Текст книги "Суровая путина"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
Мутные волны бились о высокие каменные фундаменты пестро раскрашенных куреней. Аниська с трудом отыскивал сухие места и, оступаясь на промоинах, шагал вдоль камышовых изгородей.
Он вспомнил, как наезжал в Рогожкино, как встречался с Липой, как рушились их надежды и нагрянула беда.
Тоска сжимала сердце. Проходя мимо незнакомого, тускло светившего оконцами куреня, Аниська услышал игру на гармони, остановился. Приглушенные звуки немудрой песни точно ласковым ветерком обдували его.
Молодой женский голос под басовитый аккомпанемент гармони любовно выводил:
Вейтесь, деревья, вейтесь вы буйны,
Что я насадила…
Нету мово миленочка,
Что я полюбила…
Он поехал в край далекий,
В самую Одессу,
Сказал – расти, девчоночка,
на другую весну…
Трогательно-простые слова были с детства знакомы Аниське: не слух, а память подсказывала ему их:
…Росла, росла девчоночка
Да расти перестала…
Ждала, ждала миленочка
Да плакать стала.
Аниська усмехнулся, уловив в содержании песни что-то общее со своей горькой участью. Он отошел от изгороди, ищуще, растерянно осмотрелся. Тьма, нависшая над хутором, стала иссиня-черной; огни в окнах куреней гасли.
Аниська решил сначала повидать Липу, а потом уже искать приюта у знакомых рыбаков. Липа жила теперь у богатых казаков Сидельниковых, взявших ее в свой двор из милости, как бесприданницу и даровую работницу. Сидельниковы жили где-то у Дона, на краю хутора. Часто проваливаясь в залитые водой канавы, Аниська долго плутал в проулках, пока не встретил на улице какого-то парнишку. Он с радостью схватил его за руку.
– Стой, молодец! Где тут живут Сидельниковы?
Мальчуган испуганно зашмыгал носом, пытаясь вырваться.
– Пусти, дядя. Сидельниковы там, за ериком… К ним на каюке нужно ехать.
– Ты проведи-ка меня и покличь ихнюю невестку Липу, а я тебе табаку на закурку дам, – пообещал Аниська.
Поскребывая по кочкам отцовскими сапогами, паренек повел Аниську прямо через левады. На широком, плоскодонном, похожем на корыто, каюке они переплыли ерик и, пройдя глухой проулок, остановились у темного вишенника, за которым тускло светились окна сидельниковского куреня.
– Что сказать ей? – шопотом спросил мальчуган.
– Скажи… – Аниська запнулся. – Скажи, чтоб зараз же вышла. А до кого – не сказывай.
Парнишка нырнул во двор.
Аниська присел на прислоненный к изгороди камень, достал кисет. Руки его мелко дрожали, просыпая табак.
Прошло минут десять, а Липа не появлялась. Аниська уже решил, что мальчуган обманул его, как вдруг за спиной затрещал прошлогодний бурьян, и через изгородь мелькнула детская тень.
– Зараз выйдет, – прошептал паренек и исчез в темноте. Слышно было, как скрипнула дверь.
Мужской голос глухо прогудел во дворе, ему ответил тихий, казавшийся особенно мягким в вечерней тишине, голос Липы, и шаги, сначала нерешительные, потом уверенные и быстрые, стали приближаться к ограде.
Аниська навалился грудью на ивовую перекладину, смотрел в темноту. Вот мелькнула между деревьев светлая кофточка. Липа остановилась, окликнула громко и, как показалось Аниське, с досадой:
– Ну, кто там? Чего надобно?
Аниська, не ответив, перескочил через ограду и, отгибая от лица сыроватые ветви вишенника, подошел.
– Это я… Анисим… – тихо вымолвил он. Его била лихорадка.
Он заметил, как, обхватив голой рукой ствол вишни, Липа качнулась. Потом кинулась ему на шею, повисла непривычно грузным, пополневшим телом.
Он стоял, опустив руки, как чужой.
Липа ощупывала его, заглядывала в глаза, лепетала что-то бессвязное. Аниська растерянно ухмылялся, чувствуя теплоту я дрожь ее тела, ронял холодные, будто не свои слова:
– Ну, чего ты? Тю, дурная… Я же это…
…На краю сада Сидельновых, вдоль глубокого рва растут полувековые раскидистые вербы.
Сюда пришли Аниська и Липа.
Откинув чубатую голову, расстегнув ворот рубахи, Аниська полулежал на берегу, на разостланном ватнике, покусывая горькую сухую былинку. Липа лежала рядом, припав головой к его груди, плакала… Аниська не упрекал ее ни в чем. Стосковавшийся по женской ласке, он исступленно целовал ее сухие твердые губы, ненасытно всматривался в ее побледневшее лицо, путался пальцами в шелковистых волосах.
– Вот и стала я не женой твоей, а полюбовницей, – с горечью шептала Липа.
– Не говори так, – горячо возражал Аниська. – Ты – моя жена по праву.
Уставая от ласк, они делились воспоминаниями о прошлом и, как и детство, говорили сразу обо всем, перебивая друг друга.
– Анися, где ты теперь будешь? – спросила Липа.
Аниська задумался. У него не было пока определенных замыслов.
– Пока останусь в Рогожкино. Прятаться мне надо покуда что…
Аниська коротко рассказал об Автономове, обо всем, что передумал в эти дни.
– Видно, не суждено мне с тобой скоро успокоиться, – говорил он. – Чую, придется сцепиться кое с кем напропалую. Только не так, как раньше. Одни ничего теперь не сделаешь. Надо подаваться в город там есть настоящие люди. Они скажут, что дальше нужно делать. Эх, Липа! Шторм начинается… Зашевелились люди… Царя скинули, а паны остались, их кончать нужно. Ехал я по железной дороге из Сибири – так люди, как мурашки, снуют туда-сюда, озлели, как черти… Чуть чего, сейчас с кулаками лезут. Наболело у всех… И войну хотят кончать.
Липа слушала, склонив голову, не шевелясь.
– Куда же ты пойдешь теперь? – спросила она с тревогой.
– Где-нибудь укроюсь. Вижу, в своем хуторе стал я поперек горла у многих. Заметил я, что прасолы да атаманы правил боятся больше, чем расправы. Вот соберу подходящих людей и начну всем глаза открывать.
Липа умоляюще зашептала:
– Не трогай их, Анисенька, будь они прокляты. Загубят они тебя, а все одно на своем не поставишь.
Аниська молчал, недобро кривя губы. Небо на востоке начало зеленеть. В камышовых зарослях закрякали дикие утки. В хуторе прокричал петух.
Липа вскочила.
– Ох, засиделась я, Анисенька! Кинутся наши, а меня нету… Побегу я…
Привстав, Аниська удержал ее за руку, накинув на ей плечи пиджак, снова привлек к себе.
Липа с трудом освободилась из его объятий, шагнула к саду, потом вернулась, проговорила с тоской:
– Как вспомню, что надо ворочаться к Сидельниковьм, сердце обливается кровью. Выручи меня, Анисенька, возьми от них. Никого мне не надо, кроме тебя. Судьба моя, родимушка!
Она приникла к Аниськиному плечу и вдруг, как бы устыдясь своего порыва, закрыв лицо руками, пошла к саду.
Аниська долго молча смотрел ей вслед. Что мог ответить он, сам лишенный крова и гонимый атаманами?
Той же ночью Федору Карнаухову разбудил осторожный стук. Все еще не догадываясь о причине поспешного ухода Аниськи в Рогожкино, она вскочила с постели и, шлепая босыми ногами, выбежала в сени.
В ответ на ее оклик за дверью зашептались, потом послышался притворно-мирный голос Ивана Журкина:
– Пусти, Федора Васильевна. Дело есть.
– Какое дело? Говори через дверь.
– Открой, открой! – настойчиво потребовал Журкин. – Нам хозяина нужно.
Федора почуяла опасность. Хитрость матери, решившей запутать следы сына, проснулась в ней. Нарочито громко зевая, она отворила дверь.
В хату ввалились Иван Журкин, атаман Баранов и Дмитрий Автономов. Автономов, легонько помахивая плетью и поскрипывая боксовыми сапогами, прошелся по хате. Федора заметила торчавший из-под пальто атамана медный наконечник ножен шашки.
– Где хозяин, Карнаухова? – резко спросил Автономов.
– А хозяина-то и нету…
– Где он?
– Как с утра пошел, да и досе не было. Вчера, кажись, между словами слыхала, будто в Таганрог собирался.
– Врешь! – вскричал Автономов и, подбежав к кровати, на которой лежала Варюшка, сдернул с нее лоскутное одеяло.
Девочка взвизгнула, оправляя сорочку, бросилась к матери.
Автономов кончиками пальцев стал хватать ситцевые убогие подушки, – брезгливо морщась, сбрасывал их на пол.
Атаман, кряхтя, заглядывал под кровать, за печку, тыкал ножнами в горку сваленных на сундуке лохмотьев. Иван Журкин, виновато опустив голову, стоял у дверей, мял в руках казачий картуз.
Дмитрий Автономов, тяжело дыша, снова подступил к Федоре.
– Ты, Карнаухова, уже пожилая женщина, а бессовестно врешь! Ты знаешь, где сын…
– Чего ты меня пришел разорять! – взвизгнула вдруг Федора, надвигаясь на Автономова.
– Молчать! – замахнулся Автономов плетью.
Атаман придержал его руку.
– Плюньте на нее, Дмитрий Петрович. Все равно – не пособится. Чай, не иголка, найдем…
Автономов и атаман вышли. Иван Журкин, следуя за ними, стукнулся головой о притолоку, выругался, сказал метавшейся по хате Федоре:
– Ты, Федора Васильевна, сказала бы уже правду. А то все одно покою не дадут. Набедокурил твой сынок по завязку, Так что иди и повинись.
– Не буду я ни в чем виниться! – закричала Федора. – Мой сын ни в чем не виноват! И теперь он атаманам в руки не дастся! Прошло то время. За него люди добрые вступятся.
Точно какой-то свет озарил внезапно душу Федоры, придал неслыханную смелость ее словам. Этот свет была та правда, которую уже ясно видел ее сын и в которую верила она сама. Чутье подсказывало ей эти слова.
Почуяв в голосе женщины новую бесстрашную силу, Иван Журкин опасливо пятился за дверь и вдруг, хлопнув ею, выбежал на улицу.
14
Укрывшись у казака Красильникова, Аниська стал обдумывать дальнейший план действий. Сидеть покорно, сложа руки, и ждать ареста он не мог. Нужно было на притеснения хуторских властей отвечать таким же упорным сопротивлением. Жажда борьбы, как в былое время, пробудилась в нем.
Вечером на другой день в хутор Рогожкино явился Панфил Шкоркин. В полутемной каморке красильниковского куреня, единственное окно которого выходило в залитое водой займище, друзья встретились для короткого совещания.
Устало дыша и вытирая рукавом грязной рубахи пот с липа, Панфил рассказал товарищу об обыске.
Аниська сидел на деревянных нарах, среди рыбачьей рухляди и слушал, насупившись, не перебивая, а когда Панфил кончил, заговорил:
– Я уже все обдумал, Шкорка, с этой властью у нас мира не будет. И надо ей, пока суть да дело, вставлять палки в колеса. Надо собирать неимущих рыбаков и вообще бедных людей, гуртовать их в ватаги, раздобыть оружие, чтобы не подчиняться такой сволочи, как Автономов, и жить вольно…
Панфил нервно поежился, вертя в руках костыль.
– За ружьями дело не станет. Их мы добудем, а дальше что? Опять пихрецов шлепать?
Аниська презрительно усмехнулся, вскочив с нар, прошелся, по каморке.
– Дело не в одних пихрецах, а во всех порядках и законах. Мы им напоминать будем своими выстрелами, что еще не все кончено. Пусть понимают, что запретные вешки в заповедных водах не там стоят, где нужно. Мы будем охранять свои новые вешки и свои права. Пусть нас не касаются, мы будем жить по-своему, а кто ткнется в нашу ватагу со своим указом, тому покажем пулю.
Панфил с сомнением смотрел на товарища.
– Это ты, Анисим Егорыч, широко замахнулся. Пороху хватит ли?
– Хватит. Нужно пример другим подавать. На каждом шагу людям глаза открывать. Нам сказали – свобода, вот мы и будем требовать свободы.
– А где мы возьмем дубы? – спросил Панфил. – Ведь нам не один понадобится.
– Найдем, – Аниська задумчиво помолчал. – У меня есть немного деньжат, их мне ссудил Прийма. Остальное соберем у крутиев и на торгах пару дубков подберем. А там, когда узнают рыбалки, чего мы хотим, сами к нам начнут приставать.
Аниська зашагал по каморке, продолжая с возрастающим воодушевлением:
– В нашу ватагу пойдут все старые ватажники. Пантелей Кобец – раз. Это закадычный друг Якова Малахова. Он согласится. Сазон Павлович – два, Максим Чеборцов – три. Илья Спиридонов, Ерофей Петухов, Лука Крыльщиков. Да мало ли? Обиженных у прасолов много. Я займусь берданками и дубами, а ты, Панфил Степаныч, – людьми. Согласен?
– О чем разговор! – весело согласился Панфил.
– Наделаем мы им переполоху, – потирая руки, с угрозой заговорил Аниська. – То они нас путали, теперь мы их попугаем. Организуем отряд, я поеду в город, пойду к рабочим, среди них есть эти самые люди – большевики-революционеры. Они нам помогут. И спихнем к чорту атаманскую власть по хуторам.
– Дай бог, – стукнул костылем Панфил. – Горит у меня в нутре, Анисим Егорыч, горит. Конца не вижу, до какого бережка приплывем мы, а чую – дальше никак нельзя так жить. Только боюсь – нехватит у нас силы атаманскую власть скинуть. Большое дело ты затеял, Анисим Егорыч. Не шуточное…
Панфил ушел. Стук костыля постепенно затих за окном…
Матвей Харитонович Красильников был давний соперник рогожкинского прасола Козьмы Петровича Коротькова и назло ему не гнушался ничьей помощью. Он отличался от своих собратьев, крупных сетевладельцев, тем, что не требовал от членов своих ватаг непосильных вкладов и принимал на работу самых захудалых и обездоленных.
Это был крепкий, жизнерадостный старик лет шестидесяти, с гибким, как у юноши, мускулистым телом. Обветренное румяное лицо его дышало здоровьем. Светлые глаза всегда щурились в усмешке. Зимой телячий треух, а летом выпачканный и смолу суконный картуз Матвей Харитонович сдвигал на самый затылок, и от этого круглое лицо его смотрело на всех весело и открыто.
Своим гостеприимством Красильников славился по всему Нижнедонью. Пестро раскрашенный курень его с жестяными коньками и рыбками на крыше, с резным крылечком и голубыми ставнями притягивал к себе, словно маяк, всех вышибленных из домашнего благополучия крутиев, опальных, не поладивших с атаманом казаков. Были между ними и просто странствующие люди, давно потерявшие свою родину. Красильников всем оказывал помощь.
От городских высокочиновных гостей, приезжавших в донские гирла на охоту, от странников по «волчьему билету» усвоил он уйму отрывочных, разнообразных знаний. К нему шли за советами и помощью казаки и иногородние; рыбаки ценили его как самого умного и дельного в хуторе человека. Сам станичный атаман заезжал к нему попить кофе и послушать о новостях, часто очень секретных.
Ранним утром в каморку Аниськи вошел Красильников и легонько встряхнул его, еще погруженного в сон, за плечо. Аниська вскочил, хватаясь за сапоги.
– Не пугайся, – добродушно предупредил Красильников. – Спишь ты, парень, чутко, только дело просыпаешь.
– Что случилось? – сбрасывая со лба сбившийся в кольцо чуб спросил Аниська.
– Дельце одно есть.
– Какое? Говори, Матвей Харитонович! – насторожился Аниська.
– Как у тебя дело с твоим дубом? Со «Смелым»… Так, кажись, он у тебя прозывался…
– …Заявление в суд подал через гражданский комитет на Емельку, – все еще не догадываясь, к чему клонит Красильников, – пояснил Аниська.
– Думаешь – толк будет?
Аниська нетерпеливо спросил:
– Матвей Харитонович, знаешь что о дубе – говори.
Поглаживая седую, словно отлитую из потемневшего кавказского серебра, бородку, Красильников усмехнулся:
– Твой дубок стоит сейчас возле кордона. Есаул Миронов самолично подсек Емельку Шарапа возле Каланчи.
– Не врешь, Матвей Харитонович?
– Можешь проверить. Ты, должно, Миронова не знаешь. Это тебе не полковник Шаров. С Мироновым ладить трудно. Просчитался с ним и Емелька.
Аниська стоял посредине каморки босой, бледный от волнения. Бурная радость охватила его. То, о чем вчера совещался с Панфилом, начинало осуществляться быстрее, чем он думал. Его дуб, не раз уносивший его от пуль охраны, мог теперь послужить для нового общего дела.
– Матвей Харитонович! Одолжи мне свой дубок, и я в эту же ночь вырву у Миронова дуб. Не откажи, а?
Красильников прошелся по каморке, ответил не сразу:
– Горячий ты, парень. Покуда ночь наступит, дуб обратно у Емельки будет. Выкупать надо дуб. Сейчас же выкупать…
…Чтоб дуб выкупить, надобны деньги, – сказал Аниська.
– Деньги, у Красильникова найдутся. Мне не жалко выложить, несколько сотен за такую покупку.
Аниська самолюбиво насупился.
– Я к прасолам теперь в батраки не нанимаюсь. Заметь, Матвей Харитонович, и своими руками барыши для них выгребать из запретных вод не собираюсь.
– Вишь ты какой! Слыхал я, – сам болтаешь, – в нашем деле моего-твоего нету, а сам что говоришь? – Красильников сдвинул на затылок выпачканный в смолу картуз, глумливо засмеялся.
Аниська о недоумением смотрел на него.
– Кто тебе такое говорил? Что мое, то моим и останется. И никому своего не отдам.
– Вот видишь. Только как же насчет покупки? – Красильников опять затрясся от смеха. – Чудак ты, парень. Ты скажи сразу да, а либо нет. А кто у кого в долгу останется – видно будет.
Аниська все еще недоверчиво косился на старика, потом решительно взмахнул рукой.
– Чорт с тобой, Матвей Харитонович! Давай деньги, потом рассчитаемся.
Закончив дело с выкупом, Аниська и Красильников отчаливали от кордона на «Смелом». Вместе с дубом была куплена и новая, принадлежащая Емельке Шарапову, волокуша. Аниська в важной позе лежал на ней, пушистой и пахучей сваленной на корме.
Лицо его было обвязано платком. Аниська не хотел быть узнанным охраной. Пахнувший молодым чаканом ветер дышал с моря. В нежарком воздухе, блестя крыльями, резвились крикливые бакланы. Куцые цапли стояли на отмелях на высоких тонких ногах, выслеживая в воде мелкую рыбу.
Быстрый, на две пары весел, каюк пересек «Смелому» невидную тропу. Аниська всмотрелся в сидевших в каюке людей и узнал Емельку. По всегдашней своей привычке Шарапов стоил на корме, широко расставив ноги, и зычным голосом подгонял гребцов.
Емелька спешил. Узнав издали черную, поблескивающую на солнце окраску «Смелого», он замахал руками, требуя остановиться.
– Матвей Харитонович, придержи дубок, пожалуйста, – попросил Аниська стоящего у руля Красильникова.
– Это зачем? – не сразу поняв желание Аниськи, спросил старик.
– Возьми правее, говорю. Уважь.
Красильников, тихо посмеиваясь, следил за настойчивыми сигналами Емельки.
– Подразним его, никак? – спросил он, – Только гляди, чтобы не сцапали тебя пихрецы.
Красильников повернул ручку руля. Дуб изменил курс, замедлил ход. К нему мигом пришвартовался Емелькин каюк. С кошачьим проворством Емелька перелез в дуб.
На насмешливое приветствие Аниськи он не ответил, перескочив через ряд сидений, подошел к Красильникову.
Видимо, решил он говорить с настоящим хозяином, который один, по его убеждению, мог перехватить ценную покупку.
– Хе… Чего так поспешаешь, Матвей Харитонович? – спросил он. – Чужое добро купил, так стыдно хозяину в глаза смотреть?
– Отчего – стыдно? – ухмыльнувшись, пожал плечами Красильников и кивнул на Аниську. – Он покупал – не я. Пусть ему и будет стыдно.
Емелька, как бы не заметив издевательского кивка, продолжал:
– Нахрапом хочешь дубок взять, Матвей Харитонович. Хе… Быть может, поладим миром? – Он понизил голос. – Кажи, сколько хочешь отступного?
Аниська, все время стоявший в сторонке, подошел к Емельке.
– Со мной говори об отступном, Емельян Константинович. Я выкупил у казаков свой дуб.
Аниська с ударением выговорил слово «свой». Бледность покрыла Емелькины щеки.
– А-а… Так это ты покупатель!.. Хе… Тогда другое дело, – тихо проговорил Емелька.
– Свое вернул, Емельян Константинович, кровное, – повторил Аниська насмешливо-спокойно.
Емелька чуть заметно мигнул, и двое дюжих молодцов из его ватаги предусмотрительно встали за его спиной.
Аниська взялся за веревку кливера, поправил на лице повязку. Пихрецы, стоявшие на берегу, следили за тем, что происходило на дубе.
Все еще не теряя надежды на победу, Емелька снова обернулся к Красильникову. Чутье барышника подсказывало ему, что Аниська не за свои деньги купил дуб.
– Хе… Матюша… – вкрадчиво предложил он, – возьми четыреста. Плачу наличными.
И опять, сдерживая смех, Красильников кивнул на Аниську:
– Сказано: ему плати. Чего пристал?
– Восемьсот давай, Емельян Константиныч. Так и быть уступлю, – издеваясь вставил Аниська.
Не промолвив больше ни слова, Емелька спрыгнул в каюк. За ним молча последовали его телохранители. Оттолкнувшись веслом от дуба, он прохрипел со сдержанной яростью:
– Ладно, Карнаух! Я еще с тобой поквитаюсь!
– Это верно, Шарап, с тобой мы еще не в полном расчете! – крикнул Аниська и повернул кливер под упругую струю ветра.
«Смелый» легко побежал по волнам, оставив Емелькин каюк далеко за собой. Один из пихрецов по сигналу Емельки, а может быть, просто из озорства, выстрелил вслед, и шальная пуля визгливо пропела над головой Аниськи, продырявила парус.
«Смелый», словно чайка, расправившая крылья, летел все быстрее. Вместе с ним., казалось, летело в солнечную даль Аниськино ликующее сердце.
15
Над хутором Рогожкино густели тихие майские сумерки.
В тяжелом, рясном цвету стояли акации. Их белые лепестки осыпались на мутную воду метелью нетающих снежинок. Где-то далеко, в займище, словно из-под земли, гудела выпь.
Воровато озираясь, нащупывая возвышенные, начавшие подсыхать места (разлив Дона уже опадал), Аниська пробирался ко двору Красильниковых. Возле калитки встретился с Панфилом.
– А я с радостью, – не удержался Аниська, – Дубок-то я перехватил у Емельки.
– Я уже знаю.
– Ну, как рыбаки?
– Сазон Павлыч, когда узнал, что ты собираешь ватагу, аж затанцевал. Орет во всю глотку, радуется. Пантелей тоже… Завтра все тут будут. Со своим дубом. У них ведь тоже дубок есть.
– Хорошо. А оружие как?
Панфил почесал в затылке.
– Насчет этого плоховато. Пять дробовиков достали да берданку.
Аниська вздохнул:
– Винторезов бы парочку, ну, да ладно. У пихры винтовок много.
Панфил многозначительно кивнул в сторону красильниковского дома.
– Там – гости…
– Кто такие?
– Одного знаю, а другой – не из наших. Ох, и хитрый этот Матвей. Так, по обличию – прасол, а дела затевает – не поймешь. Вот и тебе денег – ссудил.
Друзья вошли в горницу. За столом сидели Красильников и двое приезжих. Высокая лампа на фарфоровом пьедестале освещала просторную горницу. Матвей Харитонович угощал гостей кофе с медовой халвой и каймаком, как всегда, что-то рассказывал.
– А-а, донские развеселые! – приветливо встретил он Аниську и Панфила. – Заходите, садитесь… Аннушка! – позвал он жену. – Поднеси еще каймачку.
Аниська присел к столу, бросая испытующие взгляды на гостей. Один из них, одетый в старую казачью гимнастерку, упорно отворачивал от света свое остроскулое угрюмое лицо.
Другой гость, горбясь, помешивал в стакане ложечкой. Он был лыс, сутул, одутловат. Маленькие голубые глаза смотрели устало, задумчиво. Одет он был в засаленную ластиковую блузу мастерового, из бокового кармана торчали металлические хвостики очков. Пальцы его были длинные и крючковатые, с выпачканными в черный лак ногтями.
– Хлопцы, обзнакомляйтесь. Это наши головорезы – крутни. Это мой компаньон Карнаухов, Анисим Егорыч, – отрекомендовал Красильников Аниську.
Тот протянул сухоскулому руку и тут же опустил ее, словно подрубленную. Гость смотрел на него знакомым улыбчивым взглядом.
– Пашка! Чекусов! – изумленно вскрикнул Аниська.
Панфил хихикнул, стукнул костылем.
– Глянь-ка, старые знакомые объявились!
Аниська тряс Чекусову руку. Тот угрюмо усмехался, отчего смуглая, в огневом румянце, кожа, туго обтягивавшая скулы, собиралась в густые морщины.
– Узнал-таки, – прохрипел Чекусов и оскалился, обнажив широкую щель на месте когда-то выбитых в драке зубов.
– Как не узнать! Помнишь, как сражались мы на Чулеке за шараповское счастье? Здорово мы вам, казакам, намяли тогда бока.
– Кто – кому? Припомни лучше. – Чекусов ущипнул рыжевато-сивый закрученный в стрелку ус. – После того много воды утекло.
Аниська с любопытством разглядывал Чекусова. В памяти его проносились затуманенные временем обрывки воспоминаний: пасмурный хмурый день, закостеневшее тело отца на столе в рыбачьей хате, унылый шум дождя за окном, жаркий бой с Емелькиной ватагой на берегу моря. Тогда казак Павел Чекусов с особенным ожесточением дрался с иногородними.
Аниська уже знал об участии Чекусова в бабьем бунте, но это не рассеивало до конца горьких воспоминаний и давнишней неприязни к казаку.
– Каким ветром принесло тебя сюда? – насмешливо спросил он.
– Таким же, что и тебя, – суховато ответил Чекусов.
Аниська подмигнул:
– Я знаю, что ты за орел теперь. Войско донское позоришь, да?
– Помалкивай, – нахмурился казак.
– Ладно, что было, то сплыло. Где теперь скитаешься? – спросил Аниська.
– Вот с Иваном Игнатьевичем, – Чекусов кивнул на товарища, – работаю в ростовских железнодорожных мастерских. Ты теперь меня Чекусовым не зови, – предостерег Аниську казак. – У меня теперь фамилия – Селезнев, понял?
Обернувшись к Красильникову, продолжал деловито:
– Так вот, хозяин, мы приехали к тебе по делу. Кстати и компаньон твой тут. А дело у нас такое: ты рыбку сейчас сдаешь прасолам и здорово барышуешь. А мы хотим, чтобы ты продал нам рыбку по сходной цене.
– На каких условиях? – спросил вспотевший от кофе Красильников.
Аниська насторожился.
– Об условиях мы долго с тобой говорить не намерены, – вызывающе подчеркнул Чекусов. – Это я посоветовал рабочему комитету обратиться к тебе. Слыхал я, что ты дешевле можешь рыбу продать. Вот и приехали к тебе.
– Почем же ты хочешь взять рыбу? И сколько вам надо? – осведомился Матвей Харитонович.
– Этак пудиков двести, для начала, – неуверенно ответил Иван Игнатьевич и осторожно поставил на стоя порожнее блюдечко.
– Чтоб долго не разговаривать, вот такая цена будет… – сказал Красильщиков и назвал цену.
Аниська удивленно взглянул на Матвея Харитоновича: цена была очень низкая, необычная.
Красильников кивнул на Аниську и Панфила.
– Главное от них будет все зависеть. Рыбу не я буду ловить, а они… Ежели они согласны, то можно и по рукам.
Аниська вскочил, протянул Чекусову руку.
– Держи, Пашка, руку. Я согласен на меньшую цену. Ведь это рабочим, я так понимаю.
– Да, рыба пойдет семьям рабочих, – кивнул Иван Игнатьевич. – И вы должны сами доставлять ее в город.
– Доставим, товарищ, в этом и сомнения никакого не может быть, – радостно вскрикнул Аниська, сияя глазами.
– Вот и лады. Договорились, стало быть, – сказал Красильников.
16
Ночью к Аниське явились Пантелей Кобец и Сазон Голубов с целой ватагой. Аниська и Панфил, ночевавшие у Красильникова, приняли от крутиев оружие: пять дробовых ружей и две пулевых полузаржавленных берданки. Но после разговора с Чекусовым и Иваном Игнатьевичем он не знал, что делать с этим оружием. Вчерашние замыслы теперь казались слишком самонадеянными и по-ребячьи необдуманными. Против кого он вздумал бороться с такими ничтожными средствами? Опять против рыболовной охраны? Не об этом говорили городские гости.
Иван Игнатьевич рассказал, что по хуторам уже создаются крестьянские комитеты, которые встанут на защиту прав безземельных и неимущих рыбаков, а в городе собирает силы для борьбы за подлинно народную власть Донской комитет большевиков.
Зло высмеивая новые станичные порядки, ругая атаманов, Павел Чекусов говорил, что «скоро придет буржуйскому царству конец», что Временное правительство дурачит трудовой народ. Подмигивая в сторону Красильникова, он дружески трепал Аниську по плечу.
– Ничего, Анисим Егорыч, скоро гадам будем головешки крутить. Большевики, они нянькаться с кожелупами не станут. Вот приедешь к нам, – мы тебе новые песни споем – не крутийские. Крутийством, что воровством, ничего не добьешься.
Иван Игнатьевич и Чекусов уехали на рассвете пароходом.
Через два дня после удачного лова «Смелый» причалил к ростовской рыбной пристани. На взгорье лежал серый город, окутанный дымкой пасмурного утра. Накрапывал мелкий дождь. Где-то над пустынным левобережьем Дона сдержанно грохотал гром. Со стороны города доносился неясный беспокойный шум.
На берегу толпились женщины с кошелками и мешками в руках. Судя по одежде, это были жены рабочих.
Как только дуб подошел К берегу, вся толпа прихлынула к причалу.
– Сгружать будем иль нет? Давай, что ли? – наперебой кричали жуликоватые и юркие перекупщики, дергая Аниську за полы пиджака.
Аниська растерялся. Из-под ног его уже начинали тащить скользких брюхатых сазанов.
Вдруг он увидел в толпе Ивана Игнатьевича и обрадованно замахал ему. Иван Игнатьевич с трудом протискался. За ним пробивался Павел Чекусов. Лицо его, смуглое, с лихорадочным румянцем на впалых щеках, было гневным.
Иван Игнатьевич что-то кричал, чего Аниська не мог расслышать. Наконец он понял, что нужно отогнать спекулянтов. Быстро установили очередь. Иван Игнатьевич заглядывал в нетерпеливые лица женщин и, бормоча: «Наша, наша», отбирал их, ставил одну за другой.
Рыбу разобрали, не взвешивая, – штуками. Аниська беспокойным взглядом окидывал очередь и не видел конца ее, Рыбный ворох быстро таял. Усталые лица женщин обращались к рыбакам с надеждой и тревогой: хватит ли?
Люди все шли и шли, подставляя мешки и кошелки… Аниське казалось, что их прошло несколько тысяч. Толпа все прибывала. Слух о дешевой рыбе, подвезенной рыбаками, уже облетел ближайшие к пристани рабочие домики.
Когда рыба была продана, Иван Игнатьевич влез на корму дуба, и толпа притихла. Он снял сплюснутую, выгоревшую на солнце кепочку и, поглаживая белесые, закрывавшие рот усы, долго выжидающе осматривал толпу. Потом, когда все окончательно притихли, заговорил:
– Товарищи! Вчера наши жены и дочери двенадцать часов простояли перед лабазами Балакирева и Парамонова. Целый день ждали, когда лавочники откроют свои магазины и продадут питание рабочему человеку… И чего дождались наши жены и дочери? – голос Ивана Игнатьевича зазвучал громко, негодующе. – Ничего! Потому купчики жмут нас. Им не нужно, чтобы мы были сытые. Они не дадут нам завтра хлеба, и нам – каюк. И Керенскому мы ненужные. А вот наш брат… – Иван Игнатьевич повел рукой в сторону Аниськи и его товарищей. – Наш брат – рыбаки согласились оказать нам помощь. Рыбы пока нехватило, еще не все довольные, но это первый почин. Надо, товарищи, поблагодарить рыбаков по-рабочему и просить их наведываться к нам чаще.
Иван Игнатьевич надел кепку, вытер красным платком мясистый нос, слез с кормы.
Аниська стоял на виду у всех, смущенный и гордый. Сотни дружеских глаз были обращены к нему, и от этого в груди росло что-то большое, теснящее дыхание.
Он не ожидал, что дело его примет такой значительный, оборот, и торжествующе оглянулся на товарищей.
Пантелей Кобец и Ерофей Петухов, еще утром не соглашавшиеся с Аниськой и недовольные его сделкой с Иваном Игнатьевичем, дружно загалдели:
– Да чего там! Ладно! Какой разговор – рыба в наших руках. Можем еще подвезть.
Аниська чувствовал, – какие-то крепкие нити начинали связывать его с этими, еще мало знакомыми ему людьми.
Многим недосталось рыбы, но и они после речи Ивана Игнатьевича притихли, дружески заговаривали с рыбаками.
17
Вечером рыбаки зашли к Ивану Игнатьевичу. Тесовый домик на глухой улице Темерника, двор, стиснутый со всех сторон такими же убогими домами, обнесенный дощатым покосившимся забором, чахлые акации, – вот и все хозяйство Ивана Игнатьевича.
