Текст книги "Необыкновенные москвичи"
Автор книги: Георгий Березко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)
Можно было бы, конечно, утешая себя, сказать, что закон Ома
– великий закон, равно, видимо, осязательный и для неживого и для живого мира, – еще раз торжествовал. И в данном случае отношение U (напряженность чувства) к R (сопротивление Дашиной непостижимой натуры) сложилось так, что его, Виктора I (ясность цели, постоянство, математические способности, трудолюбие, то есть то, что являлось его силой) получило почти нулевое значение – в данном бедственном для него случае... Но что же это была за неизвестная, непознанная величина R, как можно было ее измерить? И почему, почему применительно к Глебу это же отношение
дало совсем другое равенство в явную пользу Глеба, то есть почему там сопротивление практически отсутствовало?..
Он не понимал Дашу, он при всем желании не мог ее понять!.. По-прежнему Глеб Голованов – беспорядочный, недоучившийся, бесхарактерный, нетвердый в поведении – вызывал в нем неодолимое отталкивание. Он сам, правда, выступил в его защиту, но это не имело отношения к его личным симпатиям или антипатиям – заявил протест с правовой точки зрения. И, даже признавая за стихами Глеба скромные достоинства, он не признавал за их автором права на неорганизованность и слабоволие. Но поди ж ты – именно эти качества каким-то парадоксальным образом оказались более действенными, чем его, Виктора, организованность и воля!
А Владимир Михайлович и его новый знакомый перенеслись уже в самые высокие сферы, в космос.
– ...Циолковский писал об этике космоса. Была ли в этом мистика? – не нахожу, скорее, это была наивная философская поэзия, – проговорил Владимир Михайлович, листая какую-то тонкую брошюрку. – Поинтересуйтесь, советую, – занимательное чтение. По Циолковскому, этика космоса – в полном уничтожении страданий. И если представить себе, что это писалось в провинциальной Калуге одиноким чудаком, учителем арифметики!.. Вот послушайте: «Нигде не будет никаких страданий и ничего несознательного, – прочел Владимир Михайлович. – Не будет страданий от смерти, убийств, неудовлетворенных страстей, от боли, голода, жажды, холода, ревности, зависти, унижения...» Наивно, конечно, и прекрасно, право же...
Застеснявшись, Владимир Михайлович закрыл книжечку и отвернулся, чтобы поставить ее в шкаф.
В другое время Виктор непременно высказался бы и об этике космоса, – его возбуждали эти вечерние дискуссии, эта насыщенная мыслью, как электричеством, атмосфера встречных поисков. Но сегодня он не проронил ни слова, подавленный банкротством всемогущей, казалось бы, логики, которое он так больно переживал.
Заговорил гость Владимира Михайловича, и было заметно – он сам не без удовольствия себя слушал:
– К счастью для человечества, его страдания никогда полностью не прекратятся. – Он выдержал паузу, чтобы можно было по достоинству оценить сказанное. – Изменятся источники страдания, голод, холод, политическое угнетение будут, надо надеяться, уничтожены на всей планете. Но останутся разлуки, старение, смерть, трагедия непознанного... А в конце концов, останется страдание от сострадания – вероятно, самое чистое! И еще: сознание несовершенства, самое спасительное! Слава богу, конечно, иначе людям грозило бы нечто подобное энтропии – всеобщее эмоциональное равновесие.
Оба – Владимир Михайлович и его гость – рассмеялись, они нравились друг другу.
Вскоре блестящий молодой человек ушел, любезно попрощавшись с Виктором. И Владимир Михайлович, милый, увлекающийся добряк, стал на все лады превозносить своего нового знакомого. Впрочем, тот действительно являл собою незаурядную личность: двадцати двух лет он окончил университет, в двадцать шесть защитил докторскую диссертацию по теории плазмы, а несколько месяцев назад завидно женился – свадьба была отпразднована в «Метрополе» – на одной из красивейших московских невест, известной киноактрисе; в довершение всего он имел первый шахматный разряд. Было удивительно, что этот баловень судьбы, так щедро одаренный природой, говорил о вечности человеческих страданий, – что знал он о них?!
– Э-э, Виктуар! – спохватился Владимир Михайлович, только сейчас заметив неладное со своим учеником. – А ну исповедуйся.
– Не в чем, Владимир Михайлович, – сказал Виктор.
Чтобы не выдать себя, он встал и подошел к раскрытому окну. Он уже не хотел ни помощи, ни добрых советов, да и что можно было ему посоветовать, если сам математический разум оказался беспомощным в его беде...
Вокруг была ночь: небо вызвездило после ливня, и внизу, точно отражение этой звездной бесконечности, миллионами огней светилась Москва. Там, как и в небе, были свои скопления и туманности, знаки Зодиака, потоки метеоритов, свой Млечный Путь, протянувшийся по центральным магистралям, по мостам, через Красную площадь. И Виктор с башенной высоты, на которой он находился, созерцал сейчас как бы самую бесконечность. Одна неисчислимая галактика, небесная, встретилась с другой, тоже неисчислимой, – земной, и они перелились одна в другую.
Владимир Михайлович подошел сзади к Виктору, обнял и сжал его остренькие плечи. Эта утешительная ласка лишила Виктора самообладания, – на мгновение в глазах у него замерцало, затуманилось, и, ужаснувшись тому, что он плачет, он неизъяснимым усилием остановил слезы, – оставшись в нем, они словно бы затвердели. Пытаясь освободиться от их тяжести, Виктор чуть визгливым голосом стал рассказывать о суде.
– Кто меня удивил, – это отчим, Федор Григорьевич. Он всегда казался мне ограниченным, хотя и порядочным, – сказал Виктор. – Очевидно, мир держится на скучных людях.
– Разве есть скучные? – сказал Владимир Михайлович. – Есть наше нелюбопытство к ним...
Высокий, выше Виктора на голову, он сверху вниз изливал на него сияние своих огромных, увеличенных очками глаз, опушенных необыкновенно мохнатыми ресницами... Однако же скучные люди существовали, и, вероятно, сам Виктор, по мнению Даши, тоже был скучным. Но что это значило: быть скучным?
Виктор осторожно высвободился из-под руки Владимира Михайловича. Он стоял, опираясь кончиками пальцев о подоконник, маленький, прямой, весь подобравшийся. И новое ощущение родилось в нем: он словно бы из окна воздушного корабля вглядывался не в звездную бесконечность полуночи, но в свое бесконечное будущее. Предчувствие жизни, еще предстоявшей ему, – этого грозного чуда жизни – проникло в его душу. И он увидел всю ее – свою дорогу: долгий труд, никогда не кончающийся поиск – числа, числа, числа, лаборатория, университет, опять лаборатория, одинокое, без любви, восхождение на высоту – в эту минуту все еще одна лишь женщина существовала для него... Ну что же, он свободно выбрал свой путь, и он готов был, что бы впереди ни ожидало, пройти его до конца.
28
К шести, как было условлено, Орлов на своем мотоцикле заехал за Белозеровым. Валентина Ивановна, объятая тревогой, вышла на улицу проводить их, и Белозеров обещал обязательно к ночи вернуться, а если задержится, то позвонить. Он был весел, шутил с Колькой, смеялся сам, поцеловал ее при всех, сел в коляску мотоцикла, помахал рукой – и они умчались с Орловым на этой небесно-синей, трескучей машине.
Днем они уже виделись: Белозеров в киоске справочного бюро в течение десяти минут получил адрес своего однополчанина и отправился к нему; к счастью, у Орлова был выходной.
– Комбату три – гвардейский! – закричал он, столкнувшись с Федором Григорьевичем во дворе. – Если везет, так уж во всем... Я боялся, ты на работе. Но сегодня я бы тебя все равно разыскал, вызвал бы по радио. У вас так практикуется?
– Ну, это сложное дело. Пошли в дом, познакомлю тебя с женой, – позвал Орлов. – Хорошо, что приехал, я уж не знал, как быть...
Он тоже был обрадован и сказал, что не один раз звонил Белозерову, но не заставал его дома.
– Успокой ты мою душу, – взмолился он, – забери свои часы – именные же, ну как можно?.. Тебе их и носить.
Белозеров отмахивался, смеялся, а потом, блестя горячими глазами, спросил, где они могли бы спокойненько наедине потолковать.
– Военная тайна, комбат! – объяснил он.
И Федор Григорьевич повел гостя в глубину двора, к гаражам, куда и сам направлялся. В одном из этих кирпичных сарайчиков, рядом с «Волгой» оперного артиста, за которой Орлов ухаживал, приютился и его голубой ИЖ-49.
– Продаю, – объявил он, положив руку на сиденье своего мотоцикла. – Не интересуешься? Ищу покупателя... Ты погляди – вечная машина.
– Вижу – музейная вещь... В скифском кургане откопал? – Белозеров сам же гулко расхохотался. – Погоди продавать, она еще сгодится нам.
Он присел на седло мотоцикла, а шляпу швырнул на верстак Орлова.
– Здесь и мастеруешь?..
Белозеров обвел взглядом кирпичные стены, полки, заставленные всевозможными предметами автомобильного хозяйства, чисто подметенный цементный пол в черных масляных пятнах, старые покрышки в углу, положенные одна на другую так, что, казалось, это свернулся кольцами огромный удав.
– Мой батя был ковалем, – вдруг поведал он, – а я у него подручным, когда в отпуск наезжал. Тоже вот любил старик порядок... Короче: есть, комбат, боевое задание, даю тебе обстановку... Карта нам не понадобится.
И он опять хохотнул, – он был неузнаваем, весел и возбужден, как именинник.
А далее он сообщил, что вечером сегодня ему предстоит рандеву, как он выразился, с бандитом, ограбившим его магазин. И, веселясь и похохатывая, шлепая себя по коленям, Белозеров рассказал Федору Григорьевичу свою историю: и то, как он поверил мерзавцу, и как был обманут, и как человек, едва не погубивший его, нежданно объявился и назначил ему свидание.
– Я уж стреляться хотел, ей-богу! Если б не чистый случай, я бы уж того – общий привет! – Белозеров признавался в этом теперь, как в чем-то комическом. – Ты же должен понять: как бы я сумел оправдаться, кто бы поверил, что я не замешан?! Да я и сам не поверил бы, если б узнал такое о ком другом. Ну, а сейчас мы еще повременим...
Он сидел напротив входа, и солнечный луч, проникший в щель неплотно притворенных ворот, освещал только половину его большого, остроскулого лица с прищуренным глазом и крупную, с растопыренными пальцами руку, обхватившую колено.
– Я этого Ваньку Каина возьму живым или мертвым! – закричал Белозеров. – Во-первых, я хочу, чтоб он вернул, что награбил, – свой должок. Во-вторых... Само собой понятно, что во-вторых... И к тебе, комбат, у меня просьба – ты же военный человек... И, как говорится, в решающий момент в решающем пункте желательно иметь превосходство в силах – альфа и омега. Я в общем-то и один управился бы с этим типом – трусливая же публика. Но, может, понадобится связь, мало ли что?.. Почему-то вот Бояров назначил мне рандеву за городом.
Федор Григорьевич прислонился боком к верстаку; солнце, сквозившее сзади, пронизывало его седой ежик – точно светлый газ стоял над головой.
– Туда километров пятьдесят будет. – Белозеров назвал станцию по Белорусской железной дороге. – В восемнадцать мы выедем, за час с четвертью – за полтора доедем, ну и там на все про все час-полтора надо положить... – Он, как видно, и мысли не допускал, что Орлов, его боевой товарищ, способен уклониться от участия в этой операции. – Честно говоря, я не к тебе первому обратился, – покаялся он перед Федором Григорьевичем. – Я после того, как мне этот тип позвонил, – я к Фомину стал дозваниваться. Ты его помнишь – начальник разведки, старший лейтенант, он сейчас тоже в Москве, на полной пенсии. Уехал, сказала мне жена, в санаторий для сердечников, – вот оно как! Я тыр-пыр, нашел в старой книжке телефон Велосипедова – этот уже в сорок третьем к нам прибыл, интендантом, а попросился в пехоту, в строй, – чудаковатый был хлопец, орел! Помер, оказывается, в прошлом году – вот те раз! – молодым еще помер...
– К шести мне надо быть у тебя, так, что ли? – проговорил раздумчиво Федор Григорьевич, вроде бы прикидывая, успеет ли.
Но, в сущности, ему требовалось время, чтобы подавить в себе досаду: очень уж некстати пришлась сегодня просьба Белозерова о помощи. Сегодня как раз к Федору Григорьевичу должен был прийти вечером возможный покупатель его мотоцикла: мешкать с этой продажей после того, как рухнули надежды на казенную дачу, было уже просто страшно. Да, честно говоря, и операция, в которой позвал принять участие Белозеров, представлялась Федору Григорьевичу вовсе не такой простой. Он получше, пожалуй, чем его бывший командир, знал эту уголовную публику: едва ли отъявленный негодяй, предавший Белозерова, сам в припадке раскаяния искал встречи с ним для того лишь, чтоб повиниться. Ну и конечно, не все там были трусы, попадались и смелые люди.
– Можно и в половине седьмого нам выехать, – сказал Белозеров. – За час доберемся.
Федор Григорьевич долго не отвечал, и Белозеров даже растерялся, так озадачило его это молчание.
– Ты что, занят вечером? – Он соскочил с мотоциклетного седла. – Вот неладно как! Ты очень занят?
Теперь он стоял весь на свету, и Федор Григорьевич видел, как прямодушно он был огорчен, только огорчен, – ничего больше лицо его не выражало.
– А позднее ты не можешь? Хотя в семь уже будет поздно, – проговорил он. – Что же теперь делать?.. Переменить время я не могу – мне звонить Боярову некуда.
И у Орлова мелькнула мысль, что само это приглашение на рандеву тоже могло быть ловушкой, чем-то таившим в себе новую опасность для Белозерова.
– За бензин будешь платить? – спросил Федор Григорьевич.
– За какой бензин? – не понял Белозеров.
– Туда пятьдесят километров, обратно пятьдесят, да еще там, наверно, накрутимся, – сказал Федор Григорьевич. – Запишу на тебя по себестоимости. – Он улыбался.
– Ох, комбат, убил ты меня!
И Белозеров закатился своим гремящим хохотом. Провожая его со двора до выхода на улицу, Федор Григорьевич все ж таки заметил:
– А почему бы тебе не съездить сейчас на Петровку, тридцать восемь, а? Не поставить в известность?..
– Боюсь спугнуть друга, – нельзя мне там с милицией появляться. И некогда уже, комбат! – воскликнул азартно Белозеров. – Я милицию поставлю в известность, когда деньги в кассу положу.
Орлов кивнул, – он понимал Белозерова, которому хотелось все сделать немедленно и своими руками.
На квартиру к Федору Григорьевичу Белозеров так и не заглянул, пообещал прийти в другой раз, вечерком, и уже посидеть основательно, вспомнить прошлое.
...К вечеру снова собрался дождь: сушь, стоявшая почти весь месяц, сменилась ливнями, проливавшимися ежедневно. Орлова и Белозерова дождь настиг за Окружной дорогой – короткий и обильный, при чистом солнце, слепой, как его называют. Они промчались сквозь его белесую, наполненную матовым светом толщу, точно нырнули в шумливый, крутой поток, и тут же вынырнули на противоположном берегу. Но за те минуты, что они окунулись, они порядком вымокли, лица их были залиты, пиджаки, пробитые насквозь на плечах, на груди, отяжелели от воды.
– Разверзлись хляби небесные! – прокричал Белозеров, испытывая полный восторг.
И даже Федору Григорьевичу пришелся по душе этот свежий, мгновенный душ на ходу.
– Грибной дождик! – крикнул он. – И для ягоды хорошо...
Всё сразу же заблестело, засветилось и выглядело, как после большой приборки: пыль и грязь смыты, но вещи еще не встали на свои места. В небе царила дивная неразбериха: быстро уносились обрывки дымно-лиловой тучи, выше них плыли темно-розовые облачные клубы, а в зените, на промытой голубизне, расплывчато возникла семицветная полоса – воздушный обломок радужной арки. На земле встрепанные березки окутались ярко-зеленым ветреным мерцанием, мокрый асфальт отливал сиреневым блеском, а впереди, на гребне переката, шоссе сделалось зеркальным, и в нем отразился кусок неба с краем розового облака.
Орлов не досадовал больше на Белозерова за эту поездку – и ему тоже, как видно, надо было встряхнуться, оторваться мыслями, хотя б ненадолго, от своих обычных дел и забот... Но главное заключалось не в этом: неожиданно, прямо как в сказке для дошкольников, где доброе дело никогда не остается без награды, решился – и необычайно легко, в течение каких-либо десяти минут, – самый трудный и самый важный для Федора Григорьевича вопрос. Это было, как дар сжалившейся наконец-то судьбы. Вскоре же после ухода Белозерова к нему явился Жаворонков (и надо же было, чтобы все произошло в один день!) – пассажир-инвалид, которому он как-то одолжил пять рублей. Деньги Жаворонков давно вернул, а сейчас этот славный, благородный человек, садовод по профессии, притащил корзинку с яблоками-скороспелками нового сорта, что сам он вывел. Яблоки, называвшиеся «виктория ранняя», оказались кисленькими, но приятными по запаху, напоминавшему клубнику. А затем случилось чудо: Таня без всякой задней мысли обмолвилась, что вот трудно найти под Москвой недорогую дачу, и Жаворонков пригласил их на лето к себе. Да не просто пригласил, а, придя в волнение благодарности, стал просить не отказать ему. За городской чертой в большом саду у него был коттеджик: три комнаты с кухней, с удобствами; две комнаты пустовали с тех пор, как от него ушла жена. И то, что они пустовали, было поистине грешно: лучшего места для отдыха не существовало – фруктовый сад, цветники, пруд, а в полукилометре лес и речка, – все это, искренне радуясь, обещал Орловым Жаворонков. О плате за комнаты он не хотел и слышать – домик же был казенный! Словом, договорились, что в следующий нерабочий день Федор Григорьевич и Таня приедут смотреть этот его райский сад...
Как и просил Белозеров, Орлов довез его только до железнодорожной станции, последней перед той, куда он направлялся. Здесь Белозеров должен был пересесть на пригородную электричку, чтобы на следующей остановке, где его ждали, сойти с поезда без спутников – иначе, чего доброго, его рандеву с Бояровым могло и не состояться. Во всяком случае, Бояров во время утреннего разговора дал понять, что оно носит вполне конфиденциальный характер.
– Ясное дело, свидетели ему совсем лишние, – сказал Федор Григорьевич. – А ты хоть знаешь, где вы там, на станции, будете разговаривать?
– Откуда же? Мне было сказано, что меня встретят. Ну, а кто встретит – понятия не имею.
Белозеров вылез из коляски и потопал на месте, разминаясь; намокший пиджак он стащил с плеч и перекинул через руку.
– Идешь, словно с завязанными глазами. Эх, Николай Николаевич! – мягко, с нежностью даже, упрекнул Орлов. – Бесшабашная голова!.. Ну, давай уточним, как и что.
И они еще раз обговорили, что Орлов доедет по шоссе до следующей станции, а там на привокзальной площади установит свой пост наблюдения и связи.
– Я бывал в этом поселке, возил туда отдыхающих, – сказал Федор Григорьевич. – За станцией там остановка автобуса, – там и чайная есть, и продмаг. На остановке я и буду – устраивает тебя? Замечательные, между прочим, места, здоровые, леса много.
– Кино с приключениями! И смех и грех! – веселясь, сказал Белозеров.
– Кино или не кино, а ты воздержись далеко ходить с твоим Бояровым, – сказал Орлов. – Бандит же форменный...
– Ого-го! Уж на что форменный! – как бы похвастался Белозеров. – Выдавал себя за участника войны, и верно – воевал, был ранен... Вопрос только: где воевал и с кем? Когда он смылся, стали копаться, выяснили: документы липовые, фото не его. Возможно, что и фамилия не его.
– Околдовал он вас, что ли? – сказал Федор Григорьевич.
– Я и сам не могу себе простить. Но в душу не влезешь, а человек симпатичный, спокойный, толстяк. Театр любил, оперетту; другие – на футбол, а он – на «Сильву». Когда выпьет, силу свою любил показывать. А силы у него и вправду... Ручищи – каждая как ковш экскаватора среднего размера. Ну, поехали дальше.
Белозеров огляделся и, осененный новой мыслью, обрадованно проговорил:
– Комбат! Узнаешь, комбат, знакомые места? Отсюда до Варшавки рукой подать... Как это я сразу не подумал?! Тут в деревушке тылы нашей дивизии стояли, интендантство... Из головы выскочило.
– До Варшавки недалеко, точно, – подтвердил Орлов. – Места известные.
Они посмотрели друг на друга, точно сейчас только встретились, и встретились такими, какими были в пору своей молодости. Каждый, вглядываясь в другого, как будто искал себя, а, вернее, узнавая в другом полузабытые черты, ощущал себя помолодевшим на четверть века.
– Двинули, – скомандовал Белозеров. – Мне еще билет на электричку покупать... Двинули, комбат!
– Ну, а... – Орлов вновь оседлал своего синего коня и взялся за ручки руля. – Что-нибудь при тебе имеется на всякий пожарный – что-нибудь убедительное?
– Есть убедительное! – Белозеров похлопал рукой по заднему карману. – И полная обойма этих... ну, как их? Аргументов.
Он смешливо прищурил глаз, кивнул и зашагал к платформе.
Казалось, он сбросил эдак десятка два лет, даже легче стал в походке. Вот так, откинув голову, поглядывая снисходительно по сторонам, мерил он легким шагом боевые порядки своего полка где-нибудь на Смоленщине, в осенних полях, или у той же Варшавки, в январском лесу. И Федор Григорьевич подумал, что нельзя, не надо было его давнему командиру уходить из армии – он родился для нее.
Орлов дал газ, нагнал Белозерова у станционного домика и притормозил.
– Николай Николаевич! – окликнул он.
Белозеров подошел, и он негромко сказал:
– Держи пушку на предохранителе, прошу тебя! А то сгоряча ухлопаешь еще своего приятеля, я за тебя не поручусь.
– Ну что ты, – сказал Белозеров. – Наш бронепоезд стоит на запасном пути.
Они оба понимающе улыбались; Орлову тоже было теперь интересно и весело, точно они делали с Белозеровым не такое уж серьезное и, может быть, опасное дело, а немного играли в опасность, напоминавшую им молодость.
Перегон до следующей станции был невелик, каких-нибудь шесть-семь километров, и Орлов примчался туда раньше, чем Белозеров, которому пришлось еще ждать поезда. На площади возле станции Федор Григорьевич выбрал место для своего НП: в сторонке за деревьями – купой старых берез, и наискосок от чайной – деревянного, под ярко-зеленой крышей ярмарочно-пестренького дома с обведенными ультрамарином окошками и с желтой вывеской над высоким, в десяток ступеней, крылечком. И, словно бы вправду играя, внутренне усмехаясь, Федор Григорьевич принялся наблюдать.
Недалеко от него расположилась мороженщица с тележкой – черненькая, смуглолицая, в намокших обвисших кудряшках – здесь тоже только что прошел дождь; мороженщица как-то бочком посмотрела на него и занялась своим хлорвиниловым плащом, повесила на ветку сушиться Подъезжали забрызганные грязью автобусы, ошалелый заблудившийся петух с коралловым, свалившимся набок гребнем бегал между машин и подпрыгивал, пытаясь взлететь.
Но вот за вокзальными строениями прогремела электричка, и на площади появился Белозеров. Он шел позади русоволосого, по-модному лохматого парня в просторном свитере с синей полосой на груди и с синими стрелами по вороту, и вертел головой, отыскивая Орлова. Но так и не увидел его – помешал автобус, разворачивавшийся вблизи берез, за которыми Федор Григорьевич укрылся. Белозеров с ходу перемахнул через бурливый ручей, вздувшийся у тротуара, и, следуя за своим провожатым, взбежал на крылечко чайной. Парень в свитере пропустил его вперед и оглянулся – длинно и медленно по всему кругу площади, прежде чем войти и закрыть за собой дверь.
И в ту же минуту невесть почему Федор Григорьевич взглянул на женщину, продававшую мороженое. Ее голубой сундук на колесиках стоял почти рядом, шагах в четырех, и когда он отвел глаза от входа в чайную, отвела глаза и она, их взгляды встретились, сцепились и быстро одновременно разошлись. Но затем что-то заставило Федора Григорьевича опять посмотреть на мороженщицу, словно бы нечто бо́льшее, чем случайность, была в этом их совпавшем интересе к двум людям, скрывшимся за дверью чайной. И даже тот скучливый вид, что напустила тотчас же на себя мороженщица, говорил скорее о желании замаскировать свою заинтересованность, чем об ее отсутствии. Спустя минуту-другую она вновь бегло скользнула взглядом по Орлову, и теперь первым невольно отвернулся он.
Из боковой улочки выехала серая «Волга» и затормозила у крылечка чайной. Шофер в пузырившемся на голове черном берете вышел из машины, стал протирать тряпкой залитое стекло. И тоже поглядывал поминутно через плечо, как бы проверяя, нет ли кого за его спиной.
Прошло около получаса, мимо из Москвы и на Москву прошумели уже несколько составов, но Белозеров не показывался – переговоры в чайной затягивались.
Шофер «Волги» снова забрался в машину и закурил, выглядывая в оконце с опущенным стеклом... На площади все было обыкновенно и привычно: огибая свежие лужи, сходились к перрону встречать вечерние поезда девушки в фестивальных цветастых косынках; налетел, как шквал, гремя и лязгая, и затих за лесом в стороне заката экспресс дальнего следования; у продмага продавщицы в белых халатах грузили на машину звенящие ящики с пустыми бутылками. Но как ни мирно все выглядело, Федор Григорьевич начал испытывать беспокойство; казалось, за этой обыденностью присутствовало некое скрытое напряжение – что-то пока не выясненное и необычное.
Из чайной выскочил парень в свитере, провожатый Белозерова, и о чем-то заговорил с шофером «Волги». Мороженщица немедленно бросила копаться в своем сундуке и не отрывала от них глаз, позабыв о покупателях – двух девочках, томившихся перед ее тележкой. Через минуту парень опять исчез за дверью, а шофер развернул машину – табличка с ее номером была, кстати сказать, замазана грязью – и, расплескивая лужи, въехал во двор чайной. Хозяйка голубого сундука и Федор Григорьевич опять обменялись взглядами, но тут же как бы оттолкнулись друг от друга: женщина сунула девочкам по брусочку пломбира, а Федор Григорьевич повернулся к ней спиной.
Минуло еще четверть часа, солнце садилось за лесом, и на огненно-красной полосе заката ярче просиял драгоценный, в железной оправе, изумруд семафора... Федор Григорьевич заколебался: оставаться ли ему дальше на своем НП, как было условлено, или что-то предпринять? Возможно, что Белозеров уж нуждался в его помощи... Серая «Волга» несомненно была причастна к тому, что происходило сейчас в ярмарочно-нарядном доме на площади, – и почему-то вот она убралась во двор? Неизвестно, какую роль играла женщина, торговавшая мороженым, но и она, очевидно, не просто любопытствовала – она следила и была настороже. И всё это сделалось уже мало похожим на игру...
В конце концов Орлов не выдержал: с тем же успехом он мог дожидаться Белозерова в самой чайной, где при всех условиях он был бы ближе к событиям. И, заперев свой мотоцикл, Федор Григорьевич прямиком зашагал через площадь. На крылечке чайной он обернулся: мороженщица выбежала из-за сундука – она вся была порыв и движение, – казалось, еще секунда, и она взлетит и понесется следом.
В удлиненном, о четыре окошка, зальце стоял оранжевый подслеповатый туман от последних закатных лучей; в тумане пахло пивом, окурками и сырым полом – нанесли с улицы грязи. Федор Григорьевич с порога обежал взглядом столики, за которыми тесно, гнездами скучились вокруг кружек посетители. Белозерова среди них не оказалось... Но русоволосый лохмач в бело-синем свитере торчал у буфетной стойки, пил пиво. А из зальца, как и следовало предполагать, был еще один выход во внутренние помещения – узкая дверка направо от буфета, прорезанная в дощатой, оклеенной обоями перегородке.
Федор Григорьевич вытер ноги о мешковину, брошенную у порога, и направился неторопливо к буфету. Под стеклом было выставлено угощение: подсохшие сизые кружочки колбасы и бледные, будто вырезанные из алюминия кильки, присыпанные лучком. На подвешенной к шнуру лампочки липкой ленте отчаянно жужжала, стараясь отклеиться, крупная муха с зеленым, парчовым брюшком. Взмокший в духоте, глинисто-багровый буфетчик отчужденно, как могут смотреть одни буфетчики, уставился из-за стойки на нового посетителя. Но Федор Григорьевич тянул: он не собирался здесь закусывать – неаппетитно все выглядело, а главное – он не имел права тратить на себя деньги по буфетам.
– Чего окна не открываете? Жарко у вас... – начал он дружелюбно, с желанием завязать разговор. – Дождь ушел давно...
Буфетчик пропустил это мимо ушей.
– Тебе кружку, отец, – большую, малую? Пиво свежее, сегодня завезли, – сказал он ровным, неживым голосом, как по телефону говорят время.
Федор Григорьевич раздумчиво качнул головой, – пива он бы с удовольствием выпил, но он не хотел, сидя за рулем, рисковать.
– Раков нет? – спросил он, хотя и сам не обнаружил их на стойке.
– Раков еще не наловили, – сказал буфетчик.
И Федор Григорьевич вознамерился уже спросить себе чего-нибудь безалкогольного, лимонада или кваса. Но тут сквозь шумок в зальце, говор, булыжное постукивание кружек донеслось до него словно бы эхо знакомого, твердого голоса, – оно исходило откуда-то из недр этого заведения.
– За свежим воздухом сюда пришел, отец? Нацедить, что ли? – В тоне буфетчика появилось нетерпение.
Федор Григорьевич не успел ответить: из глубины дома вновь дошел бас Белозерова – невнятный, но требовательный, как отдаленная команда.
Буфетчик повел взглядом на дверь рядом со стойкой; парень в свитере тоже прислушивался, держа на отлете кружку, с которой капала пена. Белозеров громко командовал, но ни одного слова нельзя было разобрать. Потом вдруг что-то стукнуло там, вроде бы упал стул... И Федор Григорьевич, глянув искоса на буфетчика, направился молча к двери в перегородке. Но лохмач с кружкой пива опередил его и встал, загораживая дверь.
– Вам куда, папаша? – Парень был либо пьян, либо болен: с воспаленного, как в жару, молодого, толстого лица смотрели светлые, дурные, наглые и несчастные глаза. – Приспичило вам? Во двор идите.
– Подвинься-ка, сынок! – сказал Федор Григорьевич, глядя на пивную кружку в руке парня, будто выточенную из зеленоватого камня.
– Для вашей пользы говорю, папаша! Во двор вам надо, там сразу увидите теремок... – Не двинувшись с места, парень отвел вбок руку с кружкой, недопитое пиво выплеснулось на пол.
– Отец, тебе же объясняют, – вмешался буфетчик. – У нас туалет во дворе, – там и воздух почище...
И у Федора Григорьевича мелькнуло: «Первое – выбить из руки кружку...»
В это мгновение за стеной рухнуло что-то огромное, как будто опрокинулся шкаф с посудой и посыпались осколки, внятно раздалось ругательство. Парень в свитере, пригнувшись, сам нырнул в дверь, которую охранял. И Орлов, точно его толкнули сзади, рванулся следом... Он очутился в полутемном, заставленном кадками коридоре, и мокрая тряпка, свисавшая с веревки, мазнула его по лицу. На секунду он задержался, чтобы оглядеться... Парень, вбежавший первым, открыл еще какую-то дверь, и в тот же момент из нее, пятясь, показался кто-то огромный, широченный, в светлом костюме.
