Текст книги "Необыкновенные москвичи"
Автор книги: Георгий Березко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)
18
В справочном бюро Даше и Глебу сказали, что самолет, который они приехали встретить, летит еще над Украиной, и они отправились бродить по вокзалу. Из старого здания по застекленному переходу они прошли в новое – обширное, как ярмарочная площадь, с множеством прогуливающихся, ожидающих, спешащих людей, с газетными киосками, с кассами, с буфетами, с цветочным магазином, с аптекой. Широкие лестницы-трапы вели на второй этаж, вернее, на вторую площадь, устроенную над нижней, где тоже были и зал ожидания, и ресторан, и кондитерский магазин, и ювелирный. Поминутно по радио раздавались объявления: «Производится посадка на самолет АНТ-24, вылетающий в Якутск...», «Самолет ИЛ-18 прибывает из Тбилиси». И Даша и Глеб сразу же повеселели; улыбаясь, Даша сказала:
– Мне хочется и в Якутск и в Тбилиси – одновременно. На вокзалах как-то по-особому себя чувствуешь, – ты не замечал?.. Как-то приподнято, словно тебя кто-то соблазняет: поезжай, поезжай!
– Роза странствий, – сказал Глеб. – Аэровокзал – это роза странствий.
Даша благодарно на него взглянула: он вертел головой, любопытно осматриваясь.
– Знаешь, здесь хорошо! По-настоящему здорово и ни на что не похоже... – начал он и запнулся. – Ох, если б надо мною не висело это, – ты понимаешь, о чем я? – я был бы совершенно доволен человечеством. И я не могу взять в толк – почему человечество недовольно мной?
Они пошли дальше. Аэровокзал внутри действительно не походил ни на одно из известных до недавних пор людям общественных сооружений: ни на дворец, ни на театр, ни на храм. Это было само наполненное светом пространство, лишь отгороженное прозрачными, как бы условными плоскостями от всего воздушного океана. И океан вливался сюда, как в бухту, защищенную от бурь. О его беспредельных просторах то и дело напоминал нечеловечески гулкий голос, вещавший словно бы с заоблачной высоты: «Приземлился самолет ТУ-114 из Владивостока...», «Самолет ИЛ-18 прибывает из Адлера...». Звучали все новые названия: Душанбе, Ташкент, Ереван, Тюмень... И каждое название что-то будило в памяти Глеба, точно вспыхивала искра, освещавшая то забытую картинку из старого учебника географии: «Бухта Золотой Рог во Владивостоке», то туристский плакат с зеленым зонтом сухумской пальмы на анилиново-синем небе, то кадры из какого-то фильма: снега, снега, снега, блеск солнца на ледяных торосах, собачий поезд, оленьи стада. Все это – почти одновременно, накладываясь одно на другое, точно и в самом деле не существовало больше расстояний и пространство сжалось, приобрело какие-то новые свойства.
«Тюмень! Боже мой, Тюмень!» – почему-то обрадовался Глеб. Черные болота, алмазы, нефть, тундра... Все маршруты, все климаты, все наречия скрещивались в этой точке аэровокзала. И, как карты в одной грандиозной колоде, перетасовывались здесь тысячи биографий: все изменялось у человека в течение какого-нибудь часа-двух: небо над головой, погода, соседство, судьба... С неясным, непроницаемым выражением посмотрели на Дашу две темнолицые женщины в белых тюрбанах, прилетевшие откуда-то из Азии; пробежали на посадку в Хабаровск девушки с большими мячами для художественной гимнастики; молодой грузин вел под руку старца в высоком, как у Робинзона Крузо, меховом колпаке.
– Послушай, Глеб, – сказала Даша. – Главное – не реагировать болезненно... Тебе ведь не хотелось бы, – ну, признайся! – тебе не хотелось бы, чтобы у тебя не было развитого воображения.
– Вот уж не уверен, – признался он. – Если по совести, то сейчас я завидую каждому, кого не собираются, как меня, в эшелоне... Воображение – штука обоюдоострая.
– Но без него ты не мог бы ничего написать. Ты же сам говорил: воображение – это самое важное, – сказала она.
– Вероятно, нужен еще характер. Ах, старушка! – Глеб махнул рукой. – Много чего еще нужно.
Она засмеялась:
– Я тебя поняла: не давайте детям играть со спичками – ты это хотел сказать?
Он с новым выражением интереса посмотрел на нее.
– Ты становишься взрослой, старушка! – И тоже засмеялся.
Из зала ожидания они вышли на балкон, тянувшийся вдоль второго этажа. Отсюда далеко было видно летное поле – все в разноцветных огнях: зеленых, алых, белых, в слепящих лучах прожекторных ламп и в непрестанном движении. Скользили, как бы сами по себе, огромные бело-голубые треугольники самолетных трапов; бежали тележки, нагруженные чемоданами, и маленькие проворные поезда из игрушечных вагончиков, перевозившие пассажиров; крутились четырехлепестковые пропеллеры турбовинтовых машин. Гул, стоявший над полем, наполнялся время от времени непереносимым железным звоном. И осторожно поворачивались и ползли на поводу у тяжеловозов длинные хвостатые существа, белые птице-рыбы с округлыми туловищами китов, с непомерными крыльями птеродактилей. Здесь было их гнездовье, их лежбище, и отсюда они отправлялись в свой беспредельный океан, вонзаясь с яростной силой в погасшее небо.
Глеб замолчал, весь уйдя в зрение. «Вот так, наверно, будет выглядеть космическая станция, – вдруг подумалось ему, – где-нибудь на полпути к Марсу, к Сатурну. И подобные этим воздушным китам, другие летающие финвалы или гигантские скаты будут отдыхать там после межпланетных рейсов». – Он безотчетно обрадовался и словно бы поплыл по быстрому потоку этих мыслей-видений... – И прекрасные марсиане, и такие же прекрасные земляне в ожидании посадки будут прогуливаться там в невероятных, наполненных мягким сиянием синих или розовых рощах, космических рощах... И звезды Большой Медведицы, каждая величиной с пылающую розу, будут светить им из черной пустоты, как невиданный букет, заброшенный в зенит! Глеб повторил про себя: «Светить из черной пустоты...» В этом заключалось уже какое-то зернышко образа, это могло стать строчкой стихотворения. Его охватило беспокойное предчувствие – стихотворение вот-вот могло прорезаться, как сквозь туман, молниями разрозненных строчек. Глеб не знал еще о нем ничего, кроме того, что оно было стихотворением о неведомой ранее на земле красоте и о победительной человеческой мысли – о людях, ставших всесильными и бесстрашными.
Даша притронулась к его руке, и он словно бы пробудился.
– Пойдем, Глеб! – сказала она особенным, нарочито спокойным голосом и легонько потянула его за руку. – Мне стало прохладно, пойдем.
Он повернулся к ней и понял: в шаге от них стояли двое парней – один за плечом другого, голова к голове – и без стеснения рассматривали ее.
Первый, с ребячьим пухлым лицом, двадцатилетний здоровенный балбес с русым начесом, доходившим до бровей, ласково улыбался; второй, с черной челкой, что-то говорил на ухо переднему; он стоял в тени и оттого сам казался его тенью.
Глеб с излишней даже поспешностью пошел прочь следом за Дашей. Только за дверью в зале ожидания, когда ничто уже им не угрожало, он опомнился. И его опахнуло жаром: кровь бросилась к щекам. «Почему я ушел? Я, а не они?.. – терзался он, спрашивая себя. – Почему я не встал между этими типами и Дашей?.. Неужели же всю жизнь я буду вот так?..»
Не поднимая глаз, он стал шарить по карманам, ища сигареты, и Даша догадалась о его запоздалых угрызениях.
– Мальчишки, пьяные оба, – сказала она. – Разве ты не заметил? Типичное хулиганье! С такими лучше не связываться. Может быть, даже у них были ножи.
– Ну какие ножи? – пробормотал Глеб. – Просто я как-то не сообразил.
– И хорошо, что не сообразил, – похвалила она. – Еще не хватало, чтоб они тебя ударили ножом.
– Ерунда какая! – Глеб отвернулся. Это утешение было хуже насмешки.
Он-то знал про себя, что все мгновенно сообразил, и его первым, инстинктивным позывом было уйти, «оторваться от противника». Даже теперь, несмотря на все свои терзания, он в самом темном уголке души был доволен, что Даша увела его от хулиганов... «Прекрасные земляне, – подумал он с сарказмом, – могли и вправду пырнуть ножом... Но и я хорош – заячья душа».
В молчании они побродили еще немного и постояли у телевизора; в зале ожидания был и телевизор для развлечения транзитных пассажиров. Показывали какой-то старый фильм: на экране мчались всадники в шляпах с загнутыми на боках полями, кто-то остервенело палил из длинного пистолета, подстреленный конь падал на всем скаку вместе с всадником, а потом злодей и его жертва катались на краю пропасти, вцепившись друг в друга. Словом, это зрелище способно было лишь растравить душевную рану Голованова. Он снова стал искать по карманам сигареты, пока не вспомнил, что полчаса назад выкурил последнюю и выбросил пустую пачку.
– Я сейчас, я куплю сигареты, подожди меня здесь, – сказал он Даше.
Через несколько минут он вернулся, и то, что он увидел, заставило его пережить чувство приговоренного к казни: парни с балкона опять стояли около Даши – те же два пьяных наглеца. Один, с черной челкой, близко наклонился к ней, и она, точно обороняясь, прижала высоко к груди сумочку; его пухлолицый приятель улыбался своей ласковой, идиотской улыбкой. Глеб понял: уходить ему больше некуда... Ноги его налились свинцом, но он пошел вперед, трудно передвигая их, точно не сам шел, а его толкали в спину. Парень с челкой попытался было взять Дашу под руку; она увернулась, попятилась... И тогда Глеб рванулся и побежал, стискивая кулаки, объятый ужасом перед тем отвратительным и жестоким, что должно было сию минуту совершиться. Неловким толчком, коротко, он ударил Дашиного обидчика в плечо, тот откачнулся, удивленно посмотрел, и Глеб ударил второй раз, в подбородок.
Парень с челкой издал звук, похожий на икоту, и, как бы поскользнувшись, рухнул на пол – нападение было слишком неожиданным.
– Ну вот... – сквозь сжатые зубы вырвалось у Глеба.
Он повернулся к другому обидчику... Лишь на секунду перед ним возникло из светлой мглы большое, щекастое лицо с начесом, и он тотчас же ощутил под своим кулаком что-то твердое, угловатое, влажное. Удар отдался болью в плече, и в следующее мгновение лицо с начесом исчезло...
Бледный, с открытым, хватающим воздух ртом Глеб озирался, точно недоумевая, что произошло. И машинально потирал левой рукой свой судорожно сжатый кулак... Парень с челкой медленно, неуклюже поднимался; другой, сидя на полу, утирал разбитую губу, размазывая по пухлым щекам кровь.
– Ты чего?.. – проговорил он обыкновенным голосом. – Чего дерешься?..
Глеб разжал наконец кулак, и из его пальцев выпала раздавленная пачка «Дуката», – он так, с нею в кулаке, и дрался...
Далее было все, что бывает в подобных случаях: его окружило много людей, кто-то звал милиционера, кто-то спрашивал, где медпункт, кто-то настойчиво допытывался:
– А за что он их? А что они?
Где-то в толпе своим звучным контральто взывала Даша:
– Глеб, успокойся!
Но он никак не мог ее найти в калейдоскопе мелькавших вокруг лиц... Вся его бойцовская ярость уже иссякла, и он был до крайности ошеломлен: «А что я наделал?» – вопрошал его взгляд. Но затем он словно бы изнутри просветлел... «Вот оно и случилось, – подумал Глеб. – Я подрался, и ничего... Подрался – и вот я стою, а они лежат... Ловко! Как это я?» Он почувствовал себя неизъяснимо свободно, точно выполнил наконец тяжкую обязанность, скинул с плеч давнее бремя... «Вот и я смог – пожалуйста», – говорило его как бы растроганное лицо. И он подбежал к парню, сидевшему на полу, – он не только не испытывал теперь к нему злобы, но готов был не то благодарить его, не то оправдываться. Глеб протянул руку, чтобы помочь ему подняться, но этот детина, глядя снизу, заведя под самый лоб свои детские глаза, стал отползать...
Со спокойно-хмурым видом людей, делающих привычное дело, подошли два милиционера, и один, не вдаваясь в расспросы, словно бы дружеским жестом, но твердо взял Голованова под локоть.
– Я не убегу, ей-богу... – сказал Глеб и улыбнулся. – Не держите меня...
Только теперь он увидел Дашу: она шла рядом немножко впереди, заглядывая ему в лицо; казалось, ей хотелось кинуться ему на шею.
– Глеб, зачем ты?.. Я никак не ожидала... Нам надо было просто уйти... – на ходу радостно говорила она. – Ты меня поразил. Ах, Глеб!
– Останься здесь, – весело крикнул он ей. – Ты должна встретить Илью... Самолет уже, наверно, сел... Когда я ходил за сигаретами, объявили, что он идет на посадку.
– Я пойду с тобой! – воскликнула Даша. – Товарищ милиционер, я должна вам все объяснить. Глеб не виноват, то есть Голованов...
– Но Илья не будет знать, что со мной, где мы, – перебил он ее. – Ты должна его встретить. И не волнуйся, нечего волноваться.
Он подмигнул Даше, и это ее почему-то убедило, она остановилась.
Вся группа быстро удалялась по коридору, и она закричала вдогонку:
– А как я узнаю твоего Илью? Я ведь не знаю его!
– Илью? Узнаешь! – откликнулся Глеб, выглянув из-за плеча милиционера. – Он такой богатырь – в кепке, красивый... Сразу узнаешь.
В зале ожидания, куда вернулась Даша, действительно толпились уже и проходили курортники с симферопольского самолета. И это было похоже на какой-то триумф юга, одарившего своими плодами людей, побывавших на нем: загорелые женщины в сарафанах, блестевшие коричневыми полированными спинами, тащили сумки, полные абрикосов, и зажимали под мышками примятые букеты; пробегали голоногие девушки с теннисными ракетками и с охапками крымского сухого вереска; какой-то немолодой гражданин в полотняном пиджаке нес перед собой на животе дубовый в черных обручах винный бочонок... Но богатырь в кепке, да к тому же красавец, все не показывался. С последней кучкой пассажиров ввалился, правда, с перрона высоченный мужчина лет под сорок с двумя отвисшими до пола авоськами, в которых вращались желто-золотые дыни. Красавцем его тоже нельзя было назвать, а на голове у него сидела цветастая тюбетейка.
И Даша задержала взгляд на оставшемся у входа одиноком молодом человеке в шляпе – белой панамке, сдвинутой на затылок; он был скорее низок ростом, плотен, широк в плечах, на его сизо-каштановом от загара лице выделялись черные, с желтоватым блеском, теплые глаза – едва ли и он мог сойти за красавца. Но, казалось, и он кого-то искал своими африканскими глазами... Завидев Дашу, он в ту же минуту решительно направился к ней; в одной руке у него был посылочный ящичек из фанеры, перевязанный шпагатом, в другой – дерматиновый чемоданчик.
– Даша, да? Даша? – прямо спросил он. – Мне Глеб описывал... Привет из Крыма, Даша! – У него получалось пышно «Дашша». – Я моментально признал. Глеб так и написал мне: «Пушкинская Ольга». А где он, Глеб?
– Ольга?.. Но почему? – Она почти обиделась: Ольга – это было что-то старомодное и вообще не самое привлекательное – она предпочла бы Сильвану Пампанини или Клаудиу Кардинале.
– Вылитая Ольга – мечта поэта! – успокоил ее молодой человек. – А я – Илья Коломийцев, тысяча девятьсот сорок второго года рождения, холост, русский, не судимый, особых примет нет. Будем знакомы... Где же он, Глеб?
И они вдвоем отправились в комнату милиции выручать Глеба. Рассказывая Коломийцеву, что тут приключилось, пока они ждали его, Даша все поглядывала на его шляпу; не выдержав, она спросила:
– Где ваша кепка? Вы не такой, как Глеб описывал.
Словно бы обрадовавшись, Коломийцев тут же снял панаму, обнажив наголо обритую голову.
– Сойдет – нет? – Он повертел шляпу в руке. – Купил перед самым отъездом. По-моему, ничего – капроновая, с лентой. По-моему – замечательная шляпа.
И он опять посадил ее на свою сине-каштановую голову.
...Впоследствии Даше казалось, что этот вечер, вернее, ночь с Ильей и Глебом была какой-то очень важной для нее, переломной – событием, которое остается в памяти, может быть, на всю жизнь, хотя ничего чрезвычайного как будто и не произошло. Добрались они втроем до головановского дома только в одиннадцатом часу – они поздно ушли из милиции. А Глеба и совсем не хотели отпускать, и если б не Коломийцев, его опять, конечно, задержали бы. Глеб, надо сказать, вел себя на допросе вызывающе – он был неуместно весел и даже не пытался скрыть свое отличное настроение: несерьезно отвечал лейтенанту, составлявшему протокол, острил, довольно неудачно, объявил, что «сожалеет по поводу ущерба, – как он выразился, – причиненного наружности пострадавших», – словом, его легко было принять за драчуна, которому недоступно раскаяние. А ее, Дашино, заявление, что пострадавшие от него граждане – двое пьяных хулиганов – навязывали ей свое знакомство и преследовали ее, не слишком помогло Глебу. Стиляжка с черной челкой – он оказался чертежником из архитектурной мастерской – бессовестно все отрицал, а другой, великовозрастный младенец с белокурым начесом, киномеханик «Мосфильма», с трудом шевеля припухшими губами, мямлил:
– За что он? Ничего такого не было... Налетел, как тигр Техаса.
– Как не было? Как вы можете так? – горячилась Даша. – Это нечестно.
– Суд разберется, что там у вас было. А нападать чуть что на людей, увечить их у нас никому не позволено, – сказал лейтенант и покраснел, встретившись со светлым, серо-голубым взглядом Даши.
Он тоже был молод, этот подстриженный боксом и похожий на боксера, крепколицый милицейский начальник; разговаривая с Дашей, он избегал смотреть на нее.
Спас положение Коломийцев, которому поистине чудесным образом удалось добиться у всех перемены настроения.
– Надо же по справедливости! Товарищ начальник! Ребята! – обращался он и к лейтенанту, и к дежурным милиционерам, и к обоим пострадавшим. И его негритянские, с желтоватыми белками, жаркие глаза обволакивали и умиротворяли; он, в сущности, ничего не доказывал, но его приятно и интересно было слушать. – А если по справедливости – так минус на минус дает плюс. Я чего хочу сказать...
Илья как бы и не сомневался в том, что всем здесь любопытно прежде всего познакомиться с ним самим. И он рассказал, что только ради встречи со своим хорошим другом он четверть часа назад приземлился в Москве, что завтра или послезавтра ему опять надо лететь к себе, в Сибирь, в Саяны, – «слышали, конечно, какую дорогу строим, другой такой во всем мире нет», и что он, Илья Коломийцев, бригадир взрывников-скалолазов бригады коммунистического труда, державшей вот уже два года переходящее знамя, может поручиться за Глеба Голованова, как за родного брата.
– Поспешил Голованов, не отрицаю. Не рассчитал величины заряда, как мы, взрывники, говорим, не соразмерил с сопротивлением среды – это его минус. Но действовал по совести, благородно – это же и вы не станете отрицать, а, ребята? – Коломийцев поворачивался к пострадавшим, ожидая и от них подтверждения. – Свой минус вы и сами знаете... Вот вы говорите: тигр Техаса... А я говорю: Глеб Голованов, мой хороший друг, душа-человек, – это Степан Калашников нашего времени – вы, конечно, читали. Тот тоже не рассчитал заряда... И сложил свою головушку – но ведь в какое время это было! И уж лучше не рассчитать, поспешить, чем допустить в чистом деле опоздание. Товарищ начальник, ребята, вы же со мной согласные!
Он как бы внушал: мы все здесь справедливые, разумные, хорошие люди, и мы можем все сами правильно рассудить – надо ли нам обращаться еще куда-нибудь? И спорить с ним в этой плоскости никому как-то не захотелось. А его мягкий басок с пышными, удвоенными шипящими придавал его речи славную, убедительную домашность.
Лейтенант, в конце концов счел возможным не задерживать Глеба, ограничившись лишь протоколом о драке. В протоколе он написал, что гражданин Голованов «нанес легкие телесные повреждения» двум другим гражданам, но добавил к этому, что, по показаниям гражданки Мироновой Дарьи Романовны, Голованов защищал ее от оскорблений «со стороны упомянутых двух граждан» и что если в своих действиях он и переступил «границы необходимой самообороны», то без серьезных последствий. Довольный своей служебной объективностью, лейтенант, прощаясь с Коломийцевым, пожелал ему счастливого возвращения «к месту работы», сухо кивнул пострадавшим гражданам и, заметно подобрев к Глебу, спросил, не занимается ли он самбо; Дашу он проводил загрустившим, словно бы просительным взглядом. И все трое – Даша, Илья и Глеб – покинули комнату милиции с чувством одержанной победы; Глеб испытывал его особенно полно, потому что к нему примешивалось и торжество победы над самим собой.
Всю дорогу в такси, взятом Коломийцевым, они, перебивая друг друга, вспоминали подробности приключения, в котором все трое оказались на высоте.
– Знаешь, чем соблазняли меня эти несчастные дураки? – смеялась Даша. – Звали в «Метрополь» потанцевать...
– Мне даже жалко их теперь, – сказал Глеб. – Приплетутся побитые домой – настроение поганое. А завтра с синяками на работу.
И это великодушное сочувствие победителя было для него чем-то вроде неизвестного доселе лакомства, которым он с непривычки наслаждался.
