Текст книги "Необыкновенные москвичи"
Автор книги: Георгий Березко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)
Смутное недовольство собой овладело Николаем, и он готов был уже упрекать себя за излишнюю болтливость. Незнакомый красноармеец с фиолетовым лицом присел поблизости, и Уланов предложил ему разделить остатки завтрака. Неожиданно на площадь густо повалили красноармейцы. Раздалась команда строиться, и Николай торопливо, кое-как уложил свой мешок...
Вскоре рота, в которой шагал он, вышла на шоссе, лежавшее сейчас же за поселком.
Был конец апреля, и грунтовая дорога растворилась в весенней воде. Серый, черствый снег еще лежал в кюветах, каменел под намокшим кустарником, но лишь местами сохранился на обширной непаханой равнине. Дорога как будто растекалась по ней. Тестообразные колеи вились несколькими параллельными парами, терялись в тусклых лужах, сворачивали на полужидкую целину. Время от времени на шоссе попадались неподвижные, накрененные машины. По кузов осевшие в грязь, они темнели, как корабли на якорях в туманном море.
Бойцы, потерявшие строй, плелись по обочинам, в затылок друг другу. Грузные ботинки скользили по наледи или утопали в глинистом киселе. Ветер встречал солдат в лоб, нападал сбоку, и люди клонились, отворачивая лица.
Уланов некоторое время искал глазами девушку, с которой познакомился на станции, но не слишком огорчился, не увидев ее. В глубине души он предпочитал даже, чтобы новая встреча состоялась позднее, когда не только намерения, но и поступки будут говорить за него. Самолюбие Уланова было неопределенно уязвлено, и, как всегда в таких случаях, его утешало воображение. Вскоре Николай плохо уже видел то, что его окружало, мысленно созерцая свое недалекое будущее. И хотя картины, рисовавшиеся ему, ничем не отличались от тех, что волновали многих юношей, – поле боя, ранение после подвига, сестра, перевязывающая героя, награда перед строем, – они не становились от этого менее привлекательными. В самой их всеобщности заключалась особая притягательная сила. Они были наконец очень интимным переживанием, о котором никому не следовало догадываться... А перейдя из мечтаний в действительность, раны и подвиги ни в ком уже не вызывали насмешки.
Возбуждение, охватившее теперь Николая, было приятным, как всякое ощущение удачи, даже иллюзорной. Самый мир опасностей, открывшийся ныне ему, сообщал небывалую достоверность его вымыслам. Обращенные в будущее, они переживались почти как воспоминание о случившемся. Окружающие просто не подозревали пока того, что было известно о себе Николаю. Ибо уже сейчас со всей полнотой он ощущал себя сильным, стойким, самоотверженным. Он не чувствовал усталости, хотя идти по размытой тропе было нелегко и он часто перебрасывал винтовку с одного плеча на другое. Губы его были плотно сомкнуты, брови хмурились над ореховыми глазами...
Воронка от крупной авиабомбы преградила красноармейцам путь. Налитый до половины кратер вздымался по кругу сочащимися глыбами выброшенной земли. Уланов обошел его; Рябышев и еще несколько человек поднялись на край необыкновенного колодца: томительное любопытство влекло их... Но на красновато-серой поверхности воды люди увидели только свои опрокинутые темные отражения.
Легкий гром прозвучал впереди в тумане. За ним последовал второй удар, третий... Казалось, где-то за горизонтом глухо кашляет сама земля. Рябышев остановился, поднял голову.
– Нравится? – спросил Кулагин, приблизившись.
– Постой, дай послушать, – сказал молодой солдат.
– Теперь до самой смерти эту музыку слушать будешь.
– А может, меня не убьют, – неуверенно проговорил Рябышев. – Ты почем знаешь?
Кулагин пристально посмотрел на товарища.
– Бывает, что только ранят, – сказал он. – Да ведь иная рана хуже могилы.
Кулагин прошел дальше, и Рябышев затоптался на месте, растерянно озираясь. Он чувствовал себя очень беспомощным и поэтому всего страшился; очень одиноким, так как не успел еще найти друзей; очень несчастным, потому что был одинок. Он словно не замечал своих спутников. Неровными цепочками они тянулись по пустынной обесцвеченной равнине, сгибаясь под тяжестью заплечных мешков.
Бойцы миновали молодую редкую березовую рощицу, насквозь просвистанную ветром. На опушке ее деревья были посечены, – будто огромная сабля одним ударом обезглавила их. И люди останавливались, глядя на расщепленные белые пни, на ветки, срезанные бушевавшим здесь огнем. Под поваленными стволами виднелось разрушенное пулеметное гнездо. Поблизости от него можно было различить затопленные стрелковые окопчики.
Солдат, шедший впереди Уланова, поскользнулся на спуске и с трудом устоял на ногах. Следом за ним едва не упал Николай. Он неловко ступил, пытаясь удержаться, и сморщился от неожиданной боли в щиколотке. Мимо, переваливаясь на ходу, прошел задумчивый Рябышев; крутые щеки его стали иссиня-розовыми. Николай попробовал идти, но боль не утихала. Он постоял несколько секунд, не зная, что предпринять. Потом выбрал место, приковылял туда и, усевшись на мешке, начал скатывать обмотку. По дороге брели молчаливые люди, посматривая на Уланова нелюбопытными глазами. Лишь Кулагин, завидев его, медленно приблизился.
– Ты что? – спросил солдат и, пользуясь остановкой, достал из кармана штанов голубой ситцевый кисет.
– Ничего... Ногу подвернул, – сказал Николай, принужденно улыбаясь.
– Уж подковался... – заметил Кулагин, свертывая цигарку. Он вставил ее в прозрачный мундштук из авиационного стекла, потом извлек кремневую зажигалку. – Вот беда-то... И до Альпов еще не дошел, – проговорил он, наблюдая, как шевелится, разгораясь на кончике фитиля, продетого в просверленный патрон, тлеющий огонек.
Николай, не ответив, принялся стаскивать ботинок.
– Доложи командиру, он сзади идет, – посоветовал Кулагин и отошел.
Уланов посмотрел на дорогу, и в группе солдат увидел знакомую фигурку девушки. Почувствовав и радость и замешательство, Николай сейчас же опустил голову. Он даже повернулся боком, стараясь остаться неузнанным, смутно надеясь, однако, что этого не случится.
– Захромал? – пропела над ним Маша Рыжова.
– Да вот нога... Пустяки, конечно... – Уланов торопливо засовывал ногу в башмак, чтобы не видно было отсыревшей, грязной портянки.
– А ну, покажи, – сказала девушка.
– Да что вы, – встревожился Николай, – зачем это? Просто подвернул ногу.
– Сейчас посмотрю, – сказала Маша.
Она присела на снег и потянула к себе ногу Николая.
– Я сам! – закричал он испуганно.
– Сиди спокойно, – попросила девушка. Она быстро размотала портянку и принялась ощупывать ногу с силой, неожиданной для маленьких пальцев. – Болит, что ли? – спросила Маша, взглянув вверх и увидев лицо юноши, покрасневшее так густо, что на щеках обозначился светлый пух.
– Нет, не болит, – глухо ответил Уланов.
Ему было стыдно перед девушкой и хорошо от ее близости. Именно потому, что она казалась Николаю такой красивой, он испытывал страшную неловкость. И хотя Маша не чувствовала, видимо, брезгливости или неудовольствия, сидя на мокром снегу, он был обижен за нее, так как восхищался ею.
– Ничего не нахожу, растяжение, должно быть, – высоким голосом сказала Рыжова.
– Ну, спасибо большое! – горячо проговорил Уланов, пряча под шинель голую ногу.
– Дай забинтую покрепче.
– Нет, не надо, – запротестовал он.
Маша внимательно снизу посмотрела на Николая. Лучики ее ресниц дрогнули, и лицо приняло высокомерное выражение.
– Ты что же, долго тут собираешься сидеть? – спросила она. – Отдохнуть решил... А ну, давай ногу.
Не обращая внимания на сбивчивые объяснения Николая, девушка вынула из кармана индивидуальный пакет и с треском разорвала бумагу. Уланов замолчал, с ужасом глядя на Машу, поняв вдруг, что она заподозрила его в желании отстать от колонны. Девушка кончила бинтовать, поднялась с колен и секунду смотрела на дело своих рук.
– Завертывай портянку, – приказала она, – сухим концом бери... Вот так... Обувайся!
Она сполоснула пальцы в ледяной воде лужицы и вытерла их о полу шинели, потом надела варежки.
– Рассиживаться мы, дорогой товарищ, после войны будем, – наставительно, хотя и мягче, сказала девушка. – Вставай, дай руку.
– Я не прошу вас, кажется, – тихо, с отчаянием проговорил Николай.
Заторопившись, он поднял на плечи мешок, вскинул винтовку и, прихрамывая, пошел. Нога еще побаливала у него, но он способен был теперь вынести и не такую боль.
– Ничего, пройдет, – услышал он певучий голос за спиной. – Вечером с тобой танцевать будем. А то обопрись на меня, хочешь? – Девушка не обиделась на последние слова Николая, и вся их мучительная для него резкость была как будто просто не понята ею.
Сзади возник стук мотора. Серый, крытый брезентом «виллис» стремительно катился по целине, легко касаясь земли. Возле голых ивовых кустов в нескольких шагах от Уланова шофер затормозил. Из машины вылез с видимым трудом грузный человек в кожаном пальто, в серой генеральской папахе. Он постоял, осматриваясь, потом что-то сказал офицеру, вышедшему вслед за ним.
– Командующий, – прошептала, словно выдохнула, Маша Рыжова. На лице ее появилось откровенное любопытство, руки, вынутые из карманов, опустились по швам.
– Командующий? – так же шепотом переспросил Уланов, позабыв в эту минуту о своих огорчениях.
– Генерал-лейтенант... Я его раньше видела. Железный человек, – убежденно проговорила Маша.
Оба они, замерев, смотрели, как генерал несколько раз подгибал колени и выпрямлялся, разминая ноги после сидения в маленькой машине. Затем он вытащил из бокового кармана очки, протер их носовым платком, заполоскавшимся на ветру, неторопливо надел.
– Так он и ездит? – с интересом спросил Уланов.
– Летает на своем «виллисе» по всему фронту. Бесшабашный очень, – не поворачивая головы, ответила Маша.
– Один ездит?
– Почему один?.. У него адъютант.
Командующий наклонился к кусту и отломил тонкий прут с пушистыми сережками на конце. Помахивая им, он подошел к самому шоссе. Навстречу генералу, мимо Уланова и Маши, пробежал низенький капитан, командир батальона, придерживая рукой полевую сумку. Вытянувшись, офицер козырнул и начал что-то говорить. Слова его относило ветром, и лишь по обрывкам фраз Николай понял, что комбат рапортует.
Генерал выслушал рапорт и молча принялся соскабливать с ветки, которую держал, верхнюю, коричневую кожицу; под ней оказалась другая – зеленого цвета. Он сорвал и ее, обнажив желтоватую, словно кость, скользкую древесину.
Капитан, подавшись вперед, не сводил с командующего глаз, готовый отвечать на вопросы. Левой рукой он механически-суетливо расправлял складки шинели около пояса. Так он ожидал довольно долго, и Николай ощутил жалость к своему оробевшему командиру.
«Почему генерал молчит?» – подумал он с упреком.
Командующий поднес ветку к лицу и понюхал ее.
– Сколько ведешь штыков? – громко спросил вдруг он.
Капитан ответил, и командующий задал еще несколько вопросов об экипировке и вооружении батальона. Потом поднял голову и оглядел шоссе; стекла в его очках блеснули. На секунду взгляд генерала остановился на Николае, и тот почувствовал, как кровь хлынула к его сердцу от мысли, что командующий может обратиться сейчас к нему. Но генерал смотрел уже мимо Уланова на кучку красноармейцев, стоявших в отдалении, на вереницы других бойцов, медленно перемещавшихся по обочине. Было слышно, как чмокает и свистит грязь под ногами многих людей.
– Не скоро дойдешь до места, – сказал командующий по-стариковски глухим, но сильным голосом. – Или ты не торопишься?
– Виноват, товарищ генерал-лейтенант! Дорога очень тяжелая, – ответил офицер; пальцы его снова задвигались у пояса.
– Когда выгрузились из вагонов? – спросил командующий. Узнав, что бойцы продолжительное время находились на станции, он гневно выругался, и Уланов со страхом посмотрел на капитана.
– Машин не было, товарищ генерал! Мне сказали, будут машины... Я не мог связаться... – оправдывался офицер. Голос его от волнения становился все громче.
– Какие теперь машины? Сам говоришь – дорога тяжелая, – сказал командующий.
– Виноват, товарищ генерал, – повторил капитан, не замечая, что почти кричит.
– Виноват, виноват... Да что мне из твоих извинений – шубу шить? – жестко проговорил командующий. – До темноты батальон должен быть в Суханове, – продолжал он. – Вторые сутки там ждут... Не останавливаться на обед – покормитесь на месте... Ясно? Не придешь вовремя – пойдешь в трибунал.
– Разрешите выполнять? – умоляюще выкрикнул капитан.
Генерал, не ответив, пошел к машине и, остановившись, обернулся.
– Погляди на своих людей... – сказал он. – На стволы штыки навешивают... Мушку собьют, как стрелять будут?..
Он повертел в руках вербу, словно недоумевая, откуда она появилась у него, и бросил на снег. Занеся в машину толстую ногу и опершись руками о низкий борт, командующий с усилием перенес на сиденье большое тело. Мотор «виллиса» сейчас же застучал, и машина пошла, набирая скорость, выбрасывая из-под колес мокрую землю.
Маша Рыжова шумно вздохнула, прижав руку к груди.
– Ох, я прямо похолодела, когда он на комбата налетел, – произнесла девушка.
Уланов снимал штык со ствола винтовки, чтобы надеть его на шомпол.
«Заметил-таки...» – думал Николай. Он был бледен, нижняя выпяченная губа вздрагивала.
– За дело налетел, – хмуро сказал он.
Но тягостное предчувствие овладело Николаем. Он казался себе очень ничтожным перед тем повелительным и суровым, что появилось здесь на несколько минут и умчалось туда же, куда направлялись все.
– Нечего было на станции болтаться, – добавил он.
– Такой требовательный генерал, – сказала Маша. – В штабе не сидит, все время в частях. – Ее влажные глаза на озябшем лице изливали ясный синий свет.
– Пожилой уже, – заметил Николай.
– Дослужись ты до генерал-лейтенанта, – обиделась за командарма девушка.
Беседа оборвалась, потому что рота начала строиться. Николай, услышав команду, быстро пошел; боль в забинтованной щиколотке почти не ощущалась теперь.
– Не отстанешь? Дойдешь? – громко спросила Маша.
– Не затем я здесь, чтобы отставать, – кинул через плечо Уланов.
Он снова увидел Машу, когда рота двинулась и бойцы проходили мимо пригорка, на который поднялась девушка, чтобы посмотреть на них.
2
Рота, в которой находился Уланов, была направлена на пополнение батальона старшего лейтенанта Горбунова. Молодой комбат встретил новых бойцов, поговорил с ними и остался недоволен. Его испытанное в походах, хотя и поредевшее подразделение не становилось сильнее от присутствия этих необстрелянных в большинстве людей. Впрочем, познакомиться с ними лучше Горбунов не успел: его спешно вызвали на КП полка. По дороге туда старший лейтенант узнал, что в штабе находится сейчас командующий армией. О его строгой требовательности Горбунов был уже хорошо наслышан. Люди, сталкивавшиеся с генерал-лейтенантом Рябининым, говорили потом, что это суровый, жестокий даже человек. И Горбунов, раздумывая над последствиями, какие мог иметь приезд командарма, старался предположить для себя самое худшее. Но не потому, что действительно ожидал неприятностей, а из стремления на всякий случай уклониться от них.
Еще в детстве, после нескольких памятных столкновений с действительностью, Горбунов уверовал в некоторое лукавство судьбы. Ее удары были так же неожиданны, как и ее милости, поэтому Горбунов хитрил... Трясясь в седле по размытой дороге, он думал о возможном взыскании за какой-то еще неведомый ему проступок, но лишь для того, чтобы исключить самую возможность взыскания. Он охотно размышлял над нежелательным переводом в другую, незнакомую часть, отводя таким способом и эту угрозу. Не было ничего невероятного в том, что Горбунов понадобился командарму и по другой причине, – например, для вручения ордена. Однако об этом старший лейтенант остерегался думать, чтобы, ожидая награды, не помешать ей.
К концу дороги на КП он предусмотрел, кажется, все скверное, что могло с ним случиться. Успокоившись, таким образом, за свое будущее, Горбунов сошел с коня около одинокого кирпичного домика на въезде в деревню. Во дворе у плетня стояли два грязных «виллиса»; на перильцах крытого крылечка сидели автоматчики в касках. Начинало темнеть, и мокрые избы в конце улицы казались совсем черными.
В первой комнате было тесно, толпились офицеры и связные. Горбунов, поискав глазами, увидел Зуева, адъютанта командира дивизии.
– Полковник тоже здесь? – спросил комбат, поправляя ремни на шинели.
– Все здесь, – ответил Зуев.
Его смуглое мальчишеское лицо было преувеличенно серьезным, даже загадочным. Горбунов отвел адъютанта в сторону.
– Какой он, командарм?.. Никогда его не видел... – шепотом осведомился старший лейтенант.
– Сейчас увидишь, – неопределенно проговорил Зуев.
– Говорят, вспыльчивый очень?
– Дает жизни, – согласился адъютант.
– Ох, боюсь начальства, – весело сказал Горбунов.
– Иди, ожидают тебя, – шепнул Зуев.
В небольшой задней комнате, перегороженной занавеской, Горбунов увидел за столом грузного человека с серовато-седой головой. В сумерках трудно было рассмотреть лицо генерала: глаза его за стеклами очков тонули в тени; на морщинистом виске, обращенном к окну, слабо светилась тонкая нить золотой оправы. Слева от командующего сидел полковник Богданов; он улыбнулся Горбунову, блеснув в полутьме белыми, крепкими зубами. В глубине у занавески чернела высокая фигура майора Николаевского – командира полка.
Старший лейтенант остановился у дверей и доложил о своем прибытии.
– Здравствуй, Горбунов, – глуховатым, но громким голосом проговорил командарм. – Скажи, чтоб свет дали, не видно ничего, – обратился он к Николаевскому.
– Слушаю, товарищ генерал-лейтенант, – ответил майор. Выходя из комнаты, он нагнул голову, чтобы не задеть о притолоку.
Командующий не произносил больше ни слова. Крупные, тяжелые руки его покоились на столе, на разостланной карте, голова ушла в плечи. Богданов отвернулся от старшего лейтенанта и рассеянно смотрел в засиневшее окно. Казалось, и он и командарм позабыли о Горбунове, не сводившем с них глаз.
– День стал много длиннее, – прервал наконец молчание Богданов. – Зимой в этот час уже ночь была.
– Скоро май, – отозвался командующий.
– Без малого год, как воюем, – сказал полковник. Он поднялся и медленно подошел к окну, заслонив его широкой спиной. В комнате стало еще темнее; серым, расплывчатым пятном проступала в углу печь с лежанкой.
«Зачем все-таки я им понадобился?» – спрашивал себя Горбунов, тревожась и недоумевая. Он стоял, как в строю, подняв голову и вытянув вдоль тела руки.
Вошел Николаевский, и за ним вестовой внес лампу с жестяным, похожим на кружку резервуаром. Боец опустил на окне одеяло, потом чиркнул спичкой. Николаевский, худой, костистый, черноусый, прикрутил, щурясь на свет, желтый огонек за стеклом. Огромная смутная тень майора упала на занавеску и, сломавшись, поползла по потолку.
– Садись, комбат, – сказал командующий. – К столу садись...
– Пополнение получил? – спросил он, когда Горбунов перенес к столу свободную табуретку, сел и снял фуражку.
– Получил, товарищ генерал-лейтенант. – Горбунов почувствовал искушение пожаловаться на невысокие боевые качества прибывших людей, но промолчал, рассчитывая, что об этом его еще спросят.
– Зеленый народ, – сказал командарм, словно угадав мысли комбата. – Я их на марше видел. Ну, да у тебя они быстро пройдут солдатскую науку. Как считаешь?
– Так точно, – ответил Горбунов с уверенностью, неожиданной для себя самого. «Вот я и пожаловался», – подумал он удивленно.
Командующий секунду помолчал. Лицо его, освещенное лампой снизу, – большое, с отвисшими щеками и от этого почти прямоугольное, – казалось малоподвижным, как бы вырезанным из темного дерева; седые, низко остриженные волосы на голове были светлее коричневой кожи; глаза за очками смотрели внимательно и холодно.
– Я о тебе слышал, Горбунов, – снова заговорил генерал. – Я твою атаку на болоте помню...
– Благодарю, товарищ генерал-лейтенант! – отчеканивая каждое слово, ответил комбат.
«Неужели награждают? – с приятным волнением подумал он. – Хорошее всегда приходит неожиданно...»
– Я на тебя крепко надеюсь, – продолжал командующий.
Горбунов почувствовал, что краснеет. Фуражка соскользнула с его колен и со стуком упала на пол. Он в замешательстве ее поднял.
– Покажи-ка, где ты стоишь, – приказал командарм.
Некоторое время он вместе со старшим лейтенантом рассматривал карту, пеструю от множества карандашных синих и красных отметок. Потом начал расспрашивать о противнике на участке батальона, о системе и огневых средствах его обороны. Горбунов отвечал точно, со знанием дела, но испытывал некоторое разочарование.
– Так вот, товарищ старший лейтенант, на этот раз тебе начинать, – проговорил генерал с ударением на «тебе». – Приказывай, майор, – слегка повернулся он к Николаевскому.
Тот подошел к столу и откашлялся, почему-то косясь на лампу. Затем провел пальцами по усам, густым, подкрученным кверху.
– Получите боевую задачу... Письменный приказ последует незамедлительно, – начал майор.
Худое, словно высушенное на ветру лицо его было сумрачно; хриплый, давно простуженный голос прерывался частыми паузами, когда Николаевский подыскивал выражения. Самая официальность их удивила Горбунова, видимо, майор чувствовал себя несвободно под скрестившимися на нем взглядами высших командиров.
Вскоре, однако, Горбунов перестал обращать внимание на то, как ставилась ему задача, потому что был обескуражен ее содержанием. Полку предписывалось атаковать противника, прорвать его долговременные линии и, стремительно продвигаясь, выйти к полотну железной дороги. В первом эшелоне должен был наступать Горбунов, прокладывая путь другим подразделениям; его усиливали ротой резерва. И лишь после того как он вклинится в оборону противника, в бой надлежало вступить главным силам. Этого, впрочем, по мнению старшего лейтенанта, не могло случиться, потому что цель, поставленная перед ним, была недостижимой.
– Товарищ генерал-лейтенант, разрешите вопрос к товарищу майору, – проговорил Горбунов.
Командующий кивнул головой.
– Какие средства прорыва будут мне приданы? – спросил старший лейтенант.
Николаевский повторил, что рассчитывать надо только на полковую артиллерию и несколько увеличенную минометную группу. Молча, растерянно Горбунов посмотрел на командарма и перевел взгляд на Богданова.
«Почему вы так распорядились? – как будто спрашивал он обоих. – Я увязну со своим батальоном в грязи, еще не дойдя до немецких окопов. Разве можно наступать сейчас?! – быстро пронеслось в его голове. – Да и не прорвать несколькими ротами такой обороны... Здесь надо гвоздить артиллерией, надо много авиации. Вы ведь понимаете это, почему же вы молчите?»
Командарм спокойно, даже с жестковатым интересом встретил взгляд Горбунова... Лицо комдива, молодое, с широким лбом, с прямым коротким носом, приняло строгое выражение. Богданов понимал состояние старшего лейтенанта, у которого, со всей очевидностью, не было шансов на успех. Но главный удар наносится не здесь, а на соседнем участке, где сосредоточивалась теперь тяжелая артиллерия. Николаевский и Горбунов должны были только сковать противника, отвлечь на себя его резервы. Они лишь начинали большую наступательную операцию, и знать об этом им не следовало.
– Ты идешь в голове, Горбунов... С тебя первого спрашивать буду, – заговорил командующий. – Так и запомни: другого донесения, кроме как «вышел на линию Каменское – Яриловка», я не приму. Не возвращайся лучше, если не выйдешь.
– Разрешите, товарищ генерал-лейтенант, – громко, решительно сказал Горбунов. Он поднялся с табурета и встал так, что свет от лампы, падая на его грудь, оставлял в тени лицо.
«Трудно придется бедняге, – подумал Богданов, глядя на старшего лейтенанта, – лихой командир, назад не пойдет, пожалуй, там останется...»
– Говори, – сказал командующий.
Огонек в лампе вдруг вспыхнул, заполнив узкое стекло высоким, хлопающим пламенем. Николаевский, взглянув на генерала, бросился подвертывать фитиль.
– Э, да у тебя она бензином заправлена, – проговорил командующий с упреком.
– Так точно, – признался Николаевский. – Керосин вышел.
– Ракета, а не лампа, – улыбнувшись, заметил Богданов.
Его позабавило, что храбрый майор, не смущавшийся ничем на свете, кажется, огорчился из-за пустяка.
– Соли насыпать надо, – посоветовал командующий.
– На одной соли горит, а стреляет, – сказал Николаевский.
Горбунов ждал, когда можно будет заговорить. Ему казалось, что он понял причину официальной суровости командира полка, вынужденного, вопреки разумению, руководить безнадежной операцией. И так как на плечи старшего лейтенанта падала главная тяжесть поставленной перед полком задачи, Горбунов собирался высказать все сомнения по этому поводу. Он с досадой поглядывал ка бушующее в лампе пламя. Словно подчинившись его нетерпеливому желанию, оно упало так же внезапно, как поднялось, оставив на стекле черную полоску копоти. Но генерал еще долго недоверчиво смотрел на утихший плоский язычок.
Подобно многим немолодым, находящимся в больших чинах людям, командующий не слишком, кажется, считался с состоянием своих собеседников. И Горбунов утратил вдруг желание говорить. Но не потому лишь, что боевой приказ не подлежит критике, если он уже отдан – его не следовало обсуждать и в том случае, когда от исполнителя требовалась только жертва. Старший лейтенант был достаточно опытным офицером, чтобы не понять наконец истинного характера того, что ему и его людям предстояло. Стоило ли поэтому просить об условиях, способных обеспечить успех батальона, если никто и не рассчитывал на этот успех. Он будет достигнут, видимо, в другом месте, но ни Горбунову, ни его бойцам, возможно, не придется уже о нем услышать.
– Ну что же, давай, комбат! – сказал командующий.
Старший лейтенант посмотрел на Николаевского, словно советуясь с ним. На огрубелом, мужественном лице командира полка было написано откровенное опасение за своего офицера. Казалось, майор тревожился, как бы тот не сказал чего-нибудь такого, что могло быть дурно истолковано.
– Разрешите выполнять, товарищ генерал-лейтенант, – особым напряженным высоким голосом проговорил Горбунов.
Командующий откинул голову, пытаясь лучше рассмотреть лицо комбата, скрытое полутьмой; Богданов выпрямился на стуле и сощурился. Оба увидели только блестевшие под самым потолком белки глаз.
«Герой! Все понял...» – подумал комдив, глядя снизу вверх на неподвижную фигуру, ушедшую головой в сумрак.
Он хотел было вслух сказать, что-нибудь вроде: «Желаю успеха...» или: «Не сомневаюсь в удаче...» – но воздержался. Ибо с этого момента изменилось самое отношение полковника к Горбунову. Еще минуту назад старший лейтенант казался Богданову просто хорошим офицером, сейчас он начинал отличное от всех существование. Он жил отныне только в подвиге, в то время как другие еще оставались обыкновенными людьми. И хотя чувство, возникшее у Богданова, было очень неотчетливым, полковник испытывал сильнейшую потребность заявить Горбунову о своей человеческой признательности. Он не произнес, однако, ни слова, потому что не знал, как благодарить за презрение к смерти.
«Кто-нибудь должен это выполнить... Почему же не я?» – мысленно утешал себя старший лейтенант, и холодок отрешенности обнимал его. Сразу как бы отодвинувшись от своих собеседников, Горбунов почувствовал горькое превосходство над ними, слишком неуловимое, впрочем, чтобы его можно было назвать.
– Иди выполняй!.. – проговорил командарм, протянув над столом руку.
Горбунов нагнулся пожать ее, и в свете лампы все увидели гладкий, увлажнившийся лоб, светлые, красивые волосы, зачесанные назад, легкую прядь, упавшую на висок. Богданов порывисто встал, со строгим лицом шагнул к комбату и крепко стиснул его плечи. Тот без удивления сверху поглядел на полковника, так как был на голову выше ростом. Комдив отошел, и Горбунов резко повернулся к двери. Вслед ему из-под кустистых бровей ласково смотрел Николаевский.
На дворе совсем стемнело, и, засветив фонарик, Горбунов остановился на крылечке, пока подводили коня.
«Я был прав, – подумал он со странным удовлетворением, – чего не ожидаешь, то и случается... Но этого я никак не мог предвидеть».
По уходе Горбунова генерал сдвинул очки на лоб и долго потирал веки.
– Я знаю, что у тебя на уме, Николевский, – заговорил он, не открывая глаз. – Думаешь – заварили кашу, как расхлебывать будем?
– Никак нет, товарищ генерал-лейтенант. – Простуженный голос майора был глух и невыразителен.
Командующий опустил очки, и на его неподвижном лице обозначилось подобие улыбки.
– Какое там «никак нет»! Против всяких правил воевать собираемся. Наступать хотим в распутицу, когда никто не наступал, атакуем там, где пройти нельзя. Солидные люди, а поступаем легкомысленно... Так ведь думаешь, майор?
– Трудновато будет, товарищ генерал-лейтенант, – сказал Николаевский. – Места кругом болотистые, низкие.
– Легко солдату не бывает. Ты бы на моих инженеров поглядел – с ног валятся... А дорогу у себя в тылу ты видел? Двадцать девять километров деревянного настила! Завтра подведем его к самой станции. Первоклассная дорога! Трясет только там до невозможности.
– Дорогу видел. Хорошая дорога, – согласился майор.
– Ну, и немцы не ожидают, что мы по слякоти полезем на них. Как полагаешь?
– Никак они не могут ожидать, – подтвердил Николаевский.
– Вот видишь. А легко солдату не бывает...
Генерал поднялся из-за стола.
– Что же, майор, и чаем нас не угостишь? – сказал он.
– Не откажите, товарищ генерал-лейтенант! – громко проговорил командир полка.
Он выглянул за дверь. В первой комнате осталось немного людей; на лавке сидели Зуев и адъютант командующего – лысый капитан в кителе. Майор подозвал к себе вестового. Они пошептались, и солдат, стуча сапогами, побежал в сени.
Николаевский вернулся и начал убирать со стола карты; следом появился вестовой со скатертью под мышкой, со стеклянной посудой, поблескивавшей, как вода, в темных ладонях. Лицо бойца, немолодое, с обвисшими усами, желтоватыми от табака, было таким напряженным, словно солдат шел в бой. Майор поставил на стол водку, налитую в графин; вестовой подал на тарелке рыбные консервы, колбасу, сало, квашеную капусту, осыпанную красными ягодами, масло в розовой масленке из пластмассы.
– Красиво живешь, майор, – одобрительно проговорил командарм.
Он стоял у стены – тучный, в широкой гимнастерке, засунув руки за пояс.
– По возможности, товарищ генерал-лейтенант, – серьезно сказал Николаевский.
– Моему начальнику АХЧ у тебя бы поучиться, – заметил Богданов.
Ему, как всем в дивизии, было известно, что боевыми делами Николаевский гордился меньше, чем хозяйственными удачами. Люди у майора ели лучше, нежели в других частях; его личный быт, даже в непосредственной близости к переднему краю, мало чем отличался от жизни в тылу. Впрочем, это был особый, очень опрятный быт, в котором известное изобилие сочеталось с казарменной простотой.
