Текст книги "Необыкновенные москвичи"
Автор книги: Георгий Березко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)
10
Телефонная связь с армией была быстро налажена. Начальник штаба, вызванный к аппарату, доложил командующему, что атака, ожидавшаяся им, отменена. Дамба на Лопати была повреждена бомбежкой, и река, вздувшаяся от недавних ливней, затопила позиции правого фланга армии. Командарм, расспросив о подробностях, мог лишь подтвердить приказ, отданный в его отсутствие. Минуту он молча, неподвижно лежал, глядя в потолок, кусая тонкие губы. Потом приказал соединить себя с членом Военного совета Уманцем. Пока того разыскивали по телефону, Рябинин тщательно отметил на карте участки фронта, оказавшиеся под водой. Адъютанту он поручил вызвать к себе полковника Богданова и Семененко – командиров дивизий.
Вскоре и бойцам в медсанбате стало известно о несчастии, постигшем армию. Раненые, прибывавшие с передовой, рассказывали, что вода заливает их окопы. Говорили даже, что какие-то подразделения отрезаны от своих тылов, что связь между частями порвана, что где-то потонула артиллерия. И если не всему следовало верить, было очевидно, что неожиданная катастрофа делает невозможным дальнейшее наступление.
– Середь реки осетра не ухватишь, – заметил пожилой седоватый солдат, раненный в руку.
Он недавно проснулся и сидел теперь на своем ложе; соломинки торчали в его всклокоченных волосах.
– На оборону переходить надо. Как же иначе! – серьезно сказал Никитин, и все согласились с ним.
Точно уговорившись, бойцы не вспоминали больше о полных надежды словах командарма. И по неловкости, которую испытывал Уланов, думая о них сейчас, он понял, что это же чувство удерживало его товарищей. Люди задумывались, мрачнели, отмалчивались или произносили что-нибудь вроде: «Да, так-то вот...», «Бывает...»
– Коля! – окликнул кто-то Уланова. Он обернулся и в двух шагах от себя увидел высокую фигуру в мокрой плащ-палатке с откинутым на спину капюшоном.
– Что делаешь тут? Раненый, что ли? – спросил Рябышев, улыбаясь.
– Ты?! – крикнул Николай. И хотя он не только не был близок с Рябышевым, но почти не замечал этого боязливого, туповатого, казалось, солдата, сейчас он очень обрадовался.
– Как наши? Да отвечай же!.. – торопил Николай.
– Достается нашим... Там такое делается! – Рябышев говорил громко, уверенно, как человек, избегнувший, не в пример другим, смертельной опасности. Это поднимало его в собственных глазах над теми, кому не удалось уйти вместе с ним.
– Двоеглазов жив? – спросил Николай.
– Был живой...
– Колечкин?.. Кулагин?..
– Живые... Быкова убило...
Перебирая по фамилиям бойцов своего взвода, судьбу которых он едва не разделил, Николай почувствовал, что он действительно теперь крепко связан с ними.
– Ну, а где вы теперь? Как вообще положение? – спросил он.
– Пропадаем, – уверенно ответил Рябышев.
Свернув козью ножку и прикурив, он обстоятельно рассказал, как роте удалось ворваться в окопы первой неприятельской линии. Всю ночь шел близкий огневой бой – немцы нажимали, стремясь выбить атакующих из своего расположения. Утром наступило относительное затишье, и ему, Рябышеву, поручили доставить в тыл раненых. Но добирался он сюда с большим трудом, так как дорог больше не было.
– ...На пупе сидим – кругом вода, а спереди – фрицы... – закончил он и, поплевав на пальцы, погасил окурок.
– А у меня, понимаешь, опять с ногой несчастье. В госпиталь посылают, – сказал Николай, словно предупреждая упрек в том, что находится здесь, а не вместе со всеми.
– Подвезло тебе, прямо скажу, – заметил Рябышев.
– Ну, какое там повезло! – недовольно сказал Николай.
– Кто там остался – никуда не уйдет, – проговорил солдат с наивным хвастовством счастливца, и Уланов, смутившись, промолчал.
– Горбунова, старшего лейтенанта, не встречал тут? – осведомился Рябышев. – Повидать приказано.
– Повидать? Вот уж не знаю... – Николай нерешительно посмотрел на двери в палату.
– Помер? – спросил Рябышев.
– Нет еще... Погоди, я посмотрю.
Николай направился было к дверям, но они раскрылись перед ним: Маша и другая сестра вывели под руки в коридор бойца с забинтованными глазами. Полная девушка побежала к выходу, а Рыжова осталась, поддерживая раненого. Он стоял, напряженно вытянувшись, откинув назад белый марлевый шар своей головы.
Уланов шагнул к Маше и замялся.
– Ну? – спросила девушка, и Николай с ужасом почувствовал, что его губы растягиваются в неуместную улыбку.
– Вот тут... к старшему лейтенанту пришли, – пробормотал он, краснея.
Рябышев выступил вперед. С интересом поглядывая на необычного раненого, он пояснил, что комиссар батальона приказал справиться о здоровье их командира.
– Тебя кто прислал? – переспросила Маша, помолчав.
– Лукин, старший политрук... Теперь он за Горбунова...
– Лукин! – сказала девушка, и лицо ее смягчилось. – Комбат вспоминал о нем... Обожди тут, пока я освобожусь. Я напишу комиссару.
– Дай ему, сестрица, креслице! Пусть посидит, герой, – громко сказал рябой сержант.
Полулежа, привалившись к стене здоровым плечом, он пристально смотрел на Рябышева.
– Чего ты? – спросил Никитин.
– Он знает чего... – Черные глаза сержанта блестели в полутьме коридора. – Он тебе сам объяснит.
Рябышев, опешив, воззрился на обидчика; тот оглядывал его с каким-то насмешливым бешенством.
– Тише, – сказала Маша.
– А я тихо, сестрица! Пускай сам расскажет, как старший лейтенант его уговаривал: «Вставай, мать твою... вставай!»
– Не ругайтесь... – сказала Рыжова.
– Простите, сестрица, я около комбата был, на моих глазах его срезало... Через симулянта... Влипнул в грязь. «Убитый я...» – говорит, а старший лейтенант его поднимает. Ну, не поднял, конечно. – Сержант усмехнулся, оскалив белые зубы.
– Что цепляешься? – недоуменно проговорил Рябышев. Он плохо помнил, как все происходило в первые часы атаки. Но ему хотелось уже уйти отсюда, и он тоскливо посматривал вокруг.
– Здоровье узнать пришел... Иуда! – Сержант с особенным удовольствием выговорил последнее слово.
Маша не шевельнулась, прижав руки к груди, устремив на Рябышева синие, потемневшие прекрасные глаза. Голикова, только что вернувшаяся, укоризненно смотрела на оробевшего бойца.
– Приказано было мне... повидать командира, – попытался оправдаться он, попятившись под взглядами многих людей и упершись в стену спиной.
В смутных воспоминаниях Рябышева появилось уже нечто, заставившее его встревожиться.
– Братцы... Да что ж это?.. Да какой он? – услышали вдруг все сдавленный, как будто выходивший откуда-то из глубины голос ослепшего красноармейца.
– Бугай он, – сказал сержант.
– Бугай? – промычал раненый.
– Ростом повыше тебя на голову... Плечи тоже ничего– сажень без малого... – Неторопливо, стараясь быть точным, сержант продолжал описание: – Морда круглая, сытая...
Рябышев покорно слушал: он вспотел, но от испуга не вытирал лица.
– Руки что кувалды... Зазря только болтаются, – дополнил сержант.
Слепой красноармеец неуверенно ступил вперед и остановился, боясь оторваться от сестры.
– Братцы! – с трудом произнес он, и это прозвучало, как «ацы». – Что ж это делается?
– Как я по первому разу... – умоляя, пролепетал Рябышев.
– Кровью и слезами земля умывается, – -заговорил Никитин. – Боец глаза отдает, бабы плачут, детишки и те игрушкой не балуются. А ты топчешься тут перед нами – рожа гладкая, силы на двоих, только душа копеечная...
– Как я по первому разу! – громко, с жалобой повторил молодой солдат.
– Обожди, – перебил его Никитин, – не об чем тебе говорить... – Сидя на полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. – За свою жизнь боишься, а чужой тебе не жалко... Постарайтесь, мол, ребята, прогоните разбойника, а как прогоните, и я наперед выйду.
– Не его, знать, дело – попово, да и попа не его – чужого, – сказал пожилой боец, поддерживавший перевязанную руку.
– Братцы, что ж такое?! – волнуясь и оттого еще невнятнее спросил слепой. Он все порывался идти, но страх остаться без поводыря удерживал его на месте.
Рябышев с ужасом смотрел теперь на запрокинутую марлевую голову раненого, но и озираясь по сторонам, он не чувствовал себя лучше. Отовсюду были обращены на него темные, почти черные лица. Они казались странно похожими, потому что ни на одном он не видел снисхождения.
– За спины наши хоронишься, а как прижмут нас где – первый бежишь... Сам говорил сейчас – бойцы насмерть стоять остались... А ну – давай на оборону! – повысил Никитин густой, гулкий голос.
– Да разве я не понимаю? – промямлил Рябышев.
– Давай на оборону! – закричал Никитин.
– Постой, я его оглажу, – спокойно сказал сержант и поднялся, оставив на полу шинель.
– Неспособно вам одной рукой, – заметил пожилой красноармеец.
– А ты другой помогай... – Сержант сощурился, словно примериваясь.
– Уходите, – испуганно сказала Рябышеву Клава. – Уходите сейчас же.
– Погоди, я сама, – тоненько пропела Рыжова. Она пошарила у себя на поясе, не сводя с Рябышева остановившегося взгляда, потом быстро отвернула халат. В пальцах ее блеснул маленький светлый револьвер. Но в ту же секунду Голикова всем телом прижалась к подруге и обхватила ее.
– Оставь, – негромко сказала Маша.
– Ох, она его шлепнет! – закричала девушка.
Уланов кинулся было к Маше, потом повернул, уцепился за рукав Рябышева и потащил солдата к выходу.
– Оставь, – услышал он еще раз за спиной странный голос Рыжовой.
Во дворе у ворот Рябышев остановился, оглянувшись, убежденно проговорил:
– Убила бы... Ей-богу, убила бы...
Падал мокрый снег, большие хлопья густо сыпались на темном фоне каменного фасада школы. Небо, земля, дома, люди, лошади, скучившиеся у крыльца, казались обесцвеченными, как на огромной серой фотографии.
– Еще как убила бы! – радостно сказал Николай. До последнего часа его все еще беспокоила мысль о том, что донесение Горбунова, порученное ему, опоздало... И он испытывал огромное облегчение оттого, что действительно оказался неповинным в ранении комбата и в неудаче атаки.
«Значит, не я, а он!» – думал Николай, с безжалостным любопытством рассматривая Рябышева.
– Ну, а теперь давай на оборону! Давай, давай! – поторопил он товарища.
Обоз, с которым тот прибыл, уходил обратно лишь через несколько часов, и Уланов пошел отыскивать другую возможность уехать. Найти ее было нетрудно: из деревни то и дело отправлялись к переднему краю порожние повозки. Николай вытащил из плетня палку и, опираясь на нее, шагал, не разбирая дороги, шлепая по лужам.
«Какая я скотина, какая скотина!» – мысленно бранился он, нисколько не сокрушаясь, однако, по этому поводу и, напротив, – чувствуя удовольствие. Он снова, таким образом, обретал веру в людей, с которыми к своей невыгоде себя сравнивал... Уланов собирался уехать вместе с Рябышевым – это разумелось теперь как бы само собой. И, представляя себе бойцов своей роты, одиноко сражавшихся на полузатопленном клочке земли, он искренне спешил. Ибо не желание удивить других своим поступком, а потребность стоять вровень с другими толкала теперь его.
«С палочкой как-нибудь доберусь, – говорил себе Николай, – а стреляют все равно лежа...»
Через полчаса Уланов и Рябышев сидели в телеге на слежавшейся мокрой соломе. Ездовой за пачку махорки согласился подвезти обоих.
– Понимаешь теперь, Ваня, – говорил Николай, – в чем твоя ошибка?
– Ага, – отвечал тот послушно. Снег медленно опускался между их лицами, мешая видеть друг друга.
– Это совершенно неважно – твои переживания, твои огорчения, когда родина в смертельной опасности... – Николай убеждал товарища в том именно, что сейчас лишь с повелительной ясностью открылось ему самому. – Ты на других посмотри...
– Разве я не вижу? – удрученно согласился Рябышев.
– Это ведь Отечественная война, – продолжал Николай, адресуя собеседнику то, что так волновало сейчас его собственную устыдившуюся душу. – Понимаешь, Ваня?
– Ну да, – подтвердил Рябышев.
Из ряби летящих хлопьев возникли двое верховых. Они мчались галопом, нагоняя телегу; первый, на рыжеватом коне, сидел в седле прямо, отвернув немного лицо от бьющего навстречу снега. Второй низко пригибался к луке. Всадники быстро пронеслись мимо; темный плащ офицера, скакавшего первым, почти горизонтально распластался в воздухе.
– Богданов, – сказал возница и придержал коня, глядя вслед полковнику. – По посадке видать...
Состояние, в котором находился командующий, отличалось прежде всего полной сосредоточенностью. Рябинин не замечал теперь ничего, что не имело касательства к главному предмету его деятельности. Комната, в которой он лежал, телефоны, попискивавшие возле койки, люди, появлявшиеся и исчезавшие по получении приказа, отпечатывались в его сознании лишь в пределах их деловой необходимости. А собственная рана, обрекшая генерала на неподвижность, была где-то в одном ряду с другими условиями боевой обстановки, в которых надо было сражаться.
Сосредоточенность Рябинина являлась, по существу, высшим выражением его энергии, возраставшей в трудных обстоятельствах, подобно тому как пар под давлением увеличивается в силе. Наружно генерал казался очень спокойным, но это было не так, потому что абсолютная поглощенность чем-либо только внешне похожа на покой. Впрочем, он и не волновался в обычном смысле, – ибо люди нервничают только в тех случаях, когда сомневаются в правильности своего поведения. Как бы тяжела ни была ситуация сама по себе, их тревога в большей степени проистекает из неуверенности либо из предположения допущенной ранее ошибки. Вот почему в опасных положениях люди так часто раскаиваются... Но Рябинин не колебался, действуя каждую минуту так, как подсказывало отчетливое, обострившееся понимание происходившего.
Только что генерал простился с обоими комдивами – Богдановым и Семененко; сейчас он диктовал адъютанту приказ начальнику артиллерии. Начальник оперативного отдела, молодой еще подполковник с глазами навыкате, отчего они всегда казались удивленными, принимал по телефону донесение воздушной разведки. В маленькой комнатке флигеля, где жил, вероятно, директор школы, не прекращалась работа. Иногда командарм откидывался на подушку, отдыхая несколько секунд, и вновь приподнимался... В положенное время ему принесли обед, и он поел без аппетита, не заметив того, что было подано. Так в течение нескольких часов он принимал офицеров, отдавал приказы, говорил по телефону и лишь к вечеру разрешил себе немного подремать. Уже зажгли лампы, когда к койке Рябинина подошли командир медсанбата и главный хирург.
Луконин справился о здоровье генерала и попросил позволения перенести его в операционную, чтобы там сменить перевязку. Рябинин ответил не сразу, предварительно прислушавшись к себе, как бы желая удостовериться в необходимости снова лечь на стол. И внезапная боязнь чего-то еще неизвестного предостерегла его, – смутная, похожая на предчувствие, она в первый раз заставила его испугаться своей раны.
– Чего там перевязывать? Все уже сделали, кажется, – грубо проговорил он.
Хирург потребовал, однако, чтобы ему позволили осмотреть рану, и его настойчивость усилила неясные опасения командарма. Он без ущерба для дела мог, конечно, показаться врачу, – это отняло бы не так уж много времени... Но страх перед тем, что способно было теперь помешать ему, заставил Рябинина схитрить.
– Попоздней давайте... Сейчас никак нельзя, – сказал он. – А через полчасика приходите.
Когда врачи ушли, командарм категорически приказал не впускать их больше к себе. Вскоре в медсанбате появились армейский хирург и начальник санчасти армии, но Рябинин их не принял.
11
Кулагин был невысокого мнения о человечестве, поэтому он не мог предположить, что Уланов добровольно вернулся в обреченный батальон.
– А, москвич! – завидев Николая, сказал солдат. – Что ж так оплошал?
– Здравствуйте! – закричал тот. – Насилу проскочил к вам... – Уланов был очень доволен, добравшись наконец до своей части, путь к которой оказался таким трудным. – По пояс в воде шли, – добавил он, улыбаясь знакомым лицам.
– Торопились? – спросил Кулагин и подмигнул бойцам, толпившимся вокруг.
Люди после двухсуточного непрерывного боя выглядели осунувшимися, похудевшими. Иные казались оглушенными– они были тихи и сосредоточенны; другие порывисто двигались, вздрагивая и ругаясь при каждом шуме.
– Ну да, торопились, – простодушно ответил юноша. – Вода все время прибывает. Лес внизу на метр залило...
Он и Рябышев были мокры до пояса. Николай отжимал отяжелевшие полы шинели.
– Вот несчастье... Часок еще проволынились бы в тылу, там бы и заночевали. – Кулагин легонько толкнул Уланова в грудь и коротко, невесело засмеялся.
– Конечно. Теперь только на лодках можно... – согласился Николай. – Где комиссар? Приказ у меня...
Кто-то вызвался проводить Уланова, и он торопливо пошел, стуча палкой по настилу. Впрочем, он не расставался с нею теперь лишь из предосторожности, так как снова почти не хромал.
– Артист! – произнес Кулагин и выругался, потому что не терпел лицемерия. А чем, как не притворством и желанием казаться лучше других, можно было объяснить поведение этого молодого бойца?
Окоп, в котором держались остатки батальона Горбунова, был отрыт противником на склоне возвышенности. Дальше, метрах в ста семидесяти – двухстах, находились немцы, занимавшие вторую свою линию. В паузах между огневыми налетами бойцы слышали чужую, ослабленную расстоянием речь – команду или ругань врагов. Две их контратаки были отбиты в течение дня, к вечеру установилось затишье... Но с тыла надвигалась новая опасность. Заглядывая в амбразуры, люди видели на востоке широкое остекленевшее пространство.
Солнце закатывалось на расчистившемся небе, окрасив спокойную поверхность разлива в розово-желтый цвет. Лес на горизонте утопал в бескрайной воде, одинокие деревья были похожи на плавающие кусты. Кое-где чернели еще полоски земли, но и они становились тоньше с каждым часом. Вода плескалась в трех-четырех шагах от бойниц, шевеля на светлой волне обгорелые тряпки, солому, обломки дерева.
Кулагин и еще несколько красноармейцев, стоя по щиколотку в грязи, возводили бруствер на обратной, западной стороне окопа. Рябышев, получивший саперную лопатку, трудился вместе со всеми.
– Копай, копай, – подбодрил его Кулагин, – копай, пока самого не закопали...
Солдат, не поднимая глаз, отмалчивался, и это подзадоривало Кулагина.
– Обмишурились вы, ребята! Таким быстрым манером в тыл смылись. Вот, думаю, ловкачи! Гляжу – назад тащитесь... Как это вышло, что вас пригнали?
Рябышев ожесточенно шлепал маленькой лопаткой по сочащейся земле, выравнивая насыпь, словно старался заглушить беспощадный голос.
– Теперь уж никуда не смоетесь... С нашего пупа – ни туда, ни обратно, – издевался Кулагин. Чужая неудача доставляла ему некоторое облегчение; мысль, что кто-то еще делил его горькую участь, утешала солдата.
Вечерний луч проник в бойницу и, упав на противоположную стенку, высветил там красный четырехугольник. На лицо Кулагина, измазанное землей, поросшее темной щетиной, лег нежный розовый отблеск.
– Москвичу нашему хвост прищемили... Смех, да и только... – устало проговорил он.
Уланов нашел старшего политрука в немецком офицерском блиндаже, хозяин которого бежал или был убит. Пока Лукин читал бумагу из штаба полка, доставленную Улановым и на этот раз не пострадавшую, Николай с любопытством осматривался. На столе стояли чашки из толстого белого фаянса и такой же чайник; поблескивала плоская губная гармоника. Над застеленной железной койкой был растянут по стене узкий пестрый коврик. Запах, исходивший от чужих вещей – смесь сладковатого табака и пота, – казался необычным.
Лукин внимательно два раза прочел приказ, в котором предписывалось удерживать захваченную позицию впредь до прибытия подкреплений. Перевернув листок и не обнаружив ничего на обратной стороне, комиссар сложил бумагу и спрятал на груди под шинелью.
– Вам поручили что-нибудь передать устно? – спросил он, озадаченный отсутствием указаний на то, когда именно прибудут к нему подкрепления.
– Прекрасно! – проговорил он, выслушав отрицательный ответ, словно другого не ожидал. – Прекрасно! – В очках Лукина недоставало одного стеклышка, и незащищенный, широко открытый глаз комиссара задумчиво смотрел на Уланова.
Тому очень понравился новый комбат, хотя он и не походил на Горбунова. Но в худощавой, сутулой фигуре старшего политрука, в правильной интеллигентной речи, в быстрых и нешироких движениях было нечто понятное, почти родственное Николаю. Даже автомат, висевший на плече Лукина, граната, прикрепленная к поясу, никого не могли обмануть, – их обладатель не казался воинственным или суровым. Его и теперь легко было представить в библиотечном зале, в лаборатории, за учительской кафедрой. И Уланов, отвечая на расспросы, испытывал особое удовольствие от непринужденности, с которой держался перед командиром.
– Я слышал – река размыла дамбу и вся долина Лопати оказалась под водой, – закончил он рассказ о своем возвращении. – Лукьяново, деревушка, – помните ее? – теперь на Венецию похожа, – даже пошутил Николай.
Комиссар как будто не слышал его последних слов; он вскочил, шагнул к двери и остановился.
– О Горбунове ничего не знаете? – спросил он.
– Ах да! – спохватился Уланов. – Я видел его...
– Ну, ну? – крикнул комиссар.
– Плохо с ним...
– Да, – сказал Лукин.
– Ранен старший лейтенант... Смертельно.
Комиссар машинально потянулся к очкам, чтобы протереть их. Не нащупав стеклышка, он отдернул пальцы.
– Забываю вот, – пробормотал он.
Уланов доложил все, что знал о Горбунове, потом сообщил о ранении командарма. Как ни сдерживался он, рассказывая печальные новости, голос его звучал так оживленно, что Лукин нахмурился.
– Ну что же, приступайте к своим обязанностям, – сухо сказал комиссар. – Вы ведь связной, кажется?
Уже стемнело, когда Лукин, сопровождаемый новым связным, заканчивал обход своей позиции. Она была невелика – всего лишь полтораста метров окопа полного профиля. Около пятидесяти человек, не считая нескольких раненых, которых не удалось эвакуировать, защищали эту полоску земли, омывавшуюся водой.
Противник мог подавить стрелков Лукина численностью, и старший политрук воспользовался передышкой, чтобы лучше закрепиться. Возведя новый бруствер, он как бы перевернул окоп с востока на запад. Пулеметы – два «максима» и один трофейный «гочкис» – он расставил в наивыгоднейших, по его мнению, местах. Людей комиссар разбил на три группы, и, так как офицеров у него не осталось, назначил своими помощниками сержантов. Он отдал также множество других приказов, касавшихся питания бойцов, связи, ухода за ранеными, наблюдения за противником. Не будучи профессиональным военным, он – кандидат исторических наук, штатский человек, книжник, как правильно угадал Уланов, – руководствовался лишь здравым смыслом. Но и после успешно отбитых контратак он все еще не понимал, как ему удалось продержаться. Временами он чувствовал себя почти самозванцем, присвоившим в силу жесточайшей необходимости чужие права. Однако этого никто, разумеется, не должен был подозревать. Весь день комиссара мучил голод, хотя карманы его шинели были набиты сухарями и сахаром. Странное, немного смешное желание поесть появлялось обычно у Лукина в часы наивысшего душевного напряжения.
Тишина продолжалась уже довольно долго. Стрельба на флангах также прекратилась, и стало слышно, как журчит вода, подбирающаяся к окопу, чавкают по лужам сапоги, падает комок земли с бруствера. Неопределенный, прерывистый шум доносился из немецкого расположения – там, видимо, готовились к новому нападению, Лукин медленно проходил мимо темных фигур, стоявших или сидевших у своих бойниц. Он слышал обрывки случайных речей, но голоса солдат смолкали при его приближении. Иной раз старший политрук заговаривал первым – ему отвечали односложно, как незнакомому. Так оно, впрочем, и было: Лукин мало знал своих бойцов, прибывших в большинстве с пополнением в самый канун боя, и они не знали его. Комиссар догадывался тем не менее, что люди чувствуют себя попавшими в западню. И он с неясным упреком подумал о Горбунове, словно тот намеренно покинул его здесь одного. Ибо слишком грозным было сознание ответственности, целиком теперь лежавшей на Лукине.
Остановившись у пролома в бруствере, развороченном снарядом, комиссар выглянул наружу. Над ровной, иссиня-черной гладью разлива поднялся большой багровый месяц. Его как бы поддерживали на весу тонкие ветки полузатонувших деревьев; в темной глубине воды колебалось его пылающее отражение.
– Красиво как! – прошептал за плечом комиссара Уланов.
Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом.
– Настоящий Рерих... Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина, – проговорил Николай.
Лукин изумленно оглядел юношу. «Уж не шутит ли он надо мной?» – заподозрил старший политрук.
– Что-то очень русское есть в этом раздолье... Что-то из «Слова о полку Игореве»... Ведь правда? – продолжал Уланов.
Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С того момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей была теперь безгранична и не оставляла места для страхов.
– Смотрите, смотрите! – закричал Уланов, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся.
Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разрезала надвое отражение лунного серпа; обломанный сук на ней был похож на силуэт человека.
– Как будто в лодке кто-то сидит, – громко сказал Николай, зачарованно вглядываясь.
Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках.
– Ну, вот что... Позовите мне Егорова, командира взвода, – приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа.
– Слушаю! – выкрикнул с готовностью Уланов.
Лукин и он подходили уже к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный слабый крик:
– Ива-ан! Ива-ан!
В окопе разом все стихло; люди у бойниц замерли, прислушиваясь.
– Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть... – долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом произносивший русские слова.
– Вот идиоты! – возмутился Николай.
– Ах, сволочь, соблазняет, – послышалось в глубине окопа.
Лукин торопливо вскинул автомат, и Уланов, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа.
– Куда? – крикнул старший политрук.
Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки.
– Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая... Покрепче будет... – раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова.
В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался.
– Ива-ан! Не бойся... Хле-еба дадим... – снова прозвучало из мрака.
– У нас са-а-ло есть! – надсадно закричал Двоеглазов.
– Ловко! – фыркнув, пробормотал Николай.
Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал:
– На голос бейте, на голос...
– Ива-ан, сдавайся... У нас хорошо! – продолжал уговаривать немец.
Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо, раздельно произнес:
– Я тебе не Иван, а Иван Иванович.
Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам.
– Хорошо побеседовали, товарищи! – сказал он.
– Обменялись мнениями, – отозвался Двоеглазов.
– Провоцируют они нас, – продолжал старший политрук. – Видно, самим солоно приходится.
– Да и нам не сладко, – сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое частое дыхание солдата. – Поглядите, товарищ комиссар... – кивнул он на противоположную стенку окопа.
Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший лимонный месяц. Быстрые струйки воды вились по насыпи; набухали, поблескивая, бесчисленные капли.
– У вас большая семья? – спросил комиссар.
– Небольшая, – неохотно ответил Кулагин.
– Кто же именно?
– Сыновья у меня... Двое...
– Вот выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей, – сказал Лукин.
– Понятно... Нам уже объясняли, – сумрачно проговорил Кулагин.
«Почему он злится?» – огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к другу.
– Из дома часто пишут? – спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина.
– Пишут... Как же – пишут... – В темноте белели круглые глаза солдата. – Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут?
– То есть как не выдадут? – не понял Лукин.
– Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался... Может, в плен попал.
– В полку дознаются, – сказал Двоеглазов.
Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик – несколько правее, чем раньше:
– Ива-ан, сдавайся... У нас водка есть...
– Живой еще! – с сожалением проговорил Двоеглазов.
Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевавшийся над стрелками:
– Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим...
– Рядом ходит, а не ухватишь! – с жестокой тоской сказал Кулагин.
Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире он не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки.
– Достать провокатора трудно... Наугад бьем, – согласился Двоеглазов.
– Достанем... Мы же его и достанем, – произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу.
Подождав немного, Кулагин пробормотал:
– Посмотрю, как ты его достанешь...
И точно в подтверждение прозвучало из темноты:
– Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и!
Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева... А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю.
Вернувшись к себе после обхода позиции, Лукин созвал коммунистов. Их вместе с ним собралось всего шесть человек. Комиссар заканчивал уже недлинную речь, когда Уланов, посланный с поручением, спустился по скользким ступенькам в блиндаж.
– ...Я не знаю, когда нас сменят... – услышал он Мягкий, профессорски округлый голос старшего политрука. – Может быть, это произойдет сегодня же ночью... Может быть, завтра... Я знаю лишь, что мы должны продержаться...
