Текст книги "Суровая путина"

Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Автономов сел на подставленный прасолом стул, достал из кармана фуфайки лист, наполовину заполненный фамилиями, и стал сосредоточенно записывать. Подслеповато светила наполовину прикрученная лампа. В дверях спальни стояла, скрестив сморщенные руки, бледная, с пухлым, точно пораженным водянкой лицом, Неонила Федоровна.

Когда список растянулся чуть ли не до конца листа, Осип Васильевич умолк, вытер рукавом исподней рубахи потную лысину.

– Еще кто? – спокойно спросил Автономов.

– Кажись, все, – ответил Полякин. – Всех, какие были в ватагах на море и громили мои снасти, назвал.

Автономов аккуратно сложил список, сунул в карман.

Осип Васильевич проводил Автономова со двора, иудиной семенящей походкой вернулся в горницу.

21

…Ветер внезапно затих, как это часто бывает ранним утром. Непоколебимая тишина разлилась в посвежевшем воздухе. Где-то в займище, за Мертвым Донцом, крякали дикие утки, размеренно ухала птица бугай.

Анисим шел вдоль берега, задумчиво опустив голову. Тишина точно баюкала его. Тело гудело от усталости.

С мыслями о предстоящей работе Анисим подошел к своему двору. Расслабленный бессонной ночью, словно опьяненный пахучим воздухом, он присел на бревенчатой кладке старого причала. Когда-то отсюда отваливали крутийские дубы.

Теперь одна мысль о хищничестве коробила Анисима. Недавняя жизнь с обманами, хитростью, вечным страхом за свою судьбу, казалось, ушла навсегда. Ведь не стало тех, кто толкал на эту жизнь. Не стало атаманов, полицейских, начальника рыбных ловель, а прасол притаился в своей горнице, будто и не было его на свете.

У причала стоил «Смелый». Голая его мачта косо накренилась над водой. «Надо досмолить дубок да еще хоть разок с Панфилом и Ильей в гирла, – подумал Анисим. – Вот и кладку надо бы починить», – разглядывал он гнилые, покрытые зеленым мхом, столбики и бревна. Он нагнулся и отодрал от мостика сопревший кусок бревна, выкинул на берег.

Наклоняясь к воде, Анисим услышал неясный, будто идущий со дна реки гул. Он выпрямился, прислушался. Было по-прежнему тихо. Где-то перекликались женские голоса, скрипели отворяемые ворота.

Анисим вновь наклонился, и вновь тяжелые, точно подземные, удары коснулись его слуха.

Он поспешно вошел во двор. На завалинке сидел Панфил Шкоркин. Лицо его было озабоченным.

– Егорыч! – вскочил он с завалинки. – Беда! Савелий Шишкин собрал казаков и в полном боевом свел под Черкасск, к белым.

Анисим спросил:

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. У баб языки длинные.

– Кто ушел?

– Семен Чеботков, Василий Ирхин, Корней Быков, Савелий Шишкин… Всех можно проверить.

– Ладно. Шагай сейчас же в совет и собирай ребят, я следом приду, – сказал Анисим глухо.

Панфил ушел. Анисим толкнул дверь, вошел в сени.

Привычные запахи смоляных сетей пахнули в лицо. Родимая, многими годами обжитая обстановка! Развешанная на выбеленных мелом глинобитных стенах домашняя утварь. Старый, еще отцовскими руками сплетенный вентерь, пучок серой нити, сточенный резак, каким косят на Нижнедонье камыш, полочка с расставленными на ней кувшинами, коромысло, обтертое материнскими плечами, погнутые железные ведра нивесть какой давности! Сколько прожито трудных лет! Сколько раз Анисим покидал родимую хату и вновь возвращался в нее, а она все такая же, убогая, неизменная… И вентерь, и коромысло, и источенная червем полочка с кувшинами – все те же.

Громкий плач ребенка послышался за дверью. Анисим распахнул ее, вошел в хату.

Липа, сидя на кровати, кормила маленького Егорку грудью.

– Жива-здорова? – ласково спросил Анисим.

Липа грустно поникла головой.

– А чего мне станется? За тебя вот душой выболела. Всю ноченьку глаз не сомкнула. Слух по хутору носится – казаки собираются тебя и всех, что в совете, прикончить.

Липа вздохнула. Егорка выпустил изо рта смугло-розовый материнский сосок, откинул черноволосую головку, уставил в отца голубоватые бусинки глаз, пуская молочно-белую слюну.

Анисим засмотрелся на него, улыбаясь и чмокая губами, стал щекотать корявым пальцем шейку сына.

– Ах ты, рыбалочий отросток. Чего уставился? А? Сынага моя! – страстно и умиленно приговаривал он. – Ничего ты не понимаешь… Немцы наступают… Слыхал, а? Слышь, за морем пушки гремят? Большевиков хотят истребить. А ты большевик, а? Большевик? – Анисим тыкал сына пальцем в розовый животик.

Егорка ежился, недовольно, сердито ловил ручонками воздух.

Липа, улыбаясь, смотрела на сына.

– Того гляди, смеяться зачнет, – проговорила она с нежностью.

Анисим взял Егорку на руки, стал целовать. Тягостное предчувствие, словно перед скорой разлукой, охватило его. Надо было идти в совет – там ожидали дела, но хотелось побыть дома еще хоть минутку, насытиться домашним мирным теплом.

– Ну, пойду я, Липа, – заторопился Анисим. – Засиделся я совсем.

Липа приникла головой к его груди. Анисим, схватив шапку, выбежал.

Багровый восход охватил полнеба. Что-то зловещее было в этом море огня. Анисим на секунду остановился. Два орудийных удара явственно потрясли воздух. Анисим надвинул на глаза шапку, быстро зашагал по улице.

В атаманской комнате сидели Павел Чекусов, Панфил Шкоркин, Яков Малахов, прискакавший верхом из хутора Недвиговского.

– Анисиму Егорычу доброго здоровья! – вставая с табуретки, поздоровался Малахов. – Ты чего тут сетки сушишь? Немцы да дроздовцы наступают. Сейчас вернулся из Таганрога мой дядька, говорит – немцы уже в Таганроге. Вчера весь день рабочий полк отбивался от них, а к вечеру пришлось отступить. Нынче, слыхать, немцы уже на Приморке. Атаман Краснов продал Дон Вильгельму, только бы спасти от большевиков свою шкуру и всю белогвардейскую сволочь.

– Неужели придется надолго покинуть отвоеванное? – спросил Анисим.

– Все может быть, – ответил Малахов.

Через полчаса помещение совета стало неузнаваемым, сюда сносили винтовки, ручные гранаты, старинные тяжелые шомпольные ружья и берданки, штыки и сабли. А Ерофей Петухов притащил мешок, пуда в два, пироксилиновых шашек, украденных еще у калединцев и припрятанных на чердаке.

– Было два мешка, так один, чортова баба, спалила в печке. Кизяки разжигала – здорово горят эти штуковины, – простодушно ухмыляясь, объяснил Петухов.

– Была бы тебе подпалка, если бы не в пламя кидала, – хмурился Чекусов. – Чортова голова, ежели искру дать в эти марафеты, знаешь, чего получится? Крышу с твоей халупы на версту бы подняло.

Ерофей, испуганно разевая рот, бормотал:

– А кто ж их знал, чего оно такое? Я думал – порох, и ладно.

Партизаны проверяли оружие. В сходской звякали винтовочные затворы. На крылечке стоял ободранный, с согнутым щитом «Максимка», оставленный еще белыми и припрятанный Чекусовым. Возле него суетились Анисим и Панфил.

Павел наспех объяснил товарищам правила обращения с пулеметом. Панфил неумело отводил затвор, нажимал лапку спуска. Судя по всему, пулемет должен был действовать хорошо, но неопытных пулеметчиков смущало одно немаловажное обстоятельство – не было лент с патронами. Тут же было решено обратиться к командиру проходивших через хутор красных частей с просьбой дать несколько коробок пулеметных лент.

Для переговоров были выделены Анисим и Павел Чекусов. Штаб красных войск, под командованием Родионова, находился на станции, и туда направились депутаты.

Патроны, хотя и не сразу, были получены.

Надвинулась ночь. В окнах хат брезжили желтые огоньки. Был канун пасхи, и бабы пекли куличи и пироги. В воздухе носился запах сдобных караваев.

В хуторском совете не спали. После долгих споров и переговоров со штабом красных войск было решено только в самый последний момент отступить в займище и оттуда открыть партизанские действия.

За чертой хутора, на гребнях балок, стояли дозоры партизан. У рыбных промыслов с поднятыми парусами покачивались дубы. На одном из них, возле пулемета, неотступно дежурил Павел Чекусов.

Казак Андрей Полушкин то и дело скакал на своем мерине от хуторского совета на станцию, привозил из штаба сведения о положении на фронте.

Скоро стало известно – штаб Родионова снимается и уходит к Батайску, оставив немногочисленный отряд для прикрытия линии железной дороги.

После падения Таганрога и нажима немцев с севера на Ростов удерживать прилегающую к морю и низовью Дона линию было не только бесполезно, но и бессмысленно. Но не так думали об этом в рыбачьем хуторе, не так думал Анисим Карнаухов. Он все еще считал необходимым держаться. Отступление ему казалось непозволительным, постыдным.

Он задумчиво шагал по атаманской комнате. На столе, чадя, еле блестела лампа. На скамье в углу, зажав между ног костыль и по-ребячьи согнувшись, спал Панфил Шкоркин. Из сходской доносились приглушенные голоса партизан.

«Вот придут завтра немцы и опять за этим столом будет сидеть атаман, – с горечью думал Анисим. – Будут искать большевиков и чинить расправу за раздел земли, за реквизицию прасольского добра, за то, что люди хотели свободной жизни. Вот Панфил Шкоркин… Куда ему отступать с одной ногой? Неужели и над ним измываться будут?»

Анисим вспомнил о матери, Липе, Варюшке и маленьком Егорке. Ему стало страшно. Увезти их, спасти, переправить на дубе на ту сторону моря, но куда?

Нет, невозможно уйти из хутора! Нужно оставаться до последней минуты.

Анисим быстрее зашагал по комнате. Теперь он упрекал себя в трусости. Значит, он никуда не уйдет от семьи, ему дорого только свое, родное, а до товарищей нет никакого дела? И разве большевики только здесь, в хуторе? Они по всей России и, чтобы защищать революцию, не может быть своей и чужой стороны. И зачем тащить за собой семью? Что станется с ней? Ведь не у него одного мать, жена, ребенок. В хуторе остается больше половины людей, видевших от советской власти только добро…

Анисим остановился посреди комнаты, тряхнул чубом. Решено! Надо отступать! Да и как знать, может, завтра белогвардейцы и немцы будут отброшены, и партизаны снова вернутся к родным хатам.

День пришел погожий, солнечный. С моря веял теплый ветерок. Над изумрудно-зеленым займищем дрожало марево. Легкая, как дрема, тишина пронизывала воздух. Глухой удар на секунду потрясал ее, напоминал о близких боях. Потом орудийный гул затихал, и опять безмятежной казалась распростертая над хутором небесная синева.

Сверкающее взморье было пустынным, и это нарушало впечатление мирной, трудовой жизни. Не белели паруса, не начала в тишине зорь команда ватажных заводчиков, не скрипели в уключинах весла. Напуганные близостью фронта, отсиживались рыбаки по хатам.

После полудня первый немецкий разъезд появился недалеко от хутора. Со станции отошел последний эшелон красных войск. Отступая, подрывной отряд взрывал водоливные краны и мосты. Частые взрывы дрожали над хутором. Жалобно дребезжали и лопались оконные стекла в хатах. Полупудовый осколок рельсы со свистом врезался в камышовую крышу карнауховского сарая, оставив зияющую дыру, вошел на пол-аршина в землю.

Дрожали стекла в окнах прасольского дома. В спальне, вздрагивая, мерцала лампада. При каждом взрыве огонек ее ровно подмигивал. Осип Васильевич нервно вышагивал по своим покоям, поглаживал лысину.

Иногда он осторожно высовывался на веранду, быстро обегал взглядом пустынную улицу.

Беспокойно, как зверь, захваченный облавой, вел себя Емелька Шарапов. С утра он велел замкнуть на стальные запоры свой новенький, с резными карнизами и оцинкованной крышей дом, строго-настрого наказал домашним не показываться на улице. А сам, нахлобучив на глаза дырявую шапчонку, влез на чердак и из слухового окошка осторожно смотрел то на ясное, охваченное солнечным сверканием взморье, то на синеющую за хутором степь.

С неменьшим нетерпением, чем Полякин, ждал он – вот-вот появятся из-за гребня балки белогвардейские части. Только немцы нагоняли на него робость, приводили в недоумение. Как встречать их? Все-таки, недавние враги, – попробуй-ка, сговорись с ними. Ведь они, пожалуй, и русского языка не знают толком.

Один Андрей Семенцов спокойно, с видимым равнодушием относился к событиям. Видел – не на шутку взыграло людское море, и надо было приноравливаться к его бурной и грозной зыби.

22

В последний раз собрались в помещении хуторского совета партизаны. В комнате было так густо накурено, что дым не успевал вытекать через открытое окно на улицу.

В окно изредка врывался теплый, насыщенный ароматом вишневого цветения ветерок. Сладостно-манящим и грустным был этот запах, напоминал он о весне, о молодости и мире.

Анисим сидел за столом, рассеянно поглядывая в окно. Лицо его было бледным, на впалых щеках темнела жесткая щетина. Вот он встал, пошел к выходу. Угрюмо оглядел помещение ревкома, плакаты, лозунги на стенах, усталым голосом проговорил:

– Посымаем все это, Шкорка, заберем с собой. А то гады еще надругаться станут. Портрет товарища Ленина сыми, флаг.

Панфил бережно снял лозунги, портрет, тщательно свернув все это. Странно было видеть его с костылем подмышкой, с кавалерийской винтовкой за плечами и гранатой у пояса.

«Вояка», – с горечью подумал Анисим.

Ему давно хотелось сказать Панфилу, чтобы тот остался хуторе, но боязнь обидеть товарища и мысль, что немцы могут, невзирая на его хромоту, жестоко расправиться с ним, удерживала.

– Ну, ребята… пошли! – сказал Анисим.

Василий Байдин помог Панфилу снять вылинявший кумачовый флаг, висевший у входа. Анисим с грустью следил, как подламывается древко и вяло никнет развеваемое ветром полотнище флага.

С флагом впереди партизаны пошли к промыслам. Они шагали по улицам, и взгляды, то враждебные, то сочувственные провожали их. Так опустел хуторской совет, в течение семидесяти дней бывший опорой и защитой всех обездоленных людей.

В помещении совета и в сходской остались разбросанные на полу винтовочные гильзы, клочки измятых газет. На стене висел серый бумажный лист с криво выведенными буквами:

«Мы еще придем! Смерть немецким варварам и белым гадам! Да здравствует советская власть и свобода по всей земле!»

У промыслового причала грудилась негустая возбужденная толпа. В ней мелькали платки женщин, прибежавших проводить мужей в новый неизвестный путь. Между взрослыми шныряли дети, хватаясь за юбки матерей, испуганно смотрели на отцов.

Ефросинья Шкоркина старалась поймать в толпе Панфила, цепляясь за его ватник худыми, жилистыми руками, всхлипывала. Панфил отталкивал жену, опираясь на костыль и поправляя за плечом винтовку, грубовато покрикивал:

– Ну-ну, не хлюпай. Никто тебя тут не тронет, кому ты нужна? Мы скоро вернемся.

– Говорила тебе, окаянному, не садись на атаманово место, так не послушался, – продолжала хныкать Ефросинья. – Куда тебя понесет, чертяка, с хромой ногой?

Тут Панфил так посмотрел на жену, что она сразу смолкла.

– Ты гляди! – пригрозил он и крепко прижал к себе сына.

– Папаня, и я с тобой пойду, – потирая грязным кулачком глаза, просил Котька.

– Ну, ты еще! – недовольно пробормотал Панфил и, опусти в сына на землю, кинулся к дубам.

Но Ефросинья все же успела догнать его у самого берега, сунула ему в руку узелок с теплыми лепешками. Панфил обернулся, махнул рукой.

Анисим и Павел Чекусов отдавали последние распоряжении. Малахов даже находил время уговаривать рыбацких жен, весело подшучивать:

– Не тужите, бабочки, ненадолго отчаливаем. Советскую власть теперь не задавишь. Крепше тут держитесь друг за дружку, да языками лишнего не болтайте. Будут вас беляки да немцы за языки тянуть, так вы только помалкивайте. А самое главное – друг друга не выдавать.

Ефросинья недружелюбно косилась заплаканными глазами на Малахова, на Анисима, ворчала:

– Взбаламутили народ, аспиды. Посманивали людей, все жизню какую-то сулите, а где она, эта жизня? Окромя горечка, ничего не видно.

Стоя на дубе, Анисим увидел на берегу мать, Варюшку, Липу с Егоркой на руках. Он спрыгнул на берег, подбежал к ним. Он все время собирался зайти домой, чтобы проститься с семьей, но сейчас, на виду у ватажников, смутился при мысли, что придется, подобно Панфилу, уговаривать жену.

К немалому его удивлению, Липа не плакала.

Анисим посовестился при всех обнять ее. Он только пожал ее руку и поцеловал прильнувшего к ее груди Егорку. Встретившись взглядом с потухшими глазами жены, попытался улыбнуться.

– Не горюй, Липа. Мы будем недалеко, в камышах, – сказал он и вернулся на дуб.

– Отгребаемся, что ль? – крикнул с кормы Павел Чекусов.

В эту минуту, саженях в ста от берега, на гребне бугра, в прогалине переулка, сбегавшего вниз, к Мертвому Донцу, появилась группа конных. Всадники сразу поразили всех своим чужеземным видом. Их каски мутно отсвечивали под солнцем. Толстозадые кони, сдержанные на резвой рыси, нетерпеливо перебирали ногами. Появление немцев было столь внезапным, что партизаны, начавшие было отгребаться от берега, на мгновенье растерянно опустили весла.

Немцы тоже не сразу поняли, в чем дело. Толпа женщин и детей на берегу, мирные рыбачьи баркасы не внушали ничего воинственного. И только винтовки за плечами партизан заставили драгунского офицера-баварца повнимательнее присмотреться в бинокль.

– Ребята, да ведь это же германцы! – крикнул Павел Чекусов.

Щеголеватый вид всадников, так хорошо знакомый ему по не забытым еще картинам германского фронта, вдруг разгорячил кровь.

– Ложись к бортам! – скомандовал он лихо. – По немецкой кавалерии пальба взводом!

Партизаны, залегая у корм и бортов, не слушали команды, открыли беспорядочный огонь.

Бабы и детвора с визгом кинулись под прикрытие промысловых строений.

Только теперь немцы поняли, в чем дело. На секунду они смешались. Один всадник свалился с седла, лошадь взвилась на дыбы. Переулок был узким и мешал всадникам развернуться, принять боевой строй.

Лежа у кормы, Анисим видел, как немецкий командир выхватил шашку, – она ослепительно блеснула на солнце, – круто повернул коня. Разъезд скрылся за хатами, но не прошло и минуты, как с бугра, из-за каменной изгороди, ограждавшей чью-то леваду, рассеивая по хутору раскатистое эхо, застрекотали выстрелы. Немцы стреляли, засев в леваде. Пули свистели над головами партизан, с булькающим звоном взрывали воду.

Павел Чекусов судорожно рвал из коробки пулеметную ленту, всовывал в медную горловину пулеметного замка; Анисим помогал направлять ее, руки его дрожали. Неторопливо застучал старый «Максим». Чекусов, горбясь, деловито щурил глаз, держась за деревянные ручки магазинной части, нажимал лапку спуска.

Дубы уже успели отойти за деревянные лабазы, стоявшие у самого берега. Свинцовый град, осыпавший тихую реку, прекратился.

– Никак, отступили? – сказал Чекусов и выпустил ручки пулемета. – Ну, теперь, ребята, надо живее уходить. Разъезд отбили, теперь навалится целая сила.

Дубы ускоряли бег. Гребцы все чаще взмахивали веслами. Рядом с дубом Анисима шел дуб Малахова. Анисим, глядя бинокль в сторону удаляющегося берега, увидел камышовую крышу своей хаты, торчавшую из зелени садов, представил хозяйничавших в ней врагов, и сердце его болезненно сжалось.

23

Прикрыв глаза согнутой в желобок ладонью и выставив в дверь седую бородку, Осип Васильевич осторожно наблюдал за тем, что делается на промыслах, у облепленного людьми причала.

«Так и есть, – угоняют мои дубки, гольтепа проклятая», – вздохнул прасол и не стерпел, – вышел на крыльцо, чтобы хоть погрозить кулаком отъезжающим ватажникам.

Но не успел он поднять руки, как со стороны реки захлопали выстрелы. Осип Васильевич так и присел на месте, не в силах двинуть ногами. Откуда-то с горы послышался такой же треск, по железной крыше дома зазвенели пули. Осип Васильевич на четвереньках пополз обратно в дверь веранды, растянулся на полу. Боясь шевельнуться, он лежал, закрыв глаза. Стрельба прекратилась, но Осип Васильевич все еще не вставал с пола.

Вдруг дверь веранды распахнулась. Осип Васильевич осторожно приподнял голову и увидел над собой зятя. Гриша Леденцов стоял в солнечном просвете двери, недоуменно расширив светлые насмешливые глаза. Он шагнул к тестю, стал поднимать его, торопливо спрашивая:

– Папаша, что с вами? Что случилось? Чего вы валяетесь тут?

– Гришенька, сынок… – заохал прасол, хватаясь за зятя дрожащими руками и всхлипывая, – Откуда ты? Господи милостивый! Ты скажи – живой я чи не, а? Скажи, Гришенька…

Прасол стоял, качаясь на трясущихся ногах, оглядывая и ощупывая себя, бледный, с растрепанной бородкой. Силы вдруг покинули его, – он склонился на широкую грудь Гриши, обхватил его руками.

Гриша увлек тестя в дом, всполошил всех своим неожиданным появлением.

– Я прямо из Таганрога. Прибыл с войсками генерала Дроздовского, – рассказывал он, шагая по комнате. – И знаете, кого я встретил на Приморке? Самого Дмитрия Петровича Автономова. Его карательный отряд пробрался обходом навстречу немцам, соединился с ними под Приморкой и вот-вот будет в нашем хуторе.

– Ну, вот и слава богу, вот я хорошо. – говорил прасол, стоя посредине горницы и растерянно улыбаясь. – А мы уж тут заждались совсем.

– Все слободы и хутора встречают дроздовцев и немцев хлебом-солью, – возбужденно хвастал Гриша. – Вот я и забежал наперед, чтобы честь-честью соорудить встречу. Соберемся все, батюшку возьмем и встретим за хутором.

Когда Гриша ушел, Осип Васильевич задумался, не рано ли ликовать и готовиться к встрече. Чего доброго, вернутся большевики, и тогда – беда! Хоть в землю живым зарывайся.

Он предусмотрительно обошел двор, выглянул за калитку.

Переулок был безлюден, хутор придавила необычная тишина. Казалось, во дворах не осталось никого живого.

Прасол немного постоял у калитки и засеменил к конюшне, намереваясь приказать работнику, чтобы тот немедленно запрягал лошадей.

Запыленная, давно не крашенная прасольская линейка, запряженная сытой парой, подкатила к навесу леденцовского магазина. Делегация, собранная Гришей для встречи немецких и белогвардейских войск, с нетерпением ожидала Осипа Васильевича. На крыльце стояли Емелька Шарапов, старик Леденцов и батюшка в полном облачении. Скоро подъехала и другая линейка. На ней сидели бельмастый Пастухов и церковный причт с иконами и хоругвями в руках.

Было решено выслать на главную дорогу верхового казака, чтобы тот в случае приближения белых войск мигом известил об этом почетную делегацию. Седой и благообразный старик Леденцов, одетый в суконный жилет и длинный праздничный сюртук поверх чесучовой рубахи, вышел на крыльцо, держа в руках широкое блюдо. На блюде высился кулич, с белой сахарной шапкой, окруженный крашеными яйцами. Гриша Леденцов суетился больше всех, рассаживая на линейке депутатов, беспокойно посматривал вдоль широкой, уходившей в степь улицы. Он торопился: с минуты на минуту войска генерала Дроздовского могли показаться за околицей хутора.

Торжественный и прифрантившийся, как шафер на свадьбе, он вдруг ахнул, ударил себя ладонью по лбу:

– Господа! Как же быть-то, а? Ведь к нам жалуют не только офицерские части генерала Дроздовского, но и немцы.

– Ну и что же? Никак, германцев пасхой надумал встречать? – строго спросил сына старый Леденцов.

– А как же, папаша, иначе? Никак невозможно.

Делегаты всполошились: действительно, надо ли встречать немцев с куличом или с обыкновенным хлебом-солью? Если надо, то кого первого – дроздовцев, родных, можно оказать, русских воинов, или неведомых чужеземцев? И кто первый вступит в хутор?

После недолгого спора решили приготовить другой кулич, поменьше и не такой пышный, и, водрузив на него солонку, вручили Полякину. Осип Васильевич стал отказываться от высокой чести, но его уговорили. В душе его снова ожил страх: мысль о возможности возвращения большевиков все еще глубоко сидела в голове.

Обе линейки быстро выкатили за хутор, остановились на выгоне в ожидании высланного вперед вестника. Скоро с далекого кургана сорвался всадник и, пыля по дороге, помчался к месту, где стояли линейки.

Казак подскакал, круто осадил храпящего коня.

– Идут! – выкрикнул он таким голосом, будто возвестил о пожаре.

– Кто идет? – нетерпеливо спросил Григорий Леденцов.

– Известно кто – белые… Издали разве разберешь? А может, и немцы. Чорт их знает!

Потное лицо вестника было недовольным, сердитым.

– Поехали, господа! – скомандовал Гриша.

Лошади мигом вынесли линейку на гребень бугра.

И тут все увидели – из ближайшей балочки на изволок неспешной рысью трусил отряд немецких драгун. Их серо-синие мундиры холодно, незнакомо темнели на фоне залитой солнцем степи. Впереди отряда спокойно ехали три офицера.

Вид немцев на минуту смутил делегацию.

– Вот вам! – сердито забубнил старый Леденцов. – Не я ли говорил – русских супротивников придется крашеными яйцами встречать.

– Папенька, замолчите! – гневно прикрикнул на него Гриша, – Сейчас они не супротивники, а избавители.

Он быстро развернул прибитую к древку белую скатерть, высоко поднял ее, вышел вперед. За ним, млея от страха, выступил Осип Васильевич. Блюдо со сдобным куличом и яйцами заметно подплясывало в его руках. Тут же беспорядочно столпился церковный причт во главе с отцом Петром.

Батюшка смешался и не знал, каким песнопением встречать немцев, и велел только повыше поднимать хоругви в знак приветствия.

– Гляди, еще стрелять будут, – предостерег кто-то из причта.

Но белый флаг, высоко поднятый Гришей, безукоризненно выполнял свое назначение. Немцы подъезжали не торопясь, ничем не обнаруживая своего удивления или признательности за столь любезный прием. Из балки с ревом вынырнул запыленный автомобиль, остановился возле кургана. Знойный майский ветерок доносил до ушей Осипа Васильевича непонятную гортанную речь.

Сердце его холодело, невольно сжималось. Он вдруг подумал о том, что надо будет сказать германским офицерам, и совсем растерялся.

Щеголеватый немецкий лейтенант, сидевший в седле прямо, как манекен, первым подскакал к делегации. Приложив к каске с позолоченным императорским орлом затянутую в серую перчатку руку, он растянул в улыбке розовощекое, выбритое до глянца, холеное лицо. Голубые выпуклые глаза его смеялись, нафабренные усики загибались острыми кончиками к носу.

– Добрый здравия, господин козак! – коверкая русский язык, приветствовал делегацию немец.

Гриша Леденцов согнулся в три погибели, склонил к ногам древко с белой скатертью. Осип Васильевич, не помня себя, вышел вперед, неся блюдо. Старик Леденцов, Емелька Шарапов, Пастухов смотрели на лейтенанта со страхом в любопытством. Отец Петр нервно теребил епитрахиль.

– О-о-!.. – протянул лейтенант, наклоняясь к прасолу. – Дас руссиш клеб-золь? Как эти любезно!

– Ваша высокородия! – заикаясь от волнения, заговорил Осип Васильевич. – От хуторских жителев… иногородних и казаков… ото всех… Спаси вас Христос – избавили нас от большевиков…

– О-о!.. Я, я… блакотарю, блакотарю… Русский клеб-золь. Карашо, – улыбаясь и принимая блюдо, сказал лейтенант и, обернувшись, помахал стэком, крикнул, что-то по-немецки двум подъехавшим офицерам.

Отряд драгун остановился тут же, невдалеке от места встречи. Лейтенант передал кулич ординарцу.

В это время старик Леденцов неосторожно вышел вперед с большим куличом в руках, предназначенным для дроздовцев. Лейтенант поманил его к себе, и когда старик несмело подошел, протянул руку к куличу.

– Гебен зи клеб-золь, герр козак! Не стесняйсь! Ха!.. Ай-ай, зер гут! Ну, ну!.. – нетерпеливо заторопил он, когда оробевший от неожиданности лавочник хотел было вывернуться из-под руки немца и не выпустить поддерживаемого полотенцем блюда.

– Не тебе это! Не трожь! Это не тебе! – забормотал старый Леденцов, отступая от лейтенанта.

Другой офицер спрыгнул с лошади, по-своему понял недоброжелательный леденцовский жест, настойчиво отобрал у старика блюдо.

По рядам делегации пробежал оторопелый шумок. Старик Леденцов, к всеобщему ужасу, подбежал к офицеру, стараясь вырвать у него из рук блюдо. На помощь отцу кинулся Гриша. Кланяясь лейтенанту, отчаянно жестикулируя и ломая; неизвестно зачем язык, стал просить:

– Ваша высокородия, позвольте… Это хлеб-соль не вам… Мы будем давать генераль Дроздовский… Эта большой пасха для генераль Дроздовский…

– Что?! – вдруг, повысил голос лейтенант, и голубые глаза его подозрительно и холодно посветлели. – Вас ист дас генераль Дроздовский? Ти не хочет давать клеб-золь германский арме? Ти большевик? – грозно ткнул стэком в Гришу лейтенант.

Гриша оторопел от столь незаслуженного подозрения, бледнея, отступил.

Слишком ли смелый, развязный вид Гриши, его нахальное лицо не понравились немцу, или вырвавшееся имя кичливого казачьего генерала задело самолюбие немца, но только дело сразу приняло скандальный, ошеломивший всех оборот.

– Где большевик?! – багровея и выкатывая глаза, орал лейтенант, – Середь вас имейт большевик? Марш его, сюда! Кто не давайт руссиш клеб-золь?

– Ваше благородие, это – пасха… Мы хотели… – окончательно сконфуженный, лепетал Гриша, беспомощно озираясь на товарищей.

– Молчайт!!

Хлесткий удар стэком угодил Грише в лицо.

– Взять этого человека! – по-немецки приказал лейтенант драгунам.

Старый Леденцов хотел было броситься на помощь сыну, но двое драгун оттеснили его. Делегация шарахнулась к стоявшим неподалеку линейкам. Фыркая, подкатил автомобиль. Кое-кто из причта бросился бежать, увлекая за собой запутавшегося в ризе отца Петра.

Делегация опомнилась от страха, только когда Гришу Леденцова усадили в автомобиль и увезли. Отряд драгун резво прорысил к хутору.

Подавленные происшедшим и униженные делегаты кое-как уселись на линейки. Никто и не помышлял теперь о встрече дроздовцев. Осип Васильевич только кряхтел, усиленно тер лысину. Старик Леденцов вдруг разрыдался, орошая патриаршую бороду слезами обиды и страха за сына.

– Это недоразумение. Этого не может быть. Немцы культурный народ, – уговаривал лавочника батюшка. – Григорию Семеновичу ничего не будет.

Отец Петр оказался прав. Узнав, что Гриша – видный в хуторе прасол, немцы угостили его в штабе шнапсом, сигарами и отпустили.

24

Примкнувший к бригаде генерала Дроздовского карательный отряд под командой хорунжего Автономова получил приказание войти в рыбацкий хутор первым. Дмитрий Автономов торопился поскорее воспользоваться заранее подготовленными списками хуторских большевиков. Но войти в хутор первым ему не удалось: немцы опередили его.

Когда сотня галопом влетела в хутор, немецкие связисты уже тянули кабель от прасольского дома, где расположился штаб, к станции. Автономов утешил себя мыслью, что все же список был в его руках, и еще раз похвалил себя за предусмотрительность. Мысль, что придется чинить расправу в хуторе, где его знали с малых лет и где жил его отец-священник, на минуту покоробила и даже испугала его. Но честолюбивое желание увенчать себя новыми лаврами и тем заслужить более высокую честь у командования заглушило эту мысль.