Текст книги "Необыкновенные москвичи"

Автор книги: Георгий Березко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 46 страниц)

9

Перед Белозеровым поставили фаянсовую чашку с отбитой ручкой, налили ему вина. И, коснувшись губами сладковатой влаги, Белозеров понял, что его терзала небывалая жажда; частыми глотками, не отрываясь, он осушил чашку.

– Дайте еще... ребята! – глубоко вздохнув, попросил он.

Так же жадно он выпил вторую до дна и словно бы немного протрезвел. Обведя взглядом собутыльников, он, в свою очередь, подивился – это были дети, совсем еще зеленая молодежь: трое пареньков и девчонка – красивая и нарядная, как дорогая кукла.

– Ну, спасибо... полегчало! – глухо проговорил он.

– На здоровье, кушайте, пожалуйста, – иронически сказал Корабельников.

Но Белозеров не заметил иронии – он был искренне благодарен за эти несколько спасительных глотков, после которых вновь обрел способность говорить и дышать.

– Спасибо! Я, знаете... – Он не кончил. – Учитесь еще, наверно, ребята, в школе учитесь? Это хорошо.

– Да, недурно, – согласился Корабельников. – Но мы уже кончили.

– Кончили – это хорошо! Школу кончили? – Белозеров даже силился улыбнуться.

– Вы очень догадливы, – сказал Корабельников. – Именно школу.

Даша повела на него своими серо-голубыми глазами, брови ее, выгнутые дужками, сдвинулись.

Но Белозеров и сейчас не заметил насмешки.

– А теперь куда же? А?.. Надо дальше учиться, ребята! – проговорил он первое, что пришло на язык. – Обязательно... Дело ваше молодое. Надо, да... Хоть и трудно бывает, и погулять охота, а надо учиться.

– Точно. Ученье – свет, а неученье – тьма, – поддакнул Корабельников.

– Арт! – сказала Даша.

Он ответил взглядом, говорившим: «Это же пьяный дурак, неужели ты не видишь?»

Белозеров умолк, истощившись, не зная, что еще сказать этим салажатам. Он испытывал безмерную усталость, и медлил, и тянул, собираясь с силами. «Эх, ребята, сидели бы вы лучше по домам, – думал он, – или танцевали где-нибудь». Но долго молчать тоже было нельзя, и он заставил себя опять заговорить.

– Я, знаете, случайно... шел, слышу – музыка, зашел поглядеть. А у вас, понимаю, свои дела. Вон какую мудреную штуку смастерили. – Он кивком показал на телевизор. – Это замечательно, что интересуетесь техникой.

Он сознавал, что ему надо уйти, но был просто не в силах подняться. И ему все еще не удавалось решить: где он выстрелит? – он слишком уж привык к мысли, что это произойдет здесь, в подвале.

– Так что же, ребята? – спросил он. – Что надумали делать дальше?.. Куда поступать? Или сперва поработаете годик-другой? Невредно и поработать.

Все помолчали, Даша о чем-то раздумывала, Виктор копался в телевизоре. И Корабельников, который никак не мог побороть свою злость, повернулся к Голованову:

– Глеб, скажи товарищу, что ты надумал?.. Не стесняйся, выкладывай.

Голованов не отозвался, он сидел прямо на полу, на каком-то куске картона, привалившись к стене, вытянув ноги, и даже не переменил позы.

Но вот заговорила Даша; она выпрямилась, одернула на коленях платье и огладила волосы, повязанные надо лбом белой ленточкой.

– Простите, пожалуйста! – учтиво, официальным тоном обратилась она к Белозерову. – Виктор сказал нам, что вы депутат...

– А? – Белозеров вспоминал. – А, да, правильно.

– Может быть, вы могли бы нам помочь, то есть нашему товарищу...

– Я? Что?..

И Белозеров неожиданно для себя самого разразился смехом, искренним и почти веселым, он хрипел и трясся – таким забавным показалось ему, что кто-то нуждается в его помощи.

Даша нахмурилась, ожидая, когда он успокоится.

– Может быть, вы не поняли меня? – сказала она.

– Может быть. – Белозеров помотал головой.

– Нашему товарищу надо помочь не в смысле поступления в вуз, – пояснила она. – Ему не то что учиться, он даже боится приходить домой, там такая жуткая обстановка...

Голованов зашевелился в своем углу.

– Я не просил тебя... – тихо проговорил он. – Не надо, я прошу, не надо обо мне.

– Нет, надо, – сказала она, и ее контральтовый голос от старания придать ему убедительность и твердость утончился и зазвенел. – Если будешь вот так молчать с грустным видом, тебя, конечно, засудят.

Глеб потянулся за сигаретами к ящику, где лежала пачка, и задел локтем Белозерова.

– Простите, – буркнул он; было видно, что этот разговор ему действительно в тягость. – А что изменится, если я не буду молчать?..

– Ты сможешь доказать, что ты работаешь, пишешь, что начал печататься, что собираешься продолжать учение. Вообще доказать свою правоту, – сказала Даша.

– Ну, это редко кому удавалось. – Глеб скривился, изображая улыбку, открыв крупные зубы. – Во-первых, не каждому нравится, когда доказывают его неправоту. Во-вторых, человек, которому ты доказал его неправоту, становится твоим личным врагом. Есть еще и в-третьих...

– Ты все оригинальничаешь... А что в-третьих? – спросила Даша.

– В-третьих, мне больше не хочется ничего доказывать. Просто нет желания... И я прошу тебя, я тебе очень благодарен, конечно...

Глеб не мог уже простить себе, что разоткровенничался со своими школьными товарищами. Ведь, в сущности, они и он были совсем чужие – он и раньше в школе не дружил особенно с этими скучноватыми мальчиками и с этой благовоспитанной девочкой. Но, видимо, он слишком долго носил в себе свои неудачи, и вот при первой же возможности все выболтал. А какой это имело смысл?.. Он, Глеб, сам пришел к выводу, что он какое-то печальное исключение, ошибка природы, гадкий утенок. И главное: было что-то невыразимо отвратительное в этом признании себя полным неудачником, что-то стыдное, как и во всяком обнаженном уродстве.

– Ну хорошо, – решила Даша. – Если ты не хочешь говорить, я буду за тебя.

– Собираешься на юридический, хочешь попрактиковаться в адвокатуре, – попробовал съязвить Глеб.

Он подумал, что в целом свете был только один человек, от которого он ничего не скрывал – ни своих поражений, ни надежд. Но этот хранитель его тайн – друг сердца, поверенный всех мечтаний – находился далеко, за тысячи километров от Москвы. И они давно уже не виделись... Вот кто был нужен ему сейчас, сегодня! Хотя бы для того только, чтобы не чувствовать себя таким одиноким...

– Ну что же, Даша, говори, если хочешь, – сказал Глеб, – а я, пожалуй, пойду... Извини, конечно.

Он поднялся – длинный, на тонких ногах, и его большая встрепанная голова ушла в тень от абажура, точнее, от бумажного прогоревшего колпака, надетого на свисавшую с потолка лампочку.

– Не валяй дурака, куда ты пойдешь?! – закричал Корабельников. – Сиди и не чирикай. – Он прямо-таки не находил слов от раздражения.

– Садись, Голованов! – сказал Виктор, прервав свое копание в телевизоре, и сказал так, точно отдал распоряжение. – Тебе же хотят сделать лучше.

– Откуда вы знаете, что мне лучше, что хуже? Все всё знают, один я не знаю... – бросил Глеб.

– Старая песня, – сказал Виктор, – вся рота шагает не в ногу, один лейтенант в ногу. Садись!

Глеб повел плечами и молча опустился на пол – подчиниться ему всегда было легче, чем настоять на своем.

– Тут нет ничего обидного, Глеб, – сказала Даша. – Я понимаю: тебе неприятно слушать. Но нельзя же пассивно ждать...

И она вновь повернулась к Белозерову, казалось, она вознамерилась не просить, а требовать: нежное лицо ее выглядело немного надутым от строгой решимости.

– Товарищ депутат, это жутко неправильно, это несправедливо, – начала она. – И если с Глебом Головановым – вот он здесь сидит, – если с ним поступят, как он говорит, мы все придем в суд, всем классом. Голованов наш бывший соученик, и мы его хорошо знаем.

Белозеров обеспокоенно поглядел на девушку – только сейчас он вспомнил, что дома на столе лежат его предсмертные письма, партбилет, ордена, и он испугался при мысли, что он еще жив. Если он этой же ночью не приведет в исполнение приговора себе, он должен будет вернуться домой и все со стола убрать. «Но к чему, зачем? – спрашивал он себя. – Чтобы завтра ночью опять все выложить на тот же стол? Нет, дело надо было кончить без этой унизительной суеты, сегодня же, до рассвета».

Белозеров посмотрел на часы на стене – стрелки подходили к двум ночи, в его распоряжении, стало быть, имелось еще пять-шесть часов. И странно, это показалось ему сейчас довольно большим сроком: он мог позволить себе посидеть еще немного здесь – он устал, очень устал! А затем... В конце концов, не так уж важно, где именно прогремит его выстрел, здесь или в другом месте. И у него родилась новая идея: он мог с первым утренним поездом отправиться куда-нибудь за город и сойти ну хотя бы на станции Отдых или на станции Белые Столбы, там есть хороший старый лес. И там ему, наверно, никто не помешал бы... Все таким образом решилось, и Белозеров почувствовал облегчение: у него оставалась еще масса времени – пять-шесть часов.

– Я не считаю, что Глеба надо полностью оправдать, – дошел до него голос нарядной девушки. – Учился Глеб жутко, на одни двойки. Правда, у него не было условий. Он сирота, ему помогали родственники. Только по литературе у него были иногда пятерки. И его исключили из девятого класса, – этого следовало ожидать. Он был еще жутко упрямый и не поддавался никаким уговорам. И сочинял на учителей стихи – довольно остроумные, между прочим.

– Окончить школу Голованов должен был во всяком случае, – перебил Дашу Виктор. – Среднее образование должен иметь каждый, даже если он Гомер.

– Почему Гомер? – Она удивилась.

– Если Голованов не Гомер, тем более ему надо было учиться.

– Не остри, пожалуйста, вопрос слишком серьезный, – сказала Даша. – У Глеба есть призвание; у тебя одно призвание, у него другое.

– Что, однако, не мешало мне посещать все уроки, даже уроки пения, хотя, ты знаешь, я не Шаляпин и даже не Вертинский.

– Не понимаю, почему тебе все время хочется острить, – холодно сказала Даша.

– Но я действительно не Вертинский... А уж если Голованов бросил учиться, ему надо было пойти работать, как все, – сказал Виктор.

– Но он работал. Как ты не понимаешь!.. Стихи – это тоже работа. Ты что, согласен с тем, что Глеб тунеядец? – Даша покраснела от волнения и приложила к щеке ладонь. – Прости, Глеб, что мы при тебе...

– Я этого не говорил, – сухо поправил Виктор. – Давай уж будем точными. Я сказал только, что Голованов во многом сам виноват.

И вновь раздался голос самого Голованова:

– Ладно, ребята, хватит. Пусть я буду неисправимый, пусть думают обо мне, что хотят...

– Что ты выдумываешь! – воскликнула Даша. – Несешь несусветную чушь. – Она все как бы остужала ладонью свои горящие щеки. – Простите, товарищ депутат, он просто изнервничался.

– Это не чушь. Возможно, я действительно тунеядец! Я и сам часто так думаю, – сказал Глеб.

– Ну вот, пожалуйста, – обиженно закричал Корабельников. – Да ты в своем уме?

Белозеров слушал, находясь словно бы на одинокой высоте, с которой все внизу представляется маленьким, игрушечным. И совсем детскими и легко устранимыми казались ему заботы и несогласия этих зеленых юнцов. Он уже не злился на них, ему лишь хотелось, чтобы они не тревожили его и замолчали. «Все у вас обойдется... – хотелось ему сказать. – Все будет ладно». Он прислонился спиной к стене, закрыл глаза и – как ни удивительно! – задремал вдруг: усталость осилила его. Будто теплая мгла окутала Белозерова, и в ней, заглушая красивый, певучий голос девушки, зазвучали другие голоса:

«Здравия желаю, товарищ майор!» – приветствовал его комбат-три Орлов, старший лейтенант, а ныне таксист.

«Покидаете нашу красавицу Москву», – послышался тенорок старичка парикмахера.

«Спартак» не в авторитете...» – надрывался паренек из телефонной будки.

«...нет такой вычислительной машины, чтобы точный подсчет могла сделать, – опять задребезжал старичок парикмахер. – До самой Волги во всех населенных пунктах памятнички стоят, ветшают от времени».

И еще какие-то лица, увиденные сегодня; бледный молодой человек с площади Маяковского, горбатенькая старушка, встреченная на лестнице, пронеслись перед Белозеровым... Это длилось всего несколько секунд, и он очнулся и открыл глаза как раз в тот момент, когда Даша спросила:

– Вы слышите меня, товарищ депутат?

– Да, да... Давайте говорите, – спохватился Белозеров:

– Я говорю, что дело может жутко кончиться, – сказала Даша. – Глебу никто не верит, и он сам ничего не в состоянии доказать, к тому же у него ужасный характер.

Белозеров с укоризной пригляделся к молоденькой красавице, сидевшей перед ним, – крупной, разряженной, как невеста, с атласной лентой в волосах, в дорогом платье без рукавов, открывавшем ее полноватые у плеч руки; потом перевел взгляд на ее кавалеров, на одного паренька, на другого... Эти ребята нравились ему меньше, гораздо меньше, чем те, другие юнцы, что полегли до своего срока. Но этим предстояло еще долго жить: мастерить мудреные вещи, спорить ночами напролет, пить винцо, поступать в университет, влюбляться, – словом, жить! А другие – самые лучшие, самые смелые – даже не пригубили от сладости жизни, чтобы эти – выходило так, – чтобы эти могли вволю, досыта насладиться ею...

И Белозеров с неодобрением отвел глаза и отвернулся.

– Вы чего же добиваетесь, ребята? – спросил он. – Все вам мало, все вы требуете.

– Простите, но я не могу согласиться с вами, – сказала Даша. – Мы должны требовать. В это дело надо срочно вмешаться.

– Вот как – срочно? – сказал Белозеров.

– Да, или будет слишком поздно. Глеб дал понять, что если его не оставят в покое... – Даша запнулась. – Он намекнул нам...

– Замолчи, пожалуйста, – умоляюще проговорил Глеб.

– Нет уж, я все скажу, – кинула ему Даша. – Он намекнул, что покончит с собой.

Белозеров, словно бы не расслышав, вперил в нее тяжелый взгляд.

– Он объявил, что, если его осудят и вышлют, он бросится под поезд метро, – громко сказала Даша.

– Что, что?..

Белозеров секунду-другую соображал, потом проговорил:

– Сукин он сын!

– О!.. – Даша растерялась. – Что вы?

Оттолкнувшись от стены, Белозеров сел прямо.

– Кто здесь твой Глеб? – спросил он.

– Это я... – отозвался Голованов и потянулся к ящику за сигаретами.

– Подлец! – сказал Белозеров. – Какой же ты подлец! Да ты знаешь, какие ребята за тебя!.. – загремел он. – Какие геройские ребята!.. Ах ты паршивец!.. Ты им в подметки!.. Ах, паршивец!

Глеб вскочил с пола; его худые пальцы мяли недокуренную сигарету.

– Вы... Делайте со мной, что хотите... но так... – выкрикивал он. – Кто вам дал право – так?!

– Кто мне дал?! Да попадись ты мне на фронте, я бы тебя в трибунал!.. – Эхо белозеровского баса раскатывалось и гудело в пустом подвале. – Собственной рукой тебя...

Белозеров тоже поднялся с ящика и стоял, слегка разведя руки, точно готовый броситься в драку.

Всем своим сердцем он затосковал в эту минуту о справедливости, о той высшей, математической справедливости, которая за доблесть и добро отмеривает – грамм за грамм – добро и счастье.

– Застрелил бы сукина сына, – взревел он, – как подлого труса!..

Но вдруг он оборвал себя и притих, так же внезапно, как распалился; постояв, точно в недоумении, он смятенно ухмыльнулся: ему-то, Белозерову, именно ему и не след возмущаться этим мальчишкой и так честить его.

– Чтоб тебе!.. – бормотнул он. – Дурак ты – дурак и есть.

У него самого были, несомненно, более основательные резоны проделать над собой то же, что задумал этот – как его? – Голованов. И уж во всяком случае то, что казалось единственно спасительным для него, Белозерова, было совершенно непозволительно этому салажонку.

«Жить еще не начал, щенок, а туда же – под поезд метро», – подумал Белозеров.

Он махнул рукой и опять сел.

– С чего ж это ты заскучал? – спросил он другим тоном, с хмурой усмешкой. – А, Голованов? Тебе сколько лет, между прочим?

– В декабре... седьмого декабря будет девятнадцать. Но прежде я бы попросил вас... А впрочем, не важно. Вот вы только что оскорбили меня... А мне, знаете, все равно, что вы думаете обо мне.

Глеб принялся раскуривать сигарету, это продолжалось довольно долго, – спички ломались в его вздрагивающих пальцах.

– А поэтому вы и не можете меня оскорбить, как ни старайтесь, – сказал он, окутавшись дымом. – Меня и не так оскорбляли – и никакого впечатления.

– Что же? Тебе уже жить надоело? – Белозеров оставил его речь без внимания. – Скоро в армию пойдешь, там тебе придадут оптимизма.

– Меня не взяли в армию, у меня отсрочка. Я неважный кадр для армии.

Глеб взглянул на Дашу, точно добавляя: «Видишь, как со мной разговаривают».

– Так, ясно! – сказал Белозеров. – Ну и что ж такое с тобой стряслось?

– Вам ведь рассказали, ничем дополнить не могу, – ответил Глеб.

И тут опять послышался певучий голос Даши:

– Он, в сущности, вне общества. Вы понимаете, товарищ депутат?!

Белозеров подождал объяснения, и она сказала:

– Глеба хотят судить, я вам уже говорила. Соседи все против него, они его буквально ловят. Свет у него перерезали. Жуткое положение.

– Так, ясно! – твердо сказал Белозеров и повернулся к Голованову. – Что украл, где? Говори! Или фарцуешь, шмотками интересуешься? Ну, что молчишь – бизнесмен?!

Глеб переступил с ноги на ногу, затянулся сигаретой.

– Валяйте! – сказал он. – Это я тоже слышал.

И Даша упавшим голосом тоскливо проговорила:

– Но он не вор, что вы? Какой он бизнесмен – что вы?!

Из-за стола, поправляя на носу очки, вышел Виктор.

– Голованов ничего не крал, товарищ депутат! В этом вы можете быть уверены, – отчетливо, как бы отбрасывая каждое слово, сказал он. – Я лично во многом не согласен с Головановым, но он не вор.

– Он не вор, – как эхо, повторил Корабельников. – Неправда, что он вор.

– Чего же он? – Белозеров озадаченно поглядел на парией. – Чего он тогда психует?

– Он? Я же говорила... Простите, вы, может быть, не расслышали? – сказала Даша. – Глеб сам отчасти виноват, но его можно понять. Он бравирует. Ты не обижайся, Глеб.

– А я не обижаюсь, – Голованов глубоко затянулся, – меня невозможно обидеть. И это даже интересно: человек, которого невозможно обидеть!..

– Ну вот, видите, какой он! Но я знаю: Глеб Голованов поэт, – сказала Даша. – Мы все в школе были убеждены: он поэт по призванию. Еще в младших классах он писал стихи – и каждый день новые, и он всегда бормотал стихи, он помнит их уйму. Я, конечно, могу ошибиться, хорошие у него стихи или плохие, но мне они нравились. Глеб даже печатался уже, один раз в «Комсомолке» и еще где-то.

– В «Известиях» было его стихотворение, – вставил Корабельников, в котором заговорило чувство школьной солидарности.

– Да, и в «Известиях», – подтвердила Даша. – Это было, когда он еще учился.

– В «Комсомолке» два раза меня печатали, – тихо сказал Глеб.

Он отступил к стене в углу и стоял там в тени – длинный, угловатый, темный, – выражение его лица было невозможно рассмотреть.

– Вы понимаете теперь, почему мы требуем, – сказала Даша. – И совсем не потому, что Глеб наш товарищ, то есть и поэтому, конечно. А если какие-то его стихи кому-то не нравятся – это не значит, что Глеба надо высылать. Вы согласны, товарищ депутат?

Белозеров заворочался на ящике.

– Голову мне морочите, – не сразу заговорил он. – Постойте-ка, давайте разберемся. – Он всей пятерней отвел со лба рассыпавшиеся волосы. – За стихи, что ли, вашего Глеба судить собираются? Ересь, не бывает так.

– Да нет, не за стихи, а за то, что он нигде давно не работает, я же говорила...

– Всем полагается работать, – сказал Белозеров.

– То есть он работает, но над стихами. Вы понимаете, что это тоже работа. – Даша бросила взгляд в сторону Виктора. – И жутко трудная.

– Работа? – с сомнением повторил Белозеров и тоже посмотрел на Виктора: было в этом узкоплечем мальчике в очках, в аккуратной рубашечке нечто такое, что заставляло к нему прислушиваться.

– В определенном смысле стихи, конечно, работа, – сказал Виктор. – Но в данном случае мы говорим о другой работе. И тут с Головановым я не согласен. Лично для себя я решаю вопрос просто: я после школы иду работать в точном смысле, вернее, даже уезжаю.

– А работа над стихами – это не в точном смысле? – Даша словно бы ужаснулась. – Я удивляюсь...

– Ты отлично понимаешь, о чем я говорю. – Когда Виктор поворачивался, очки его переставали блестеть, и за стеклами открывались остренькие глазки. – Не будем спорить о словах, я говорю о работе, общественная полезность которой не вызывает сомнений. Ты понимаешь: не вызывает сомнений... Ясно одно: Голованову надо помочь, а не судить его. И в первую очередь надо подыскать ему работу – по силам. А он должен взяться за нее без дураков. И если бы вы, товарищ депутат, помогли в трудоустройстве Голованова, это было бы самое лучшее

Плоское сияние на очках Виктора снова закрыло его глазки.

– Слушаешь тебя, Витя, словно газету читаешь, – сказала Даша.

Виктор воздержался от продолжения спора: дискутировать о Голованове было уже поздно, надо было его спасать.

– Глебу давно пора устроиться как-нибудь, – с жаром поддержал Виктора Корабельников; он сразу оживился, когда для Голованова появилась благоприятная перспектива, и о нем, следовательно, можно было перестать беспокоиться. – На птичьем положении долго не протянешь. Посодействуйте, товарищ депутат!

– Д-да... Вот какие дела, ребята, – начал после паузы Белозеров; все взгляды были устремлены сейчас на него, и ему волей-неволей приходилось отвечать. – Конечно, работу подыскать можно.

Происходило что-то нелепое, и он сознавал эту нелепицу, эту дикую несообразность... Он, полумертвец, лишь по случайности не пустивший себе сегодня пулю в грудь, спустя какие-то час-полтора думал уже об устройстве судьбы человека, вовсе ему неизвестного и, скорее, даже неприятного. Но получилось так, что он вынужден был, пока он находился среди живых, заниматься их делами.

– Работу найти, конечно, нетрудно, – продолжал он, словно бы прислушиваясь; ему казалось, что это кто-то другой говорит за него. – Работу найти можно.

И Корабельников, успокоившись, принялся разливать по чашкам остатки вина.

– Да только... как на это смотрит сам Голованов? Хорошо бы его спросить... – сказал Белозеров. – Хочет он работать, будет работать?

– А что ему остается? Еще как будет! – поспешил ответить за Голованова Артур. – Давайте, братцы, разбирайте! И вы, товарищ депутат! – Он пододвинул чашку Белозерову.

Глеб вышел из угла, задавил в пепельнице окурок и взял свою чашку.

– А я работаю, – сказал он и повторил: – Я работаю.

– Сказка про белого бычка, – жестко сказал Виктор.

Глеб поднес чашку к губам, но не стал пить и опустил ее на стол.

– Долго ты будешь душу мотать? – плаксиво проговорил Корабельников: беспокойство за Голованова грозило никогда не кончиться. – Какого черта ты?.. Где ты работаешь, где?

– Я же просил: не надо обо мне... Вы не сердитесь, ребята! – Глеб потупился, можно было подумать, что он понял наконец свою вину перед товарищами.

Собственно, так оно и было: он чувствовал себя уродом среди красавцев, больным человеком среди здоровяков. И это чуть ли не вызывало у него желания просить о прощении. Он вовсе не был ни упрям, ни неразумен, но, как все безвольные люди, выглядел раздражающе неразумным потому именно, что не умел противиться своей и впрямь, как видно, больной страсти. И он мог показаться упрямым оттого только, что был беспомощным: как ни пытался он следовать благоразумным советам – а в них никогда не ощущалось недостатка, – ему в конце концов приходилось сознаваться в своем бессилии.

– Не везет еще мне чертовски, – сказал он и как-то брезгливо поморщился, – неправдоподобно не везет. Но я же ничего ни у кого не прошу. Ну и все, и кончим на этом.

Но тут вновь вступил в разговор Белозеров:

– У меня в полку тоже был поэт. Хороший был поэт, в нашей дивизионке печатался, солдаты его любили... Сатира ему замечательно удавалась, сатира и юмор. Можно сказать, везде поспевал: и воевать, и стихи писать. Курочкин по фамилии, а имени уже не помню, молодой такой, кудрявенький... – Белозеров поглядел на Голованова. – Тебя Глебом, что ли, звать?.. Так вот, ты эти глупые мысли из головы выбрось, слышишь меня? Выбрось и забудь. Тебе еще жить да жить... А временные затруднения, они и есть временные – ясно тебе, нет?

И опять Белозерову показалось, что это не он говорит, а кто-то другой учит уму-разуму заблуждающегося юнца. То есть, конечно, это был тоже он, но не теперешний, а он прежний – истинный Белозеров, командир гвардейского полка. И выходило, что беда, постигшая нынешнего Белозерова, не имела отношения к тому, что в его жизни было самым главным, – его службе; это главное во всей своей важности оставалось и после него, хотя сам он и уходил в бессрочное увольнение.

– Вот так, Глеб Голованов! Тебе, конечно, виднее, что с собой делать. Но мой тебе совет: берись сейчас за любое дело. А станешь на ноги, окрепнешь и сам подивишься: как мог до такой дурости дойти, чтобы на себя... нехорошее подумать.

Белозеров посмотрел на ходики – минут через сорок ему надо уже было подниматься и уходить, близилось утро. И удивительно: мысль о том, что он, нынешний Белозеров, собирался учинить над собой, опять-таки как бы не касалась его – Белозерова истинного. Она даже не возбуждала больше особенного волнения, точно умереть сегодня должен был кто-то другой, а не он.

– Гляди, брат, веселей, не вешай носа. И давай вместе покумекаем, как тебе будет лучше, – сказал Белозеров. – Может, поехать тебе куда, а? Может, на стройку, в Сибирь. Куда тебя больше тянет?

– А я ездил... Я на Абакан-Тайшете был, – сказал Голованов.

– А-а, – протянул Белозеров. – Большая стройка, интересная, о ней писали много.

– Большая, – подтвердил Голованов; он оценил уже добрую перемену в отношении к себе и добавил из вежливости: – Осенью там хорошо, красиво до умопомрачения. Реки серебряные.

– Что? – спросил Белозеров. – Реки?

– Реки чистые, холодные, петляют в тайге.

– Почему ж не остался там?

Голованов сожалительно подергал худым плечом.

– В Библии, кажется, есть: бог испытывает того, кого он любит; меня он, наверно, просто обожает. Сперва я там заболел, простудился. А потом бетон заморозил... Меня на бетон поставили, а я... Словом, прораб посоветовал мне сматываться ко всем чертям.

– М-да... Реки, говоришь, серебряные, – повторил Белозеров.

– Потом я в Абакане на дорожных работах был. Тоже славный городишко, чистенький, в зелени. И бульвар там чудесный, длинный, можно часами сидеть, никто тебе не помешает. Я себе ногу там сломал, полтора месяца в больнице лежал.

И Глеб сам улыбнулся – это постоянство в неудачах выглядело почти комическим.

– На бульваре сидел... – сказал Белозеров.

В полку у него бывали и потруднее случаи, подумал он. Какие только типы не приходили с каждым новым призывом, попадались и отпетые уголовники – и ничего, постепенно обламывались. Но сейчас у него, Белозерова, не осталось времени, чтобы как следует приняться за этого слабонервного молодца, просто не хватало уже времени.

Глеб, как бы даже повеселев, взял чашку с вином и отпил глоток. И в самом деле, пора было ему смириться – все его попытки «встать на ноги», как выразился этот чудак депутат, не самый плохой, кажется, человек, эдакий «отец-командир», неизменно оканчивались конфузом... Вот и сегодня: в издательстве договора с ним не подписали, Вронский денег не принес, и в заключение он лицом к лицу столкнулся со своими давними одноклассниками – эти трое словно бы распространяли вокруг себя сияние рассудительности и благополучия. Но он не завидовал им, нет, как закоренелый грешник не завидует ангелам, в светлый сонм которых ему уже никогда не проникнуть. И Глебу сделалось почти спокойно, когда эта мысль – покориться своему жребию и не просить о пощаде – стала его решением.

«Пусть будет еще хуже, – говорил он себе сейчас, как бы в предвкушении некоей сладости. – Даже интересно, что может случиться со мной самое плохое. А на крайний случай выход всегда есть...»

– Доброе винцо, – сказал он вслух и стеснительно осклабился. – Я вам искренне благодарен, товарищ депутат. Я поначалу не понял вас... Но вы, пожалуйста, не беспокойтесь обо мне, не стоит.

Даша хотела было возразить, она вновь одернула платье на коленях и сказала совсем другое:

– Ах, смотрите, утро наступило!..

И в самом деле – в зарешеченном оконце под потолком было уже светло; белая, в черных пятнах кошка заглядывала со двора вниз, в подвал, и ее круглые глаза с острым семечком зрачка горели бледно-зеленым огнем. Почуяв, что ее заметили, она бесшумно скользнула вбок и исчезла.

Голованов допил вино и поставил чашку.

– Можно у тебя здесь остаться, Витя? – спросил он. – Я бы поспал часика два-три.

Виктор задержался с ответом – он покрывал картонным колпаком свое телевизионное чудо, и Глеб миролюбиво сказал:

– А неудобно тебе – подремлю где-нибудь на бульваре, не беда.

– Оставайся, я принесу тебе из дома одеяло и подушку, – сказал Виктор.

– Обойдусь и без одеяла, спасибо.

Откинув голову, Глеб тоже смотрел в оконце наверху – там за решеткой лучилось светлое облачко. Даша и Артур молчали, как бы ожидая чего-то, – нельзя же было вот так бросить товарища почти что на краю пропасти и разойтись по домам. Но ими овладела уже утренняя похмельная усталость, та пустоватая неподвижность мысли, что сковывает ее после ночи, проведенной без сна. Да и что еще могли они сказать Голованову, как, какими словами можно было переубедить упрямца?! Один Виктор ни в малой мере, казалось, не чувствовал усталости, был все так же подвижен и деятелен; убирая с апельсинового ящика пустые бутылки, он сказал:

– Ты помнишь Маяковского, Голованов: «В этой жизни умереть не трудно, сделать жизнь значительно трудней!» – процитировал он.

Глеб, не отрывая взгляда от лучащегося оконца, неопределенно дернул плечом.

– Нет на вас, стихоплетов, Маяковского, – продолжал Виктор; голубенькие глазки его колюче поглядывали из-за очков. – Маяковский прописал бы вам ижицу, гении зазнавшиеся!

И Глеб стал читать, негромко, точно для себя одного:

 
Рождая беготню и шум,
толкаясь в запертые двери,
из края в край по этажу
сначала шла волна неверья.
Звонки, звонки – домой, во ВЦИК,
к друзьям, к сестре... Сереют лица,
трещит в воротах мотоцикл,
и дворник говорит с милицьей.
 

Он читал монотонно, ничего не выделяя, едва шевеля своими толстыми губами и все так же неотрывно глядя в светлое оконце.

 
Потом по лестнице крутой
бежал, тревоги не рассеяв,
военный врач. И, как слепой,
пошатываясь, шел Асеев.
Там тишина... Блестит наган,
дымком еще несет немного,
и в тишине лежит гигант,
неловко подвернувши ногу.
 

Глеб обернулся, длинное, вытянутое книзу лицо его выражало напряженную задумчивость, – он точно вспоминал, как там все было:

 
В щель занавесок рвется свет,
И луч холодный на излете
вонзился острием в паркет,
как брошенный с размаху дротик.
 

Он неожиданно умолк, оборвал.