Текст книги "Необыкновенные москвичи"
Автор книги: Георгий Березко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)
– Вот так же один в зоопарке увидел жирафа и тоже сказал: «Не может быть», – уныло проговорил Артур.
– Пойдемте посидим, – сказал после молчания Виктор. – Надо обсудить...
Он не почувствовал жалости к Голованову, который так неправильно, по его мнению, жил, и не возмутился в эту первую минуту. Но арест Голованова – это было что-то в высшей степени нелепое, несообразное, противоречившее логике...
– Походим лучше, – сказала Даша. – Действительно, надо обсудить. Но я не могу сидеть.
Виктор внимательно на нее посмотрел... И ревнивая мысль родилась у него: а если б с ним самим случилось что-либо подобное, волновалась бы за него Даша?
12
Белозеров был странно, ожесточенно весел. И сидя в кабинете у начальника торга, вызвавшего Белозерова к себе, и слушая разговор начальника с ревизором, он непонятно-насмешливо поглядывал на обоих, точно акт ревизии, который они обсуждали, не имел к нему никакого отношения. «Что вы там копаетесь, возитесь? С меня взятки гладки», – говорило выражение его широкого остроскулого лица; последние двое суток он много пил, глаза у него припухли, и смуглая кожа на лице слиняла, посерела... А между тем из акта ревизии со всей определенностью следовало, что он, Белозеров, директор гастрономического магазина, вкупе с заведующим фруктово-овощной секцией Бояровым и со старшим бухгалтером того же магазина Калошиным, повинен в хищении девяти тысяч девяноста двух рублей и восьмидесяти четырех копеек; сумма была выведена в результате тщательной проверки документов за последние полтора года. И оправдываться Белозерову не приходилось; его участие в преступлении подтверждалось тем, что, зная о воровстве Боярова, он не только не изобличил своевременно вора, но, наоборот, помог ему, как установила ревизия, уйти от ответственности... Казалось, однако, что в данную минуту Белозеров волновался много меньше, чем ревизор, раскрывший эту фруктово-овощную «панаму», – маленькая серебряно-седая женщина в потертом шевиотовом жакетике и в белой кофточке, заколотой на шее старомодной брошью – розой, выточенной из кости. Женщина непрерывно курила тоненькие дешевые «гвоздики», папиросы «Север», и явно избегала встречаться глазами с Белозеровым – человеком, которого она посылала на скамью подсудимых.
Начальник торга Дмитрий Ефремович Степовой – тучный, с изжелта-коричневым «печеночным» лицом, лет шестидесяти, – тоже был неспокоен, расстроен. И ему не удавалось, – впрочем, он и не особенно старался, – скрыть ту неприязнь, что он испытывал к ревизору, именно к ревизору, дававшему ему пояснения. Задавая вопросы, Степовой как бы даже стремился поймать своего слишком уж дотошного работника на ошибке, на предвзятости, на необоснованном выводе.
– Убыль товара учитывали, Софья Павловна, убыль при продаже? – хмуро допрашивал он. – Тут у вас много ягоды проходит: клубника, еще клубника.
Женщина, прежде чем ответить, длинно, с усилием затягивалась, и ее щеки глубоко западали, отчего лицо принимало жалобный, голодный вид.
– К акту приложены таблицы естественной убыли, – тихо отвечала она и приподнималась со стула. – Я покажу, Дмитрий Ефремович.
– Не надо, сидите, – бросал он. – Акты на порчу товара учли?
– Учла, Дмитрий Ефремович!
Она и не замечала как будто, что начальник был недоволен, раздражен, поглощенная одним желанием представить свою работу в наилучшем порядке.
И Степовой замолкал и вновь перелистывал от конца к началу и от начала в конец многостраничный «акт». Он сидел не за своим письменным столом, а за столом для заседаний, спиной к окну, и солнце, проникшее сюда в кабинет, пронизывало его мясистые, ставшие полупрозрачными, алые уши.
– Д-да... Не пожалели себя, Софья Павловна! На совесть потрудились. – В басистом голосе Степового прозвучал упрек.
Начальник торга вовсе не склонен был покрывать расхитителей и ротозеев – ни в какой мере! Но вместе с тем он – порядочный человек, известная и почтенная в сфере своей деятельности личность – не мог не думать и о том, что крупное воровство в одном из его магазинов означало большие неприятности и для него самого; во всяком случае, прогрессивку за квартал он уже не получит. И особенно досадно было, что эта уголовная история выплыла наружу как раз в тот момент, когда подошел его шестидесятилетний юбилей и он – один из старейшин московской торговли, начинавший полвека назад мальчиком-подручным в гастрономическом дворце Елисеева, – справедливо рассчитывал на нечто большее, чем простая благодарность в приказе по главку. Теперь могло не случиться даже благодарности... А ведь сколько за эти пятьдесят лет – помилуй, господи! – сколько всего было: трудов, тревог, бессонных ночей, опасностей, утрат...
– Я спрашиваю: акты на порчу учитывали? – вновь, словно бы надеясь на иной ответ, задавал он один и тот же вопрос.
– Учитывала, Дмитрий Ефремович, – терпеливо отвечала Софья Павловна.
И Белозеров забавлялся, слушая их, он отлично видел, что начальник торга не в своей тарелке, и это вызывало у него веселое злорадство: «Вот как разобрало тебя! Почешешься, попотеешь...» Впрочем, и о своей собственной судьбе он думал теперь с той же недоброй усмешкой: суетился, мол, хлопотал, чего-то добивался, и вот как все кончилось. Его судьба была уже решена, и этому старому дураку Дмитрию Ефремовичу, и этой смиренной Софье Павловне только мерещилось, что они держат ее в своих руках.
– Когда в последний раз производилась в магазине инвентаризация? – спросил Степовой. – Где вы тут о ней пишете?
– Около полугода прошло уже, – поспешно ответила Софья Павловна.
– Около, около, – не сдержался Степовой.
– В акте указано точно. Разрешите, Дмитрий Ефремович. – Она встала, чтобы показать.
– Ладно, сидите, я нашел, – сказал Степовой.
Он почесал свое алое ухо и погрузился в чтение; Софья Павловна, опустившись на краешек стула, не отрывала от него озабоченного взгляда. Вздохнув и покачав головой, Степовой посмотрел на Белозерова.
– Как дважды два четыре, – сказал он, все продолжая кивать, – приписка плюс укрывательство.
Белозеров жестко, не разжимая губ, улыбнулся и тоже кивнул, соглашаясь.
– Радуешься! Чему ты радуешься? – закричал Степовой. – Да ты что! Ведь это десять тысяч из государственной кассы!.. И не докажешь ты никому, что сам не крал...
Белозеров все улыбался, но почему-то закрыл глаза.
– А тебе за это десять лет верных! – бушевал Степовой. – И еще поблагодаришь за снисхождение. Да ты что?!
– Не шуми ты! – сказал Белозеров. – Шуметь-то зачем?..
– Шуметь есть чего... Про этого дружка твоего, Боярова, так ничего и не слышно?.. Никаких следов?..
– Какой он мне дружок? – сказал Белозеров.
– Это тебе виднее... Розыск ничего не дал, спрашиваю?
Белозеров только повертел отрицательно головой.
– И ведь ты сам назначил инвентаризацию!.. Вот чего я не пойму. Был бы теперь кум королю, если б ума хватило, – негодовал Степовой.
Белозеров опять промолчал, – можно было и не напоминать ему об этой полугодовой давности инвентаризации, проведенной по его же распоряжению, – тогда-то и открылась сравнительно небольшая, на полторы тысячи, нехватка товара: компота, орехов, сушеных грибов. Заведующий секцией Бояров и старший бухгалтер умолили его тогда пощадить их и скрыть недостачу, поклявшись всем святым внести в кассу деньги. Калошин, бухгалтер, плакал в его кабинете, говорил о больной жене, о сыновьях-студентах; Бояров пришел к нему с медалью «За боевые заслуги» на груди и с двумя нашивками за ранения – тоже воевал когда-то, ветеран! – он спокойно, в подробностях объяснил недостачу тем, что его подвели продавцы. И Белозеров не устоял, согласился на приписку в акте инвентаризации... Про себя он, впрочем, знал и то, что не одни слезы Калошина и медаль Боярова толкнули его на это – с Бояровым у него как-то незаметно сложились на работе короткие отношения: вместе, случалось, выпивали, вместе ездили на футбол, Бояров приходил к нему в гости. Это был, казалось, опытный, умный работник, а главное – тактичный, приятный человек: умел и промолчать, и вовремя сказать доброе слово; в компании он был незаменим: мог пропеть всю «Сильву» от начала до конца. И Белозеров почувствовал себя обязанным – по-солдатски – прийти на помощь человеку, с которым – что там ни говори! – они провели не один хороший час. Так и началось его крушение... Недостача осталась невозмещенной, а воровство продолжалось во все больших размерах, и он, директор магазина, сделавшись укрывателем воров, оказался бессильным перед ними... Сейчас у него не было гнева даже на этих обманувших и предавших его людей, – он устал и от бесполезных проклятий, и от позднего раскаяния. Да и не имело больше смысла ни проклинать, ни сожалеть – он погибал, оставшись единственным ответчиком за преступление. Калошин был уже вне досягаемости правосудия, месяц назад его похоронили – умер он, надо сказать, внезапно, говорили, что от инфаркта; а Бояров тотчас после смерти бухгалтера исчез и где-то скрывался; выяснилось также, что он жил по чужим документам; было возможно – Белозеров допускал сейчас и это, – что он как-то способствовал скоропостижной кончине Калошина. И попадись Бояров сейчас Белозерову, он, пожалуй, кончил бы, как Калошин... Но его не успели взять, Бояров ускользнул. И начальник торга был, конечно, прав: суд едва ли поверил бы теперь в невольное, по доброте характера, участие директора магазина в этой уголовной компании. Однако и сознание своего бесчестия, такое недавно острое у Белозерова, благодетельно сегодня притупилось. Видимо, как и всякое страдание, оно тоже имело свой предел, за которым наступал как бы душевный шок...
В ту ночь, после неудачи в подвале, Белозеров, придя с Головановым домой, не заснул и на полчаса: рано утром вернулась жена, и он вскоре потащился на работу; вместе с ним ушел и этот незадачливый поэт, и они расстались на остановке троллейбуса; с поэта он взял слово, что тот будет звонить ему вечером относительно работы. А приехав поздно из магазина, Белозеров тут же свалился, как подкошенный, и проспал каменным сном до рассвета. В следующий вечер жена повела его – невозможно было отказаться – на именины к своей матери, там он очень сильно напился. И сегодня, только он проснулся, его охватило это диковатое возбуждение; он отказывался наотрез от всяких горестных раздумий и жалоб, помня одно: у него не осталось больше времени, каждый день за ним могли теперь прийти. А значит, сегодня же – что бы там ни стряслось! – сегодня ночью он должен был все кончить...
Степовой перечитал еще какую-то страницу «акта» и, словно бы отыскав наконец ошибку в нем, уставился сердито на Софью Павловну.
– Вы тут отметили недостачу по абрикосам, – сказал он, – излишек по сливе – так?
– Да, да, довольно большую, мы перевесили остатки до одного килограмма. – Женщина опять приподнялась. – И обратите внимание, Дмитрий Ефремович, нестандартные абрикосы были проданы по цене высшего сорта!
– Пересортица – вижу... – Степовой отмахнулся толстой рукой с обручальным, вдавившимся в палец кольцом. – Я не о ней. Слушайте, что я вам скажу! Почему вы не перекрыли абрикосы сливой?
Софья Павловна закуривала новую папиросу, и ему пришлось подождать, пока папироса не задымилась.
– Но это невозможно, Дмитрий Ефремович, – послышался наконец из табачного облачка слабый голос.
– Почему невозможно, я спрашиваю?
– Потому что слива... это слива, – просто сказала женщина.
– Без вас знаю, что слива не абрикос! – Степовой уже едва сдерживался. – Что вам мешает, спрашиваю, перекрыть одно другим, вы же не первый день на работе, опытный человек.
– Вот именно, Дмитрий Ефремович, я не первый день... – И она опять длинно затянулась: вялые щеки ее то опадали, то наполнялись.
Степовой даже отвернулся, чтобы не видеть этого.
– Что вам мешает? – томясь, сорвался он на крик.
– Ничего... – выдохнув дым, сказала она.
– Ну, вот видите, – сказал Степовой, – а вы...
Софья Павловна, как бы застеснявшись, проговорила:
– То есть, я хотела сказать... ничего, кроме закона.
– Что? – переспросил Степовой. – Какого закона?
– Закон разрешает перекрывать только одноименными товарами, – сказала она. – А слива – это...
И Белозеров захохотал – громко, тупо, недобро – и шлепнул себя по колену.
– Слива – не банан. Верно, Софья Павловна! – выкрикнул он между двумя раскатами хохота.
Начальник торга поглядел с ошалело-свирепым видом – эти люди, сидевшие в его кабинете, посходили с ума.
– Слива – не банан, банан – не груша, груша – не яблоко, – бессмысленно веселился Белозеров. – Все правильно, Софья Павловна! Слива – не банан, – это дорогого стоит!
Она, однако, и теперь не подняла на него глаз, точно и не слышала его смеха. Но самая ее поза – это сидение на краешке стула, опущенная голова, вздрагивающие старушечьи пальчики, сжимающие папироску, – все говорило, что она до крайности напряжена.
Противоположные чувства боролись в Софье Павловне: ей и сердечно жалко было человека, которого она уличила в преступлении, – достойного человека, героя войны, вероятно, даже не преступника, а жертву, и вместе с тем она готова была отстаивать каждую строчку и каждую цифру в своем образцовом «акте». Она понимала и начальника торга, и в общем сочувствовала ему: в самом деле, эта уголовщина, раскрытая ею, не могла и для него пройти бесследно. Но Софья Павловна была стойка – стойка даже в борьбе со своим добрым сердцем, и стойкость ее питалась всем трудным опытом, всем укладом, всеми ограничениями ее собственной жизни. Она-то лучше, чем кто-либо, знала цену килограмму слив и килограмму абрикосов, потому что никогда не покупала сама – сперва детям, потом внукам – больше трехсот – пятисот граммов. И она не могла – ну, никак не могла – простить ни одной копейки, украденной у тех, кто, как и она, всю жизнь рассчитывали эту самую копейку.
«Славная старушенция, – глядя на нее, неожиданно подумал Белозеров, – такую не переломишь... До высшей меры тебя доведет, сама обрыдается, но не отступит... Алмаз!»
Степовой закрыл папку с «актами», поднял ее, подержал, как бы проверяя, сколько она весит, и отложил, вернее, отбросил в сторону.
– Добро, Софья Павловна! Спасибо, что глубоко вникли. Разобрались. Помогли нам, – отрубал он фразу за фразой. – Будем передавать дело прокурору. – И он вопросительно посмотрел на Белозерова. «Ну, как ты себя чувствуешь?» – было в его взгляде.
Софья Павловна потупилась: она одержала победу, но в эту минуту торжества ей хотелось оплакивать побежденного. И ей подумалось, что все же ей не следовало идти в ревизоры, тут требовались люди более сурового, по ее мнению, характера.
– Я свободна, Дмитрий Ефремович? – спросила она, рассовывая по карманам жакетика папиросы и спички.
– Да, конечно... Что же? Конечно... – сказал Степовой. – Хотя есть у меня еще два слова...
Он повернулся к Белозерову и, подавшись всем туловищем, навалился грудью на край стола.
– Ругать тебя поздно уже, – тяжело задышав, начал он. – Поздно... И не маленький, чего тебя ругать, толку все равно не будет. – Его прозрачные красные уши, густо обросшие золотым пухом, были похожи на какие-то перезрелые плоды. – Я ставлю вопрос по-деловому: сможешь вернуть в кассу деньги, десять тысяч? На сберкнижке найдутся?.. А может, в кубышке?
Белозеров с любопытством рассматривал его уши. «Отчего это к старости на ушах вырастает мох? Загадка природы», – пришло ему вдруг в голову.
– Я тебя губить не хочу, – сдавленным голосом продолжал Степовой. – Покроешь недостачу – помилуем. Из системы нашей уйдешь, конечно, ну и по партийной линии строгачом, пожалуй, не отделаешься. Но дело закроем...
«Вот как разволновался! Поторговаться, что ли?» – позабавила Белозерова мысль... Десяти тысяч у него не было, не было и половины этой суммы, он не наскреб бы у себя сейчас и тысячи.
Начальник торга выпрямился, откинулся на спинку стула и с облегчением, полной грудью вздохнул.
– Короче: клади в кассу деньги и ступай с богом. Нам тоже мало удовольствия топить тебя. А, Софья Павловна?
Маленькая женщина вновь укрылась в дымном волокнистом облачке и не проронила ни слова. Но без участия ревизора трудно было проделать ту финансовую операцию, что для спасения Белозерова предложил Степовой.
– Государству тоже не в убыток будет... Помилуем Героя, а, Софья Павловна? – поторопил он.
– Но разве... Простите, Дмитрий Ефремович!.. – упавшим голосом отозвалась она. – Разве у нас есть на это право?
– Ох! – стоном вырвалось у Степового. – Софья Павловна, Софья Павловна! Вы же прекрасно видите, старый же работник!.. Видите: человека обдурили, обвели вокруг пальца. Его вина – это его дурость.
– Мне кажется, следствие и суд определяют характер вины, – еле слышно сказала она, – согласно закону.
– Да кто же спорит! Но можем же мы по-человечески...
– Это и будет по-человечески, если по закону, – сказала она.
Степовой взглянул на нее зло, но неуверенно: он точно раздумывал, разъяриться ему, раскричаться или еще потерпеть. Потом проговорил:
– Крови жаждете, товарищ Симеонова? Откуда это у вас?
– Вы так... – Софья Павловна растерялась. – Не должны так со мной! – Она подождала немного, чтобы успокоиться. – Я отметаю ваши слова. Надо до конца разобраться в деле... И это могут сделать только следствие и суд. Десять тысяч – большие деньги, очень большие деньги. И я обращаю ваше внимание – я отметила это в акте: истинные размеры хищения, вероятно, значительно больше... Установить их не представляется сейчас возможным: отчетность за прошлые годы находится в хаотическом состоянии, многие документы отсутствуют. И нельзя допустить, чтобы люди, совершившие преступление, могли и дальше... Нет, я не могу с вами согласиться – дело должно пойти к прокурору.
Степовой оглянулся на окно – ему захотелось открыть его и впустить свежий воздух. Но окно было распахнуто, и низкое солнце ударило ему прямо в глаза, – он зажмурился и отклонился... Видимо, один он и сохранял еще здесь способность рассуждать трезво и по-человечески: эта старушонка Симеонова, эта законница со сторублевым окладом, в лоснящемся на обшлагах жакетике, курившая вонючие «гвоздики», обезумела от своей свирепости. А ведь легко было порешить дело к общему благополучию: Белозеров внес бы в кассу деньги (правда, немалые, но это как будто не пугало его), Симеонова переписала бы «акт», и он, Степовой, отделавшись некоторыми хлопотами, получил бы заслуженную юбилейную награду, а сама Симеонова – премию в размере двухнедельного заработка. Но все разбивалось о ее тупое, злое упрямство, прятавшееся за притворной кротостью. Он, Степовой, и раньше не жаловал ее своим расположением, и было, конечно, непростительным промахом посылать ее ревизовать Белозерова.
– Вы когда на пенсию уходите, а, товарищ Симеонова? – Степовой в упор смотрел на нее.
– Я – на пенсию? – Она не сразу поняла.
– Вы, вы, а кто же еще? Я с вами разговариваю.
– В будущем году, в декабре, – сказала она. – Но какое это имеет отношение?..
– А вы подумайте, пошевелите шариками, – Степовой в отместку выбирал выражения погрубее, – не так уж легко найти новое место, когда до пенсии год остался. Кому охота возиться с завтрашним пенсионером, кому вы будете нужны, когда уволитесь от нас? И вообще, молодежи надо давать дорогу... Согласны, товарищ Симеонова?
– Согласна. Но если вы ставите это в связь с моим нежеланием замять дело...
Софья Павловна поправила на блузке свой костяной цветок и стиснула его в сухих пальчиках, как талисман... Начальник торга прямо грозил ей увольнением, и теперь, после тридцати пяти лет службы, увольнение было бы жесточайшим оскорблением, прежде всего оскорблением, – работу она в конце концов нашла бы себе... Она мигнула раз-другой, и было видно, что ей огромного труда стоило не расплакаться, но оскорбленное чувство и поддержало ее в эту минуту. Случалось, что и раньше, на протяжении тридцати пяти лет, которые она просидела над товарными накладными, захватанными множеством рук, грязными от жирных пятен, от фиолетовых следов копировальной бумаги, – случалось, что ее оскорбляли и посильнее, совали ей в сумку свертки с шоколадом, с черной икрой, с шампанским, уговаривали взять деньги, много денег; бывало, что ей тоже грозили – не увольнением, ножом, – и она держалась, держалась, минуя все соблазны, превозмогая все самые реальные страхи. Ее честность была естественной и каждодневной, как умывание, а все же Софья Павловна слегка про себя тщеславилась ею, самую малость, но гордилась. В сущности, она и была тем единственным, что вознаграждало ее, что подбадривало, что украшало ее однообразные годы, – ее честность. И чем опаснее она становилась для нее, тем казалась дороже, красивее, и тем тверже, тем неуступчивее становилась Софья Павловна.
– Поступайте, как хотите, Дмитрий Ефремович, – сказала она, совсем как будто успокоившись, но не выпуская из кулачка своей брошки. – Вы не заставите меня переписать акт.
– А я... А вас никто не заставляет, товарищ Симеонова! Что это вы бредите? Или не выспались сегодня? Ваше право выбирать, что вам больше подходит.
– Да, мое право, – подтвердила она.
– Ну, а у меня мое...
– У вас, конечно, ваше... – И даже оттенок презрения появился у нее в голосе. – Акт я оставляю вам. Я могу идти?
– Можете, можете идти... – Степовой опять оглянулся на раскрытое окно. – Можете и не возвращаться. Вам не у нас работать, Софья Павловна, вам бы в прокуроры по особо важным делам! Только вот устарели уже... Но походите, потолкайтесь, авось возьмут. – Он уже и сам плохо соображал, что говорил.
Софья Павловна встала и машинально провела по карману жакетки – там ли папиросы?
– Это я выслушивать уже не обязана, – сказала она и добавила: – Вам не стыдно, Дмитрий Ефремович?
Она повернулась и пошла к выходу, шаркая тяжелыми полуботинками на низком каблуке, надетыми на тонкие, старушечьи ноги...
Белозеров проводил ее светлым взглядом; он прямо-таки восхитился своим погубителем, этим седеньким Робеспьером, – таким слабеньким, что, кажется, дунешь – и тот повалится.
Степовой, глядя на закрывшуюся дверь, скверно выругался, но словно бы по обязанности, неискренне. У него было решительно испоганено настроение, и он подумал, что награда к юбилею – это в общем-то пустяки и не важно, получит он ее или не получит. А действительно важным было то, что у него все сильнее побаливает печень – и после еды, и натощак, и по ночам, и что врачи как-то неопределенно говорят с ним о его болезни.
– Вот баба-яга костяная нога, – пробормотал он тоскливо.
– Нам бы такую в дивизию, в интендантство, – весело сказал Белозеров, – это же смерть всем кладовщикам, бойцы молились бы на нее.
– Ладно, мы с тобой договорились, – повернулся к нему Степовой, – обойдемся и без этой ведьмы. Мой главный бухгалтер сделает все, как полагается, ты его знаешь. Вноси деньги, и будь здоров. Еще две недели я подожду с передачей акта – хватит тебе двух недель?
Белозеров мысленно прикинул: две недели! – на фронте одна неделя перерыва между боями представлялась вечностью... И его охватило позабытое фронтовое ощущение этого отпуска из ада на целых четырнадцать дней! – он и не мечтал о такой отсрочке! Судьба, некогда милостивая к нему, побаловала его в последний раз.
– Есть, товарищ начальник! – отчеканил он и встал со стула. – Мне вполне достаточно. Благодарю.
– Ну, гляди...
И Степовой оборвал, глаза его стали невидящими, устремленными внутрь. Он устрашился вдруг того неведомого, что происходило в его теле; полный тоски, он закричал:
– Я ее укорочу, эту старуху чертову!.. Пиковую даму чертову! Она у меня не уживется, законница!
Белозеров нагнулся к нему через стол, точно хотел сообщить что-то секретное и важное:
– Упаси тебя боже – ни-ни! – Он улыбался, поводя пальцем перед самым носом Степового. – Старушенцию не трогай, это я тебе тоже по-деловому. Чтоб ни один ее седой волосок... Уяснил, товарищ начальник? А не то... Я хоть и дурак, да не совсем круглый.
Степовой, прижавшись к спинке стула, беспомощно на него взирал. И Белозеров, твердо ступая по натертому полу, зашагал к двери; у самого выхода он обернулся: его остроскулое лицо, на котором резко выделялись почти белые глаза, было рассеянно-довольным, как будто хмельным.
– Ни-ни, – повторил он. – И думать об этом оставь... Ничего ты ей не сделаешь. Ты ей премию дай – пиковой даме!
...Возвращаясь из торга к себе на работу, Белозеров в толпе, выходившей из дверей магазина, увидел своих недавних не совсем обычных знакомцев: Дашу, Виктора и Артура; точнее, они первые углядели его и окликнули, чрезвычайно обрадовавшись. Оказалось, они приходили к нему – депутату, чтобы просить о срочной помощи их товарищу: Даша тут же у витрины, уставленной пирамидами апельсинов, принялась рассказывать о беде, постигшей Голованова. И Белозеров тоже обрадовался этой встрече: ему больше всего хотелось сейчас повернуть от своего магазина и не появляться там больше. Не дослушав ребят, он объявил: «Поехали!», точно ничто другое его уже не занимало. Да так оно, собственно, и было – ведь он сделался совершенно свободным, свободным даже от заботы о самом себе! И почему бы ему и вправду было не помочь этим ребятам и их невезучему соученику?
– Поэта забрали? Когда, почему?.. Бедолагу вашего? Скажи, пожалуйста!.. За что взяли-то? – спрашивал Белозеров и как-то даже чересчур энергично торопил: – Айда, молодая гвардия, поехали выручать поэта!
Через десять минут они уже все сидели в такси и ехали на Петровку, в Московское управление милиции – Белозерова словно бы подхватило и понесло это воскреснувшее, пьяное чувство отпускника-солдата. Ему опять, как тогда, двадцать с лишним лет назад, стало вольно и просторно – море по колено, как говорят в таких случаях. Правда, если бойцу еще светила надежда уцелеть там, куда надлежало ему вернуться, то Белозерову не светило впереди ничего. Зато в свои последние дни он был полностью, даже в бо́льшей мере, чем боец, – полностью уволен от всех обязанностей и всех стеснений долгой жизни, отягощенной у других людей этим сознанием своего будущего.
– Не крал Голованов, не убивал – выручим, – говорил он, сидя в машине, и могло показаться, что освобождение Голованова зависит лишь от него одного.
– Ну, что вы, конечно! Он же не бандит, не грабитель, – восклицала Даша, – но вот его посадили! А за что – никто не знает.
Она наклонилась к нему с заднего сиденья, и Белозеров вдыхал едва уловимый, словно бы луговой запах, исходивший от ее чисто промытых волос, молодого здорового тела, свежевыглаженного платья.
– Разберемся на месте! Выручим! – с необычайной уверенностью повторял Белозеров, и он действительно ее испытывал – сейчас не было для него как будто ничего слишком трудного.
– Я допускаю, что со стороны Голованова могла быть невыдержанность... Наверно, он вышел из рамок, был резок, – строго говорил Виктор, – но не могу допустить ничего серьезного.
Как понял в конце концов Белозеров, очередная история с Головановым случилась такая: накануне вечером у него были гости (кто – неизвестно: эти хлопотавшие за него ребята там не присутствовали), и к нему непонятно по какой причине наведалась милиция (может быть, соседи пожаловались на шум); гостей отпустили по домам, а его, хозяина, прямо из дома отвели в отделение... Даша побывала уже и в отделении, но с ней не захотели разговаривать. «А какое вы имеете отношение к задержанному?» – спросили у нее. И все, что ей удалось узнать, сводилось к тому, что Голованов еще не арестован, а пока только задержан.
– А какая разница? Замели человека ни за что ни про что, – сказал Артур.
– Не убивал, не крал – освободим! – твердил Белозеров и косил через плечо назад, на свою команду.
Он встречал устремленные на него три пары глаз: широко расставленные, светившиеся как фонари, прекрасные, чуть выпуклые доверчивые глаза девушки («Хорошая жена будет, кому только достанется!»), умненькие колючие глазки паренька в очках – великого изобретателя, звавшегося Виктором («Далеко пойдет, крепкий орешек!»), и беспечальные, любопытные, в мохнатых ресницах глаза второго парня – здоровенного верзилы с поэтичным именем Артур («Ладный хлопец – в пару с Дашей»). Словом, у него подобралась неплохая команда, с нею вместе отрадно было и подраться напоследок. Самый повод для драки мог быть и иной, если б не Голованова надо было спасать, а, к примеру, Артура, Белозеров также не стал бы колебаться. Впрочем, знакомство с Головановым оставило у него хотя и смутное, но доброе, вернее, жалостливое воспоминание. Этот чудаковатый парень представлялся ему как бы контуженным, сбитым с ног взрывной волной, оглушенным – он встречал в бою таких блаженных, лишившихся разумения, им бесполезно было что-нибудь втолковывать, их надо было уводить в тыл...
– Вы мне, ребята, дайте, запишите на бумажке имя, отчество вашего поэта, где живет, год рождения, все, что знаете, – попросил он. – А там уже дело наше.
На Петровке около большого, с колоннами, с боковыми крыльями дома Белозеров выбрался из такси и приказал ждать его.
– Вольно! Можно покурить, – разрешил он ребятам.
– У меня есть дядька генерал, всю войну прошел, – сказал Артур, когда широкая спина Белозерова скрылась в подъезде, – тоже комик – никто ему не авторитет!
– Он – чудный! – от всего сердца откликнулась Даша. – И жутко энергичный! Эх вы, мальчики с пальчики!
Вскоре Белозеров вернулся – все такой же громкий, стремительный, излучающий чрезмерный даже оптимизм: он объявил, что начальник Управления милиции уехал на совещание в Моссовет и что они немедленно едут туда.
– Удачно получилось, ребята, – пояснил он, вдвигая не без усилий в машину свое большое тело, – нарочно не придумаешь, – всех сразу мы там и застанем, всех начальников.
Но и в Моссовете их ждала неудача: совещание полчаса назад окончилось, и все начальство разъехалось; удивляться было нечему – наступил уже вечер. И Белозеров со своей командой напрасно пытался кого-то еще разыскать – поднимался и опускался по широким лестницам, устланным ковровыми дорожками, маршировал по длинным, безлюдным коридорам, стоял в тихих приемных, – кабинеты были уже пусты. «Приходите в приемные дни, – отвечали Белозерову все, кто еще находился здесь. – Приходите завтра, приходите пораньше, у нас очередь...» И он попросил наконец у какого-то дежурного секретаря разрешения позвонить по телефону.
– Хорошенькая штучка, – шепнул Артур Даше, показывая на белый телефонный аппарат, – у нас дома зеленый, но белый мне больше нравится.
– Ты просто свинья, – шепотом ответила Даша.
Белозеров присел к телефонному столику и достал записную книжку, потом набрал номер.
– Прошу товарища заместителя генерального прокурора, – сказал он в трубку. – Да. Благодарю.
