Текст книги "Суровая путина"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
Аниська молчал, задубелыми пальцами почесывая грудь.
– Припозднились мы трошки, Липа, – сказал он. – Вот я недавно шел мимо одной хаты… Слышу кто-то воет. Подошел к окну, а там мертвец лежит. Тот, которого вчера уложили на месте мироновские пихрецы. Ну и подумал, какой уж тут Кагальник… Придется, видно, нам еще долго гнезда искать.
Липа заплакала.
– Ну, ну, не плачь. Вот уладим с приморцами, тогда поедем.
Отводя в сторону растерянный, виноватый взгляд, Аниська встал с кровати.
– Ты не горюнься, – ласково добавил он и погладил Липу по голове. – В случае чего, иди на станцию и езжай прямо в Ростов. Вот тебе деньги и адрес.
Порывшись за подкладкой картуза, Аниська достал пропотевшую бумажку, подал жене.
– Вот… Тут прописано, по каким улицам идти… в городе… Там есть такие люди, что дадут тебе приют, покуда что…
Липа спрятала бумажку за пазуху. Аниська смотрел на нее усталыми глазами. События предыдущего дня и ночи словно выпили из него все силы: он чувствовал себя опустошенным и разбитым.
– Ну, пойду я… А то вот-вот казаки заявятся, – тихо проговорил он.
– Погоди, хоть рубашку зашью тебе, – остановила его Липа и, быстро отыскав иголку, принялась на нем же зашивать пропахшую потом рубаху.
Руки ее дрожали, иголка колола пальцы, на кончике носа висела прозрачная капля: слезы опять полились из глаз.
– И чего ты… Как на смерть провожаешь все равно, – рассердился Аниська и, оборвав нитку, кинулся вон из хаты.
У калитки он лицом к лицу столкнулся с вернувшимся из города Онуфренко и Павлом Чекусовым. Радость, как освежающая волна, омыла Аниську.
Он тряс Чекусова за плечи, смеялся, выкрикивая бессвязные слова приветствия. Чекусов ухмылялся, скаля щербатый рот.
– Ну, ну, чертогон, тише! Ты это чего тут заварил, а? Ну, ладно! Ладно. Для начала и это славная песня.
– Ты говори: что сказали в комитете? Что оказал Иван Игнатьевич? – нетерпеливо допытывался Аниська.
– Держаться. Не уступать прасолам и атаманам! – выкрикнул Чекусов и погрозил кулаком в сторону моря. – Миронова вы уже настращали добре. А вообще, вы хотя бы посоветовались с нашими товарищами.
– Некогда, Паша, было советоваться, некогда, – возразил Аниська. – Когда загорелось тут, только успевай подкладывать, чтоб жарче горело.
– Надо уметь подкладывать. А вы вздумали что-то вроде прошения писать контре Каледину. Ведь это же волк старый. С ним только один разговор – казачья пуля. Ведь избрали его на Войсковом кругу, такие субчики, как наш Автономов да есаул Миронов. Какой же от него ждать милости?
Анисим смущенно оправдывался:
– Для начала постучали во все двери, а потом поглядим. Ежели не уберут Миронова, двинемся всей ватагой и сами его уберем, установим в гирлах свою охрану, свои порядки.
Чекусов усмехнулся:
– Вот, вот, все сами. Небось, и в Петроград сами пойдете буржуйское Временное правительство свергать… Эх вы, революционеры!
– Чего ты все поддеваешь? – рассердился вдруг Аниська. – Ты не подшучивай, а разъясни толком. Ждали вас – терпения не было, а ты приехал и насмехаешься!
– Ну-ну, тише, – бережно взял Чекусов Аниську под локоть. – Не горячись. Толком тебе говорю: ничего сам не сделаешь. И власть в одиночку, кто как захотел, не спихивают. Почаще тебе надо в город, в комитет большевиков заглядывать да побольше слушать, что большевики советуют. Я вот вам тут книжечек кое-каких да газеток привез.
Аниська недоверчиво и сердито взглянул на Чекусова.
– Ты – что? Опять учить, да? Мы будем книжечки да газетки читать, а нас тем часом Миронов да Автономов с казаками за шиворот да под плети! Ты лучше скажи, какой ответ мы мержановским рыбакам дадим? Что будем делать с арестованными пихрецами? Сюда с часу на час есаул Миронов заявится, а мы его книжечками будем встречать? Эх, Паша! Образовали, видать, тебя в городе, да не совсем.
– Погоди, погоди, – нахмурился Чекусов. – Насчет арестованных и вообще, как дальше быть толковать на улице несподручно. Идем-ка в совет и там порешим.
Не выпуская локтя Анисима, Павел Чекусов потянул его к совету, где уже волновался и гомонил народ.
В тот же день из города по поручению меньшевистского комиссара Зеелера для выяснения обстоятельства мятежа прибыл в хутор Синявский присяжный поверенный Карякин. Откушав сначала у хуторского атамана, а потом у Полякина пирогов с каймаком и сметаной, попив кофе, он в сопровождении двух вооруженных винтовками милиционеров отправился в хутор Мержановский.
Внешне хутор выглядел мирно. Линейка подкатила к хате, где помещался крестьянский совет. У входа, над дверью, трепетал кумачовый флаг. Тут же степенно расхаживали вооруженные берданками рыбаки. Они окружили линейку, предостерегающе выставив ружья. Карякин, одетый в светлозеленый френч, поскрипывая шевровыми запыленными сапогами, вошел в просторную со светлыми окнами хату. Милиционеры, конвоируемые рыбаками, робко последовали за ним.
В хате было полно народу. Рыбаки безмолвно расступились, пропустили Карякина к столу, за которым сидели Аниська, Павел Чекусов, Онуфренко и Максим Чеборцов.
– Это и есть новый крестьянский совет? – насмешливо спросил Карякин.
– Он самый. А вам кого надо? – грубо спросил Аниська.
– Я уполномочен объединенным советом и комиссаром Зеелером расследовать инцидент, – стоя перед членами комитета и, видимо, начиная раздражаться, оттого, что его не приглашают сесть, заговорил Карякин. – Я предлагаю вам освободить арестованную команду. Ее незаконные действия будут рассмотрены особой следственной комиссией, которая возбудит ходатайство перед атаманом Войска Донского об урегулировании вопроса о заповедных водах и рыболовной охране.
– До тех пор, пока не снимут казачий кордон и самого Миронова, пихрецов мы не отпустим, – резко сказал Аниська.
– Да, только так, – подтвердил Чекусов.
– Тогда мы будем решать этот вопрос помимо вас, – надменно заявил Карякин. – А вам оставляем право разговаривать с казачьими властями. Ваши самочинные действия мы будем рассматривать как анархию и ответственность за последствия о себя слагаем.
Аниська, сорвавшись со скамьи, вдруг закричал хриплым оглушительным голосом:
– Вон отсюдова к чортовой матери! Где вы раньше были, когда полковник Шаров и есаул Миронов распродавали гирла прасолам?! Где? У цапли старой в гнезде – вот где! А теперь, приехали? Уже стакались с Калединым? Тоже комиссары! Вы только глаза залепляете нашему темному брату, чтобы не знал, куда смотреть. Ну так и катитесь отсюдова!
Аниська грубо выругался, ударив кулаком по столу.
Карякин, испуганно озираясь, попятился от стола. Развязность его исчезла. Кто-то подтолкнул его в спину. Сердитые бородатые лица надвигались со всех сторон, обдавая запахом махорочной гари и смолы.
Карякина и милиционеров вытеснили из хаты. Никто не препятствовал его отъезду из хутора. Орава ребятишек, норовивших уцепиться за задок линейки, проводила гостей до степной дороги. Рьяно нахлестывавший лошадей возчик-казак, изловчившись, хлестнул кнутом повисшего на задке особенно ловкого мальчугана.
Паренек оторвался от линейки, кубарем покатился в дорожную пыль. Быстро вскочив, он погрозил грязным кулачком.
В тот же день вечером из Новочеркасска, в хутор Мержановский возвратилась делегация рыбаков во главе с Пантелеем Кобцом. Спокойный с виду Пантелей медленно вошел в помещение совета, сняв с головы картуз, тяжело опустился на лавку..
– Ну, как? – перегнувшись через стол, спросил Аниська.
– Кончено, – махнул рукой Пантелей. – Даже не допустили к атаману. Вышел холуй и сказал, что еще вчера Каледин дал ответ крестьянскому съезду, чтоб оставить казачий кордон на старом месте.
Павел Чекусов подмигнул Аниське:
– Ну! Что я тебе говорил! Это же одна шайка. Меньшевики и эсеры уже договорились с Калединым обо всем.
Аниська сидел, сосредоточенно насупив брови.
– А ты – чудило! – упрекнул его Чекусов. – Думал, вот, дескать придут сами рыбаки, атаман напугается и скажет: пожалуйте, мол, кофий пить! А потом и кордоны казачьи снимет и Миронова к ногтю… Так, что ли?
Аниська побледнел, поднялся из-за стола.
– Ничего я не думал. Только нет! Не будет этого, не будет!
Когда в хате остались одни члены совета и наиболее надежные мятежники, Анисим открыл заседание. По предложению Чекусова было решено выделить депутатов, самых грамотных, разбирающихся в политическом моменте рыбаков и послать их в соседние рыбацкие хутора с воззванием к населению о поддержке восставших мержановцев.
– Собирайте сходы! – наставлял избранных депутатов Чекусов. – Разъясняйте все, что произошло на море, что дальше терпеть такое измывание не под силу. Требуйте, чтобы присоединялись к нам. И подсыпайте перцу Временному правительству.
– А этому нас учить не надо, – заявил возбужденный ответственным поручением депутат Онуфренко. – Все разрисуем як следует. Кондер заварим покруче.
Было решено также усилить патрули, чтобы встретить отряд казаков Миронова во всеоружии.
После заседания совета Аниська пошел к морю и долго стоял на обрывистом берегу, охваченный тревогой. Он напряженно решал все тот же вопрос: удастся ли посылаемым в станицы и села представителям привлечь на сторону мятежников новых людей. Ведь каждую минуту мог нагрянуть карательный отряд, – Аниське уже донесли о готовившемся походе Миронова на хутор Мержановский.
С этими мыслями Аниська направился к кордегардии, чтобы проверить посты.
Упругое удары ветра толкали его в спину. Он шел, прижимаясь к камышовым изгородям и плетням, спотыкаясь о кочки и камни. Черные облака мчались над головой, казалось, задевали за кровли хат. Гул моря стремился вслед, сливаясь с гулом ветра.
Аниська свернул в проулок. Тень шмыгнула мимо него. Аниська узнал бойкого «городовичка», писавшего телеграмму крестьянскому съезду.
Появление его в такой поздний час на улице казалось подозрительным… Возле кордегардии Аниська надеялся увидеть кого-либо из часовых, но вокруг хаты было пусто. Это сразу его встревожило. Аниська подбежал к окну кордегардии, приник к нему. В тесной конуре было тихо: ни дыхания, ни храпа, ни стонов. Камера была пуста. Тогда Аниська кинулся внутрь хаты. Дорогу ему преградила широкая тень.
– Кто такой? – строго окликнул Аниська.
В ответ на оклик прозвучал знакомый голос бывшего председателя гражданского комитета.
– Ты чего тут? – спросил Аниська. – А где же казаки?
– Хе-хе, казаки… Яки казаки? Ты шо – сказывся? Их уже давно выпустили.
– Кто выпустил?! Кто разрешил выпустить?!
– Я выпустив, ось кто! А ты, хлопче, трошки припозднився…
– Ты! Ты… предатель! Сволочь!
Аниська схватил председателя за воротник рубахи, рванул с такой силой, что на пол посыпались пуговицы.
– Ты это чего же, гад? Кто тебе дал такой приказ?
– Ну-ну… не здорово, а то…
Подавшись назад, тяжеловесный приморец развернулся в темноте, ударил Аниську кулаком в висок. Удар пришелся вскользь. Пошатнувшись, Аниська вывалился за дверь.
Отовсюду уже слышался дробный топот бегущих людей. Решив, что это поспешают на помощь ватажники, Аниська крикнул:
– Ребята, сюда!
По хутору прокатились выстрелы. За спиной Аниськи послышались голоса, торопливое щелканье затворов. Чьи-то руки схватили его. Теперь он понял, что председатель кулацкого гражданского комитета был не одинок, что мержановские прасолы предали новый совет.
Аниська почти вслепую ударил кого-то в голову, у кого-то вырвал винтовку и, ловко вывернувшись, как это делал не раз, помчался вдоль улицы.
У совета Аниську ждали ватажники: Павел Чекусов, Сазон Голубов, Пантелей Кобец, Максим Чеборцов, Панфил Шкоркин. Ветер глушил их голоса. Они окружили Аниську.
Сговариваться не было времени. По проулку бежали, стреляя, казаки. Рыбаки бросились врассыпную, перепрыгивая через изгороди, ломая подгнившие колья.
Но Аниська не двигался. Все кончилось. Он опоздал… И помощь из станиц опоздала. Защищать больше нечего, кроме своей жизни. Значит, и ему надо бежать.
Но он продолжал стоять у крыльца с мучительным чувством отчаяния и гнева на свое бессилие. Потом присел у камышовой изгороди, расстрелял в темноту обойму патронов, хотел было перескочить изгородь, по не успел.
С двух сторон навалились на него.
– Руби! – послышался озверелый крик.
– Стой! Живым приказано… – прохрипел кто-то у самого уха, стискивая Аниське руки.
Удар чем-то тяжелым в затылок оглушил Аниську.
Очнулся он, когда его тащили по улице. Двое милиционеров-казаков поддерживали грузное тело. Третий шел сзади и размеренно, через каждые три шага, ударял прикладом в спину.
На залитый кровью лоб падали отрадно освежающие капли дождя. Аниська раскрывал рот и жадно хватал их, чтобы утолить жажду. После каждого удара он только молча скрипел зубами.
– Стойте! Куда вы меня?! – сплевывая кровь, спросил Аниська.
– Иди, знай! – подтолкнул прикладом в спину казак.
Пошатываясь, Аниська всмотрелся в лицо милиционера, неумело сжимавшего его правую руку, и узнал Ивана Журкина.
– А-а, Иван Васильевич… Здорово… – насмешливо проговорил Аниська. – Вот до чего ты дослужился!
Журкин сердито засопел:
– Помалкуй!
И вдруг, деланно повысив голос, закричал:
– Иди, иди, хамлюга!
Но тут же, когда шедший сзади казак хотел ударить Аниську прикладом, он ловко удержал его руку.
– Господин есаул не приказал. Сказано – всем хутором на сходе пороть будем.
Аниську втолкнули в зловонную камеру, в которой час назад сидели кордонники.
Подталкивая его в спину, Иван Журкин наклонился к его уху, шепнул:
– Ты не бойся. Я это так шумлю, для блезиру. Мы тебя освободим.
Но в эту минуту второй конвоир изловчился в последний раз и ударом приклада в голову снова лишил Аниську сознания.
26
Резкая струя ветра врывалась в незастекленное окно кордегардии. Аниська застонал, подполз к окну, прижался лицом к решетке. Холодное дуновение утра освежило его распухшее лицо.
Жадно вдыхая солоноватый морской ветер, медленно приходил в себя. Тупая боль терзала спину.
Над камышовыми кровлями хат ярко румянилось небо; похожие на больших огненных птиц, летели на север клочья облаков.
Светало.
Мысли Аниськи прояснились. Беспокойство охватило его: где товарищи? Удалось ли им убежать из хутора?
Он то подходил к решетке, хватал, ее руками, пробуя согнуть ржавые прутья, то, прихрамывая, ходил из угла в угол. Когда руки его цеплялись за решетку, часовой, угрюмый рыжебородый казак-старовер, спокойно и деловито бил его прикладом по пальцам.
В полдень Аниську отвели в гражданский комитет, где производила следствие о мятеже приехавшая из города комиссия.
В низкой, чисто прибранной комнате за двумя сдвинутыми столами сидели присяжный поверенный Карякин и два следователя. Важно развалившись на стуле, положив на эфес шашки затянутые в белые перчатки руки, есаул Миронов рассказывал членам комиссии о том, как он привел к повиновению непокорных казаков. Вежливым басовитым хохотком поддерживал его Дмитрий Автономов. У печки, по-солдатски опустив руки, почтительно и неуклюже сутулился председатель гражданского комитета.
При появлении Аниськи все замолчали.
Карякин пригласил его сесть.
– Будьте любезны… Я попрошу вас удалиться на время, – вежливо обратился следователь к Миронову и Автономову.
Есаул и подхорунжий вышли из хаты.
Чиновник в золотом пенсне быстро записывал ответы Аниськи, неодобрительно мыча что-то сквозь зубы.
– Расскажите, Карнаухов, об обстоятельствах, которые предшествовали столкновению рыболовной команды с рыбаками хутора Мержановского, – сказал следователь.
– А зачем это вам? – спросил Аниська.
– Это нужно для суда, – невозмутимо вежливо пояснил член комиссии.
Аниська молчал, нагнув голову.
– Вы не желаете отвечать? – спросил следователь.
– Не желаю. Я не верю вашему суду.
– Очень Нехорошо. Очень, – промямлил следователь.
Аниську увели.
Павла Чекусова, Панфила Шкоркин а и Онуфренко вечером того же дня под строгим конвоем увезли в Ростов. Об этом ничего не знал Аниська. Он попрежнему томился в своей одиночке.
На ночь часовым был поставлен Иван Журкин. Оставшись один, он воровато осмотрелся вокруг, подошел к окну, быстро прошептал:
– Мотай на ус, что скажу тебе. Нонче в полночь я сменяюсь и дверь оставлю не запертой. А когда вступит в дежурство Семка Бычков, зверюга, ты подожди, покуда он от хаты отойдет, а потом полегонечку и выскочишь. Беги прямо, к морю через левады, там уже хлопцы с дубом будут ожидать..
Аниська через решетку пожал руку Журкина.
– А кто такие хлопцы, чтоб не нарваться мне?
– Пантелей Кобчик, Голубь да Чеборцов…
– Разве их не забрал Миронов?
– Каким-то манером спаслись. Ловкая ватажка.
Аниська благодарно смотрел на Журкина. Во дворе никого не было. Надвигались сумерки. Хотелось поговорить, развеять тоску.
Журкин протянул через решетку пачку с махоркой, усмехаясь, прогнусавил:
– Возьми, закури. Теперь я на табак разбогател. Есаул Миронов за то, что тебя сторожу, сразу пять осьмушек махорки подарил.
Аниська свернул цыгарку толщиной в палец, закурил, жадно и глубоко затягиваясь.
– Отсыпь себе, – милостиво разрешил Журкин. – Ночью пососешь. Все не так скучно будет. Вот спички. На.
Аниська засовывал в карман табак, обрывки газетной, бумаги, спички.
– Ты бы, Иван Васильевич, Липу как-нибудь известил, а? – попросил он. – Она у Приймы, знаешь… Чтобы, к тому времени, когда я к морю выйду, там была.
– Это можно, – кивнул головой Журкин.
В полночь его сменил рыжий казак.
Аниська подождал, пока часовой зайдет за угол, осторожно нажал на дверь. Дверь отворилась с легким скрипом.
Аниська затаил дыхание и, полный отчаянной решимости, выскользнул прямо в сени.
Теперь нужно было перебежать через двор, это было самое трудное.
И опять, прижавшись к стене, Аниська ждал, когда часовой отойдет за угол. Часовой остановился, сердито сплюнул и повернул обратно. Аниська, быстрой тенью перемахнул через двор, исчез за изгородью левады.
Он бежал, не чувствуя боли в ноге. Ни одного звука погони не было слышно.
Вот и море!
Аниська птицей слетел с горы. Впереди кто-то негромко свистнул. Аниська громадными прыжками достиг берега и увидел в ночной мгле острый парус дуба.
Аниську подхватили дружные руки, засунули под корму, накрыли сверху пахнущими смолой сетями. Липа помогала Максиму Чеборцову отпихнуться веслом от берега. Ударили веслами три пары гребцов…
Часть третья
1
Отошло лето, от шелестел золотым листопадом сухой и ветренный сентябрь. Небо все чаще одевалось тучами. Подолгу моросил мелкий обложной дождь. Длиннее и глуше становились черные, тревожные ночи.
По утрам выходила Федора Карнаухова во двор, стоя у калитки, подолгу смотрела в задернутое осенней мглой займище.
Все заметнее пустела ее жизнь. Хата, построенная Егором тридцать лет назад, все глубже врастала в землю, маленький окна почти касались земли. Камышовая крыша во многих местах прогнила и провалилась; напрасно Федора старалась прикрыть ее новыми пучками камыша. Стропила подгнили, подломились, слабо прикрепленный камыш смахивало ветром.
Некому было теперь чинить хату. Со времени мятежа Аниська не показывался в хуторе. Носились слухи, будто бы он тайно живет в городе. Другие говорили, что ушел с Липой в рыбачьи ватаги на Каспий. Третьи уверяли, что потонул в море в шторм, спасаясь от есаула Миронова.
В церкви Федора молилась о сыне, как об умершем, но когда говорили ей, что Аниська жив, она верила и этому.
Случай убедил ее, что Аниська и в самом деле жив и может навестить ее с минуты на минуту. Однажды жену Панфила Шкоркина, Ефросинью, вызвали к атаману и вручили письмо. В письме сообщалось, что Панфил пятый месяц сидит в новочеркасской тюрьме.
В тот же день Ефросинья выехала в Новочеркасск и там виделась с мужем. Вернулась домой странно молчаливая и как бы напуганная чем-то. На вопросы хуторских баб отвечала невнятно, дрожа тонкими сухими губами. А Федоре таинственно топотом сообщила, что видела в городе Аниську.
Просил он передать матери поклон и никому не рассказывать о нечаянной встрече.
С этого времени надежда на свидание с сыном укрепилась в душе Федоры.
Бурное время с небывалой быстротой перемещало людей. Уехал в Новочеркасск под знамена генерала Каледина Дмитрий Автономов. Емелька Шарапов подался в Ахтари, потом неожиданно появился в хуторе, осунувшийся, злой. Из облезлой шапчонки его торчали клочья ваты, пиджак пестрел рыжими заплатами, но попрежнему бойко бегал Емелька по промыслам, снаряжал пиратский дуб для заезда в заповедные воды. Но люди плохо сдавались на его уговоры. Все заметнее редели его ватаги, и к осени надолго поник у берега черный парус пиратского дуба, а сам Емелька недели две гулял в Таганроге, пропивая с прасолами последнюю воровскую долю.
В середине ноября приехал из города Григорий Леденцов, тихонько сообщил тестю:
– Ну, папаша, в Питере революция…
– Опять?! – побледнел Осип Васильевич.
– Опять. Только теперь уже держитесь. Большевики – это, знаете, «долой капитал!» и тому подобное… Понятно?
Прасол сидел, ввалившись в кресло, опустив лысую голову. Ему казалось, что Леденцов шутит или нарочно пугает его.
– Ты, Гришенька, всегда меня расстраиваешь. Когда это было видано, чтобы люди супротив капиталов шли! Каждому ведь хочется капитал нажить. Ведь я простой рыбалка был, у меня ломаной копейки на праздник не было, а я все-таки думал, как капитал этот нажить. И вот нажил. Бог помог. И так каждому охота, поди.
Леденцов, презрительно усмехаясь, смотрел на прасола.
– Вы, папаша, как малое дитё рассуждаете или придуриваетесь. Забыли вы, как мержановцы громили нас на море? Из-за какой милости, как по-вашему?
Прасол молчал.
– Да вы, папаша, близко не принимайте к сердцу. Большевики придут ли сюда, еще не известно. Генералы Каледин и Алексеев собирают сейчас войско из казаков, чтобы не пустить большевиков на Дон. Авось, бог помилует.
За последние дни прасол совсем осунулся, одряхлел, аккуратная его бородка побелела, точно покрылась инеем.
В ту ночь совсем расхворался Осип Васильевич. До самой зари в голубом доме слышались стоны, суетились люди, желтел тревожный свет.
…Был конец декабря. Над Ростовом сгущались туманные сумерки. Выдавший с утра снег растаял, к вечеру легкий морозец сковал жидкую грязь улиц. Тонкий хрупкий ледок, намерзший на панелях, звонко похрустывал под ногами пешеходов.
Выбирая наиболее темные места, Анисим Карнаухов шел по одной из глухих улиц. Завидя впереди фигуру в военной форме, он незаметно переходил на другую сторону. Грязный подол солдатской шинели хлестал по голенищам его сапог. Серая солдатская папаха была надвинута на глаза, прятала их угрюмый блеск.
Перейдя железнодорожные пути, Аниська поднялся по скользкой глинистой тропинке в гору. Нырнув в огороженный дощатым забором двор, постучал в ставень маленького домика. Дверь скрипнула, послышался женский голос. Согнувшись почти вдвое, Аниська шагнул через порог.
Сняв шинель, он присел к столу, затемнив своей широкой тенью маленькую комнату. Липа смотрела на него тревожно, вопросительно.
– Иван Игнатьевич не приходил? – спросил Аниська усталым голосом.
– Нет… А ты разве его не видал?
Аниська поднял на нее блестящие глаза:
– Вчера с Чекусовым встретился – оказывается, устроили ему и Панфилу побег из тюрьмы. А нынче едем в Рогожкино.
– Уже едете? – грустно откликнулась Липа.
Лицо ее стало печальным, руки упали на колени.
– Ждать нечего, – хмурясь, сказал Аниська. – И так много прождали… Знаешь, кого я нынче видал? Автономова… Чуть было с ним не столкнулся нос к носу на улице. Весь начищенный, подлюка, шпорами дилилинькает.
Переодеваясь в рыбацкую одежду, он рассказывал обо всем, что случилось с ним за последние дни в городе. Липа слушала, пугливо расширив глаза.
Переодевшись, Аниська подошел к ней, обнял. В полушубке, опоясанном кушаком, в ватных шароварах и треухе он выглядел намного старше.
– Береги себя, Анисенька… для него, для крохотки нашего. Чуешь?
– Неужто скоро будет? – Аниська смущенно потупил взгляд.
– Кажись, к масляной… Уже ворошится.
Аниська крепче прижал к себе жену, нежно гладил ее по голове. Глаза Липы светились радостью, щеки горели.
В дверь постучали. В комнату вошли Павел Чекусов, Панфил Шкоркин и Иван Игнатьевич.
– Чорт! Опоздали, – шумно отдуваясь, проговорил Иван Игнатьевич.
Он был в потертом извозчичьем тулупе, в меховой высокой шапке, в валенках.
– Ну, как? – он весело сощурился, поворачиваясь перед Аниськой, помахивая кнутом.
– Здорово! – похвалил Аниська.
– Ничего не поделаешь. Еду сейчас мимо вокзала, когда вдруг – облава. А у меня, знаешь, в санях гостинцы. Пришлось нахлестывать конька да объезжать по Темерницкой…. Ну, ты, сударь, готов?
– Час жду.
– Ну, ну, не волнуйся. Все готово. Проедете мост – держите влево, к Гниловской.
– Знаю, – отмахнулся Аниська. – Винтовок-то сколько?
– Штук сорок.
– Маловато.
– Хватит с вас. Жадны здорово.
– Поехали, поехали! – нетерпеливо засуетился Чекусов и закашлялся. Кутаясь в воротник шубы, он дышал хрипло, со свистом.
Иван Игнатьевич ласково потрепал Липу по щеке:
– Не тужи, молодка, – и вышел из комнаты.
Задержавшись на мгновение, Аниська подошел к Лиме.
– Гляди же, береги себя!
Торопливо поцеловав жену, выбежал.
2
На другой день по хутору Рогожкино уже расхаживали партизаны. Это были рыбаки, ничем не отличавшиеся от остального населения. Они жили тут же в хуторе, ловили рыбу, занимались хозяйством. Но у каждого из них на полатях была спрятана винтовка, и по первому зову они могли сбежаться к условленному месту.
К половине января 1918 года положение на Нижнем Дону резко определилось. Генерал Каледин после первой победы над ростовскими большевиками стягивал к Новочеркасску боевые силы. С севера, от Харькова уже двигались большевики. Офицерские части под командой полковника Кутепова быстро откатывались к Таганрогу. Уже дрожал над Приазовьем орудийный гул, огневыми отсветами озарялось пасмурное зимнее небо.
19 января калединская армия отступила из Таганрога. Разбитые офицерские части, теснимые отрядами Сиверса, цепляясь за приморские селения, отходили к Ростову. Грозная рука революционных казаков и иногородних часто поднималась с тыла. Каждую ночь в приазовских степях полыхали пожары. Это горели разгромленные помещичьи имения. Пламя войны быстро отодвигалось к гирлу Дона.
Анисим Карнаухов кочевал с места на место. Сегодня его видели в Рогожкино или в Кагальнике, завтра – на Приморье, потом он исчезал на много дней, и никто не знал, под чьей крышей коротает он ночи.
Его отряд, весь почти состоявший из бывших ватажников, рассыпался по займищу и упорно бил по отступающим кутеповским частям. Стоило отойти какой-либо команде от железной дороги и попасть на пустынную тропу, как камыши начинали потрескивать нечастыми, но меткими выстрелами.
Стрелки оставались невидимыми и, как все невидимое, казались грозной силой. Командиры белогвардейских частей, выслушивая донесения разведчиков, решали, что с тыла движется мощный отряд большевиков, и сознательно сужали фронт, боясь отдалиться от железной дороги.
Ночами в займище горели огни. Это грелись у костров партизаны. Отряд увеличивался с каждым днем. Все провинившиеся или подозреваемые в большевизме казаки и иногородние бежали в камыши. Каждый день приходили новые люди.
Прибежал в одно тревожное утро Иван Журкин. На спине его кровавились свежие рубцы. Не захотел он быть проводником калединскому офицеру, и за это выпороли его шомполами. За Журкиным пришел, шатаясь на распухших ногах, Илья Спиридонов. Больной и промерзший, он еле двигался. Товарищи отогрели его у костра, уложили в камышовом шалаше, а на третий день взял Илья Спиридонов винтовку и пошел вместе с товарищами в разведку.
Партизаны скоро обжились в займище, одичали, обросли дремучими бородами. Ночами они ловили рыбу, пробирались в хутора, добывая у знакомых рыбаков хлеб, спички, соль, табак. Воды Нижнедонья впервые принадлежали ватажникам без всяких откупов и платежей. Кордонники разбежались, а начальник рыбных ловель командовал одним из офицерских калединских батальонов.
Орудийный гул становился все слышнее. Каждое утро Аниська взбирался на камышовый стог, подолгу смотрел в бинокль на северо-запад.
Аниську подмывало желание поскорее соединиться с красными войсками, перейти фронт, но Донской комитет большевиков удерживал партизан от этого шага, да и товарищи не хотели уходить из займища.
На двадцатые сутки пребывания в гирлах Аниська не выдержал – темной ночью пробрался в хутор. Перейдя по мокрому льду Мертвый Донец, вступил на кочковатый берег, пригибаясь, заскользил вдоль прибрежных левад и чернеющих на снежном фоне вишневых садов.
По-весеннему влажный, тянул с юга ветер. С серого неба сыпал мокрый снег. Во дворах выли собаки. С улицы доносились перестук колес, цоканье копыт, лошадиное пофыркивание. Звуки затихали в восточной части хутора. Отступала какая-то белогвардейская войсковая часть.
Аниська осторожно направился к дому. Долго ходил вокруг хаты, прислушиваясь. Маленькие покосившиеся окна были темны, двор казался неузнаваемым. Аниська постучал в окно.
Бледный большеглазый овал лица приник к стеклу.
– Кто такой?
– Это я, маманя…
Аниська рванулся к двери. В сенях он подхватил высохшее тело матери, на руках внес в хату.
Федора тихо плакала, хватая сына за голову.
– Думала, в живых, нету, сыночек…
Аниська сидел на лавке, грузный, обросший густыми волосами, как медведь. От него пахло дымом костров, зимними холодными ветрами. Сняв сапоги, он развесил на печке, еще хранившей тепло, мокрые онучи.
Федора подсовывала ему отваренные куски рыбы, черствые лепешки. Аниська ел, часто припадая к окну, слушал торопливый рассказ о событиях в хуторе.
– Полякины нонче выбрались на степные хутора. Дома остались только, работники. Прасола обгрузились скарбом и уехали. Подвод, мабуть, десять… А война была нонче совсем близко. Как затарахтит вот тут, за хутором! И начали юнкера из хутора бежать в степь…
Федора передохнула.
– Ну, ну… – торопил ее Аниська.
– А у Полякиных штаб и белогвардейцев уймища. Там и батюшкин сын. Нонче видала – по хутору на коне скакал, как оглашенный… А батюшка сказал вчера в церкви, что большевики от дьявола и всех православных христиан будут резать… Правда этому чи нет, Анисенька? – допытывалась Федора.
– Выдумки, маманя! Большевики только супротив богатых. Нам, бедным рыбалкам, от них худа не будет, наоборот – они за нас воюют.
Посидев еще немного и порасспросив кое о чем, Аниська стал собираться в путь.
Федора в последний раз обняла сына, сунула ему в руку небольшой узелок. Потом проводила до ворот и там, чуть придержав за руку, неожиданно спросила:
– Слыхала я – с Липой Аристарховой живешь.
– Живу, маманя. Жена она мне.
– Не венчавшись, живешь? – не то спросила, не то упрекнула Федора.
