Текст книги "Необыкновенные москвичи"

Автор книги: Георгий Березко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц)

4

Маша Рыжова рассчитывала вернуться в тот же полк, в котором служила, пока не была ранена. Но место ее оказалось занятым, и девушку направили из штаба дивизии в медсанбат, в резерв. Добравшись до деревни, указанной ей, и встретив там давнишних подруг, Рыжова несколько утешилась, так как нуждалась в них больше, чем когда-либо. Еще лежа в госпитале, Маша получила несколько писем от бывшего своего командира, старшего лейтенанта Горбунова. Это были первые адресованные ей письма о любви, поэтому они казались прекрасными. Однако, не зная, что, собственно, полагается в подобных случаях отвечать, Маша жаждала совета, который не умело ей дать собственное сердце.

Был поздний вечер, когда Аня Маневич и Клава Голикова – дружинницы, ушедшие вместе с Рыжовой в армию в июне сорок первого года, – привели девушку к себе. Аня помогла ей снять мешок; шумная, экспансивная Голикова снова обняла Машу.

– Живая! Здоровенькая! – вскрикивала она, тормоша подругу и прижимая к себе.

– Раздевайся, М-муся! – сказала Аня. Она заикалась и, стыдясь своего недостатка, была застенчива.

– В самом деле, что же мы стоим? – спохватилась Клава.

– Не знаю, как вам и показаться, – проговорила Рыжова.

Обведя девушек взглядом, она медленно стащила с головы ушанку.

– Остригли! – ужаснувшись, прошептала Голикова.

– В госпитале, когда я без сознания лежала... – Маша испытующе смотрела на подруг, стараясь по их лицам определить истинные размеры несчастия. Отрастающие волосы торчали на ее круглой голове неровными мальчишескими вихрами.

– Такие кудряшки были! – опечалилась Клава.

– Говорю, без сознания лежала...

– Т-тебе даже идет, – серьезно сказала Аня, хмуря тонкие черные брови, резко выделявшиеся на бледном, очень красивом лице.

– Идет или не идет – совершенно неважно. Было бы удобно... – послышался новый голос.

Маша повернулась на него и в углу на лавке увидела незнакомую девушку. Та поднялась, и огонек коптилки, заколебавшийся от движения воздуха, скупо осветил скуластое, плоское лицо с коротким вздернутым носом.

«Тебе, конечно, неважно», – подумали одновременно Маша и Клава.

– Максимова, Дуся, – сказала девушка, рекомендуясь, и крепко пожала руку Рыжовой.

– Ничего... Отрастут скоро, а пока в косыночке будешь ходить, – утешила Машу Голикова.

– К сожалению, они действительно быстро отрастают, – заметила Максимова. Сама она была повязана чистым белым платком, стянутым в узел на затылке. – Я стригусь каждый месяц.

Изба, куда пришли девушки, состояла из жилой половины и сеней. Около трети комнаты занимала большая закоптелая печь; на ней спала хозяйка с детьми. Неразборчивый шепот и ленивый слабый плач доносились из темноты под потолком. В избе был полумрак, в углу мерцала задымленная позолота иконы. На веревке, протянутой под черными низкими балками, сушились чулки.

Маша, скинув гимнастерку, умывалась в углу из старого чайника, подвешенного на бечевке, Девушки собирали ужин. Аня открыла банку мясных консервов, припасенную у нее для особого случая; Голикова колола сахар штыком от немецкой винтовки.

Подруги расспрашивали Рыжову, как ей жилось в госпитале, и она коротко отвечала, недовольная присутствием непредвиденного слушателя. Сестра с плоским лицом, спокойно внимавшая их беседе, мешала Рыжовой рассказать о самом важном. По дороге сюда Маша предвкушала удивление подруг, когда им будут показаны письма прославленного в дивизии комбата, и теперь была раздосадована. Странное удовольствие, испытываемое ею от признаний человека, к которому недавно она чувствовала лишь почтительное уважение, смущало девушку. Быть может даже, оно свидетельствовало о ее легкомыслии, если не было обычным для всех в подобных случаях. И Маша огорчалась оттого, что задушевный разговор, видимо, не мог немедленно состояться.

– Ох, девушки, как я мечтала повидаться с вами! – сказала Рыжова.

Мыло текло по ее лицу, и она ощупью, с закрытыми глазами искала носик чайника.

– Разве понимают в гражданке, что значит дружба! – громко отозвалась Клава.

– Дружба на в-всю жизнь, – сдержанно произнесла Маневич.

– Так поговорить хотелось, душу отвести, – продолжала Маша. «Это я для тебя говорю, – мысленно обращалась она к плосколицей сестре, – пойми, что ты тут лишняя...»

Утершись вафельным полотенцем, Рыжова подошла к столу. Щеки ее порозовели от холодной воды, маленькие уши стали совсем красными.

– Какие в гражданке все разнеженные, – проговорила она тонким голосом, – чай пьют из чашек, на скатерти. Мне даже странно было первое время.

На худеньких плечах девушки красовалась голубая шелковая сорочка с атласным бантиком, заправленная в мужские ватные штаны.

– Какая рубашечка! – воскликнула Голикова.

– Не захотела ее дома оставлять... – в замешательстве сказала Маша.

Клава и Аня рассматривали сорочку, трогали ее, поглаживали скользкие, блестящие складки... Их посерьезневшие лица выражали только бескорыстную заинтересованность знатоков.

– Прелесть, – убежденно проговорила Клава.

– А мне совестно немного, – призналась Маша. Она пошла в угол взять гимнастерку, громыхая подкованными сапогами.

– Почему же совестно? – вмешалась в разговор Максимова, до сих пор молчаливо сидевшая в стороне.

– На фронт ведь приехала, не на дачу.

– Глупости, – сказала Максимова. – Шелковое белье гораздо гигиеничнее.

– Мусенька! – радостно закричала Клава. – Есть у меня сюрприз тебе! – Полная, рослая, она легко закружилась по комнате, ища по углам, заглядывая под лавки. Вытащив свой мешок, Голикова торопливо начала в нем рыться.

– Нам тут несколько раз подарки присылали, – быстро говорила она. – Зубных щеток у меня семь штук накопилось. Пришлось выбросить. А платочков больше дюжины... Кружевные, вышитые: «Дорогому бойцу», «Защитнику Родины».

– Нет, ты подумай, – тонким голосом пропела Маша. – Вышивает дивчина платочек, думает – лейтенанту попадет или бойцу. А выходит, ни лейтенанту, ни бойцу, а бойчихе.

– Ужас, сколько барахла таскаешь с собой! – пожаловалась Клава.

Она выкладывала на лавку вещи: алюминиевый портсигар, в котором стучали пуговицы, трофейную масленку из пластмассы, револьверные патроны, бюстгальтер, кобуру от парабеллума, чистое полотенце...

Рыжова, надев гимнастерку, подпоясавшись, села на лавку. Аня встала рядом и несмело обняла подругу; та прижалась щекой к ее руке. Доброе благодарное чувство, какое бывает у человека, возвратившегося домой, охватило Машу. Лишь поглядывая на Максимову, она все еще досадовала. «Хоть бы ушла куда-нибудь, – думала девушка. – Не видит разве, что она мешает нам...» Но Дуся действительно, кажется, не догадывалась об этом. Широкое скуластое лицо ее было бесстрастно; большие руки спокойно лежали на коленях.

– К Новому году женские подарки давали, – снова заговорила Клава. – Конфеты мы сразу съели, одеколон тоже кончился...

Голикова опустилась на пол перед мешком, светлые волосы ее упали густыми завитками на лицо, открыв гладкий затылок.

– Вот они! Нашла! – крикнула девушка и, как флажком, махнула длинными светлыми чулками. Потом бросила их Маше.

– Фильдеперсовые! – удивленно сказала та. Натянув чулок на руку, она пошевелила пальцами под невесомой тканью.

– Х-хорошие чулки, – заметила Аня.

– Возьми себе, Маша! – закричала Голикова, счастливая от собственной щедрости.

– Ты с ума сошла! – сказала Рыжова и медленно вынула пальцы из чулка.

– Будешь у нас вся в шелку! – радовалась Клава.

Маша подняла на нее глаза с расширившимися в полумраке зрачками.

– Ни за что не возьму. Тебе ведь подарили.

– Непрактичные они в наших условиях, – сказала Максимова.

– Зато гигиеничные, – передразнила ее Голикова, – Ну, возьми... Хоть один чулок возьми!

– Что же я с одним буду делать?! – изумилась Маша.

– А мы их разрежем, зашьем, и получатся носочки... Две пары... В туфлях никто ничего не заметит.

– Давай, – неожиданно сказала Рыжова и покраснела, подумав вдруг, что ее в носочках может увидеть Горбунов.

– Н-носочки даже лучше, – заметила Маневич. – Лето с-скоро, жара...

Девушки уселись за стол; Аня пригласила Максимову, и Маша скрепя сердце смирилась с этим.

На столе поблескивала красноватая бутылка портвейна, лежали в раскрытом кульке розовые круглые конфеты. То и другое Рыжова достала из своего мешка. Откупорив вино, она разлила портвейн по кружкам, стараясь, чтобы всем досталось поровну.

– Мне так много н-не надо, – сказала Аня.

– Один раз можно... Ничего, – разрешила Голикова.

– За победу, сестрички! – громко сказала Маша.

Лица у девушек стали серьезными; все чокнулись и отпили по глотку.

– Ничего себе, – одобрила Клава.

– Я кагор хотела купить, нигде не нашла, – важно сказала Рыжова.

– Ешьте, а то опьянеете, – посоветовала Дуся. Подруги принялись закусывать, потом снова выпили, на этот раз – за Машу. Консервы были быстро съедены, вскоре опустел и кулек. Но Максимова не обнаруживала желания покинуть общество, и Маша с тоской подумала, что новая сестра так и не оставит их до самого утра, когда надо будет отправляться на работу.

«Ну, иди, иди спать... – твердила про себя Маша, пристально глядя на Максимову, словно внушала ей. – Пора уже... Иди в свой угол...» Как будто подчинившись, Дуся вдруг поднялась, но не ушла, а пересела ближе к Рыжовой.

– Как Москва выглядит? – спросила она.

– Изменилась Москва, – сухо ответила Маша.

– Разрушений много?

– Нет, особенно не заметно... – Вспомнив о Москве, девушка смягчилась. – Ох, сестрички! Совсем другая стала Москва. Не видно нигде былых витрин – заколочены досками, заложены мешками с песком. На Ленинградском шоссе баррикады стоят, рогатки.

– На Ленинградском шоссе?! – испуганно переспросила Клава.

– Университет очень пострадал... Помнишь, Аня, мы с тобой в садике там сидели, студенткам завидовали?

– В с-седьмом классе когда учились...

– Ну да, семилетку кончали... Нет больше ни садика, ни решетки. А Манеж весь в оспе от осколков.

– Так, – сурово сказала Дуся.

– Людей стало меньше на улицах, – продолжала Маша. – Дома стоят неприветливые... По ночам огонька нигде не увидишь. Как будто к бою все приготовилось. Только радио весело гремит.

Она на секунду задумалась и вдруг мечтательно улыбнулась.

– Красавица Москва! Как я прощалась с ней! Целый день ходила по знакомым улицам, смотрела... На метро до Сокольников проехала.

Маша вздохнула от полноты ощущений. Ибо никогда раньше, кажется, ей так не нравился город, в котором она родилась, жила, училась. Самая суровость нового облика столицы заставляла девушку сильнее чувствовать свою любовь к ней.

– Ну чего немцам надо было, чего полезли на нас? – сказала Клава.

– Еще н-наплачутся, – строго проговорила Аня. Ее тонкие, похожие на ласточкины крылья брови сошлись у переносицы.

– За Москву, за. любимую! – предложила Рыжова. Подруги снова чокнулись и выпили вино, оставшееся в кружках.

– Увидим ли ее снова к-когда-нибудь? – сказала Аня.

– Если и умрем, так за родину, за правду! – проговорила Клава, беспечально блестя добрыми захмелевшими глазами. – Что нам себя жалеть, что у нас – дети, муж?

– И деньги на сберкнижке не лежат, – добавила Маша.

Девушки минуту помолчали, испытывая удовольствие оттого, что видят и слушают друг друга, сидя все вместе, одним кружком. За окном простиралась фронтовая ночь; бутылка вина стояла на столе. И это особенно нравилось девушкам, так как было вещным знаком их независимости и вольности. Видимо, чтобы не уступать мужчинам, следовало не только воспринять их достоинства – это представлялось не таким уж трудным, – надо было также усвоить их пороки.

– Ох, веселые денечки! – вырвалось у Клавы.

И подруги заговорили все сразу громкими, оживленными голосами. Клава подсела к Рыжовой и, взяв ее за руку, кричала о том, что не согласна больше оставаться в медсанбате и хочет служить на передовой; Аня, улыбаясь, сообщила, что ей обещано место в одном из батальонов.

– Веселые денечки! – повторила Маша.

Она снова подумала о любви Горбунова, и ее словно омыла теплая волна... Но не потому, что сама она привязалась к этому человеку, – ей было ново и весело сознавать себя любимой. Ее как будто уносил на себе быстрый поток больших событий, интересных встреч, отважных поступков, чистых побуждений... Самая опасность вызвала особенное, обостренное чувство жизни. И даже трудный быт казался теперь Маше полным прелести необычайного.

Максимова наконец встала и вышла из комнаты. Маша проводила ее загоревшимся взглядом.

– Сестрички! – начала она. – Если бы вы только знали... – Она умолкла, заслышав шаги в сенях.

Дуся, широкая в плечах, плотная, вернулась, неся охапку соломы.

– Ты о чем? – спросила Голикова.

– Ничего, – сказала Рыжова.

Надо было устраиваться на ночь, и девушки вышли из-за стола. Маневич расстелила на соломе плащ-палатку, потом подошла к подругам. Она немножко косолапила, ставя носки внутрь. Взявшись за руки, обнявшись, девушки постояли несколько секунд, как бы прощаясь с вечером, который был так хорош и уже кончился.

– Песен не попели, жалко, – сказала Клава.

Аня переставила коптилку на край стола, чтобы не так темно было в углу, где подруги собирались спать. Сидя на шумящей, потрескивающей соломе, они стаскивали сапоги, снимали гимнастерки. На всех трех было одно одеяло, и поэтому его разостлали поперек: ноги покрыли шинелями.

– Прямо не верится, что я опять с вами, – тихо сказала Рыжова.

Ее уложили посредине, между Клавой и Аней.

– Я так рада, – прошептала Голикова, привлекая голову Маши к себе на круглое, мягкое плечо.

Слышалось ровное, спокойное дыхание Максимовой. Она лежала на самом краю общей постели и, кажется, уже уснула. На столе клонился, вытягиваясь, огненный лепесток коптилки. И сумрак, наполнявший комнату, слабо покачивался на бревенчатых стенах.

– Совсем спать не хочется, – в самое ухо Маше сказала Голикова.

– И мне не хочется, – шепнула Маша.

«Сейчас я им все расскажу», – подумала она, вздохнув от сладкого волнения... Приподнявшись на локте, она попыталась удостовериться в том, что Максимова действительно спит.

– А знаешь, я из пулемета стрелять научилась, – сообщила Голикова.

– Не ври, – сказала Маша.

– Мне капитан Громов показал...

– Кто это Громов?

– Ты его не знаешь... Артиллерист один.

– Он н-ничего себе, – заметила Аня.

Клава села, поджав под себя ноги, покосилась на спящую Дусю и, низко наклонившись над Рыжовой, еле слышно сказала:

– Он мне объяснился вчера.

– Объяснился? – не сразу переспросила Маша. Ее собственная новость оказалась как бы похищенной у нее, и девушка почувствовала себя уязвленной.

– То есть не совсем объяснился, но дал понять, – прошептала Голикова. Глаза ее в полутьме казались огромными.

– Как это – дал понять?

– По-всякому... Сказал, что у него голова кружится, когда я рядом стою. Потом про руки мои говорил, про волосы.

– Ну, а ты что? – спросила Маша заинтересованно.

– Он меня обнять хотел, я по рукам ударила, – радостно сказала Голикова.

– И все?

– Потом он меня обнял. Мы в сенях стояли... Там темно... Ну, и поцеловал... Потом я вывернулась и убежала.

– Пошляк он, твой Громов, – проговорила Маша, так как ей действительно не понравилось то, что произошло с Голиковой. Это не отвечало ее собственным смутным ожиданиям, девушка была обижена не столько за подругу, сколько за самое себя.

Голикова помолчала, не понимая, почему событие, доставившее ей так много удовольствия, не обрадовало самых близких ей людей.

– Отчего же пошляк, если я ему нравлюсь? – выговорила наконец она.

– Стыдно об этом думать сейчас, – сказала Маша, испытывая даже некоторое мстительное удовлетворение от того, что говорит это подруге, опередившей ее со своим рассказом.

– Ты что, з-замуж собираешься за н-него? – спросила Аня, приблизив к Голиковой лицо с удивленно взлетевшими бровями.

– Нет... не собираюсь, – вяло ответила Клава.

– А к-как же ты думаешь? Т-т... – Аня разволновалась и умолкла, пережидая, когда сможет снова заговорить. – Т-так просто...

– Никогда, – сказала Голикова.

– Выбрось все это из головы, Клавка, – зашептала Маша. – Мы не для романов сюда приехали... Кончится война, тогда, пожалуйста, целуйтесь.

Опустив голову, Клава потыкала пальцем в одеяло.

– Легко вам говорить, девушки, – сказала она покорным голосом. – Если бы к вам так приставали...

– Почему ты думаешь, что не пристают? – спросила, не удержавшись, Маша.

Голикова быстро наклонилась и крепко стиснула ее руку выше локтя.

– Кто? – выдохнула она.

– Не хотела я вам говорить... – сказала Маша, не чувствуя уже особенного желания быть откровенной.

– Я вам все рассказываю, а ты секретничаешь, – возмутилась Клава.

– Если проболтаетесь – убью! – сказала Маша.

– Ясно, – ответила Голикова.

– Горбунова, старшего лейтенанта, знаете? – очень тихо сказала Маша.

– Кто ж его не знает! – прошептала Клава.

– Засыпал меня письмами... Не понимаю, как мой адрес узнал.

Маша вскочила и босиком на цыпочках побежала к лавке, где лежала ее гимнастерка. Из нагрудного кармана она достала несколько помятых бумажных треугольников и села ближе к коптилке.

– Вначале товарищ старший лейтенант моим здоровьем больше интересовался, – сказала она. – А перед самым отъездом получила я вот это...

Аня и Клава переползли по постели к ногам Рыжовой. Подняв встрепанные головы, они приготовились слушать. Аня обхватила худые плечи длинными белыми руками.

– Я так удивилась... – проговорила Маша. Огонек коптилки оставлял в тени часть ее лица, обращенную к подругам, но обрисовывал золотистой линией профиль, утиный носик, шевелящиеся губы, короткие вихры надо лбом. Развернув треугольник, Маша начала читать негромким ясным голосом:

«...Не удивляйтесь этому письму. Быть может, мы не так уж скоро встретимся.!. Но и через год, два, три я отыщу вас, где бы вы ни были. Поэтому я хочу, чтобы вы немножко ожидали меня...»

Маша сидела на лавке в одной сорочке, стянув ее и придерживая на груди, упершись в темный пол узкой ступней.

«...Дорогая моя, – читала она дальше, – простите, что так называю вас. Может ли быть, что я полюбил вас после того, как перестал видеть? Нет, конечно... Но я только теперь понял то, что случилось раньше. Помните ли, Маша, ту морозную ночь, когда мы с вами отбивались от фрицев, сидя в разрушенной школе? Там, под свист осколков, я почувствовал, как вы мне дороги! И я пишу это письмо, Маша, с одной мыслью – не забывайте меня! Сколько бы ни пришлось воевать: год, два, три – я буду напоминать вам о себе...»

Маша читала нарочито ровно, невыразительно, подчеркивая свое полное безразличие. Вдруг она оборвала чтение, ощутив неловкость, как будто любовь Горбунова была уже их общим проступком.

– Дальше все в том же духе, – сказала она.

– Красиво как пишет, – прошептала Клава.

– Сентиментальности... Никак не ожидала от боевого командира.

– Ну, читай, читай, – нетерпеливо сказала Голикова. – Еще немножко...

Маша неохотно наклонилась над письмом.

«...Я часто думаю о том времени, когда кончится война, – снова начала она, – какое это будет чудесное время! Помню, окончив семилетку, я летом с товарищами поехал на Кавказ. Мы поднимались на высокую гору, долго карабкались, подтягивались на веревках, мы шли в облаках, в непроглядном тумане. И вдруг увидели солнце... Когда я думаю о нашей жизни после победы, – а мы обязательно победим, – я так и представляю себе эту жизнь: темные, тяжелые тучи внизу, позади, а над головами синее небо...»

Маша снова остановилась,, испытывая все большее недовольство собой. Пока она читала, в комнате, казалось, звучал не ее голос, произносивший искренние, хорошие слова. Они были обращены к ней одной, и то, что их слушали другие, не понравилось девушке. Она читала все тише и наконец замолчала, потом медленно сложила письмо.

Черный, отлакированный таракан вынырнул из темноты, побежал по краю стола и остановился в нерешительности, опустив усики. Маша встала и сунула письмо в карман гимнастерки.

– Я даже рада теперь, что меня не назначили в полк, – сказала она, – пришлось бы часто встречаться... Ни к чему это.

– Ты не любишь его? – изумленно спросила Клава.

– Конечно, нет, – сказала Маша, хотя опять не была уверена в этом. Однако после всего, что она только что наговорила Голиковой, она не могла ответить иначе.

– В-вы можете после войны п-пожениться, – прошептала Аня, так как была добра и рассудительна.

– Дурочка, разве мы имеем право думать о любви, когда идет такая война? Мы должны забыть все личное... – Маша почувствовала сожаление, почти испуг, столь решительно жертвуя собой. Но было нечестно разрешить себе то, в чем она отказывала другим.

Опустившись на постель, она поползла на четвереньках под одеяло. Девушки улеглись и некоторое время молчали. Маша сознавала, что подруги не одобряют ее: видимо, они жалели уже старшего лейтенанта. И хотя она не только разделяла их жалость, но в большей степени горевала над собой – отступать ей было некуда.

– Ничего с Горбуновым не сделается, – сказала она. – Злее немцев бить будет.

– Удивляюсь на тебя, Маша, какая ты волевая, – упрекнула ее Голикова.

– Многие говорили: из меня атаман выйдет... – Неожиданно для себя Маша печально вздохнула. – И частично не ошиблись.

Приподнявшись, чтобы поправить свое изголовье, она заметила вдруг открытые внимательные глаза Максимовой.

«Ох, она не спала!» – подумала Маша, вглядываясь в сумрак, стараясь понять, как относится Дуся к тому, что слышала. Но скуластое лицо некрасивой девушки было непроницаемо...

Подруг разбудили, едва начался рассвет.

В медсанбат была доставлена с переднего края большая партия раненых, и Рыжова, запыхавшись, прибежала в сортировочную. Там, на полу, на лавках, лежали люди в мокрых шинелях, в ботинках, облепленных грязью. Под потолком горела, ничего не освещая, забытая керосиновая лампа на проволочной дуге. В маленькие квадратные оконца, мутные от дождя, проникало утро...

Маша огляделась и направилась к военфельдшеру. Мимо нее санитары пронесли на носилках человека, покрытого с головой шинелью. Были видны только слипшиеся от воды или пота волосы; рука с засохшей на пальцах грязью почти касалась пола. На угольниках шинели раненого Маша увидела три зеленых квадратика, обозначавших звание старшего лейтенанта. И, не отдавая себе отчета в том, что делает, она бросилась к носилкам. Их поставили на пол, и Маша наклонилась над раненым. Она подняла его безвольную тяжелую руку и положила вдоль тела так, как, ей казалось, будет удобнее. Потом осторожно приподняла угол шинели.

Она увидела незнакомое синевато-серое лицо с неплотно прикрытыми глазами. «Не он!» – чуть не крикнула Маша, скорбя и радуясь одновременно. Тихо опустив шинель, она отошла...