Текст книги "Суровая путина"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
– Ну, успокойся, Фрося! Не с жиру кричу на тебя, а от собачьей жизни. Жизнь такая – куда ни кинь, всюду клин…
22
С того времени, как начальником охраны рыбных ловель стал Шаров, лег на гирла строгий запрет на рыбальство в дни храмовых и царских праздников. По приказу Шарова в эти дни ни один рыбачий каюк не должен был бороздить тихие заводи гирл. Но постепенно охрана заповедных вод во время праздников ослабевала.
Сам Шаров пребывал тогда в Ростове, в станице Елизаветовской или разъезжал по хуторам, радуя и в то же время смущая своими внезапными посещениями строгих атаманов и щеголяющих щедрым гостеприимством прасолов.
Вахмистры, довольные отсутствием начальника, оставив на кордонах самых ленивых казаков, разбредались по хуторам, пили с богатыми крутиями водку, сорили деньгами, ласкали беспутных и жалких от нужды рыбачьих вдов.
Праздник троицы сулил временное затишье в гирлах, ослабление надзора, и этим решил воспользоваться Егор Карнаухов.
В субботу, после обеда, стали собираться к Егору крутии. Первым явился Илья Спиридонов, грузно опустившись на табуретку, ударил по столу кулаком:
– Ну, кум, расквитался я с Емелькой, порешил в твоей ватаге рыбалить.
За окном загремели колеса подкатываемых дрог. С дряхлым скрипом раскрылась дверь. На пороге неразлучной парой встали братья Кобцы. Вслед за ними вошел опрятно одетый Малахов, степенно поздоровался, подавая всем чистую широкую ладонь.
Стуча костылем, прохромал к столу Панфил, поздоровался за руку сначала с Егором и Аниськой, потом – с остальными.
Дверь хаты не переставала скрипеть. Черный, как угольщик, с нависшими на мрачно поблескивающие глаза лохматыми волосами присел у стола Сазон Голубов. Широкая, заскорузлая от пота и смолы, рубаха вздувалась на нем парусом, такие же широкие, с неровными изорванными штанинами, шаровары сползали до землисто-черных, изрезанных ракушками ступней. Голубоглазый, с кротким веснушчатым лицом, топтался у двери, смущенно теребя картуз, сын убитого Шаровым Ефрема Чеборцова, Максим.
Иван Землянухин, Василий Байдин, Лука Крыльщиков, все, кого знал Аниська, как неугомонных скитальцев по заповедным подам, отдававших прасолам свои силы и удаль, толпились теперь перед его отцом, заявляя о своей готовности работать в новой ватаге.
Напирая на Егора могучей грудью, хрипел Сазон Голубов:
– Егор Лекееич, ничего у меня нету. Одни руки. С тем и заявился к тебе. Хорошие руки, побей бог. Что хочешь ими сделаю, приказывай.
Голубов уже был под хмельком.
Егор строго оглядел ватагу.
– Вот что, ребята, – сказал он. – Уговор у нас такой: не давать пихре ни копейки. Лучше будем драться до последнего, а Шарову не уступим!
– С бою орыбалим. Под перекрестным огнем скрутим, а им, шкуродерам, – ни копейки! – загремели Кобцы.
Егор удовлетворенно улыбнулся, подозвал Аниську и Ваську.
– Вот что, хлопцы. Берите-ка Панфилову кайку [22]22
Кайка – на Нижнедонье – легкая лодка.
[Закрыть]и подбирайтесь до шпиля, что под Средним кутом. На вечерок чтоб там в аккурат были. Твое дело, Анисим, за кордонами следить и за Малым гирлом, да не так, как в Дрыгино следил.
Аниська покраснел.
– Не ко времени, папаня, вспомнил.
– Ладно. К самой полуночке, чтоб все выследили и, ежели не будет никого, запалите костер – свечку на самом шпиле, да чтоб вас не заприметили. Не будь разиней. До шпиля хоть под водой догребитесь, а свечку поставьте. А ежели заварушка какая в Среднем, а либо пихра вылупится, две свечки запаливайте и плывите прямо на Чулек. Мы вас там встретим. Да Панфила слушайте, он с вами поедет. С богом, ребята!
Аниська и Васька вышли во двор.
– Ну и задал папаня жару. Чтоб под самым носом у пихряков проехать и не быть замеченным, – озабоченно сказал Аниська.
– Да, задача добрая, да как ее решить? Сам антихрист мозги сломит, – согласился Васька и схватился за живот.
– Ты чего скрючился? – спросил Аниська.
– Живот болит.
– Струсил?
Ничего не струсил. По моему, в обход плыть надобно, не иначе, – с деланной храбростью предложил Васька.
Аниська издевательски сощурился.
– Это куда же в обход? По воздуху, что ли?
Глаза его лукаво заискрились. Хлопнув друга по плечу, он побежал в хату. Не успел поразмыслить Васька о своей нелегкой участи, – Аниська вернулся, поддерживая руками оттопыренный живот:
– Ходи за мной, – приказал он.
Друзья вошли в камышовую закуту. Аниська сбросил рубаху, подсучил штаны, влез с головой в широченную материнскую юбку. Пропахшая нафталином кашемировая кофта туго обтянула его крепкие плечи, предупреждающе треснула в подмышках. Аниська повязался платком, игриво повел глазами.
– Ну, как?
Васька хохотал.
– Анися, в аккурат баба, ей-богу! Не отличишь.
Набивая пазуху тряпьем, Аниська советовал:
– Ты только голос меняй. Сейчас Панфил с каюком подвалит. Он и тебе такую амуницию подвезет. Вот навроде баб и прошмыгнем через куты. А Панфил, так и быть, за мужика останется.
Через полчаса Панфил и переодетые разведчики отчаливали от хутора. Егор, довольный выдумкой сына, стоял на берегу, тихо посмеивался, а подвыпившие Кобцы подхихикивали жеманно сидевшим на каюке «молодухам».
– И додумались же хлопцы, – ласково бормотал Егор, с трудом узнавая сына в сидевшей на корме красивой бабе.
23
Уже вечерело, когда разведчики выбрались в Дрыгино. Наперекор Панфилу и Ваське, Аниська правил прямо к хате кордонников.
Панфил изо всех сил налегал на весла. Аниська не сводил с кордона зоркого взгляда.
Храня осторожное молчание, рыбаки держались середины затона. Хатка кордонников медленно проплывала мимо. У самого берега оранжево сверкал огонь, у таганка мирно сидели казаки. Неслышное воздушное течение несло аппетитный запах разваренной с рыбьими потрохами каши. У дверных наличников, под застрехой, торчали тополевые кудрявые ветки. На крылечке, на привядшем травяном настиле, руку наотмашь, лежал пьяный казак.
– А вахмистра не видать, – тихо заметил Панфил, – наверняка в хутор удрал. Везет же нам, ребята, нонче.
Заметив разведчиков, пихрецы столпились у берега, у гончих лодок.
Аниська сразу узнал Мигулина, его пшеничный чуб, красиво изогнутые усы.
Приставив к глазам бинокль, Мигулин за кричал зычным озорным тенорком:
– Кахи! А-ха! Бабоньки! Подвертывай под свежую ушицу… Гей!
– Спасибо, миленькие, до своей поспешаем! – по бабьи голосисто отозвался Аниська и, выставив набитый тряпками бюст, игриво помахал рукой.
– Ай да, чернявая! – наперебой закричали кордонники. – Откуда, любушка? С какого хутора?
– С Обуховки! – пискнул Аниська.
– Чего же ты, станишник, с ними, двумя будешь делать? Оставь нам на ночку хоть ту, рыженькую, – просили пихрецы Панфила.
Васька закрывался платком, фыркал, сдерживая смех.
– Тебя зовут, Василь, может, ссадить на ночку? – тихо спросил Аниська.
– Ох, братцы, не выдайте. Не обмишультесь, – хихикал Панфил, нажимая на весла.
Под прикрытием камышей крутии достигли указанного Егором шпиля, спрятали каюк в непролазные заросли камышей.
Душные, безветренные сумерки осыпали разведчиков комариной метелью. Трудно было дышать, несмотря на близость моря, на бескрайний простор гирл. Насгребав кучу заплавы [23]23
Заплава – сухой камыш.
[Закрыть], разведчики примостились передохнуть у узкой песчаной косы. Темнота быстро сгущалась. В небе горели неяркие звезды.
Крупные займищные комары клубами кружились в воздухе, застилали и без того тусклое небо. Васька стонал, отмахиваясь платком:
– Не дадут жизни. Заедят проклятущие.
Улегшись на заплаве, Аниська смотрел одним глазом в бинокль на сереющий в сумраке Средний кут. Прямым зеркальным шляхом стремился он в море. Здесь скрещивались тайные рыбьи тропы. Сюда веснами неисчислимыми стадами шла на нерест [24]24
Нерест – икрометание.
[Закрыть]рыба, оседая в затененных омутах. Не один крутий возвращался отсюда с богатым уловом.
Попыхивая цыгарками, рыбаки лежали, прижавшись друг к другу.
– Как вон та звездочка станет вровень с чулецкими ветряками, так и запалим костер, – сказал Панфил.
– Не поздно? – усомнился Анисим.
– Скажи – рано. Не раз приходилось на этом месте «свечки» держать.
Панфил заворочался, пряча в пригоршню свет спички, снова задымил махоркой.
– Вы бы рассказали чего-нибудь, дядя Панфил, – попросил Васька. – Может, комары от вашего рассказа разлетятся.
– И верно, сбрехнули бы словцо. Все одно не спать, – поддержал Аниська товарища. – Расскажите, как пулю из вашей ноги вытаскивали.
Панфил пренебрежительно хмыкнул:
– Чего тут любопытного? На моих глазах ее, треклятую, вынули. Здорово охнул разок. А доктора похвалили. Вот, говорят, настоящий казак. А того и не знают, что мой дед из-под Харькова, а батя с казаком хотел породниться, да ему не дозволили, – Панфил хихикнул. – Так вот, когда узнали доктора, чья пулька, покою не давали расспросами о запретном рыбальстве. Только я, конешно, отмалчивался. Потому, тюремное наше дело, ребята. Недаром поется про нас: «За привольное рыбальство все по тюрьмам, по замкам…»
– Все-таки, о чем разговор был? – спросил Аниська.
– А вот о чем. По-ихнему, по-образованному, мы, крутни, вроде разбойников и ворюг. Вы, говорят, всю рыбу из царских вод выловите за несколько годов, и царю нечего на стол подавать будет. И все смеются, шутят вроде. А того не понимают, что мы не против запретности заповедных вод, ежели бы они по закону соблюдались… Тут один – он более всех мне запомнился, какой-то городовичок, мастеровой, видно, со мной рядышком лежал, – сказал мне по секретности: брешет, говорит, донское начальство; рыбы в Дону да в Азовском море много, и мудрыми учеными людьми гирла до самого Среднего кута отписаны всему народу, чтобы рыбалить вольно, где захотим – в Дрыгино, в Среднем. Только бумагу эту затаили.
– Кто же затаил? – прервал напряженно слушавший Аниська.
– Царь с министрами. Мне так и сказал этот городовичок. В этой бумаге сказано: можно рыбалить до самой Средней, а заповедный питомник – в самом Дону и трех гирлах, где нужен расплод рыбы. А царь, вишь, куда хватил. Припер нас до самой Нижегородки и лови как знаешь. Но, сказал мастеровой, придет время, когда в гирлах будет полный порядок, когда всем будет рыбы хватать.
– Когда же наступит то время? – вытянувшись от любопытства, спросил Аниська.
– Не сказал, но, кажись, скоро. Главное, говорит, надо сообща восставать не против запрета, а супротив беспорядков. Царя надо за горлянку брать, чтобы бумагу ту народу показал.
Взяв у Аниськи бинокль, Панфил стал шарить им по затону.
Положив голову на руки, Аниська вздохнул:
– А верно, взять бы царя за шиворот и сказать: а ну, давай-ка ту самую бумагу. А либо письмо написать ему – так, мол, и так, открывай народу правду, наводи порядок.
– Чудак ты, – засмеялся Панфил. – Разве до царя письма доходют? За него министры все письма читают… Не пора ли? – спохватился он вдруг. – Как бы нам за разговором пихру не проморгать.
– И куда они попрутся в такую темень, – зевая, сонно протянул Васька. Украдкой под неторопливый рассказ Панфила он уже успел вздремнуть.
– Вот что, ребята, – властно посоветовал Панфил. – Перекиньтесь на тот берет ерика да поглядите в сторону кордона. Мы тут в одну точку глядим, а за камышами не знаем, что делается. Гребитесь-ка, только осторожнее.
– Ну-ка, подымайся, толстозадая, – смеясь, толкнул Аниська разомлевшего Ваську.
Васька встал охая и потягиваясь.
Ребята сняли юбки, вытащив из-под прикрытия каюк, поплыли к жуткому в черноте своей противоположному берегу…
…С глухим шумом каюк вязнет в прибрежном иле. Аниська переваливается за борт, припадает ухом к неподвижной и черной, как мазут, воде. Кругом вскидываются сазаны. Васька, ежась, терпеливо слушает отдаленный, чуть слышный, гуд хуторского колокола, отбивающего часы.
Аниська прыгает на берег, приказывает Ваське ждать, скрывается в зарослях куги. Он идет торопливо, оступаясь на промоинах. Нужно остановиться, осмотреться, повинуясь наказу Панфила, вернуться обратно, но Аниська продолжает идти по направлению к кордону. Острое любопытство гонит его вперед.
Темная огромная копна вырастает перед ним, за ней серо маячит кривая полоса воды.
Аниська припадает к земле, затаив дыхание, ползет гусеницей. Копна растет, превращается в островерхую тору. В темноте хата кордонников неузнаваема.
Аниська отползает вправо, чтобы быть ближе к берегу, залегает у самого яра. Пихряцкие ялики мирно покачиваются у причала. Из хижины слышится храп. Аниська, смелея, встает с земли.
От не остывшего еще костра веет теплом. У крыльца стоит стол, на нем неубранные чашки. Аниська на цыпочках обходит хижину. Глаза ощупывают длинный незнакомый предмет, прислоненный к стене между сходцами крылечка и окном. Еще не сообразив, что это, Аниська тянется к стёне, наталкивается на холодную сталь.
Кто-то ступает по скрипучим половицам хаты, сонный голос доносится через полуоткрытую дверь.
– Мигулин, спишь? Вот наскочит вахмистр – он тебе покажет.
Лежащий на крыльце казак что-то невнятно бормочет в ответ.
Прижимая к себе добычу, Аниська неслышно вползает в кусты осоки. Там, присев на корточки, ощупывает пахнущую ружейным маслом винтовку, туго набитый патронами подсумок.
С минуту он испытывает страх: зачем он это сделал? Куда денется с ружьем? Он даже не знает, как обращаться с ним. Да и что скажут Панфил, отец, Васька?
Аниська сидит в нерешительности, потом вскакивает, во весь дух бежит к ерику. Отсидка в кордегардии, отобранная снасть, порка на палубе «Казачки» мигом встают в его воображении, вызывают злобное чувство к кордонщикам, к Шарову, желание мстить им…
Аниська с разбегу прыгает в каюк.
– Что это у тебя? – робко спрашивает Васька и вдруг отшатывается от прислоненной к сиденью винтовки, как от гадюки. – Ружье? Где ты взял?
– Помалкивай, Васек, – успокаивает Аниська. – После разберемся. Греби!
Васька беспорядочно вскидывает веслами. Слышно, как тяжко дышит он, как мелко вызванивают его зубы…
Панфил уже насгребал на берегу кучу заплавы, присев, нервно чиркал спичками.
Крохотное пламя, блеснувшее в его корявых горстях, нехотя обвило камышовую былинку. Былинка тлела томительно долго и вдруг вспыхнула, словно натертая порохом.
– Панфил старательно подворошил огонь, царапая костылем землю, отошел к каюку.
– Ну, поехали, ребята!
В торжественном молчании разведчики выехали на взморье. Позади, на шпиле, оранжево полыхал костер. Его отражение сусальным золотом дрожало на черно-синей зыби ерика. Костер горел несколько минут, потом пламя отцвело, оставив после себя тусклый багряный отсвет. Шпиль у Малого кута снова погрузился в темноту, и уже трудно было различить, где был зажжен сигнал.
– Теперь, небось, орудуют наши. Нажимай, хлопцы, после передохнем, – шопотом пообещал Панфил. Гремя костылем, он придвинулся к корме и вдруг вскочил, испуганно вскрикнул:
– Стойте, хлопцы! Да остановитесь же, идолы!
Аниська перестал грести.
– Что случилось, Панфил Степанович?
С минуту все молчали. Плескалась вокруг мелкая зыбь.
– Братцы! Откуда это? – прошептал Панфил, опасливо держа в руках винтовку и роняя костыль.
Сдерживая смех, Аниська попросил:
– Спрячьте, Панфил Степанович. Не вы ее туда положили.
– Ты мне, падло, скажи, откуда достали винта? – вскипел Панфил.
– Тише, дядя Панфил, – снова предостерег Аниська. – Чего вы пристали – где да где. У цапли старой в гнезде. А хотите знать, спросите у Мигулина-пихрена. Не виноватый же я, что они так нализались, что ружья побросали.
– Дядя Панфил, мы из нее галок, а либо зайцев будем стрелять, – серьезно вставил Васька.
Панфил покачал головой.
– Эх, ребята! Казенкой разве галок стреляют? За это нам всем – тюрьма, а тебя, Анисим, видимо, мало к атаману таскали – не каешься.
Аниська виновато молчал и вдруг кинул весла.
– Меня мало таскали по тюгулевкам, а по вас, наверное, мало тира стреляла? Им, значит, можно нашего брата уничтожать, а нам почему нельзя обороняться?
Панфил не отвечал, склонив голову.
Каюк тихо прибивало к берегу.
– Дядя Панфил, вы же сами недавно говорили, что надо бороться супротив беспорядков, – горячась, продолжал Аниська. – Они гирла поделили на запретное и на законное. Ну и пусть. Если запретное и нужен расплод рыбы – никого туда не пускать. А они что делают? Шарапову да Полякину отписали все гирла? А по нас будут стрелять! Вот приобрели мы дуб, и я за него головой буду стоять. И пускай винтовочка полежит. Пригодится.
Аниська яростно разбивал веслами непокорный бурун. Опустившись на сиденье, бережно, как опасную вещь, Панфил держал на коленях винтовку. Молодцеватое, всегда усмешливое лицо его было темно и неподвижно. Уже линял на востоке синий атлас неба. Затуманенный гребень Займищ все яснее проступал на нем.
Панфил встал, медленно придвинулся к корме. С минуту он держал винтовку так, будто хотел бросить ее в море, смотрел в ворчливые неясные волны, отставив хромую ногу. И вдруг нагнулся, быстро завернул винтовку в Федорину юбку, торопясь, стал засовывать под корму.
– Приедем домой – спрячем ее подальше, – глухо сказал он Аниське. – А отцу пока ничего не говори. Ясно?
– Ясно, дядя Панфил, – ответил Аниська.
24
Давно не было у рыбаков такой удачи, как в ту хмельную предпраздничную ночь. Под покровом темноты смело гуляли крутийские баркасы по заповедным водам. Трещали под тяжестью рыбы волокуши, приглушенно звенела над взбаламученными водами команда крутийских атаманов.
Прасолы, притворяясь празднично беспечными и бездельно скучающими, вовсю развернули скупку рыбы. Последний весенний ход рыбы перехватывали крутии. Надвигался конец путины, и прасолы торопились наверстать упущенное за время весенних запретов лова.
За два дня до троицы Емелька Шарапов приехал на кордон.
Отряхивая синие казачьи шаровары, вышел на крылечко вахмистр, начальнически строго посмотрел на стоявшего внизу крутийского атамана.
– Что хорошее привез, Шарап?
– Сойди-ка сюда. По секретности хочу чего-сь сказать, – поправляя съехавшую на висок шапчонку, промолвил Емелька.
Скрипя начищенными сапогами, вахмистр сошел с крыльца, взяв гостя под руку, отвел за угол хаты.
– Говори.
– Хе!.. – хмыкнул Емелька. – Слушать будешь, буду говорить.
– Ежели дело стоящее, почему не послушать.
Шарапов, озираясь, пригнулся к Крюкову.
– На троицу начальник у прасола будет гулять, слыхал? Хе… «Казачка» у хутора заночует и котлы притушит. Ежели я подверну дубок с тремя калабушками до Средней, не заботаешь?
– А это, как оказать. Попадешься – не помилую, – вздергивая в ухмылке изуродованную губу, сказал Крюков.
– А ежели по-хорошему?
– По-хорошему – ради праздника дороже положу.
– Хе… Кажи цену, – по-лисьи вытянулся Емелька.
– Дело тонкое. Надо подумать.
Крюков притворно наморщил рябоватый лоб. Емелька достал убранный мелким стеклярусом кисет, терпеливо крутил цыгарку.
– Хе… долго думаешь, господин вахмистр, верное слово, долго.
Крюков встрепенулся, положил на плечо Емельки грязную, в тяжелом наборе серебряных перстней, руку.
– Байду рыбы за Средний кут. Окончательно. А чтоб не обдурил, вышлю казака. С ним доедешь до Таганрога, а я встречу у Мартовицкого. Идет?
– Идет!
Ударили по рукам. Емелька вытащил из бездонных карманов три четвертушки легкого табаку и бутылку коньяку «три звездочки», подал вахмистру.
– От моей ватаги подарок казакам… Табачок асмоловский…
Крюков небрежно принял скромные дары. Емелька заюлил прищуренными глазами:
– Там Андрей Семенец ватажку новую собрал. Егора Карнаухова, слыхал? Хе… Геройская ватажка, кажись, не из нашинских. Слыхал я – рвать думают без уговору, да и дубок бедовый у них.
– Пересеку. У меня с такими разговор короткий, – пригрозил вахмистр. – Ты пронюхай-ка, где они сыпать собираются, а я их враз – на мушку.
– Постараюсь, – пообещал Емелька. – Нам за них расплачиваться радости мало.
25
Наступил день троицы – шумный престольный праздник. С утра над хутором и займищем плыл тягучий колокольный звон. Солнце поднялось невысоко, а над землей уже стояла мутноголубая пелена зноя. В переполненной церкви скопилась горькая от растоптанного чебреца духота. Молодежь украдкой покидала обедню, спешила за хутор, где расположилась ярмарка.
На выгоне, у самого края степи нестройными рядами выстроились палатки. В них уже шумел азартный торг, лилось ручьями вино. Наехавшие соседние хуторяне сидели на скамьях под душной тенью палаток, тянули песни. Тут же, обособясь, пропивали свою долю в добыче удачно поработавшие за ночь крутьки.
На полках и скамьях, сколоченных наспех, была разложена всякая всячина: дешевые конфеты, глиняные свистульки, разящая чесноком колбаса. Кумач, развешанный у палаточных входов, уже успел полинять на солнце. Разноголосо и хрипло ревели в распивочных палатках выставленные лавочниками для приманки граммофоны. У палаток, у лотков и лимонадных столиков – пестрая толпа, гомон, толкотня, пыль, зной..
Торговцы сырой подкрашенной водой – желтой, ядовито-зеленой, малиновой, с кусками льда, плавающими в стеклянных банках, наперебой зазывают истомленных жаждой людей. Воду подвозят бочками подводчики из хуторских колодцев, а кому сподручнее, – прямо из речки. Цена такого напитка недорогая – копейка за кружку.
Посреди выгона – вертящийся брезентовый конус нарядной карусели, пиликанье шарманки, рядом – огромный круглый шатер бродячего цирка, ревущий под гулкие удары барабана духовой оркестр, размалеванные рожи клоунов. Шумит, поет ярмарка, гуляет хутор.
Ярмарка сеяла дешевые соблазны, требовала денег на водку, на сладости, на наряды. Рыбаки осаждали прасола с восхода солнца, ожидая расчета. Егор и Аниська пришли, когда у конторы нетерпеливо переговаривалась вся ватага.
Контора была закрыта, на зеленых дверях косо лежал ржавый прут.
Завидев Егора, рыбаки загалдели:
– Егор Лекееич, иди тяни его, сомяку толстопузого. Пускай расплачивается.
– Папаня, я схожу к прасолу. Я его раскачаю, – выступил Аниська, встряхивая чубом и оправляя новую сатиновую рубаху.
– Иди, – махнул рукой Егор, – да гляди, не заволынь с ним.
Аниська снова переживал легкое бездумье, желание озорства. Мысль о спрятанной в сарае винтовке о которой знали только он, Панфил, и Васька, придавала ему смелости. Теперь он не боялся за дуб, не страшным казался даже сам Шаров.
На проложенных от калитки к прасольскому дому досках – неподвижные тени никнущих в зное акаций. С веранды, через запыленную листву дикого винограда, доносятся оживленный говор и смех.
Аниська остановился. Думал ли он быть у прасола после того, как избил Леденцова, сидел в кордегардии и ненавидел их всех смелой безотчетной ненавистью? Теперь он чувствовал робость и унижение, а ненависть притаилась. И все оттого, что перепутал карты хитрый Семенцов. Сначала думалось, – не знает прасол о новом должнике, о дубе, а все дела увяжутся через Семенцова. Теперь было ясно, – Семенцов очутился в сторонке, а расплачиваться с прасолом нужно самому.
Аниська поднялся по лестнице, толкнул дверку веранды. От обилия людей, сидевших за празднично убранным столом, он растерялся. Неожиданнее всего было то, что на него смотрел сам полковник Шаров. Аниська вспомнил серую мглу рассвета, выстрелы, унизительные побои вахмистра и угрюмо, нелюдимо осмотрел гостей. Краснолицый, затянутый в мундир подхорунжего, атаман Баранов перехватил Аниськин взгляд, наклонившись, сказал что-то сидевшему рядом помощнику пристава.
Аниська сдернул картуз, сказал хрипловатым, не своим голосом:
– Осип Васильевич, рыбалки расчету ждут. Отец просил уплатить деньги.
Прасол неверной походкой вышел из-за стола, церемонно поклонился гостям:
– Дорогие гости, прошу погодить.
Прасол и Аниська вышли на крыльцо.
Осин Васильевич был уже навеселе, добродушно хлопнул парня по плечу:
– Егоров сынок, кажись? Не узнал, истинный Христос. Замутили мне гости голову. Садись-ка.
Аниська и прасол сели на голый дощатый диван. Осип Васильевич, кряхтя и потирая лысину, начал:
– Какие нынче расчеты, паренек? Ведь праздник. Люди нынче богу молются да гуляют, а вы с расчетами. Так и передай рыбалкам – нынче никаких расчетов не будет. А твоему отцу велю выдать квитанцию, и того… кажись, половину денег. Все-таки Егор молодец…
Аниська встал, трепеща от злобы и готовности идти бунтовать ватагу.
– Нет, ты погоди, – словно угадал его желание прасол и простецки схватил за руку, – за батькой не ходи. Разве ты маленький и не другой в ватаге хозяин? Мне и с тобой надо привыкать дело иметь.
Прасол пьяно закрутил головой, нагнулся к Аниське и, озираясь на дверь веранды, захихикал:
– Бедовый ты хлопец, истинный Христос. Как ты тогда хлобыснул Гришку! Хе-хе… Молодец! Так их и надо, дураков. Ты только помалкивай. Погоди, я – сейчас.
Шаркая сапогами, прасол ушел в дом. Аниська сидел, не шевелясь. Лесть Полякина покорила его, обезволила. А доверие и обещание выдать в его собственные руки деньги приятно щекотали гордость.
Помахивая бумажкой, вышел прасол.
– Вот тебе, Анисим Егорыч. Тут про все обсказано: сколько за долг, сколько полагается за нонешнюю добычь. А вот тебе и половила денег. Перекажи рыбалкам, чтобы не беспокоились.
Аниська взял расписку и деньги. Руки его противно дрожали.
Прасол дружески полуобнял его, дохнул кислым запахом цимлянского.
– Нынче; хлопцы, не зевайте, истинный Христос. Видал, где Шаров? Он разрешил нам все троицкие праздники в запретном рыбалить. А потому пользовайтесь. Так и передай батьке: пусть выезжает сегодня в ночь. Ежели постарается, на процентах за дуб скидку сделаю. Истинный Христос! А теперь иди.
Прасол легонько подтолкнул Аниську с крыльца.
Аниська передал рыбакам слова прасола, вручил отцу деньги. Негнущиеся, словно деревянные, Егоровы пальцы медленно разглаживали расписку. Над ней молчаливо склонились ватажники. В расписке четко кудрявились выписанные Леденцовым цифры. Они прыгали, путались в глазах Егора и как бы глумились над желанием честно разделить ватажные паи. Нельзя было понять, сколько удержал прасол за дуб.
Егор роздал деньги, обвел ватагу вопросительным взглядом:
– Ну, как, хлопцы, крутанем нынче?
– Дело твое, Егор Лекееич, – сказал Илья Спиридонов. – По-моему, надо на ноги вставать, покуда Шаров в хуторе, а после трудней будет.
Все согласливо загалдели, только один Иван Землинухин сказал со злостью:
– Пошли они к идоловой матери, кровопийцы! Они с нас жилы тянут, а нам и празднику нету. Не поеду нонче, будь они, кожелупы, прокляты.
Повернулся и, сутулясь, зашагал прочь.
26
Ничто не напоминало в прасольском доме о браконьерской лихорадке, охватившей хутор. У самого Осипа Васильевича будто свалился с плеч тяжелый камень. Путина завершалась, крутийские ватаги старались, не покладая рук. Особенно радовала прасола удача ватаги Егора Карнаухова.
Уверенность в победе над хитрыми соперниками вселяла в прасола желание гульнуть напоследок, вызвать у хуторских богатеев зависть. А тут еще подошло сватовство Леденцова, Осип Васильевич дал, наконец, согласие выдать Аришу за счетовода.
Все церемонии по сватовству были проведены на скорую руку в тот же день троицы, по приходе хозяев из церкви. По старому обычаю свели зарученных, будто все еще не доверяя их обоюдному согласию. Ариша, давно привыкшая к жениху, взбалмошно фыркнула, и не успел Гриша откланяться будущему тестю и теще, увела его в сад.
За натянутой беседой сваты распили неизбежную в таких случаях полбутылку, Свахи были откровеннее, в незамысловатом разговоре скоро поведали о своих материнских печалях и радостях. К немалому удивлению женщин, не поскупился Осип Васильевич на приданое, щекотливый торг разбавил солеными рыбачьими прибаутками. Окончательно повеселев, всполошил жену внезапным решением справлять свадьбу на другой же день.
Засуетились свашеньки, заметая подолами пыль проулков, кинулись оповещать всех достойных людей хутора.
А к вечеру все смешалось в голубом доме.
Съехались гости из Рогожкино, из Недвиговки, Кагальника. Упитанные и важные, как павы, обвешанные золотыми побрякушками, жены прасолов и лавочников осыпали Аришу подарками, а умасленную лестью Неонилу Федоровну – пышными сдобными караваями и тортами.
Тесно стало гостям на веранде – перекочевали в комнаты, сдвинув ненужную мебель в угол. На широко раскинутых столах появились горы закусок; целые заставы бутылок и графинов с вином, наливками выстроились между блюдами.
Осип Васильевич разошелся вовсю: велел достать из погребов тончайших севрюжьих балыков, маринованных сельдей, выдержанной, пахнущей калеными орехами паюсной икры, выписанных из Керчи сардин и тюлек.
Румяные пироги, зажаренные целиком гуси – предмет ревнивых забот Неонилы Федоровны – покоились на расписных блюдах. А примятые гроздья квашеного прошлогоднего винограда и антоновка, моченая в мятном рассоле, утоляли жажду.
Чего только не было на прасольском столе! Любил шумнуть гульбой Осип Васильевич. Хотелось ему угодить важному гостю – полковнику Шарову.
Все время державший себя с достоинством и щеголявший изысканными манерами, Шаров сидел рядом со старым лавочником Леденцовым.
Помощник пристава дружески обнимал хуторского учителя и все время проливал себе на рейтузы клейкую вишневку.
Козьма Петрович Коротьков молча уплетал подкладываемые ему куски гусятины.
– Еще кусочек, Козьма Петрович. Кушайте, дорогие гости, – приглашала Неонила Федоровна, заботливо оглядывая гостей.
– А я вот… кг… сантуринского попробую, – икал помощник пристава и тянулся к пузатой бутылке.
– Господин учитель, а вы почему не кушаете?
– Благодарю, я ем.
– Ну и чего вы едите. Как малое дитё, ей-богу.
– А по-моему, господа, мы сами развращаем-с рыбаков… Да-с… Развращаем;– взмывал над столом резкий голос Шарова. – У нас нет с господами атаманами единодушия в действиях. Ушел рыбак на берег – концы в воду.
– Э-х… оставьте, полковник! – отмахивался помощник пристава. – И причем тут атаманы? Заповедные воды фактически вообще не существуют.
– Почему?
– Вам лучше знать, – насмешливо пожал плечами пристав.
Прасол залился вдруг мелким смешком, колыхая отягченным животом.
– Дорогие гости, и охота вам. Ну зачем вам сейчас заповедные воды? Бог с ними… хе-хе… Я вот хочу отблагодарить его высокоблагородие господина Шарова за непогнушание нами, за то, что он дает нам облегчение в рыбальских делах.
Прасол давно ждал удобного случая, чтобы сделать то, что с самого утра волновало его больше, чем предстоящая свадьба дочери.
– Неонила Федоровна, давай, голубушка! – проникновенно торжественным голосом распорядился Осин Васильевич.
Гости притихли, с любопытством следя за хозяевами. Неонила Федоровна, побледневшая от волнения, выхватила из-под фартука небольшое, покрытое парчевой салфеткой блюдо, подала мужу.
Держа блюдо перед собой, как святыню, запрокинув назад голову, Осип Васильевич пошел на Шарова, точно на матерого волка. Дойдя, он нагнул лысую голову, громко произнес:
– Ваша высокоблагородия! Прими от нашего прасольского гурта, от ватажных атаманов и заводчиков подарок!
