.
– Тайга больсой, изюбр есть, как его нет? Есть, твоя только не знай, где он.
– Омманываю, думаешь? Езжай, увидишь.
– Я знаю, ты не омани. Охотиса зимой будем?
– А что еще делать зимой? Будем, конешно.
– Ну, ладна, мы поехали. До сидания, Иван Зайча.
Калпе за руку попрощался с Иваном Зайцевым и оттолкнул лодку.
– Видели, какие волосы у моего друга? – спросил он, улыбаясь, у женщин. – Как огонь волосы.
– Нет, как огненная тайга, – засмеялась Идари.
– А-я-я, Калпе, как ты складно и быстро говоришь по-русски, – похвалила Дярикта. – В нашем доме ты один так бойко умеешь разговаривать с русскими.
– Не хвали, второй брат, твой муж, лучше меня говорит, – ответил Калпе.
Ветер, дувший с утра с низовьев Амура, круто переменился: не определишь, то ли низовой, то ли верховой. Калпе развернул парус, закрепил его, и лодка устремилась по озеру, хлопая о волны плоским днищем. Ойта на ходу вырывал широкие, лоснившиеся на солнце листья кувшинок, связывал вместе их длинные стебли, и вскоре за лодкой летел, перепрыгивая с волны на волну, караван зеленых судов.
Солнце еще висело высоко над возвышавшейся на западе грядой белошапочных гольцов, когда лодка пристала возле устья небольшой, но стремительной горной речки. Мужчины помогли женщинам поставить берестяную летнюю юрту – хо-маран, поели вместе с ними и выехали вверх по узкой речушке.
– Калпе, сети не забудь поставить, иначе голодные останетесь, – сказал, прощаясь, Полокто. – Да дров не жалей, когда будешь парить бересту. Не спеши, хорошо отпаривай.
– Ты за всем смотри, ты же один мужчина, – сказал Дяпа.
– Если боишься за жену, останься, – рассердился Калпе. – Спи здесь да бересту парь, а я поеду за тебя.
Один Пиапон не промолвил ни слова. Оморочка его из бересты, легкая, прочная, с веселой песней разрезала несущуюся навстречу воду. Второй год верно служит ему оморочка, на ней он плавал по озерам, протокам, по широкому Амуру, привозил на ней убитых лосей, изюбрей, косуль, но ни в одном месте не лопнула прочная береста, не разошлись швы и не дали течи. Хороша берестяная оморочка, но Пиапон все чаще и чаще возвращается к мысли завести деревянную, сбитую из досок. Еще ни у кого из нанай на Амуре нет деревянной оморочки, но Пиапон думает, она будет не хуже берестяной, более остойчивой, чтобы могла поднять одного среднего лося. Если не нынче, то в следующем году надо попытаться достать у русских доски и сколотить оморочку.
Речушка, то расширяясь, то сужаясь, петляла по лугам, потом прижалась к пологой сопке, но вскоре опять вышла на луга с редкими островками леса. Встречались тихие заливчики, заросшие кувшинкой, стрелолистом и лакомством лосей, изюбрей – трехлистником-вахтой. Трава на берегу таких заливчиков была вся измята, земля ископычена.
– Ага, [16]следов много, – вполголоса проговорил Дяпа, догоняя Пиапона.
– Есть.
– А красноволосый Иван говорил Калпе, будто зверя нет.
– Видно, ослеп.
– Где мне лучше переночевать?
– Можешь вместе со старшим братом.
– Дай ага, [17]ты где остановишься? – спросил Дяпа у Полокто.
Полокто подъехал к уткнувшимся в густую пахучую траву оморочкам, закурил, разглядывая сопки, зеленую тайгу. Комары надсадно звенели над головой, птицы голосили вечернюю песню перед сном.
– У меня руки побаливают, я далеко не поеду, – наконец ответил Полокто. – Здесь тоже кое-что можно встретить. Ты, Пиапон, куда думаешь ехать?
– Выше Поперечной редки, к Лосиному озеру.
Полокто мысленно измерил расстояние – далеко.
– Всю ночь думаешь ехать?
– Посмотрю.
– Я тогда с тобой поеду, – глядя на Пиапона, сказал Дяпа. – Ты меня где-нибудь на середине оставишь.
– Места хватит.
Пиапон оттолкнул оморочку и неторопливо, размеренно замахал веслом. Вода опять зажурчала под носом оморочки, и Пиапон подумал, что оморочка довольна прохладой речки, хорошим вечером, поэтому поет веселую песню, вторя замирающей песне птиц. Тайга, луга скоро уснут, только будут хором петь комары и мошки.
Полокто остался и, что-то разленился, последнее время все морщится, по ночам стонет – болеет или притворяется. Рано он дедушкой сделался, [18]рано собрался на покой, теперь он может не стараться на охоте и рыбной ловле, где детей прокормят не обремененные пока своими детьми Дяпа и Калпе, ведь в большом доме все делится поровну. Интересно, как он вел бы себя, если б ему пришлось жить отдельно? В тридцать лет сделаться стариком – этого Пиапон никак не может представить, ведь ему тоже через год будет тридцать лет – так выходит по подсчетам отца и матери. Он, говорят, родился в год лесного пожара, а Полокто – в год мелководья, когда русские дымящие лодки, как ракушки на песке, садились на мели и, завидев другую лодку, ревели, как десять медведей.
В детстве Полокто часто дрался с младшим братом – в этом ничего удивительного нет, братья должны драться, но, став охотником, он перестал драться, и долгие годы Пиапон не слышал от него плохого слова. Когда после женитьбы у него стали появляться одни мальчики, он сперва радовался, потом усмехаясь, признавался, что хочет дочь, чтобы выдать замуж и хорошо выпить на ее свадьбе.
– Сыновья приносят в дом мясо и рыбу, а дочери – водку, – говорил он.
А у Пиапона рождались одни дочери, и он испытывал огорчение и непонятное смущение: дочери, конечно, тоже люди, они, верно, поят отцов водкой, но потом сразу становятся чужими людьми, они не могут продолжать род Заксоров, будут плодить каких-то Бельды, Киле, Ходжеров. Пиапон хотел сына, только сын может продолжить свой род. Два года назад, когда у Пиапона родилась третья дочь, Мира, Полокто при всех снял бечевку, которой подвязывал штаны, и протянул брату. Пиапон, не веря глазам, смотрел то на крученную из конопли тоненькую бечевку, то на брата.
– Меняться будем, – сказал Полокто.
Это значило, что Полокто добровольно отдает свое счастье на сыновей Пиапону, а у него просит его счастье на дочерей. Братья обменялись бечевками – подвязками.
Старший брат, второй дед в большом доме, был хотя и вспыльчив, как отец, но при решении важных семейных вопросов сдерживал себя, не гневался зря, не кричал и с мнением большинства мужчин всегда считался. Только в последнюю зиму и весну он разлепился, возомнил себя второй главой большого дома, но Пиапон не позволит ему кичиться и лениться, он все же не кто-нибудь, а де могдани, его слово иногда бывает весомее слова главы дома. Если что произойдет, Пиапон отделится от большого дома, ему и так тяжело слушать ругань женщин, он знает, что в большинстве случаев скандалы возникают из-за невоздержанности на язык его жены, поэтому ему вдвойне тяжелее.
Размышления Пиапона прервала косуля, она выскочила из травы на берег речушки, повертела точеной головкой туда-сюда, попрядала ушами и, заметив оморочку, длинными прыжками поскакала в тайгу. Вскоре из зеленой чащи раздался оглушительный рев, похожий на рев медведя.
– Сама сперва испугалась, а теперь спохватилась, – усмехнулся Пиапон. – Пугай, пугай.
Над речкой опускались темно-синие сумерки, отдаляя черневшие островки релок, приближая и увеличивая размеры кленов и лип, разлохмаченные прибрежные кусты и низкорослые кривые березки и осины. Тайга засыпала, ее тревожили только редкие вопли пугливых косуль, пронзительные крики ночных птиц. Гомон комаров и мошек будто заполнил все пространство между небом и землей. Пиапон изредка отгонял от лица насытившихся, растолстевших комаров, давил их, черно-красные пятна исполосовали его лицо, шею. Он подъехал к берегу, пригнул толстый пучок травы, прижал его ногой к борту оморочки и неторопливо стал сворачивать из крошеного и листового табака толстую цигарку. Позади него, за кривуном, раздавались всплески воды и легкое постукивание маховика о борт оморочки.
– У меня оморочка тяжелая, – оправдывался догнавший его Дяпа. – Ох и летишь ты – не угнаться.
– Не гонись, езжай как можешь. – Пиапон вложил цигарку в трубку, высек огонь кресалом, закурил. – Не шуми, за каждым кривуном кого-нибудь можно встретить.
– Далеко еще? – Дяпа нагнулся к брату, прикурил от его трубки.
– Далеко. Ты можешь переночевать отсюда за двумя кривунами, место хорошее, трехлистника много.
Братья молча курили, прислушиваясь к ночным звукам. Темень вороньим крылом прикрыла землю, закутала ее в черную ткань. Недалеко в тайге хрустнула сухая палочка под чьими-то осторожными ногами, прокричала какая-то птица.
– Отсюда поедем на мэлбиу, [19]– сказал Пиапон. – Если отстанешь – не спеши, я буду знать, где ты находишься. Услышишь крик филина, останавливайся и переночуй.
Пиапон взял в руки мэлбиу, отпустил траву и бесшумно отъехал от берега. Несколько сильных гребков – оморочка набрала скорость, и Пиапон, не вынимая мэлбиу из воды, короткими взмахами повел оморочку по еле уловимой водной дорожке. Отъехав немного, он прислушался, и ему показалось, что капли дождя стучат по цинковой крыше малмыжского торговца Терентия Салова: так громко звенели капли воды, стекавшие с мэлбиу Дяпы, когда он замахивался ими для следующего гребка.
«Очень спешит», – подумал недовольно Пиапон.
Пиапон любил ночную езду, тишину до звона в ушах, непроглядную темень, даже комары и мошки были ему в это время терпимы. Тишина, к которой он всегда стремился в жизни, как ничто другое подходила к его нелюдимому характеру, и потому он дружил с ней. А в темноте он, как говорил сам, заострял глаза, ему казалось, что, если он часто будет охотиться, глаза его станут зорче, и, возможно, даже ночью он будет видеть, как видят кошки. Пиапон так внушил это себе, что временами ему казалось, будто он и на самом деле видит в непроглядной темени деревья, даже их ветви, различает кусты.
Проехав несколько кривунов, Пиапон прислушался: в ушах звенела ночная тишина, нарушаемая назойливым писком комаров. Долго прислушивался охотник и все же уловил приглушенный расстоянием стук мэлбиу о борт оморочки. Пиапон прокричал филином и поехал дальше. В полночь он был на Лосином озере, вытащил оморочку, натянул накомарник и лег, положив рядом ружье. Усталые руки и плечи ныли, глаза сами смыкались. Пиапон засыпал, когда раздался оглушительный выстрел и, удесятеренный эхом, покатился клубком по тайге. Пиапон слышал, как пуля хлюпнула о что-то мягкое, он прикинул время между выстрелом и хлюпаньем пули: выходило, что неизвестный охотник в такую темень стрелял на расстоянии не меньше пятидесяти шагов.
«Кто же такой? – подумал Пиапон. – Когда он поднялся выше меня? Видно, русский с озера Шарга. Кошачьи глаза у этого охотника, видел зверя, когда стрелял, по слуху не попал бы – пятьдесят шагов, не меньше».
Утром Пиапон сидел в росистой траве, наблюдал за рассветом, за восходом солнца, слушал, как пробуждается земля от сна. Видел он несколько косуль, видел, как черный лось с ветвистыми рогами вышел из тайги к озеру, потом другой, трехгодовалый бык, с ходу прыгнул в воду и с хрустом жевал любимый трехлистник, и охотник слышал, как вода с серебряным звоном скатывалась с мягких лосиных губ.
