Текст книги "Суровая путина"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
В низкой комнатушке – удушливый запах столярного клея и лака. В прихожей, на верстаке, – набор инструментов: рубанков, стамесок, пил-ножовок, пилочек. Связки дикта, готовые, уже выпиленные формы разложены на скамье.
Рассевшиеся по углам рыбаки заняли половину комнаты. Все в этом жилье было маленьким: маленький стол, почти игрушечная печка, подслеповатые окна, да и сам Иван Игнатьевич выглядел тут ниже ростом.
Словно боясь неосторожным движением что-либо сломать, Аниська сидел не двигаясь, молча. За чаем разговорились о событиях на фронте, о бесконечных посулах Временного правительства, о забастовках, о городском совете, где, по словам Ивана Игнатьевича, хозяйничали меньшевики и эсеры.
Жена Ивана Игнатьевича, бледная и такая же маленькая, как и все в этом доме, второй раз вскипятила самовар, когда пришел с работы Павел Чекусов, закоптелый, весь пропахший мазутом и по обыкновению сердитый.
Аниська с усилием раскрывал слипавшиеся от усталости веки, ловил каждое слово. Казалось, люди эти знали обо всем, и Аниська проникался к ним все большим уважением.
Чекусов достал из кармана маленькую, с тусклым шрифтом газету, подал Ивану Игнатьевичу.
– Читай-ка, папаша. Да погромче. Тут, прямо сверху начинай.
Иван Игнатьевич бережно развернул газету.
– Э, вот она… «Солдаты и земля!»– воскликнул он таким голосом, будто увидел давнего хорошего друга.
Скупые слова воззвания начинались сразу деловито и кратко:
– «Никакие „свободы“ не помогут крестьянам, пока помещики владеют десятками миллионов десятин земли, – стал читать Иван Игнатьевич. – Надо, чтобы все земли помещиков отошли к народу. Надо, чтобы все земли в государстве перешли в собственность всего народа. А распоряжаться землей должны местные Советы крестьянских и батрацких депутатов…».
«А сейчас кто распоряжается?» – мысленно спросил, себя Аниська, но следующий вопрос, отчетливо произнесенный Иваном Игнатьевичем, прервал его размышления.
«Как добиться этого? Надо немедленно устраивать по всей России, в каждой без исключения деревне Советы крестьянских и батрацких депутатов по образцу Советов рабочих и солдатских депутатов в городах. Если сами крестьяне и батраки не объединятся, если сами не возьмут собственной судьбы в свои собственные руки, то никто в мире не поможет, никто их не освободит от кабалы у помещиков».
Аниська слушал… Панфил Шкоркин, опершись на костыль, казалось, задремал. Постаревшее лицо его, обросшее редкой седеющей бороденкой, с растрепанными усиками над полуоткрытым ртом, выражало беспомощную усталость. Угрюмый Чекусов сидел сгорбись, и только глаза его горели с каждым словом статьи жарче и злее. Долговязый Пантелей Кобец тупо смотрел в пол, а один из городских гостей, краснощекий увалень, с головой, подстриженной «под ежика», покрякивал от удовольствия при каждой фразе воззвания.
Закончив чтение, Иван Игнатьевич аккуратно свернул невзрачную на вид газету.
Аниська беспокойно задвигался на табуретке, спросил:
– Это кто же такую газету пропечатал, а?
– Статью писал товарищ Ленин, Владимир Ильич, – с гордостью пояснил Иван Игнатьевич.
Аниська обрадованно подумал: «Вот и здесь Ленин. Он всюду и не забыл о нас…»
И Аниська вспомнил тоненькие брошюрки, которые он читал тайком в иркутской тюрьме.
Ночью, лежа рядом с Панфилом, Аниська шептал ему на ухо:
– Ну, Панфил Степаныч, слыхал, что Ленин советует людям? Только невдомек мне, где те концы, за какие хвататься нашему брату. Концов-то этих, оказывается, много. Хватишься, да не за тот, и пошло все прахом.
Панфил с трудом открывал сонные глаза, бормотал:
– Вот за Ленина и надо крепче держаться. И поступать так, как он велит.
В соседней комнате храпели люди, неровно тикал будильник. Тяжелый запах вареного клея наполнял комнату. На полу шуршали тараканы…
Аниська не мог заснуть, вышел во двор.
Предутренняя свежесть майской ночи пахнула в лицо. Начинало светать. Такой же крепкий и густой, как где-нибудь в глуши над Доном, аромат акаций струился по узким переулкам. Вдалеке, по скату бугра, блестели рассыпанные в беспорядке огни города. С вокзала доносились короткие свистки паровозов.
Аниську охватило желание поскорее выбраться из города. Он вошел в дом, разбудил товарищей. Иван Игнатьевич проводил гостей до калитки, вручил Аниське тугой увесистый сверток.
– Это – гостинец рыбакам, – он похлопал Аниську по плечу. – Только атаманам не показывай.
Аниська догадливо кивнул.
Возвратившись в Рогожкино, он в тот же вечер разметал часть листовок по хутору.
18
Недели две Аниська с товарищами жил на море, изредка прибиваясь к приморским хуторам, прячась от охраны у знакомых крутиев.
Большую часть рыбы, пойманной в законной полосе, а иногда и в заповеднике, Аниська сбывал в город по дешевой цене, как договорился с рабочими комитетами.
Дешевая продажа рыбы встревожила прасолов. И хотя ватаги Анисима больше промышляли в законной полосе, атаманы и прасолы вновь завопили о расхищении рыбных богатств Дона, о необходимости усилить охрану из казаков и не допускать иногородних к летней путине в старой, немежеванной зоне.
Тем временем ватаги Анисима и Пантелея Кобца все настойчивее притягивали к себе людей. Многие примыкали к ним со своими дубами и снастями. Носились слухи, что ватага Аниськи хорошо вооружена, что в нее принималось много беглецов с фронта – казаков и иногородних. А главное, что влекло рыбаков к Анисиму, это его честность, бескорыстие, защита неимущих рыбаков перед прасолами и полная свобода от прасольской кабалы.
В начале мая кончил заседать в Новочеркасске первый областной казачий съезд.
Еще не разъехались по станицам и хуторам делегаты, а казаки уже заговорили, что вопрос о рыболовных богатствах Донской области решен только в пользу казаков.
На этой почве разгорелись между иногородними и казаками новые распри, вчерашние друзья становились непримиримыми врагами. Ватага Анисима после этого приобрела новых союзников, приток в нее новых людей увеличился.
Однажды вечером, вернувшись с ловли, Аниська, по обыкновению, пошел к Красильникову.
От усталости он еле передвигал ноги, одежда его напиталась запахами рыбы, смолы и моря. Отворив калитку, он встретился с Липой.
Лицо ее было закутано до самых глаз платком, губы дрожали. Она обхватила Аниську за плечи, силясь что-то сказать, и долго не могла заговорить.
– Заждалась я тебя. Я сейчас от Коротьковых, – зашептала она, переводя дыхание. – Там станичный атаман, Емелька Шарапов, начальник рыбных ловель и тот вражина, отца Петра сын – офицер…
Аниська слушал внимательно, спокойно.
– Коротьков первый сказал про тебя, что ты тут, в Рогоженском, – продолжала Липа. – А начальник рыбных ловель и офицер как начали ругаться. Автономов как заорет на всю горницу, что надо заарестовать тебя и всю твою ватагу. Анися, милый, надо тебе уходить.
– Да, пока не пришло время и не собраны все силы, надо уходить, – согласился Анисим. – Пойдем и ты со мной, Липа, – обняв женщину, стал он упрашивать. – Бросай Сидельниковых с ихним богатством. Не нужны они тебе. Разве мы не сумеем прожить и без них? Сумеем, сейчас сядем в дуб, и я отвезу тебя куда-нибудь, где никогда не найдут тебя. В Кагальник, в Ахтари, в Таганрог… Хочешь, а?
– Постой, – перебила Аниську Липа, – я еще не все сказала тебе…
Прислонясь к вишневому дереву, Липа сообщила ослабевшим голосом:
– Муж мой… воротился нынче, с фронта…
Аниська старательно потер ладонью лоб, глаза. Помолчал.
– Ну и что же? – подавив волнение, сказал он. – Разве он нужен тебе? Бросай его.
Липа закрыла ладонями лицо, опустила голову. Аниська нетерпеливо повторил:
– Идем, что ль! Решайся…
Липа подалась к нему всем телом, произнесла чуть слышно:
– Я согласна. Без тебя мне не будет жизни.
– Я подъеду дубом к вашей леваде. Помнишь, где мы в последний раз сидели? Ты выйдешь?
– Ладно. Я только захвачу во что одеться. Сейчас Максима дома нету.
Поцеловав Аниську, она почти беззвучно выскользнула из сада на улицу.
Аниська с минуту стоял, прислушиваясь к шагам на улице. Теплая сырость плыла между грузных от пышной листвы деревьев. Холодные капельки росы срывались с листьев, падали на разгоряченное лицо. Где-то в глубине сада рассыпал буйные раскатистые трели соловей.
За оградой послышались голоса. Аниська подождал, пока пройдут люди, перескочил через ограду и прямо через сады и огороды побежал к Дону.
Ватага еще была на берегу. На двух дубах поспешно отчалили от хутора. Аниська на «Смелом» подплыл к условленному месту. Липа стояла на берегу с небольшим узелком. Аниська на руках снес ее в дуб.
На рассвете Аниська и Липа были уже в Мержановском, на Приморье, у Федора Приймы.
19
Откупленный Григорием Леденцовым у начальника рыбных ловель трехверстный морской участок у самого устья Дона был причислен к общей заповедной зоне. Эта полоса считалась самой ходовой в пору весеннего краснолесья и кормила ряд приморских хуторов. Теперь ее охранял кордон. Ватаги Полякина и Леденцова хозяйничали на ней.
Широкое пространство, как бы служившее воротами для прохода красной рыбы из Таганрогского залива в Дон, было по существу отнято у кагальницких, мержановских, чулекских рыбаков. Весть об этом быстро разнеслась по хутору, по тоням и промыслам, по рыбачьим становищам.
Сначала ватага Полякила и его компания рыбалили на новом участке только ночью. Заставы кордонников добросовестно охраняли их от вмешательства других ватаг. Но потом прасолы осмелели, и острогрудые дубы и байды днем, на виду у всех, кружили у устья Дона, пробираясь до самого гирла Каланчи.
Рыба шла мощными косяками, наталкиваясь на выставленные сети. Перетяги с крючьями падали на дно моря под тяжестью осетров и севрюг. Рыбаки не успевали выбирать «посуду». Многие ходили с перешибленными руками. Еще живая, снимаемая с крючков севрюга одним ударом хвоста калечила неопытных рыбаков.
Тут же, на плавающей по морю шаланде образовался промысел по разделке красной рыбы. Вспарывались белые брюха пятнисто-серых, с рубчатыми спинами, севрюг. Черносизые комья икры вываливались в проволочные решета. Грязные, мокрые с ног до головы от рыбьей слизи, икорщики пробивали икру над круглыми чанами. Икра заливалась теплым пахучим рассолом, отжималась дюжими багрово-черными руками. Вязкие зернистые слитки ее превращались на глазах в ходкий, дорогой товар, радовали прасольский взор. Упругие прозрачные балыки, развешанные на перевязях, покачивались на легком ветру, сочась золотистым жиром.
Полякин и Леденцов лично присутствовали на облове откупленного участка. Они ночевали в пловучем коше, вместе с рыбаками пили самогон, ели из общего котла. Стараясь задобрить рыбаков, прасолы были в обращении с ними радушны и щедры.
30 мая ранним утром ватага Полякина и Леденцова по обыкновению выехала на красноловье. Низовый прохладный ветер туго надувал паруса, нес с Черноморья пресный запах дождя и соли. Лиловые тучи подымались с юга. По морю пробегали взъерошенные пятна: это гуляли, разбивая волны в брызги, легкие шквалы.
Прибыв на место, ватаги тотчас же принялись за выборку перетяг и высыпку неводов.
Осип Васильевич и Григорий Леденцов, оба в новых бахилах [38]38
Бахилы – кожаные штаны с завязкой на груди.
[Закрыть]и лоснившихся от сырости плащах, стояли на скользких подмостках дуба, следя за выборкой крючьев.
Моросил дождь. Устье Дона и даль моря были затянуты мглой. Григорий Леденцов смотрел в бинокль в сторону моря, часто вытирая полой рубахи мокнущие стекла. Море тревожило его, со стороны залива ежечасно могла нагрянуть беда. Рыбалившие неподалеку кагальницкие и мержановские рыбаки уже давно точили против него и Полякина зубы и с минуты на минуту могли вступить в бой за свой участок. Поэтому прасолы боялись не охраны, которой не существовало для них, а мирных, безоружных рыбаков. Дозоров, обычно охранявших входы в устье Дона, сегодня не было видно; зато, на взморье, совсем близко белели острые треугольники мержановских и кагальницких дубов.
– Что-то не видать катеров! Уж не думает ли есаул Миронов обзнакомить нас с приморцами, – сказал Леденцов, не отнимая от глаз тяжелого цейсовского бинокля.
– Боже упаси, Гришенька! – испуганно ответил Осип Васильевич. – Этой оказии нам и за деньги не надо. Иначе достукаемся с тобой бабаек по шеям.
В это время на берегу моря, у хутора Мержановского, совершалось то, чего так боялись увлекшиеся обловом прасолы.
Еще на рассеете вернулись с моря обстрелянные охраной в законной полосе рыбаки. Весть о неслыханной наглости охраны взволновала хутор.
Аниська ночевал у Федора Приймы. Угрожающий топот бегущих по улице людей разбудил его. Он вскочил, стал быстро одеваться. Наказав Липе не показываться на улицу, выбежал во двор. От ворот шел Прийма. Его добродушно-флегматичное лицо выражало тревогу.
– Что случилось? – спросил Аниська.
– А ты хиба не чув? Прасола таки жаднючи, что у честных рыбалок кусок из-под носу украли. Мабуть, запретного им мало, каплюгам!
Аниська уже слыхал о жульнической проделке прасолов.
– Дядя Федор, – сказал он, ощущая прилив знакомой злобы, – Подошло-таки время потрясти их, поквитаться.
Прийма махнул рукой.
– С прасолами тот расквитается, у кого грошей богато.
– Мы и без грошей попробуем! – крикнул Аниська и побежал со двора.
Из-под горы наплывал грозный нарастающий шум. Аниська словно на крыльях слетел с обрыва. За ним, не отставая, бежали товарищи.
На берегу, по песчаной отмели рассыпалась толпа. Среди мужских треухов и картузов мелькали пестрые платки женщин и простоволосые, смоченные дождем головы ребятишек.
Десятка полтора дубов с поднятым парусами покачивалось у берега. На них суетились люди.
Аниська сразу заметил – толпа успела расколоться надвое: одна часть во главе с богатыми волокушниками предлагала решить дело мирно, судебным порядком, другая же, наиболее многолюдная, требовала расправиться с прасолами немедленно, самосудом, отобрав у них участок.
Плечистый солдат с красным от ярости лицом, стоял на опрокинутом каюке. Он то и дело срывал с белобрысой стриженой головы серую солдатскую папаху, махал ею и, снова посадив ее чуть ли не на самый затылок, орал сиплым басом:
– Це шо воно таке робытся, хлопцы?! Га? Я пришел с фронта, имею два егорьевских креста… И ось тоби – заслуга! Впихав порыбалить, а мене угощают тим же, чим угощали нимцы. И да угощають? Там, де я зроду рыбалил! В кровину! Спаса! Де ж нам теперь рыбалить? До кого идти жалиться? Га?
Солдат высоко взмахнул папахой, с остервенением ударил ею о днище каюка.
Аниська вскочил на корму. В это время он вспомнил слова воззвания, так поразившие его у Ивана Игнатьевича, и ему захотелось сказать толпе тоже что-нибудь похожее на эти слова.
Горячая вода а захлестнула ему горло, но он поборол ее, заговорил сначала срывающимся, затем все более крепнущим голосом:
– Братцы! Начальник рыбных ловель запродал прасолам участок из законной полосы. Теперь этот участок, вроде как запретный. Мы не супротив заповедных вод, где должна плодиться всякая рыба, но у нас, братцы, отнимают наше, законное. Сейчас половина запретного вот так закуплена прасолами да атаманами, чтобы те пускать туда бедных рыбалок. Охрана убивает нашего брата там, где по правде мы должны рыбалить, и это надобно кожелупам, чтобы они лопатой гребли себе в мошну.
Аниська передохнул, тряхнул чубом.
Толпа слушала, затаив дыхание.
– Вот тут говорили, – надо идти к атаману, а либо в комитет за помощью… Кто это говорил? Те же богатеи-волокушники. Они с атаманом сладют – верно. А мы как? Опять ни с чем? Атаманы, братцы, за нас не заступятся. Мы сами должны добиваться себе прав. Собственными руками! – Слова памятного воззвания как бы зажглись в голове Аниськи, и он торопливо и нескладно, меняя фразы на свой лад, стал бросать их в толпу.
– Вот говорят – свобода! А какая это свобода?! Когда земля и воды – только у прасолов да помещиков, права – у атаманов да полицейских. Людей поделили на иногородних и казаков. Зачем? Чтоб натравливать их друг на дружку, как собак, а кожелупам за их спинами кофеи с калачами распивать? Так, что ли? А гражданские комитеты? В комитет я ходил за помощью – знай! Там сидят те же кожелупы. Таких комитетов нам не надо. Мы должны свои комитеты устраивать. Сами… Вот ты, я, он, у кого, кроме своих рук да трухлявого каюка, ничего нету…
Аниська горящим взглядом обвел столпившихся вокруг каюка рыбаков, решительно взмахнул кулаком.
– Надо нам, братцы, поехать на море и заказать прасолам, чтобы уматывались с законного. Хватит, нарыбалили! Потом истребовать у охраны отобранную посуду и снять кордон с морского участка, и в дальнейшем чтобы охрана не препятствовала законному рыбальству.
Толпа всколыхнулась.
– Все поедем! Мы им докажем!..
Прийма неуверенно пытался отговорить односельчан:
– Хлопцы, це дило ще треба разжуваты!..
– Там и разжуем… Комусь гирко станет! – пригрозил краснолицый солдат и, недобро оскалившись, показал Аниське засунутые под рубаху две бутылочные гранаты.
Через пять минут флотилия дубов десятка в полтора отчалила от берега и, пересекая плотную струю ветра, взяла курс прямо на гирла Дона.
20
Ватага Полянина заканчивала выборку сетей.
Осип Васильевич и Григорий Леденцов выпили по стаканчику коньяку, закусили зернистой икрой и в веселом настроении вышли из прилаженного к дубу шалашика на корму.
Дождь перестал. Даль моря прояснилась.
Осип Васильевич, сыто отдуваясь, взял у Леденцова бинокль, приставил к глазам. Не по-стариковски румяное лицо его вдруг потемнело.
– Э-э, Гришенька… А ведь приморцы направляются сюда, истинный Христос. Вижу по парусам.
Взяв из рук тестя бинокль, Леденцов долго смотрел в сторону далекого темносинего горизонта.
– Еще неизвестно, куда они направляются. По парусам видать, – в открытое море, а море велико, – возразил он.
Дубы, выстроившись косым треугольником, быстро приближались. Острые паруса все четче вырисовывались на взъерошенной ветром поверхности моря. Кагальницкие рыбаки, заметив грозную флотилию и сразу почуяв в ней свою союзницу, тоже стали подтягиваться к гирлу.
Осип Васильевич почувствовал себя неладно. Он не верил в доброе расположение к себе с моих ватаг и в то, что они встанут на защиту его имущества.
Он уже проклинал в душе компаньона, вспоминал свои опасения и уже готов был удирать восвояси. Но Григорий Леденцов продолжал храбриться.
В ватагах беспокойство хозяев сразу оценили по-своему. Послышались голоса:
– Видал, прасолы уже начинают штанами трусить. Все в бинокль на море поглядывают… хе-хе!
– Знает кошка, чье сало слопала. А нам, должно, опять придется за ихние карманы расплачиваться.
Андрей Семенцов, возглавлявший ватагу сетчиков, слушая эти разговоры, понимал: надо выручать хозяев.
– Ксенофонтыч! – обратился он к рыжему костлявому рыбаку, свесившемуся с кормы и багром ловившему в воде смоленую бечеву. – Ты пересядь, пожалуйста, на банду, а мне нужно смотаться к прасолу.
И он быстро погнал каюк к прасольскому становищу.
Не прошло и десяти минут, как он мчал каюк обратно. Легкие порывы ветра уже доносили с открытого моря протяжные угрожающие крики. Передние дубы мержановцев находились на расстоянии двух километров. Видно было, как сидевшие на дубах люди потрясали веслами и еще чем-то, поблескивающим на солнце.
Андрей Семенцов подоспел во-время. Ворвавшись в цепь каюков, он приглушил растерявшихся людей строгим хозяйским окриком:
– Чего вы рассыпались, как куры перед коричном?! А еще казаки! А ну-ка, все по местам! – Семенцов смягчил голос. – Ребята! Хозяева мне сказали: ежели мы не допустим иногородних на свой участок, половина тонь за нонешний день будет наша. Понятно?
Обещание Семенцова было соблазнительно. Объявились охотники сразиться с приморцами. Проснулись дремавшие чувства долголетней сословной вражды.
По команде Семенцова прасольские каюки и байды мигом развернулись в дугообразную линию, ограждая опущенные в море сети.
Аниська вел свой дуб впереди флотилии; стоя на корме. Он выискивал у устья Дона каюки охраны и дымок катера, но не видел их. Это внушило беспокойство.
С кем же теперь сражаться? С ватагами, в которых большинство таких же подневольных, ни в чем не починных людей?
Аниська посмотрел в бинокль и, узнав прасольский дуб, решил во что бы то ни стало не допустить бессмысленной бойни и самому вступить в переговоры с ватагами Полякина и Леденцова.
Километра за полтора от спорной полосы Аниська с трудом остановил флотилию. Сорвав с себя красный матерчатый пояс, махая им над головой, он заставил обратить на себя внимание всей флотилии. Свыше десятка дубов приостановили свой бег, сгрудились вокруг «Смелого».
Краснолицый солдат, по фамилии Онуфренко, уже успевший сдружиться с Аниськой, помог ему уговорить односельчан. Всем хотелось сразиться с казаками, никто сначала и слушать не хотел о переговорах, но потом, после непродолжительных споров, было решено уговорить прасольских ватажников удалиться с участка по-хорошему и выбрать из моря «посуду». Вести переговоры было поручено Аниське и Онуфренко. Остальные ватаги должны были держаться пока на недалеком расстоянии, но быть готовыми ко всему и в случае отказа прасолов действовать силой. Не дойдя до границы участка саженей на сто, флотилия задержалась. «Смелый» двинулся вперед один.
На палубе прасольского дуба Аниська увидел Полякина, Леденцова – и обрадовался: теперь можно было заставить разговаривать с приморцами самих хозяев.
На прасольских дубах тоже узнали Аниську. Оттуда послышались удивленные приветственные возгласы:
– Го-го-го, Анисим Егорыч! Откудова ты?
– Глянь-ка, Карнаух, каторжная душа… Здорово, сваток!
Аниська молодцевато-небрежно отвечал на насмешливые приветствия.
– Ребята, чи не надоело вам своими руками жар для прасолов загребать?! – кричал он.
– А ты чьими загребаешь?
«Смелый» вплотную подошел к прасольскому дубу, очутившись в тесном шумливом кольце каюков и байд.
Прямо в лицо Аниськи ухмылялся Осип Васильевич. Григорий Леденцов, важно закинув голову, стоял на корме.
Аниська в настороженном безмолвии передал Полякину требование приморцев.
– Слыхали, братцы? – выслушав, с притворным недоумением спросил Осип Васильевич, обращаясь ко всей ватаге. – Мы труды сюда вгоняем, мозоли о весла натираем, а к нам заявляется вот такой хлюст, – Осип Васильевич презрительно показал на Аниську, – и требует ослобонить законную нашу местину, каковская принадлежит нашему хутору. Нам она принадлежит, ребятушки, истинный Христос! Вот она и бумага с печатками господина наказного атамана. Вот! – Осип Васильевич помахал пожелтевшим гербовым листком. – Как же мы, братцы, отдадим им то, чего сам господин наказный атаман отписал для казачьего населения?
– Верно! – загудели неуверенные голоса. – Наши это воды, казачьи!
– Чего ради? Пусть иногородние рыбалют там, где им положено! – более решительно заговорили казаки, пайщики прасольских волокуш.
Но многие, поколебленные прямым и откровенным требованием Аниськи, угрюмо молчали, недоверчиво косясь на прасолов.
– Пусть сам наказный атаман жалует сюда и защищает свои воды, а мы не будем своим братам-рыбалкам головы прошибать, – слышались отдельные голоса.
– Ребятушки! – снова бойко вмешался Осип Васильевич. – И кого вы слушаете? Каторжника, человекеубивца, жулябию! Какое он имеет право указывать? Гоните его в шею… Смутьянщик он православного народа!
– Значит, не согласны по правде? – сжимая кулаки, спросил Аниська.
– Проваливай! – за всех ответил Семенцов.
– Ну, тогда придется вам разговаривать со всеми… – Аниська кивнул на выстроившуюся вдали флотилию. – Они не будут разбирать, чья это зона, – атаманская, а либо прасольская.
– Довольно! – завопил Леденцов. – Ребята, гони их!
Казаки стиснули Аниськин дуб бортами своих каюков, десяток злобных рук норовил придержать его. Самые рьяные из леденцовской ватаги кинулись было на Аниську, размахивая веслами, но в это время мержановский солдат вскочил на подмостки кормы и, выхватив из-за пояса блестящую гранату, замахал ею над головой.
– Раз-зойдись! А то всех на воздух подниму!
В одно мгновенье все шарахнулись от «Смелого» врассыпную, кто куда. Поспешно отгребался от «Смелого» прасольский, тяжеловатый в ходу дуб, и Аниська видел, как Осип Васильевич торопливо нырнул в брезентовый шалаш.
Предводительствуемые Семенцовым ватаги вновь выровнялись, заслонив Аниське путь плотной пловучей стеной. «Смелый», точно в нерешительности, кружил перед ними. На мержановских дубах заметили враждебный маневр казачьих ватаг, и вся флотилия быстро двинулась к участку.
Хрупкая линия прасольских каюков, часть которых уже успела незаметно перейти на сторону мержановцев, была мигом сломлена дружным напором крепконосых крутийских дубов. Один каюк уже плавал вверх дном, и двое людей барахтались в море. Слышались гулкие удары, треск ломающихся весел, стоны…
Дубы и байды сталкивались бортами, и люди схватывались врукопашную.
Коренастый мержановец с лицом, изуродованным оспой, дико вытаращив налитые кровью глаза, размеренно ударял черным кулаком по тонкой шее рыжего казака; потом, схватив его – за шиворот, пытался сбросить в море.
Казак извивался, как червь, хрипел, кусая руки своего противника, обливался слезами и кровью.
На другом каюке высокий, саженного роста, бородатый рыбак размахивал веслом.
– Не подходи – измозжу! – ревел он, припадочно закатывая глаза.
Весло вырвалось из его рук и, с легким гудением разорвав воздух, срезало разом двух человек из ватаги Полякина…
Мержановцы быстро одолели растерявшихся и менее дружных приверженцев прасола. Ватага Федора Приймы уже начала хозяйничать возле первого порядка прасольских сетей, поспешно выбирая их из воды. Минут через двадцать все было кончено. Прасольские ватаги отступили.
Ватажники Семенцова сдались почти без сопротивления. Семенцова бросили на дно дуба, его товарищей посадили за весла. Взяв байду на буксир, Аниська направился к флотилии. Мержановцы, выставив сторожевые дозоры, уже забрасывали сети.
Прасольские ватаги смешались с приморскими. Только самые непримиримые держались в стороне, все еще надеясь на помощь охраны и оглашая морской простор угрожающими криками.
21
Небо очистилось, ослепительно блеснуло солнце. Ветер притаился где-то под синей громадой облаков, залегшей над выпуклой далью моря. Сизокрылые чайки носились в голубом воздухе, пронзительно и тревожно крича.
«Смелый» кружил у самого устья Дона. Аниська стоял у кливера, смотрел в бинокль. Прислонясь к борту дуба, полулежал связанный смоляным урезом Андрей Семенцов. Его курчавая голова с фиолетовым пятном на правом виске болталась как у пьяного, падая на грудь.
– Анисим… Развяжи руки, стервец! – хрипел он, сплевывая алую слюну. – Так ты отплатил мне за мою доброту, идолов молокосос… Шантрапюга! Бандит!
Аниська отвел от глаз бинокль, спокойно взглянул на Семенцова.
– От твоей доброты, Андрей Митрич, люди становятся подневольными. Ты отдал моего отца в прасольскую кабалу, погубил его. И развязать я тебя не имею права. Ты у нас вроде как заарестованный. И сиди, Митрич, смирно… Не только я, а вон кто тебя связал, видишь? – Анисим кивнул на взморье, пестревшее белыми и черными клиньями парусов.
Семенцов поник головой. Потом поднял ее, криво усмехнулся:
– Чудной, ты, право, Анисим… По-твоему, – кто же я такой? Никак, прасол, а? Эх ты, умник… Я всю жизнь свою крутиев вызволял. Через меня рыбалки выходили в люди. Пойми ты, ежели я у прасола служу, то почему? Смекать надо. Я – крутийская рука в прасольском кармане. Вот кто я, а ты – сверчок. Сверчишь и неведомо чего. А твоего измывания я вовек не забуду.
– Я тоже… – с дрожью в голосе ответил Анисим.
– Ты что думаешь – тебя похвалят за таковские дела? Чего ты хочешь? – допытывался Семенцов.
– Не я один хочу, а все такие, как я. Нас много. А хотим мы, чтобы не сосали с бедных людей кровицу вот такие кожелупы, как ты и твой хозяин. Чтобы по всей России были наши права и наша власть…
– Ты где наглотался такой премудрости? – изумился, расширяя глаза, Семенцов.
– Цапля на хвосте принесла, – мрачно усмехнулся. Аниська.
– Ладно. Слушай… – смягчился Семенцов. Довольно дураковать. Развяжи руки. Затекли, побей бог. Да развяжите же, идолы! – по-хозяйски властно гаркнул Семенцов. – Вы крутии или кто?
– Были крутии, а теперь – честные рыбалки, – многозначительно напомнил Аниська. – Приедем в Мержановку, там и развяжем. Там будут судить тебя… бывшие крутии. Понятно?
Глаза Аниськи гневно вспыхнули. Максим Чеборцов закашлялся, выронил весло, ухватился за грудь.
– Эй ты, енерал от инхвантерии! – крикнул он Семенцову. – Ты не ори, сучий рот! Помнишь, как ты содрал с меня за гнилой бредень четвертуху, а? Помнишь?
Семенцов съежился, посмотрел на Чеборцов а трусливыми ненавидящими глазами.
Чеборцов вытянул худую желтую шею, откашлялся и, набрав полный рот слюны, плюнул прасольскому посреднику в лицо.
– На! Получай долг!
Семенцов побледнел. Не издав ни звука, сидел с плевком на щеке: вытереть не мог – руки-то связаны.
– Так ему! Пусть подавится, – одобрительно проговорил Пантелей Кобец.
…Солнце придвинулось к полудню, когда Панфил Шкоркин, все время сидевший у руля, крикнул:
– Анисим Егорыч, глянь-ка в сторону гирлов!
Аниська навел бинокль на устье Дона. Коричневый дымок схватывался у зеленого гребня гирла, таял, выстилаясь по светлой воде. «Казачка» неслась на выручку прасолов на всех парах.
Пантелей Кобец, Максим Чеборцов и Сазон Голубов стали поспешно вытаскивать из-под кормы охотничьи ружья и берданки.
Онуфренко приладил к гранатам взрыватели. К солдату относились теперь как к старшему и настолько верили в силу его грозного оружия, что мысль об отступлении никому не приходила в голову.
«Смелый» медленно отходил к заставе мержановских дубов.
Когда катер стал у всех на виду, приморцы закричали свое обычное крутийское: «Не подступай!» – и начали быстро стягиваться в крутой полукруг. В этот день никто не хотел уходить от охраны. По-иному встретили «Казачку» кружившие у устья Дона прасольские ватаги, – они приветственно замахали надетыми на весла шапками, двинулись вслед за катером.
Аниська быстро сравнил в уме силы приморцев и охраны. На стороне первых было не менее двадцати дубов и более сотни невооруженных людей. На палубе «Казачки» он насчитал десять человек военной команды.
Что, если сломить охрану дружным людским напором? Разве может устоять десяток людей против сотни озлобленных, решившихся на все крутиев?
Глуховатый хлопок выстрела прокатился по морю. По-комариному пропела пуля. Аниська невольно втянул в плечи голову, но тут же высоко поднял ее, покраснев, взглянул на Онуфренко.
– Не нагибайся, уже пролетела, – насмешливо сказал солдат.
Выстрелы точно подстегнули флотилию приморцев. С ревом и гиканьем ватаги двинулись навстречу катеру, охватывая его с двух сторон.
