Текст книги "Необыкновенные москвичи"
Автор книги: Георгий Березко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)
– Узнаю бывалого солдата. Умеет жить на войне, – сказал командарм, когда все сели.
– Прошу отведать капусты... Собственного приготовления, – прохрипел Николаевский, разливая водку.
– Да и то сказать, – продолжал командующий, – воюем мы еще недолго, собственно, начинаем воевать. Стало быть, и устраиваться на войне надо не на один год, основательно устраиваться надо, удобно...
Он говорил неторопливо, как все люди, привыкшие к тому, что их выслушивают до конца.
– Заехал я тут недавно к одному командиру... Стали укладываться на ночь, смотрю, мой хозяин, как был в валенках, в ремнях, повалился на лавку, вещевой мешок под голову сует. «Ты и дома так?» – спрашиваю.
Генерал умолк, старательно, по-стариковски разжевывая пищу; Николаевский вежливо ожидал, когда гость сможет продолжать.
– «...Нет, – отвечает, – дома я раздеваюсь...» – «Ну, а здесь ты разве не дома?» – говорю. И добро бы условия ему не позволяли. А то сидит во втором эшелоне.
– На временном положении себя чувствует, – сказал Николаевский.
– Вот именно... Как на вокзале... – Генерал громко засмеялся, переводя взгляд с Богданова на Николаевского, но его не поддержали.
Майор почтительно, ненатурально улыбнулся; комдив, чертивший что-то на скатерти черенком ножа, казалось, не слышал последних слов командующего.
– Как на вокзале, – повторил генерал сквозь смех. – Какой же это солдат? Тот и на ночлег устроится с удобствами, и картошку на угольках испечет так, что позавидуешь, и окоп отроет со вкусом. Он обжился на войне... В этом вся суть. На марше он не сотрет ног, не обморозится. В бою по звуку определит калибр пулемета. А с таким солдатом ничего не страшно.
– Так точно!.. – сказал Николаевский.
Вошел вестовой, неся большое блюдо жареного мяса. Майор взял графин, чтобы налить по второй рюмке, но командующий отказался, сославшись на запрещение врачей.
– Убери, майор, водку подальше, а то, пожалуй, не выдержу, – проговорил он шутливо.
– Слушаю, товарищ генерал-лейтенант, – не в тон, по-служебному, ответил Николаевский, отставив графин.
Богданов тоже не стал пить. Ел он, впрочем, много, потому что проголодался за день, но больше молчал. В конце ужина его вызвали к телефону, и, переговорив, полковник вернулся к столу, глядя на часы.
– Славный у тебя комбат – Горбунов, – проговорил вдруг командующий, обращаясь к Николаевскому. – Умный офицер...
– Орел! – подтвердил с неожиданной горячностью майор.
– Превосходный офицер! – оживившись, сказал Богданов.
– Лучший у меня командир, – добавил Николаевский.
Получив возможность говорить о Горбунове, они как бы высказывали в похвалах свои опасения за него. И хотя никто не упоминал больше о предстоявшем наступлении, забыть о нем, видимо, не удавалось никому. Вокруг в сырой апрельской тьме двигались, шли в разведку, окапывались, группировались, выполняя полученные приказы, десятки тысяч людей, составлявших армию. Здесь, в небольшой комнате, было спокойно, чисто, светло. Даже ночь выдалась на редкость тихая, – орудийная перестрелка где-то на правом фланге дивизии почти не доносилась сюда. Однако сознание ответственности за принятые решения не покидало троих командиров. То, что испытывал Богданов, нельзя было назвать колебаниями, но после ухода Горбунова полковник заметно помрачнел.
– Молодой еще комбат, а крепкий, – сказал командующий.
– Я его к Красному Знамени представил за атаку под Варшавкой, – проговорил Богданов.
И разговор о Горбунове оборвался, так как комдив и Николаевский одинаково подумали о том, что награждение старшего лейтенанта, вероятно, запоздает...
Вестовой поставил на стол тарелку с крупными коричнево-красными грушами. Здесь, в полутора километрах от переднего края, такой десерт был редкостью в это время года. Никто, однако, не обратил на него особенного внимания. Покончив с грушей, Богданов снова взглянул на часы, потом вопрошающе посмотрел на командующего. Тот молча медленно курил. Лицо его, большое, темное, неподвижное, могло в равной мере показаться и сосредоточенным и бездумным. Свет лампы дробился и сверкал на стеклах его очков, на золотой оправе, на эмали орденских знаков, прикрепленных к гимнастерке. Докурив, генерал положил окурок в пепельницу, но не встал из-за стола, не желая, казалось, покидать эту комнату... И Богданов, не решавшийся напомнить о том, что их ждут в штабе армии, удивленно хмурился. Отодвинув с шумом стул, командарм наконец поднялся.
– Спасибо, майор! Хорошо живешь, порадовал меня, – проговорил он.
Николаевский шагнул вперед и вытянулся.
– Товарищ генерал-лейтенант... Разрешите по личному вопросу.
– Говори, конечно... – Командующий улыбнулся, но глаза его смотрели, не теплея, из-под тяжелых, набрякших век.
– Разрешите лично вести в атаку первый эшелон, – сказал Николаевский.
– Думаешь, Горбунов не справится?
– Никак нет, справится...
– Так в чем же дело? – спросил генерал.
Николаевский замялся, не отвечая. Его длинное лицо с пышными гусарскими усами покраснело от внутреннего усилия. Богданов с любопытством глядел на майора. Зная его лучше, чем командующий, полковник удивился меньше. Видимо, Николаевский не одобрял предпринимаемого наступления. И в форме, единственно возможной для дисциплинированного служаки, заявил о своем несогласии с полученным приказом.
«Ах, чудак, – подумал полковник со смешанным чувством досады и восхищения. – Ах, старый чудак!..»
– Беда мне с ними, – сказал он громко. – Белозуб пошел с ротой в бой и в госпитале отлеживается. Теперь этот просится туда же... Вместо наградных листов я должен выговора писать командирам полков.
– Убедительно прошу не отказать, – настойчиво проговорил Николаевский.
– Ты «Дон-Кихота» читал? – строго, как на экзамене, спросил генерал.
Майор помедлил, озадаченно глядя на командующего.
– Приходилось слышать, товарищ генерал-лейтенант, – ответил он честно.
– Что же ты слышал?
– Поврежденный был человек, – неуверенно сказал Николаевский.
– Ну, а еще что?
– Неспособный к практической жизни, – подумав, добавил майор.
– Так, так... – Командующий внимательно разглядывал Николаевского. – Себя ты, я думаю, практиком считаешь?
– Практиком, товарищ генерал-лейтенант, – твердо сказал майор.
Генерал снова сел, широко расставив толстые ноги, положив на колени морщинистые кулаки.
– Карта Советского Союза у тебя есть? – спросил он.
– Никак нет... только местная, моего участка. У комиссара, кажется, есть... Разрешите послать?
– Не надо. У меня своя, – сказал командующий. – Ну, а сводки ты читаешь?
– Регулярно, товарищ генерал-лейтенант!
– То, что немцы еще в Вязьме, помнишь?
– Помню.
– Еще в Вязьме! – с силой повторил генерал. – Так какого черта!.. – Он стукнул кулаком по колену и закричал: – Какого черта ты под пули суешься?! Ты что думаешь, командиры полков с неба мне сваливаются?
– Совесть не позволяет сзади быть, – глухо сказал Николаевский.
– Что ж, она у тебя у одного имеется? А то, что немцы в Вязьме, – это твоя совесть позволяет? Да если нужно будет, я тебя не то что с батальоном, со взводом пошлю, одного пошлю.
Командующий топнул ногой; огонек в лампе взвился и снова упал. Николаевский стоял не шевелясь, кровь отлила от его лица, и черные подкрученные усы резко выступили на посветлевшей коже.
– А пока сиди, где приказано... Сводки читай чаще, может, умнее станешь, – сдерживаясь, сказал командующий. – Кликни мне моего адъютанта.
Майор круто, уставно повернулся, вышел за дверь и возвратился с капитаном в кителе. Командарм распорядился заводить машину. Он оделся и, ожидая, подошел к столу, недовольно глядя на огонь лампы.
Было слышно, как на разворошенной кровле дома шумит под ветром солома. Богданов снизу, так как был невысок, посматривал на командарма с невысказанной укоризной: гнев генерала казался ему малоосновательным в данном случае...
Адъютант доложил, что машины готовы, и все вышли на крыльцо.
– Где твой комиссар? – спросил командующий у Николаевского.
– Вызван в подив, товарищ генерал-лейтенант.
– Когда вернется, передай, что я приказал снабдить тебя картой Советского Союза.
– Слушаю, товарищ генерал-лейтенант, – сказал Николаевский.
Командующий и Богданов сели в свои «виллисы». Майор стоял у калитки, пока крохотные пятнышки света, падавшие на дорогу из затемненных фар, не исчезли в плотной темноте ночи.
3
В течение двух суток Горбунов готовил свой батальон к бою. На третий день вечером рота, в которую попал Уланов, подошла к лесу, откуда должна была начаться атака. Сеял мелкий дождь, и бойцы, сворачивая с дороги, погружались в сырую тьму. Они нащупывали мокрые стволы, спотыкались о скользкие корни, шарахались в сторону от холодных веток. Простирая руки, люди двигались, как по дну моря, в недоступной для света подводной чаще. Невидимый можжевельник хватал их за ноги, и ледяные капли с деревьев сыпались на головы. Уланов, как будто с завязанными глазами, искал дорогу. Больше всего он боялся отбиться от товарищей, поэтому он спешил, и рядом с ним, испытывая то же чувство, торопились его спутники. Лес был наполнен треском сучьев, шорохом, всплесками воды. Иногда Николай задевал кого-то локтем или слышал около себя чужое дыхание. Он вглядывался в мрак, но там проплывали только смутные пятна.
Люди шли долго, хотя путь был недлинен. Когда роту остановили, они почувствовали себя очень утомленными. Они были разобщены темнотой и потому инстинктивно сбивались в тесные группы, заговаривая друг с другом, чтобы узнать, кто стоит рядом. Отделенные командиры громким шепотом выкликали фамилии бойцов...
Уланов коснулся спиной твердого ствола и с облегчением прислонился к нему. Это была некая неподвижная опора в непроглядном мире, таившем многие опасности. Николай слышал близкие голоса товарищей и сам поспешно откликнулся на вызов, обрадовавшись, что о нем помнят. Но, никого не видя и укрытый от всех, он оставался в то же время как бы наедине с самим собой. Не стыдясь, он мог отчаиваться, взывать к своему мужеству, утешать себя, либо давать клятвы, зная, что на рассвете он пойдет в первый бой. Однако он испытывал не страх, а величайшее смятение. Обескураженный тем, что довелось пережить за недолгое пребывание на фронте, Николай был не столько испуган, сколько разочарован и обижен.
Труд – постоянный, изнурительный – поглотил всю энергию Уланова, все его душевные способности. Бесконечные физические усилия составляли, как теперь выяснилось, главный смысл жизни людей на войне. Перед тем как вступить в бой, им приходилось много ходить, таскать тяжести, подолгу не раздеваться, терпеть холод, мало спать. В избе, где они ночевали, тесно привалившись один к другому, было трудно дышать; в землянках горький дым ел глаза. И ничто в окружающем не вознаграждало как будто за эти непомерные лишения. Шли весенние дожди, намокшая одежда не просыхала на Николае, и это ни в ком не вызывало сочувствия. Командиры отдавали приказания громкими, резкими голосами, кричали и бранились. Взводный хмурился и почему-то злобно поглядывал на Уланова, когда тот, изнемогая, тащился вместе со всеми в походной колонне. Однако и товарищам по отделению не было как будто дела до того, что Николай Уланов собирается отдать за родину жизнь, единственную у него. Бойцы соседствовали со смертью, но были, казалось, невнимательны друг к другу, грубы, насмешливы.
Николай устал стоять и опустился на корточки. В темноте было слышно – бойцы хрустели сухарями, жевали; булькала жидкость, выливавшаяся из фляжек.
– Умял консервы, Рябышев? – прозвучал саркастический голос Кулагина.
– Нет еще, – невнятно, видимо с полным ртом, отозвался солдат.
– Ничего, питайся... Запоминай вкус. На том свете не дадут таких, – сказал Кулагин.
– Ну, чего... чего цепляешься? – давясь, прохрипел Рябышев.
– Чудак, для твоей пользы говорю.
Николай слабел от тоски и одиночества. Неожиданно для самого себя юноша беззвучно заплакал. Он не опускал лица и не утирал слез, набегавших на мокрое от дождя лицо.
– Ох и достанется нам! – снова услышал он недобрый голос Кулагина. – В такую мокрель наступать вздумали.
– Содержательный день предвидится, – произнес глуховатый бас, принадлежавший малознакомому солдату со странной фамилией Двоеглазов.
– Ничего не достанется, – звенящим голосом заговорил Уланов. Губы его стали солеными, он облизнул их.
– Москвич! И ты здесь? – сказал Кулагин.
– Ничего не достанется, – повторил Николай. – Зачем панику разводить?
Он и сам был взволнован неожиданной быстротой, с которой очутился на передовых позициях. В глубине души он чувствовал себя обманутым обстоятельствами, и лишь самолюбие не позволяло ему признаться в этом.
– Какая тут паника? Застрянем в грязи, вот и все, – проговорил Кулагин.
– Кому интересно застревать, тот, конечно, застрянет, – перебил Николай. Не видя Кулагина, он мог не скрывать своих слез, только голос его дрожал, готовый сорваться. – А кто понимает, что враги топчут родную землю, что родина в опасности, тот застревать не станет.
– Ты кому это говоришь? – пробормотал, как будто удивившись, Кулагин.
– Очень правильно, что мы наступаем! – всхлипнув, закричал Николай. – Ни минуты нельзя терять, когда подумаешь, что там творится... в Смоленске, в Минске... Немцев надо гнать, гнать безостановочно... А рассиживаться мы после войны будем.
– Не кричи. Услышать нас могут, – сказал Двоеглазов.
– Ох, я забыл! – прошептал Николай, пораженный тем, что враги находились так близко от него. Несколько секунд он испуганно прислушивался..
«Господи, зачем я все это говорил! – подумал вдруг он. – Как будто бойцы не понимают... Завтра многих уже не будет».
Но Николай спорил не столько с Кулагиным, сколько с вероломной судьбой. Испытания, выпавшие на его долю, были слишком тяжелы, и со страстным отчаянием он защищал то, что облагораживало их.
Установилось недолгое молчание. Слышались чьи-то чавкающие шаги; стучали по плащ-палаткам капли, падавшие с ветвей.
– Вот я увижу, как ты их гнать будешь! – со злостью сказал Кулагин.
«Увидишь... Все увидят...» – мысленно отвечал Николай, огорченный, пристыженный, готовый героически умереть сейчас, сию минуту.
– А меня учить нечего, – продолжал Кулагин, – я тоже всякие слова говорить умею.
– Перестань, – прогудел Двоеглазов.
– Чего он лезет? Сам наклал полные штаны, а других агитирует.
«Пусть говорит, пусть... Завтра все увидят, все узнают...» – твердил Николай. Он чувствовал себя отвергнутым товарищами, но решимость завтра же оправдаться в их глазах несколько успокоила его. Глаза его высохли, и во всем теле ощущалась та томительная пустота, что бывает после слез. Бойцы молчали, кто-то возился, позвякивая котелком, кто-то неразборчиво шептал во сне.
«А я вот не могу спать», – подумал Уланов. Он облокотился на мешок и положил на руку голову. Сырой винный запах гниющих листьев поднимался от земли.
«Странно, что ничего не меняется, хотя завтра, быть может, меня не будет... – неясно думалось Николаю. – Так же пахнут старые листья, так же шумит дождь...»
Николай незаметно задремал и проснулся от сильного холода. Сразу припомнив все ожидавшее его в действительности, он ужаснулся своей участи. Острое сожаление о том, что отлетевший сон не возвратится, пронзило Николая. Ежась, шевеля окоченевшими ступнями, он пытался сообразить, много ли прошло времени и как скоро начнется то, что неотвратимо приближалось.
– ...Я человек счастливый, жаловаться не могу. – услышал он низкий голос Двоеглазова. – Восемь лет мы с женой прожили, как первый день...
– У меня жена со слезами осталась да с ребятами, – проговорил, непонятно усмехаясь, Кулагин.
– Какая твоя профессия? – спросил Двоеглазов.
– Валенки я валяю, овчины могу работать. В артели я...
– Ничего... Это дело хлебное, – одобрил кто-то из солдат.
– Пока дома был – хватало.
– Как уходил я, – сказал Двоеглазов, – жена заплакала и говорит: «Только бы живым тебя увидеть, а орденов мне не надо...» – «Почему не надо?» – спрашиваю. «Бросишь ты нас, и меня и девочек, если героем вернешься». – «Не может этого случиться», – объясняю я ей. «Может, потому что герои на молоденьких женятся». – «Выдумываешь себе беспокойство...» – смеюсь я. «Ничего не выдумываю, отвечает, за героя любая пойдет...»
– Ребята, вы меня не оставляйте, если что, – тихо попросил Рябышев.
– Надо думать, после войны большое строительство будет, – продолжал Двоеглазов. – Во всех городах памятники Победы должны стоять... На мою профессию лепщика огромный спрос намечается. Если живой останусь, жену в шелк одену... И девочек тоже... Двое их у меня. Пускай в крепдешине растут.
– Баловать тоже ни к чему, – возразил Кулагин.
– Почему же не баловать, раз мы победим.
– Скоро, что ли, пойдем? Который час? – послышался спокойный хриплый тенорок Колечкина.
– Поспал напоследок? – спросил Двоеглазов.
– Один раз не в счет.
– Точно... Счет начинается после ста, – согласился Двоеглазов.
– Ребята! Как я по первому разу... вы меня не бросайте, если что... – пролепетал Рябышев.
– Я немца хочу видеть... Я до него добраться хочу... Я бы ему все высказал... и за жену и за себя, – проговорил Кулагин.
Как всегда перед боем, люди плохо слушали друг друга, хотя и очень нуждались в слушателях. Но даже сильное волнение товарища не привлекало особенного внимания, потому что у каждого происходило единоборство с самим собой. Однако в том, как Кулагин произнес последние слова, звучала такая свирепая ненависть, что бойцы на секунду замолчали.
– Как разговаривать будешь? Он нашего языка не понимает, – поинтересовался Двоеглазов.
– Ничего, они бы объяснились, – серьезно сказал Колечкин.
Внезапно в стороне немцев застучал пулемет и послышались одиночные выстрелы. Потом поблизости забил второй пулемет.
– Началось, – сказал Колечкин. – Участников просят на старт.
– Наших саперов обнаружили, – предположил Двоеглазов.
Ветки деревьев обозначились на посветлевшем небе, образовав спутанную черную сетку. Люди торопливо поднимались, застигнутые врасплох тем, чего так долго ждали. Они находились у подошвы холма и за тесной еловой порослью не видели того, что делалось на опушке. Но небо над их головами окрасилось в зеленоватый неживой цвет, затем стало розовым и снова позеленело. Тени двигались, трепетали на шинелях бойцов и, казалось, нестройно шумели, проносясь по опавшей хвое, по листьям.
Люди смотрели вверх, словно со дна ущелья, над которым пролетала гроза. На их лицах, мгновенно освещавшихся и вновь тонувших в сумраке, мелькали как будто отсветы молний.
Рябышев отвернулся и по-детски закрыл лицо левой рукой, выставив локоть.
– Ракеты пускает... Не видал, что ли? – сказал Двоеглазов, сутулый, узкоплечий, сострадательно глядя на широкого, могучего Рябышева.
Тот опустил руку и посмотрел на солдата блестящими глазами.
– Около меня держись, – посоветовал Двоеглазов. – Я побегу – и ты за мной, я стрелять начну – и ты пали, я лягу – ты вались.
– Ага, – выдавил из себя Рябышев.
Двоеглазов повернулся к Уланову.
– Ничего, ребятки, обтерпитесь, – сказал он. – По первому разу, конечно, жутковато...
– Я, кажется, не жалуюсь, – запальчиво возразил Николай.
– Ну, молодец! – дружелюбно сказал солдат.
В сторонке, под деревом, стоял политрук роты, окруженный группой бойцов; Николай узнал его по черной барашковой шапке с позументами на сукне. Политрук негромко разговаривал с солдатами, и до Уланова доносились лишь обрывки фраз. Николай выпрямился и оглянулся. Он ощутил вдруг холодок решимости и даже порадовался ему.
Ракеты перестали озарять небо, и люди увидели, что начинается рассвет. Темные деревья выступали из насыщенного влагой серого воздуха.
Командиры отделений повели солдат вверх по склону холма. Уланов продирался сквозь мокрый темно-зеленый ельник; рядом карабкались, полусогнувшись, бойцы. Подошвы скользили по слежавшейся хвое, и раза два Николай ухватился за колючие ветки, чтобы не упасть. Было удивительно, что приходится проделывать много самых обычных движений: сохранять равновесие, нагибаться, искать место, куда поставить ногу, то есть поступать так, будто не предвиделось ничего исключительного... Взобравшись наверх, Николай различил просветы между деревьями...
Люди спустились с холма, и на опушке им приказали залечь.
Перед Улановым простиралось поле, слегка вздымавшееся в тумане. Вспаханное под озимь, оно было темным, почти черным; в междурядьях поблескивали длинные, как ручейки, узкие лужицы. Утренний сумрак еще скрывал немецкие укрепления, находившиеся по ту сторону ничейной земли.
«Вот и передний край», – сказал про себя Уланов так, словно только что придумал это название. Действительно, он ощущал себя лежащим на краю пропасти... Он быстро посмотрел по сторонам, желая убедиться в том, что он не одинок. Справа лежал Кулагин; из-под капора плащ-палатки виднелась его щека, поросшая редкой щетиной.
«Хорошо, что и он здесь... Он увидит, как я пойду в атаку», – подумал Николай. Впрочем, недавняя решимость если не совсем покинула его, то утратила повелительную силу. Казалось, в нем жили теперь два различных человека, обособленных один от другого. Первый думал и решал, как того требовали честь, достоинство, дисциплина; второй только слушал и смотрел, инстинктивно реагируя на окружающее.
«Ну, чего, чего вздрагиваешь? – говорил первый Уланов второму. – Минута, которую ты так долго ждал, наступила... Впереди в тумане враги... Ты должен добежать туда и уничтожить их...»
Второй человек в это время с небывалой отчетливостью видел комья намокшей земли, рыжую хвою, серый, как будто задымленный воздух, ни на секунду не переставая прислушиваться с огромным, тягостным напряжением...
Около головы Николая стояла совсем молоденькая елочка, всего лишь с шестью-семью лапками, торчащими на тоненьком стволе. Политая дождем, светившимся на нежно-зеленых иглах, она была похожа на подсвечник со стеклянными подвесками.
«Какая славная елочка, – подумал первый Уланов, – какая чистенькая, прямая!..»
Сзади раздался не слишком громкий треск сломанной ветки, и второй Уланов всем телом приник к земле. Тогда, чтобы подчинить себе это пугливое существо, Николай попытался его пристыдить.
«Вспомни Овода, – обратился он к себе самому, – или Желябова, или Перовскую – они ничего не боялись. И ты можешь, ты должен быть похожим на них». Он стискивал зубы в страстной попытке овладеть непослушным, трепещущим, как бы безмолвно кричащим телом... «Если бы Николай Островский лежал здесь, на твоем месте, разве он испытывал бы страх?.. – снова заклинал себя Уланов. – А Дзержинский?! А тысячи других коммунистов?»
Николай почувствовал, что ледяная вода, пропитавшая его шинель и гимнастерку, коснулась тела. Он чуть приподнялся, чтобы изменить положение, и слева от себя увидел ползущего Колечкина. Смуглый, черноглазый летчик странно улыбался, как человек, попавший в неловкое, не соответствующее возрасту положение. Встретившись взглядом с Улановым, он подмигнул, словно говоря: «Ничего, брат, скоро мы перестанем играть в прятки и займемся настоящим делом». Николай был так озадачен, что лишь с некоторым опозданием позавидовал непостижимому спокойствию товарища.
«Почему же я трушу?» – как бы прикрикнул он на себя. И столько гнева было в этой мысли, что она подействовала. Николай также улыбнулся, с усилием раздвинув одеревеневшие мускулы лица. Колечкин добрался до крайнего дерева и, приподнявшись на руке, поворачивал голову из стороны в сторону. Уланов пополз за ним...
Сзади ударили орудия; невидимые снаряды прошелестели в небе. Несколько минут продолжался грохот, как вдруг Николай увидел, что люди справа от него поднимаются и бегут. Он не услышал команды, но, в свою очередь, вскочил, потому что так делали все...
Он очутился на открытом месте и содрогнулся, словно от внезапного холода; потом взвыл надсадно, как кричат дети, когда их купают, задыхаясь от ужаса и восторга. Импульс, более сильный, чем воля, толкнул Николая вперед. И он со слепым ожесточением выдирал из крутого месива свои пудовые ботинки. Что-то, казалось, оплетало его ноги, и он весь сосредоточился в бесполезных попытках освободиться от этих пут. Иногда ему почти удавалось оторваться от земли, однако в следующую секунду напрасная борьба возобновлялась... Ноги его увязали выше щиколотки, и их как будто схватывали в грязи крепкие силки. Вдруг Николай почувствовал, что не может больше двигаться. Отчаяние, овладевшее им в это мгновение, было так велико, словно он переживал свою гибель. Он рванулся еще раз, повалился на колени и упал бы ничком, если бы не уперся рукой. Так он стоял несколько секунд с открытым, хватающим воздух ртом, с колотящимся сердцем...
Невдалеке он увидел ползущих навстречу людей. Они появились откуда-то сбоку и по диагонали приближались на четвереньках, похожие на овец, вывалявшихся в грязи. Уланов, не понимая, смотрел, как один из бойцов вскинулся всем телом и ткнулся каской в землю. Его тощие прямые ноги в черных обмотках еще сучили, но голова была неподвижна.
– Ложись! – услышал Николай чей-то крик и не понял, что это относится к нему.
Но он пополз вместе со всеми, не отдавая себе отчета, куда все спешат. Вокруг что-то трещало, обваливалось, как будто молоты били по железным листам. Уланова било воздушной волной, комья грязи осыпали шинель; он жмурился и заслонялся руками. Лишь когда до опушки леса осталось не больше десятка метров, Николай с удивлением понял, что он возвращается.
И сразу, будто озарившееся светом, предстало перед его сознанием мокрое, страшное поле, засыпаемое минами, простреливавшееся пулеметным огнем. Он увидел раненного в плечо бойца, который полз на боку, загребая одной рукой. В стороне одновременно вырвались четыре земляных фонтана, и Николай заторопился. Он сильно задел кого-то локтем и, взглянув, узнал Кулагина.
– Гонишь немцев, щенок! – заорал тот, судорожно, как и Уланов, работая локтями, коленями; лицо его, залепленное грязью, было похоже на уродливую маску.
– Сейчас! – фальцетом ответил Николай. – Сейчас увидишь!
Он и сам не сознавал того, что кричит, стараясь только не отстать от Кулагина.
– Спасаешься, герой! – ругался тот, подтягиваясь на сильных руках.
– Сейчас, сейчас! – кричал Николай.
Теперь он полз голова в голову с Кулагиным.
– Назад наступаешь, орел! – яростно бранился солдат, изливая на Уланова свою не нашедшую выхода злобу.
Физически более сильный, он опередил его. Но и укрывшись за деревьями, Кулагин продолжал материться. Он стоял, привалясь к стволу плечом, снимая землю с лица, и руки его крупно дрожали.
Командиры собирали бойцов в лесу и пересчитывали уцелевших. Уланов поднялся было во весь рост, но снова сел, так как ноги у него подгибались.
Колечкин соскабливал веткой грязь со своей куртки, и на лице его было написано отвращение. Пробежал с пистолетом в руке бородатый, коротконогий лейтенант, командовавший ротой.
Гремели близкие выстрелы, и легкий дымок, тянувшийся с опушки, вился между стволами.
Уланов сидел под деревом, и на ветке возле его лица трепетала оборванная марлевая лента; листья у ног были залиты чем-то лиловым и тусклым. Валялись куски ваты, серой, набухшей от воды, и красной, окрашенной кровью. Видимо, здесь перевязывали раненого.
«Неужели это была атака?.. – вспоминал Николай. – Неужели я остался жив и бой уже кончился?..» Ему вдруг стало очень жарко и захотелось пить.
«Мы ничего не смогли... Нас отбросили, – думал Уланов, только сейчас начиная прозревать. – И я бежал, полз обратно вместе со всеми...» Огромное разочарование в себе придавило Николая. «Я струсил, струсил...» – мучился он, как от внезапного оскорбления.
Колечкин отбросил ветку и выпрямился. Он посмотрел на Уланова, и тот замер, ожидая уничтожающих слов... Но летчик пожал плечами и отвел в сторону черные глаза...
– По такой грязи не пройдешь, – сказал он, оправдываясь, в свою очередь.
Николай встал и поднял винтовку.
«Быть может, не все кончилось? – подумал он. – Я должен попытаться еще раз». Выпяченная пунцовая губа его дрожала... Постояв, он опустился на прежнее место...
Через несколько минут Уланова позвали к ротному командиру; тот приказал ему отправиться на КП батальона в качестве связного. Сержант, сопровождавший лесом Николая, рассказал, что случайная мина вывела из строя двух бойцов, обслуживавших ранее командный пункт.
