Текст книги "Необыкновенные москвичи"
Автор книги: Георгий Березко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)
24
Чем ближе подходил день суда, тем более мерзко, до потной испарины, выступавшей на теле, Глеб чувствовал себя. Вызвали его покамест только в товарищеский суд, не в народный, но и это был суд со всем, что суду принадлежало: с публичностью, с допросом, со свидетельскими показаниями, с копаньем в личной жизни на виду у многочисленных зрителей. Принес Глебу повестку дружинник, благодушный парень с любопытно-хитрыми глазами.
– Знаешь, приходи лучше сам, добровольно, чтобы без волокиты... – посоветовал он и угостил Глеба сигаретой. – Все одно ведь не отвертишься.
– Но через две недели я, наверно, уеду. – Глебу удалось почти естественно улыбнуться. – Зачем же это?..
– Вот и заявишь на суде, – сказал дружинник. – Там на тебя вся ваша квартира поднялась – страшное дело! Да ты не дрейфь...
В тот же день вечером Глеб встретился с Дашей, и сообща они решили, что на суде он должен бороться, и не просто оправдываться, но протестовать. Теперь у него было куда отступить в случае поражения – Коломийцев ждал его в своей таежной, полусказочной стране, – и, имея крепкий тыл, он мог сам перейти в наступление. Это и внушала Глебу Даша, не терявшая при всем своем негодовании чувства реальности.
– Скажи им, что не тебя надо судить, а тех, кто писал на тебя заявления, клеветников и дураков, – говорила она. – Скажи им, что дураков еще можно пожалеть, а клеветников надо презирать.
Глеб кивал, соглашаясь, но под конец у него вырвалось:
– Досадно все-таки, что я не успел уехать... Был бы я сейчас за две тысячи километров.
– Ничего не досадно... Скажи, – наставляла Даша теми же словами, что слышала от него, – что нельзя всех под одну гребенку, и пусть они тебе ответят – интересно будет послушать.
«Они» – это были и соседи Глеба, жаловавшиеся на него, и судьи, и вообще все, кому он не нравился. Ныне Даша на все смотрела его глазами.
– А в конце концов, что они с тобой могут сделать? – сказала она. – Ведь ты все равно потом уедешь. И это будет правильно во всех отношениях, – тебе надо переменить на время обстановку.
Умолкая, она ждала, что Глеб напомнит о ее обещании приехать следом за ним в бригаду Коломийцева, но он как будто позабыл уже об их уговоре.
Глеб опять боялся – да, боялся, трусил! – и даже не самого обвинительного приговора, но того, что приговору предшествовало и сопутствовало. Он предвидел свое унижение, он тысячу раз заранее переживал его, и оно увеличивалось и разрасталось, дробясь на множество картин, ужасавших Глеба еще до суда.
«Почему все должны жить, как все? – спрашивал он то же, что Даша, ворочаясь ночью на своем гудевшем, как орган, бугристом диване или меряя бесцельно бесконечные московские улицы. – Я хочу жить, как мне лучше, пусть на одних пирожках с повидлом, пусть в рваных штанах».
Но аргументы, которые недавно еще казались ему непоколебимыми, вдруг как-то потускнели, поблекли, утратили силу. И сколько он ни твердил их, отваги у него не прибавлялось. Он представлял себе, как он придет в суд, как будет дожидаться начала заседания, как встанет, один перед всеми, и вокруг него сомкнется множество любопытных, насмешливых, злорадных или даже участливых, что немногим легче, взглядов, как, отвечая, он обязательно станет запинаться, как приготовленные слова выскочат из головы... И, объятый паникой, он соображал: не уехать ли ему немедленно, хватит ли у него денег на долгую дорогу?.. Денег, увы, пока не хватало: Вронский где-то пропадал, выплата гонорара в газете была перенесена на следующий месяц. И Глеб вновь подбадривал себя, и стыдил за малодушие, и пытался разжечь в себе агрессивный дух, повторяя: «Я никому не мешаю, и я ничего не требую, не требуйте невозможного и от меня!.. Я все так и скажу, все, все!..»
Накануне рокового дня вечером Даша пришла к нему домой и принесла в целлофановом пакете только что купленную белую рубашку.
– Пожалуйста, не отказывайся, – были ее первые слова. – Мы же с тобой товарищи. И почему я не могу сделать тебе подарок? У тебя тридцать восьмой номер? Я не ошиблась?
– Ты не ошиблась... Но у меня есть рубашки, – запротестовал он.
– Они у тебя все грязные или рваные, я же знаю. Мог бы постирать, между прочим. – Даша хмурилась, скрывая некоторую неловкость. – А твой знаменитый свитер мне уже надоел. И ты должен завтра хорошо выглядеть, – ты понимаешь?
– Думаешь, это поможет мне? – сказал он с иронией.
– И постригись к завтрему, и побрейся, и почисти ботинки, – приказала она. – Совсем не обязательно явиться таким Гамлетом. И надень эту рубашку.
– Как перед боем, по русскому воинскому обычаю, – сказал Глеб.
Она покачала головой: он совсем не был похож на воина – ее слишком легко ранимый друг!
Глеб кинул рубашку на диван и заходил по комнате.
– Ну, а ты как?.. Когда едешь на дачу? Документы в свой Иняз подала? – спросил он.
Она замолчала, неотрывно глядя на него; черный пушок над губой и на подбородке придавал ему болезненно-неприятный вид.
– Чудный день сегодня, – сказал он. – Вообще стоят чудные дни.
– Ничего не чудный... Ужасно па́рит, – сказала она.
– Да? – словно бы удивился он. – Наверно, будет дождь.
– Что с тобой? – воскликнула Даша. – Ведь ничего же страшного не случилось. Ну суд – ну и что?.. И ты сможешь наконец бросить в лицо этим клеветникам, что они клеветники. Я бы на твоем месте радовалась.
– Я и радуюсь, – сказал он и остановился у стола.
– Я серьезно, – сказала она, – я была бы счастлива.
– А я счастлив. – Он опять двинулся в свой поход по комнате, и, когда поворачивался, она поймала его отчужденный взгляд. – Я проходил вчера мимо нашего ЖЭКа, мимо конторы. Там уже висит большое объявление: «Суд над тунеядцем Головановым...» – и так далее.
– О! Но они не имели права! – Даша возмутилась.
– Это даже забавно, – сказал Глеб. – Суда еще не было, суд еще не вынес никакого решения, а я уже объявлен тунеядцем.
– Ты и об этом должен заявить, – сказала она.
– Да, конечно... Но смысла-то особенного нет. Я, конечно, скажу... я все скажу... Но не знаю...
Он опять посмотрел на нее отчужденным взглядом.
– Ты обедал сегодня? – спросила она.
– Да, ел... У меня еще осталось там: хлеб, сырки, еще джем...
– Я принесла ветчину, – сказала она. – Давай пить чай. И прошу тебя: развеселись немного. Это все чушь, дикая чушь.
– Конечно, чушь, – сказал он.
На кухне, куда Даша вышла, чтобы поставить чайник и помыть чашки, она лицом к лицу столкнулась с Надеждой Петровной – той самой соседкой Глеба, что всю ночь стирала, когда она в первый раз вместе с Коломийцевым появилась здесь. И она не сразу узнала эту женщину, хотя и хорошо ее запомнила: Надежда Петровна чудесно преобразилась, была аккуратно, гладко причесана, одета в простенькое, но миленькое платье из жатого ситца, сиреневого, в мелких цветочках, и сделалась почти что миловидной, несмотря на свои запавшие, щеки, на желтую, худую шею.
– О! Здрасте! – протяжно сказала Даша, округлив, как от приятного удивления, свои серые глаза, – ей захотелось почему-то понравиться Надежде Петровне. – Мы уже встречались, кажется...
Женщина загадочно поглядела – не с торжеством, но как бы с вызывающим достоинством... Она приметила все: и свежесть и прелесть этой здоровой, очень юной девицы со смугло-ореховой, без единой морщинки кожей, и ее красивую, с вышитым цветком, должно быть, дорогую кофточку, и лаковые туфельки, остроносые, на невысоких каблучках. Жестко очерченные, подкрашенные губы Надежды Петровны – она и губы начала мазать – едва разомкнулись.
– Много тут ходит к вашему знакомому, всех не упомнишь, – сказала она.
И Даша попятилась, уступая ей дорогу.
За чаем Даша старательно избегала всякого упоминания о суде, не возвращался больше к этой теме и Глеб; невесть с чего он начал вспоминать свое детство.
– Ты ела когда-нибудь паточные конфеты? – неожиданно спросил он. – Мама их на работе в буфете покупала... Это когда еще по карточкам все было – круглые такие леденцы, а внутри обыкновенная патока, очень сладкая. Я их даже во сне видел – так они мне нравились.
Рассказывая, он отщипывал машинально от булки мякоть и скатывал из нее шарики.
– Перестань, – сказала Даша. – Оставь в покое булку.
– А что такое деруны, ты знаешь? – спросил он. – Мама жарила их на подсолнечном масле... Это просто картофельные оладьи. С тех пор я их никогда не ел.
– Придешь к нам, я их сделаю для тебя, – сказала Даша.
Он взглянул на нее и брякнул что-то совсем несуразное, даже недоброе:
– Знаешь, какой бы тебе подошел муж? Молодой доктор наук или кандидат, на худой конец. С машиной, с заграничным магнитофоном... А еще лучше – дипломат, который возил бы тебя за границу, водил по приемам.
– Хорошо, я учту твою рекомендацию, – сказала Даша как могла спокойнее.
– Ты не пугайся, – сказал он. – Ничего страшного... Среди дипломатов тоже есть, наверно, интересные и замечательные люди.
Изо всех сил он старался сохранить эдакий снисходительно-небрежный тон, и видеть это было невыносимо жалко: с его некрасивого, большого лица не сходило выражение внутреннего усилия. И вскоре он словно бы изнемог в безуспешной борьбе с самим собою.
– Уже поздно, тебе пора домой, – сказал он и первый поднялся из-за стола. – Я тебя провожу.
Даша покраснела от разочарования и стыда. Она и сама не очень отчетливо представляла себе, на что была готова сейчас и чего ждала все последние дни, – во всяком случае, не этого «пора домой». Глеб должен же был когда-нибудь сказать те слова, которые ей самой хотелось сказать ему. А затем у них должно было начаться то, что бывает у всех, – они могли хотя бы начать целоваться... С присущей Даше рассудительностью она все задавала себе вопрос: к чему вели ее отношения с Глебом? Ее родные пришли бы в ужас, если б она представила его им как будущего зятя, да и сама она считала, что жениться им обоим еще рано. Глеба тоже вполне, должно быть, устраивала их ничем не осложненная, чистая дружба, на большее его желания как будто не простирались. Но как раз это и озадачивало и сердило ее... Где-то в своей душе – не умом, который спорил с нею, а чувством неизбежности – она знала, что все для нее уже решилось, решилось навсегда. И порой она пугалась: неужели же вот здесь, в этой голой, нищей комнате, на этом громыхающем диване и случится то, что не может не случиться, если люди любят. И не будет у нее ни цветов, ни колец, ни бала, ни счастливой поездки после свадьбы, ни самой свадьбы, ни даже, может быть, признания в любви... Но появлялся Глеб со своими несчастьями и со своими стихами – одинокий, не похожий на других, и она неожиданно говорила себе: «Ну и пусть не будет ничего, ни бала, ни признания...» Впрочем, она тут же добавляла, что и свадьба, и бал, и цветы будут, вероятно, потом, когда дела у Глеба наладятся... Но и сегодня он даже не протянул к ней руки: может быть, он и не любил ее? Если б любил, не отдавал бы так легко какому-то дипломату. И, втайне приниженная и словно бы обманутая, Даша встала...
По дороге, в троллейбусе, набитом пассажирами, – кончились спектакли в театрах, – они молчали. А у роскошного, с фонарями аляповато-дворцового подъезда многоэтажного небоскреба, в котором жила Даша, Глеб вдруг попросил:
– Не приходи завтра на это судилище, не надо. Прошу тебя.
– Хорошо, я не приду. – Она вконец обиделась: ведь завтра собирались судить не одного Глеба, но как бы и ее вместе с ним! – Но я не понимаю, почему ты не хочешь?
– Что тут непонятного? Ты будешь напрасно волноваться.
– А сидя дома я не буду волноваться? – сказала Даша.
– Когда кончится, я тебе позвоню... Не посадят же меня сразу в тюрьму. – Он иронически хмыкнул.
– Позвонишь – большое спасибо, – сказала она.
– Я тебя очень прошу: оставайся дома, а после суда я приеду.
– Замечательно! Но только я уже позвала на суд кучу людей, – сказала она.
– Что? Кого ты позвала?.. Зачем?.. – Глеб выглядел потрясенным.
– Ребят из нашего класса... Витьку Синицына, между прочим, Журавкину, Ленку Садикову.
– О господи! А ты не можешь их всех отменить? – попросил он. – Ну зачем это тебе было нужно?
– Это не мне, это тебе нужно, – сказала она.
– Мне?.. Зачем мне? Что я, младенец? И сам не могу?
– Затем, что они будут защищать тебя, будут шуметь... Ну мало ли что? Протестовать, если надо. Глеб, что с тобой, Глеб?! – воскликнула Даша.
– Это все ужасно, – тихо сказал он. – Зачем ты их позвала?
– Ты сошел с ума? Ты одичал! Ты их стыдишься, что ли? Но почему ты стыдишься?
Он отвернулся и посмотрел себе под ноги.
– Тебе это будет тоже неприятно: смотреть, как я... как меня...
– О чем ты?.. – только и вымолвила она.
Ах, он совсем не был борцом, он, кажется, заранее, даже не вступая в бой, признавал себя побежденным. И он беспокоился лишь о том, чтобы скрыть зрелище своего поражения.
– Ну что ты за человек! – Она придвинулась к нему. – Ты какой-то несовременный. Я только не пойму, из какого ты века, из девятнадцатого или из двадцать первого, – сплошные нервы! Ну, что из того, что какие-то ханжи, клеветники называют тебя тунеядцем? Ты же выше их на десять голов.
– Не знаю... нет, – ответил он. – И если честно, я уже не уверен, что я... совсем, понимаешь, не уверен...
Какая-то женщина в шляпке и мужчина в темном костюме поднялись по ступенькам, и в открывшиеся двери хлынул из вестибюля поток электричества. Лицо Глеба ярко осветилось, и он умолк, потом двери сомкнулись, и оно снова покрылось тенью.
– Я пишу, пишу – глупо, безнадежно, я не могу не писать... Но зачем?.. Посредственный сапожник, продавец, чистильщик ботинок еще могут пригодиться людям – посредственный поэт никому не нужен. И я уже не знаю, кто прав... или, вернее, в чем я ошибся? А если, если я действительно бездарно ошибся?
– Глеб, Глеб! – прошептала Даша и положила руку ему на грудь.
– Мне в самом деле немного стыдно, – сознался он. – Стыдно своей неудачи... Глупо, конечно, стыдиться неудачи. Но это что-то инстинктивное...
– Постой, – сказала она. – Ты все не так, все не так... Это временный упадок у тебя, ты очень талантливый, поверь мне!.. Ты послушай – это все пройдет.
– Ладно, старушка! Я тоже думаю, что пройдет. Хотя... – И, перебив самого себя, он задекламировал с фальшивым пафосом:
– Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья...
Спокойной ночи, старушка! Не приходи на суд, я тебя умоляю. Я один как-нибудь... А дураки и ханжи – они, конечно, сами по себе.
– Постой же, – сказала Даша. Она обняла его и прижалась к его худому, угловатому телу.
25
Даша, разумеется, отправилась на суд. Днем она опять хлопотала, звонила по многим телефонам, ездила, напоминая ребятам о суде, и ей обещали прийти Витя Синицын и три девочки. К большому ее расстройству, троллейбус, в котором она ехала, попал на Садовой в пробку – там что-то ремонтировали, огородив забором половину улицы, – и долго стоял, затертый другими машинами, впору было бросить его и идти пешком. И когда она, запыхавшись, добралась до цели, суд уже начался и шел допрос свидетелей.
Низкий, вытянутый в длину зал домового клуба, помещавшийся в цокольном этаже, был переполнен, и она не без труда протиснулась за дверь; дружинник с красной повязкой на рукаве, поглядев на Дашу, отодвинул рукой какого-то парня, помогая ей пройти вперед. И ее испугала в первую минуту тишина – угрюмая, тяжелая тишина в этом битком набитом полуподвале; потом она услышала прерывистое, словно бы ребячье всхлипыванье. На маленькой, невысокой сцене с разрисованным задником, изображавшим березовую рощу, перед столом, застеленным зеленой материей, за которым сидели трое судей и сбоку девушка-секретарь, стояла и плакала женщина в сером платье; выпяченные лопатки ее вздрагивали. И что-то в этой сутулой спине, в кое-как заколотых на голове пепельно-седых волосах показалось знакомым Даше...
– Простите... совсем расстроилась... – подавляя слезы, выговорила женщина. – Хороший такой мальчик рос... ласковый, животных любил... дошел до седьмого класса. А попал в веселую компанию... – Она, как веером, стала обмахиваться рукой с растопыренными пальцами. – Ну и, как бывает, учиться бросил, приходил домой пьяненьким, – это в шестнадцать лет! Я на коленях умоляла: пожалей, сынок, себя, если меня не жалеешь. А как все кончилось, вы и сами знаете...
Даша лишь теперь сообразила, что речь шла не о Глебе.
– Присядьте, Анастасия Власьевна! – сказал председатель суда, ватно-седой, с нездоровыми темными подглазьями; орденские ленточки на его пиджаке, приколотые в несколько рядов, составили большой разноцветный квадрат.
Председатель поднялся и, тяжело ступая, взял свободный стул и подал его свидетельнице.
– Не надо так... не горюйте слишком, – сказал он хмуро, как бы даже неохотно. – Вашего сына не навсегда выслали. Поработает – поумнеет. Садитесь, пожалуйста.
– Спасибо, – сказала женщина, но не села. – Я уж привыкла, и на работе больше стою.
И тут Даша вспомнила: она была когда-то безмерно благодарна этой старушке... Увидела она ее впервые в тесной, завешанной костюмами и платьями задней комнате химчистки; Анастасия Власьевна работала пятновыводчицей, есть и такая профессия, и она сотворила чудо: спасла новое форменное Дашино платье, забрызганное чернилами из авторучки. По совету опытных людей Даша проникла тогда в святая святых химчистки – в жаркую от утюгов, пропахшую реактивами «лабораторию» Анастасии Власьевны. И та сжалилась над Дашей; отдавая на другой день вычищенное платье, она рассказала, между прочим, что работа у нее сезонная: ранней весной к ней приносят юбки и брюки в полосах зеленой масляной краски – этих несмываемых знаках весенней рассеянности, оставленных садовыми, заново покрашенными скамейками, а в сентябре ее осаждает ребятня с форменными курточками и платьицами в чернильных кляксах. Рассказывая, Анастасия Власьевна обмахивалась подпаленной тряпицей, которую подкладывают под утюг, и смеялась: она выглядела очень довольной. А сейчас вот она была в большом горе, и – самое неожиданное! – она в своем горе говорила против Глеба.
– Что вы скажете нам о Голованове? – спросил у нее председатель суда.
К ужасу своему, Даша услышала:
– Накажите его, товарищи судьи! Убедительно вас прошу, как мать... Товарищ Ногтев, наш председатель домкома, приходил специально ко мне, чтобы я выступила. «Вам, – сказал он, – лучше известно, с чего беда начинается». И верно, так она и начинается: с безделья, с пьянки. А я ведь всю их головановскую семью хорошо помню: отца-покойника, мать, – прекрасные были люди, врачи. Отец на эпидемии умер, заразился сам, когда лечил других. И я, как увидела Глеба на подсудимой скамье, так словно бы сына своего увидела. Я ведь его младенцем помню.
– Как же надо наказать Голованова, как вы считаете? – спросил судья.
– Это, конечно, вам виднее... Я скажу свое мнение: безнаказанность к хорошему не приводит... Я вот тоже жалела сына, покрывала, а теперь покоя себе не нахожу, я первая виновата, думаю. И то же самое Глеб Голованов... Это что ж такое, – учение бросил, работать не работает, пьет в неразборчивой компании... А на какие денежки? – И Анастасия Власьевна потерла палец о палец, точно считая невидимые ассигнации. – Так и до большой беды недалеко... Уж я знаю, сама все пережила. И я убедительно прошу... Сделайте Глебу предупреждение от всех жильцов, которые помнят его родителей, со всей строгостью. Извините!
И, всхлипнув и замотав мелко головой, она, не дожидаясь разрешения, попятилась от судейского стола. Кто-то из зала протянул ей руку, и неуверенно, как слепая, она спустилась по ступенькам со сцены. В зале зашевелились: шумок освобождения, как после всякого тяжелого зрелища, прошел по скамейкам; человек, подавший Анастасии Власьевне руку, проговорил с непонятной веселостью:
– Разве ее этим проймешь, мо́лодежь? Она теперь закаленная – крепче ветеранов. На нее предупреждение не влияет...
Даша встала на цыпочки и вытягивала шею, чтобы лучше рассмотреть Глеба на его скамье – передней у самой сцены. Но только его взлохмаченная голова была видна ей из-за других голов и спин. «Так и не постригся, вот упрямый!» – подумала она, огорчившись.
Напряженно-резкий, почти по-женски высокий голос раздался со сцены:
– Голованов, вы слышали показания свидетельницы Холиной?
Голос принадлежал старому, как и председатель, человеку, бумажно-бледному, узколицему, в темно-синем костюме с подложенными прямыми плечами, – видимо, это и был обвинитель. Он тоже расположился под сенью нарисованных берез, но отдельно от судей, за маленьким шахматным столиком; электрический свет – в полуподвале уже горели лампы – бело блестел на его шишковатой лысине.
– Да, я слышал, – дошел к Даше негромкий ответ Глеба.
– И какие вы сделали для себя выводы?
– А собственно... какие я должен был сделать выводы? – спросил Глеб.
Председатель выпрямился на стуле.
– Отвечайте на вопросы, Голованов! – сказал он все так же, словно бы с неохотой. – И встаньте, когда к вам обращаются...
Глеб встал, и Даша убедилась, что он надел новую, подаренную ею рубашку, – хоть в этом он послушался ее.
– Как стоишь, как стоишь? – закричал вдруг один из заседателей – пожилой, лет за пятьдесят, но румяный и светловолосый, как мальчишка.
– А как я стою? – удивился Глеб. – Нормально стою.
– Руки вынь из карманов... Эх, брат, нехорошо, невоспитанный ты парень, – с бодрым укором сказал заседатель.
И Глеб не удержался.
– Почему вы мне тыкаете? – сказал он каким-то спотыкающимся голосом. – Я не ваш... подчиненный. И вообще... И даже в армии не разрешается тыкать.
«Правильно, молодец! – мысленно одобрила Даша, но тут же подумала: – По пустякам не стоило задираться, не так уж важно: ты, вы».
– Скажи пожалуйста, какой обидчивый!.. – Заседатель, казалось, сам обиделся. – Ты же не служил в армии, откуда знаешь, как там?..
Председатель суда покосился в его сторону, и он замолчал. А кто-то, помогавший Анастасии Власьевне, опять весело на весь зал проговорил:
– Они образованные: свои права знают, чужих не уважают.
– Продолжайте, Андрей Христофорович! – сказал председатель старику за шахматным столиком.
– Вы слышали свидетельницу, Голованов? Так какие же вы сделали для себя выводы? – повторил вопрос обвинитель.
– Я не понимаю, – сказал Глеб. – Анастасия Власьевна замечательная женщина... И я ее действительно помню с детства... Мне жаль, что она так близко к сердцу... Но она...
– Товарищ Холина всю жизнь трудилась, – перебил его обвинитель. – Она трудится и сейчас, хотя и перешла за грань пенсионного возраста. А вы вот, молодой, здоровый, ловчите, живете паразитом.
– Вы не имеете оснований!.. – выкрикнул Глеб. – Вы не должны так...
– А как?.. Как по-другому можно назвать человека, который не работает и живет чужим трудом? – сказал обвинитель своим резким голосом, от которого хотелось зажмуриться.
– Но я работаю! – выкрикнул Глеб.
– Где вы работаете? Что? Может быть, откроете нам тайну?
Глеб ответил не сразу:
– Я – дома... Я же говорил...
– Вы пишете стихи и что-то там еще... Вы считаете это работой?
– Все зависит от взгляда на вещи, – с затруднением после новой паузы проговорил Глеб. – Литература – это... это мое призвание.
– А кто вам сказал, что литература – ваше призвание? – быстро спросил обвинитель. – Где сие написано, в каком документе?
– Это... это дар доброй феи, – сердито вдруг выпалил Глеб.
«Умница! Правильно!» – восхитилась Даша.
– А?.. Вот как... – Старик за шахматным столиком был как будто озадачен. – Ваше остроумие неуместно, Голованов! Если литература – ваше призвание, почему вы не состоите в Союзе писателей?
– Не состою, да... – Глеб подернул плечом. – Вероятно... когда-нибудь... Но ведь это и не обязательно.
– Хорошо, допустим, вы еще не дозрели... – сказал обвинитель. – Но, может быть, вы учитесь писать? В Москве, я знаю, есть Литературный институт.
– Нет, я не учусь в институте, – сказал Глеб.
– Почему же? Или вы считаете себя достаточно образованным?
– Я хотел туда поступить, но меня не приняли, – признался Глеб.
– Не выдержали экзаменов, провалились? – возвысил свой тонкий голос обвинитель. – Так или нет?
– Да, провалился. Да, да... – выкрикнул, теряя власть над собой Глеб. – Творческий конкурс я прошел!..
– Но, может быть, вы входите в какой-нибудь кружок для начинающих? – допытывался этот ужасный, бледный как бумага старик. – Или состоите в литературном объединении? Есть такие на некоторых предприятиях.
И особенно пугало Дашу, что старик сам волновался не меньше, чем Глеб, он весь кипел, – она видела это: перекладывал без надобности какие-то листки, топотал под столиком ногами, привставал и тыкал пальцем в Глеба, когда спрашивал. Он словно бы преследовал и гнал его своими вопросами, охваченный охотничьим нетерпением, а тот как будто убегал и лишь отмахивался...
– Я состоял в одном объединении, потом перестал ходить, – ответил Глеб.
– Почему перестали?
– Но разве это так важно – почему? – снова как бы отмахнулся Глеб.
– Не увиливайте, Голованов, говорите! – настаивал обвинитель.
– Там создалась такая обстановка... – Даша не расслышала конца фразы.
– Какая обстановка?
– Ах, но ведь это не важно! – воскликнул Глеб.
– Отвечайте: какая обстановка?
– Руководитель сам плохо писал, по-моему, – сказал Глеб.
– По-вашему? Но кто же вы такой, ответьте нам? – Обвинитель повернулся к залу. – Из школы вас выгнали за лень, за неспособность, в Литературный институт вы не попали – срезались на экзамене. А из объединения вы сами ушли – вам, видите ли, не понравилось там. Кто же вы? Талант или недоросль, неуч?
Он подождал, как бы давая Глебу время подумать; все в зале тоже молчали, любопытствуя, что тот ответит. Было душно, тесно, кто-то тяжело дышал за спиной Даши, кто-то шепотом кого-то попросил: «Не напирайте так, не наваливайтесь». И нестерпимо резко в этой густой тишине, точно вспарывая ее, протрещал высокий, старческий голос:
– Ничего вам не остается, Голованов, как заявить, что ваше призвание подарок феи. Но мы материалисты, мы в сказки не верим.
В зале кое-где засмеялись, а Глеб умолк, и, казалось, насовсем.
– И мы вправе спросить вас, Голованов. – Обвинитель опять сел. – Почему вы не выполняете своего трудового долга? Отвечайте честно, только честно! Почему вы не пошли на завод, на стройку, если с учебой у вас не получилось?
– Вы же знаете: я был на стройке, – устало сказал Глеб; он, казалось, выдохся уже и не сопротивлялся.
– Там у вас тоже не получилось?.. Или как?.. – спросил обвинитель. – Погнали вас со стройки? Говорите, Голованов, не тяните, это бесполезно.
В молчании прошла еще одна бесконечная минута... «Говори же, скажи, что это все не так...» – мысленно взывала Даша к Глебу. Но она и сама растерялась: все было и не так и так, – их планы активной обороны оказались неосуществимыми, не пригодились. А этот кипевший гневом, старик прокурор неутомимо и логично – вот что было непостижимо! – по-своему логично выдвигал одно обвинение за другим, изматывая Глеба. И Даше захотелось попросту крикнуть: «Да отпустите вы его, что вы от него хотите?!»
В публике тот же неизвестный весельчак громко объявил:
– Раздели мальчика, голенький стоит.
И Глеб обернулся в зал – на мгновение Даша увидела его потное, серое и словно бы ослепшее лицо: он никого, наверно, не смог разглядеть.
– Итак, почему вы отлынивали от работы, Голованов? – Никуда нельзя было уйти от этого пронзительного, трескучего голоса. – Вас неоднократно предупреждали. В деле есть ваши расписки в том, что вам делались предупреждения. Почему вы не работали?
– Но я работал, – очень тихо сказал Глеб.
– Строчили стишки?
– Да, стишки... – повторил Глеб.
– Садитесь, Голованов! – вмешался председатель суда. – Успокойтесь – у вас здесь нет врагов. И послушаем других свидетелей... если не возражаете, Андрей Христофорович?!
В душе Даши шевельнулась благодарность, – председатель давал Глебу передышку.
К сцене вышел и остановился у ступенек новый свидетель – в заношенной, красноватой от пятен ржавчины куртке, в запыленных сандалиях; на ходу он почесывал высоко подстриженный, бледный затылок.
– Здравствуйте, Виноградов! – Председатель кивнул ему. – Поднимайтесь-ка сюда, к нам.
– Здравия желаю, Иван Евменьевич! – открыто и радостно поздоровался новый свидетель. – Поправились – это замечательно! Болеть – это последнее дело. И вам, Антонина Николаевна, – наше почтение! Спасибо за наших детей, что учите их.
Последние слова относились к третьему члену суда – миловидной женщине в батистовой белой кофточке с черным узеньким бантиком на воротничке. Она покраснела и покачала укоризненно головой.
– Рассказывайте, – сказал председатель. – Вы знаете Голованова Глеба, давно знаете?
И свидетель, которого звали Виноградовым, так же радостно, со смешком, стал отвечать, полный благодушной готовности... Слесарь ЖЭКа Виноградов пришел на суд прямо с работы, хорошо сегодня, чисто, со вкусом выполненной; его только что в квартире у достойных людей, где он ставил новые батареи отопления, попотчевали в знак благодарности чаркой, и он находился в том прекрасном согласии с самим собой и со всем миром, которое, в свою очередь, подобно благодарности.
– Голованова?.. Глеба Голованова, из двадцать второй? Отлично знаю, приходилось бывать. Грамотный вроде парень, ничего. – Он повел добрым взглядом и на Голованова. – Я его еще пацаном знал – в котельную к нам прибегал, – чистенький такой, вежливый, в кепочке, – это при родителях еще, – серьезный... В конторе говорили – он стихи теперь составляет. Но чего не знаю, того не ведаю.
– Зачем же говорите, если не знаете? – звонко раздалось в зале, и Даша узнала по голосу одну из своих подруг.
Виноградов недоуменно уставился в зал, и она увидела, что у него славное крестьянское лицо и что со своей бородой-лопаточкой и с торчащими в стороны усами он похож на знаменитого академика Павлова, но Павлова еще не очень старого и не сурового.
– Дак когда ж мне читать? – поразился он. – Крутишься с утра до вечера.. Теперь вот всю отопительную систему ремонтируем – капитально. Ну, а к вечеру доберешься до квартиры – ребятишки телевизор смотрят, тоже присядешь.
– А ты, дядь Петь, не тушуйся, режь по совести! – послышалось сзади Даши.
– Для чего тушеваться!..
Виноградов достал из кармашка на груди бумажный листок, развернул, затем потянулся к другому кармашку, пошарил там, похлопал...
– Очки забыл на работе, в тридцать пятой, – объявил он. – Эх, незадача!
Отставив далеко от глаз листок, он принялся медленно разбирать написанное.
– «Я выступаю на суде... как член коллектива. И хочу сказать, что образ жизни гражданина Голованова нас не удовлетворяет. Человека создает труд... – Он вздохнул, точно сожалея об этом. – А как и где трудится Голованов... на наш вопрос... мы не находим ответа. И очень печально, что в наше время...»
