Текст книги "Необыкновенные москвичи"

Автор книги: Георгий Березко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 46 страниц)

– Занятно, занятно, – проговорил он вслух.

А затем он почувствовал облегчение – туповатое, как после долгого, утомительного пути... «Вот и все, и беспокоиться не о чем, – подумал Голованов. – И никуда не надо ходить, звонить. Все кончилось – и никого не надо ни о чем просить».

Взгляд его упал на бокал с шампанским, что все еще стоял, нетронутый, перед ним; Глеб машинально взял бокал и выпил одним глотком.

– Так-то лучше, – сказал парень, сидевший за его столиком. – Газ уж весь вышел, наверно.

– Возьмите «Мишку», закусите, – сказала девушка. – Чего вы скучаете?

– Извините, я не скучаю, – неловко ответил Глеб. – Желаю вам счастья на сто лет, – попытался поправиться он.

Ему еще налили, и он опять выпил. «Я просто неудачник, – сказал он себе с усталым спокойствием, с той безнадежной твердостью, с какой говорят: «Я болен, тяжело болен». – И я всегда был неудачником... И у меня никогда ничего не получалось – даже поразительно! За что бы я ни брался – все проваливалось...»

Он взял конфету, развернул, откусил половинку и свернул из серебряной бумажки тонкую трубочку.

«Теперь меня наверняка выдворят из Москвы, – подумал он. – Ну и правильно, пусть выдворяют... Так мне и надо – я неудачник. И пусть мне будет еще хуже!..» Вдруг он словно бы стал задыхаться, к его горлу подступил крик: «Но почему, почему так плохо со мной?.. И Вронский вот не пришел!.. И ничего ниоткуда, ниоткуда!..» Он вспомнил о Коломийцеве – о письме, отправленном этому доверчивому другу, и ему стало еще хуже – он почувствовал себя обманщиком.

...Николай Георгиевич встал из-за стола, он не мог здесь больше оставаться. «Подожду Анну у входа, – решил он. – Вечно она заставляет себя ждать, каждый день мне надо где-нибудь ее ждать». Теперь ему казалось, что и женился он неудачно, и ему больше подошла бы другая жена, не Анна с ее безалаберностью, с неизбывной суетой, с постоянной мелочной требовательностью, а всего лучше было бы ему вообще не жениться, чтобы не знать вечных семейных «надо». Но прежде чем уйти из кафе, Уланову надо было расплатиться – этой необходимостью он никак не мог пренебречь. И он стоял, нетерпеливо вертя головой, высматривая официантку.

А столик сзади, недавно покинутый незадачливыми гуляками, занимали уже другие посетители, решительно на них не похожие: девушка лет восемнадцати – девятнадцати и трое юношей такого же приблизительно возраста.

– ...Подумать только, где мы его встречаем! Но это жутко хорошо, что мы тебя нашли, – говорила контральтовым голосом девушка одному из парней. – Но где ты пропадал все время?

Девушка была очень хороша – это Николай Георгиевич отметил, несмотря на свое жестокое раздражение. Точно по неведению, по ошибке очутилась она здесь, в этом жарком, дымном зале, – здоровая, рослая, орехово-загорелая, светлоглазая, светловолосая, наивно повязавшаяся белой ленточкой, в нарядном платье из голубоватой материи сплошь в белых цветочках, вышитых гладью.

– Да нигде... уезжал, потом приехал, – ответил парень, к которому она обращалась, – худой, с длинным, губастым лицом, в черном свитере.

– Сколько мы не виделись? Года полтора... Нет, два! – воскликнула девушка. – Как здорово, что мы встретились, и как раз сегодня, когда мы... Но где ты пропадал? Ты все нам расскажешь.

– Нечего рассказывать, – ответил парень; у него был не то испуганный, не то виноватый вид.

– Занимайте места согласно купленным билетам, – поторопил их другой юноша. – Все объяснения после первого бокала.

Он был под стать девушке – румяный, кудрявый, с плутовато-живым взглядом, – этакий добрый молодец, вполне, впрочем, по-современному облаченный в замшевую коричневую куртку, в серые фланелевые брюки. Третий юнец, черноволосый, в простеньких проволочных очках, в чистенькой рубашке с отложным воротничком, уже сидел, чопорно поглядывая по сторонам.

– Что мы будем пить? – спросил кудрявый, когда все уселись. – Твоя заявка, Даша!

– Манго, – сказала протяжно девушка. – Хочу сок манго.

Парень помотал своей кудрявой головой.

– Учти: истина в вине. И я даже знаю, в каком вине – в «твиши».

– Всегда найдется что-нибудь, что женщина предпочтет истине, – без улыбки проговорил юнец в очках.

– Это кто сказал? Это твое?.. – обрадовалась девушка.

– В данную минуту мое, – нимало не смутился он, – тем более что ты все равно не сможешь уличить меня в плагиате.

Она рассмеялась, откинув голову так, что открылась вся ее гладкая, без единой складочки нежная шея, плавно переходившая в округлость подбородка; блеснули чуть щербатенькие зубы.

«Откуда такое чудо? – подивился Николай Георгиевич. – И зачем она здесь? Боже мой, почему она здесь?» – с тем же пьяным преувеличением вопрошал он.

Почувствовав на себе его взгляд, девушка повела на Уланова серыми добрыми глазами; сама она, видимо, испытывала только благожелательное любопытство ко всему, что здесь ее окружало.

Подошла официантка. Уланов стал расплачиваться, но у официантки не нашлось сдачи, и она опять ушла разменять крупную бумажку.

Дожидаясь, Уланов присел к столику так, чтобы лучше видеть молодую компанию. Там разговор перекинулся уже на другую тему: юнец в очках наставительно говорил:

– ...рассчитывать советую на самих себя. Все прочее – художественная литература. Только на себя.

Кудрявый молодой человек не отводил взгляда от их подруги, ожидая, что ответит она. Но девушка, улыбаясь, молчала, и тогда он сказал, как бы и не всерьез:

– В доисторические времена существовали понятия – дружба, друзья.

– Друзей нет, есть только заинтересованные люди, – сказал паренек в очках; у него было узенькое личико, тонкий нос в веснушках и резкий, отчетливый голос.

– И мы, мы тоже заинтересованные? – спросила со спокойной ласковостью девушка.

– Мы тоже. И мы вместе потому, что заинтересованы друг в друге. Возможно, по-разному, но заинтересованы, – сказал паренек.

– Это уже, конечно, лично твое, – весело сказала девушка, – твое собственное.

Он с полной серьезностью подтвердил:

– Мое собственное на этот раз.

И притронулся двумя пальцами к дужке очков, как бы проверяя, прочно ли они держатся на носу.

Унылый молодой человек с длинным лицом – он выглядел несколько старше своих товарищей – только посматривал на них, не вмешиваясь в разговор.

Продолжения его Николай Георгиевич не услышал: забушевала нечеловеческая музыка, и уже спешила к его столику, мелко шаркая натруженными ногами, Тамара – официантка.

У выхода Уланов обернулся: серый туман висел в зале, и в этой жаркой, никотиновой мути мелькали багровые, желтые, зеленоватые пятна – лица людей; едва белело платье девушки, которую звали Дашей. Лязгал адский оркестрик, и в перегретом, задымленном воздухе словно бы рвались невидимые молнии, и невидимые бесы носились под потолком. Пахло потом, кухней, окурками, пеплом. «Должно быть, так пахнет в аду», – подумал Уланов.

На улице он увидел жену, она выбиралась из машины – маленькая, суматошливая; блестели в свете, лившемся из стеклянных дверей кафе, ее бледные щеки с остатком вазелина, которым она снимала грим.

– Коленька, прости! – крикнула она издали, торопясь подойти. – Нас задержали после спектакля. Я заставила тебя ждать...

Она обеими руками схватилась за его руку и подняла к нему лицо с громадными затененными глазами; ее нарисованные губы казались черными.

– Как хорошо, что ты вышел меня встречать! Дай я тебя поцелую... ничего, пускай смотрят. – Она привстала на цыпочки, потянулась, он невольно слегка отвернулся, и она ткнулась губами в его щеку. – Мы сейчас и поедем... Я ничего не хочу, ни есть, ни пить, если б ты знал, как я устала!

Николай Георгиевич намеревался сесть впереди, рядом с шофером, но жена удержала его за руку.

– Сядем вместе, сзади, – попросила она. – Я хочу с тобой,

В машине она сейчас же прижалась к нему своим мягким и словно бы бескостным телом.

– Аня, ты опять... – сказал он, стараясь говорить спокойно. – Выбрось, умоляю тебя.

– Что, милый? – не поняла жена. – Что выбросить?

– Я заболею от этого запаха, – сказал он. – Твои духи.

– Прости, Коленька! Я все забываю, – искренне огорчилась она. – Я такая дура, я все теперь забываю. Заехала сегодня домой после репетиции – и забыла зачем. Я даже расплакалась: сижу и не могу вспомнить, зачем приехала. Потом вспомнила: надо было взять кое-что из белья.

– Я действительно заболею от этого запаха, – сказал Уланов.

– Это «Мицуки»... Но я выброшу, Коленька, выброшу! Вот хочешь – сию минуту. – Она раскрыла сумку – свой бездонный замшевый мешок, и стала в нем рыться. – Никогда сразу ничего не найдешь, – пожаловалась она. – Вот, хочешь шоколадку...

– Нет, не хочу, – сказал Николай Георгиевич.

Она все продолжала шарить в мешке, и он не выдержал:

– Можно и не сию минуту. Прекрати, пожалуйста. Машина мчалась знакомой дорогой на Переделкино, и в темном зеркальце над лобовым стеклом косо пронеслись огни фонарей Нового Арбатского моста и затем неоновая вывеска гостиницы «Украина». Уланов, весь внутренне напрягшись, готовился к решительному разговору с женой... «Я не хочу и не могу больше жить так, как я живу, – собирался он сказать, когда они окажутся одни у себя на даче. – Я хочу надолго уехать. Ты смогла бы, конечно, присоединиться ко мне, но ты не сможешь: театр, и все прочее. И вообще, я хочу поселиться... я еще не знаю где, но твердо знаю – там, где живут люди, о которых я пишу... или буду писать. И еще – а должен предупредить тебя, Аня, нам придется пересмотреть наш бюджет. На скорое окончание моей книги ты не рассчитывай, я ее вообще не стану кончать – это плохая книга. И договор на сценарий я тоже не заключу... И я вообще не знаю пока, что я буду писать. Во всяком случае, я советую тебе урезать все наши расходы, может быть даже, мы продадим машину...»

Уланов понимал – все это будет жестоким ударом для жены, но сейчас, вдыхая запах ее духов, он способен был и на жестокость. Подумав, он решил, однако, добавить: «Это не разрыв... У меня никого нет, кроме тебя. И мы будем часто приезжать друг к другу. Но помоги мне и отпусти меня».

Все ж таки они прожили вместе длинный ряд лет, и она и теперь, вероятно, любила его...

Вдруг Николай Георгиевич услышал тихое быстренькое всхлипывание – жена, отвалившись от него, заплакала. Он помолчал, силясь овладеть собой.

– Ну что? – выговорил он наконец. – Что с тобой?

– Не знаю, – пролепетала она.

– Кто же знает?

– Я стараюсь удержаться... но не могу, – еле слышно, сквозь всхлипывания, призналась она.

– Но я еще меньше знаю, почему ты плачешь. – Он наклонился к ней и, скосив глаза на затылок шофера, прошептал: – Мы в машине, что с тобой?

– Я раздражаю тебя, – шепотом ответила она.

– Нет, – сказал он. – И не в этом дело.

– Я вижу... и мне, прости, Коленька, мне страшно. – Она все время мелко потягивала носом.

– Почему тебе страшно? – спросил Николай Георгиевич.

– Не знаю... У Зины, у Валентиновой Зины, ты ее видел... у Зины умирает сын. Врачи сказали, что осталась одна неделя... У него лейкемия – это такой ужас!..

Маленькая женщина, скорчившись в углу машины, опять зарылась по локоть в своей глубокой сумке.

– Когда не нужно было, он все время попадался... – воскликнула она жалобно, – ну что это, в самом деле... Ах, вот он! – Достав скомканный платочек, она принялась утирать лицо. – А Полинку бросил муж... Сказал ей: «Я задыхаюсь», – и ушел, взял шляпу, плащ и ушел... Она в отчаянии, можешь себе представить. Прожили вместе двенадцать лет, и он не задыхался, и вдруг: «Я задыхаюсь».

Николай Георгиевич откинулся на сиденье и положил голову на спинку; жена нашарила в темноте его руку и погладила.

– Никогда не знаешь, что с тобой случится завтра... – Она опять стала быстренько, по-детски, всхлипывать.

– Перестань, – каким-то не своим голосом попросил Николай Георгиевич.

И он подумал, что в мире нет ничего сильнее этой детской, жалкой, себялюбивой слабости. Говорить с женой сегодня о своем бегстве из дома было бы, наверное, преступлением...

Но решится ли он заговорить с ней об этом завтра? – спросил он себя. А затем, ведь не только она, его жена, со своими слезами и страхами удерживала его дома – были у него и другие обязанности, помимо семейных: он член двух редколлегий, он ведет семинар в Литературном институте, он председатель комиссии по работе с молодыми писателями. Все это, вероятно, тоже было важно... На столе у него, на даче, лежит папка с сочинениями какого-то юнца, присланная из комиссии; от его отзыва на эти сочинения, вероятно, незрелые, как чаще всего бывает, зависит в какой-то мере судьба их автора... И Уланов тихонько засвистел. Ох, как много еще потребуется от него, всего потребуется: настойчивости, изворотливости, умения отказывать, говорить «нет», чтобы вырваться из этих неисчислимых «должен» – вырваться хотя бы с ободранными боками. Отзыв на сочинения, присланные ему, он, во всяком случае, должен написать.

А самое главное – Николай Георгиевич убрал руку из-под руки жены, – главное заключалось даже не в этих внешних препятствиях, а в том, что ему надо было победить в себе боязнь неуспеха, неудачи, непризнания. Она стала уже привычной и поэтому почти незамечаемой – эта оглядка на то, как примет его книгу некий условный читатель вкупе с редактором и критиком, – постоянная оглядка на их суд. Уланов невольно крякнул, подумав, что ему предстояла еще долгая, жестокая борьба с самим собой. И, даже поборов в себе жажду немедленного признания, он вовсе не мог быть уверен, что напишет то именно и так, как сегодня необходимо и важно людям... Кто рискнул бы твердо такое ему обещать?! Но другого пути к этому самому необходимому не было – ни для него, Уланова, ни для кого другого...

Машина шла уже за городом, и черная стена высокого кустарника тянулась за обочинами шоссе. Шофер (он так и не обернулся ни разу – деликатный человек) увеличил скорость, и прелестная ночная свежесть обдала Уланова из окошка, как бы утешая его.

...Даша Миронова и ее товарищи вышли из кафе, когда оно закрывалось, и швейцар, выпуская засидевшихся посетителей, запирал за ними дверь на ключ. Было недалеко до двенадцати, и на улице Горького заметно поубавилось и пешеходов и машин, но расходиться по домам в эту ночь никому из компании не хотелось.

Утром сегодня у Даши, Виктора Синицына и Артура Корабельникова был последний экзамен на аттестат зрелости; Виктор и Даша получили пятерки, Артур – тройку. И это была их первая, совершенно свободная после всех экзаменационных трудов и волнений ночь – ночь зрелых, узаконенно зрелых людей. Даже Синицын со всей своей рассудительностью не смог воспротивиться тому чувству вольности, что охватило их и куда-то еще влекло.

Остановившись на улице за дверью кафе, Даша глубоко вдохнула прохладный воздух:

– Жутко хорошо! Ой, ребята! – воскликнула она.

Флотилия медленных, налитых светом, как водой, троллейбусов поворачивала в кильватерном строю и плыла обратно, вверх по улице. На противоположной стороне, между Историческим музеем и кремлевской стеной, была в ночной тени видна Спасская башня с озаренным золотившимся циферблатом часов. А надо всем примолкшим городом простиралось подкрашенное электрическим заревом неописуемое небо – с едва различимыми в туманной бездне звездами, с зелеными и красными бортовыми огоньками удалявшегося самолета, со слабеющим гулом, долетавшим из поднебесья.

– Куда мы сейчас? У кого есть идеи? – спросил Корабельников.

– Глеб! Глеб Голованов, – позвала Даша, – почему ты молчишь? Глеб, выскажись, пожалуйста.

Голованов только вяло улыбнулся, – весь вечер он вот так отделывался унылыми улыбками. И Даша чувствовала уже смутную тревогу от присутствия этого их товарища; надо же было, чтобы именно сегодня он вдруг отыскался!

Два года назад Голованова, кое-как дотянувшего до девятого класса, исключили из школы за неуспеваемость – он действительно из рук вон плохо учился, пропускал занятия. И он сразу же после исключения исчез, как провалился сквозь землю, – в школе прошел слух, что он уехал на какую-то стройку.

О нем стали уже забывать, когда в «Комсомольской правде» и еще где-то были напечатаны два-три стихотворения, подписанные – Глеб Голованов. Но потом он опять не подавал признаков жизни. И вот в эту необыкновенную, праздничную ночь, когда его бывшие соученики пировали по случаю окончания школы, он, вечный двоечник Голованов, как бы специально для их удовольствия, столкнулся с ними лицом к лицу.

И Даша и Корабельников вначале возликовали: Глеб сохранился в их памяти хотя и чудаковатым, и не поддававшимся дисциплине, и неудачливым, но так или иначе их товарищем на протяжении ряда лет – его привели в школу, когда они все были еще в четвертом классе... Но не прошло и получаса, как радость от этой встречи с ним улетучилась. Глеб, каким был, таким, видимо, и остался, и дела его нисколько за эти два года не поправились, несмотря на напечатанные стихи.

Все такой же тощий, с выпирающими скулами, в протертом на локтях черном свитере, неразговорчивый и не то усталый – точно он весь день таскал мешки, – не то подавленный, прибитый, он вызывал у своих давних соучеников жалость. И они незаметно, неуловимо стали им тяготиться.

Даша скоро поняла, что Голованов и одинок, и несчастен, и нуждается в поддержке, но ей очень не хотелось в этот вечер ни жалеть, ни утешать кого-либо. И, однако, ей было уже неловко оттого, что у нее все так хорошо и благополучно и она не просто окончила школу, а с медалью, на круглые пятерки.

– Куда бы, братцы, закатиться еще? – молящим голосом спрашивал Корабельников, и его плутоватые глаза азартно горели. – Ко мне – никак... Предки с дачи приехали, как назло! У кого есть хата, братцы?

– Поехали ко мне, – неожиданно предложил Виктор Синицын и кашлянул, чтобы дать себе время подумать над тем, что вырвалось у него. – Я вам покажу одну штуку. У меня и посидим...

– К тебе? – изумился Корабельников. – Ты что, офонарел?

– То есть не домой ко мне – это ясно, а в мою мастерскую, – сказал Виктор. – Тем более что она доживает последние дни. А там есть кое-что любопытное.

Он и сам был озадачен своим скоропалительным предложением: его мастерская, как он выразился, бдительно охранялась им до сих пор от посторонних глаз, – впрочем, таково было и требование управдома, предоставившего в подвале уголок для нее. Да и вообще ночные приключения были не в правилах Виктора – все в его душе восставало против подобной бессмысленной траты времени и сил. Сегодня, однако, он оправдал себя:

«Надо же иногда и развлечься... Однобокость тоже вредна», – рассудил он.

– Поедем, Даша! Мы позвоним твоей маме, чтобы она не волновалась, – продолжал решительно Виктор. – Можно же когда-нибудь выйти из рамок. У меня, правда, не слишком роскошно.

– Мы так и скажем маме, что выходим из рамок, – веселясь, сказала Даша. – Давайте поедем. Ты давно обещал показать свою таинственную... – И она повернулась к Голованову. – Ты тоже поедешь, Глеб? Я не отпущу тебя, и не думай.

Он мешал Даше, но ехать без него было уже невозможно, это окончательно испортило бы настроение.

– Конечно, едем все, – сухо сказал Виктор.

Встреча с Головановым вызвала в нем неудовольствие с первой же минуты – он никогда не симпатизировал этому аутсайдеру их класса, чистосердечно не понимая, как можно, находясь в школе, не учиться. Сам он едва ли не играючи одолевал школьную премудрость, и его интересы простирались уже далеко за ее пределы.

– Хочешь, чтобы я тоже поехал? – Голованов обращался к одной Даше. – А зачем? Ты только не сердись... Я вам и так здорово испортил вечер.

– Не говори глупостей, – горячо сказала Даша, слишком горячо, чтобы это прозвучало искренне. – Мы не виделись сто лет. И ты нам должен еще все рассказать о себе. Мы же ничего не знаем!

– А что рассказывать?

Но тут Глеб вспомнил, что у него нет ключа от входной двери в квартиру – где-то он вчера его потерял, оставил, может быть, по рассеянности в замке, и ему придется теперь звонить и будить соседей – своих воинственных, ополчившихся на него соседей. Лучше уже было скоротать эту ночь на скамейке бульвара...

– Впрочем, могу и поехать, – сказал он. – Почему бы мне не поехать?

– Ну и молодец! – пылко похвалил Корабельников, которого привело в восторг это продолжение их кутежа. – Посидим еще, позвеним посудой! Что ты, в самом деле?! Я забегу в дежурный магазин, тут близко.

И они все четверо по каменной лестнице, сторонясь уборщиц, орудовавших на ступеньках метлами, спустились в туннель уличного перехода.