Текст книги "Суровая путина"

Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Разбе-га-а-йсь! – донесся с катера повелительный и грозный окрик.

Винтовки захлопали торопливо, как бы стараясь перещеголять друг друга быстротой стрельбы. Аниська услышал зловещий тихий свист, взглянул на упруго надувшийся парус. Две тоненьких дырочки просвечивали на солнце весело, точно в детскую свистульку, наигрывал в них ветер.

«Смелый», выпятив полотняную грудь, продолжал отходить к общей заставе дубов. Катер гнался за ним на всех парах.

Аниська все еще медлил поворачивать обратно, ждал удобного случая. Онуфренко с недоумением смотрел на него.

Аниська скомандовал ложиться и сам прилег у края кормы, заслонившись чугунком, в котором рыбаки варили уху, и целясь из тяжелой берданки в торчавшего на катере охранника.

Тот, припав на колено, выпускал обойму за обоймой, не целясь. Очевидно, охране было приказано взять приморцев испугом. Аниська явственно видел сосредоточенное, сердитое лицо с торчащим из-под казачьей фуражки чубом и нажал спуск. Когда дым рассеялся, он с удивлением увидел охранника на старом месте, с отчаянием посмотрел на свою старинную, с широким дулом берданку. Выбрасываемая ею крупная дробь не долетала до катера.

Максим Чеборцов, Сазон Голубов и Пантелей Кобец, засев у борта, также палили из своих охотничьих ружей, но выстрелы их были такими же безобидными. Пантелей Кобец после каждого выстрела по четверти часа, как казалось Аниське, заряжал свое заржавленное шомпольное ружье, а зарядив, долго, старательно целился. Ружье гремело, как древняя пушка, не причиняя вреда. Лишь после одного удачного выстрела чубатый охранник схватился за плечо и, свирепо ругаясь, сбежал в трюм катера.

Между тем дружный винтовочный огонь с быстроходно маневрировавшей «Казачки» отбросил часть невооруженных ватаг далеко в море.

– Микиту убили-и-и! – раздался вдруг дикий вопль с мержановского дуба, пытавшегося заплыть «Казачке» в тыл.

На помощь мержановцам поспешил на своем дубе Аниська. Давно не ходил «Смелый» так быстро. Гребцы в расстегнутых рубахах, обливаясь потом, махали веслами изо всех сил. Частые сильные удары толкали дуб вперед с нарастающей быстротой.

Вот и катер. До него можно добросить камень. Он медленно поворачивается носом к «Смелому», как бы готовясь встретить удар. Слышно, как чмокает поршень паровой машины и звучит команда капитана. Двое кордонников – светлорыжий и черный, гибкий красавец с погонами урядника – вбегают на спардек. Черный целится из винтовки прямо Аниське в лицо.

Аниська приседает, говорит умоляюще солдату:

– Онуфрич, чего же ты?

Солдат отбрасывает руку – и вдруг медленно склоняется грудью на корму. Аниська с озлоблением смотрит на него. Но тот, не выпуская из рук гранаты, протягивает ее Аниське:

– Кидай ты… Я, кажись, раненый… Колечко зажми только… вот так… Ну?

На правой руке его чуть повыше локтя солдатская рубаха из зеленоватого сукна пятнится свежей кровью, кажущейся при солнечном свете нестерпимо яркой.

Аниська вскакивает и неумело бросает гранату. Оглушительный грохот рвет воздух, и кажется, – катер проваливается в пенистую воронку моря. Еще один громовой удар – и Аниська падает на колени. Что-то трещит у самого его уха. Потом неожиданная и четкая – такая, что слышен крик чайки, падает на море тишина…

……………………………………………………………………………………

Девять охранников были мгновенно разоружены мержановцами. Одного из них, чернявого красавца, раненного в голову осколком гранаты, снесли в тесный грязный трюм катера и бросили на нары.

«Казачка», точно птица со сломанными крыльями, безвольно покачивалась на волнах моря. Одна граната разворотила корму и повредила штурвал, другая вырвала часть правого борта.

У приморцев оказалось трое раненых, а один навсегда распрощался с майским солнцем и морем. Казачья пуля угодила ему в лоб, чуть повыше черной брови.

Охранников едва не растерзали. Аниське с трудом удалось уговорить рыбаков доставить охрану в хутор. Мержановцы требовали немедленного самосуда.

Наконец ватага Аниськи взяла верх: пихреца решили арестовать и отвезти в хутор Мержановский в качестве заложников.

Пять дубов во главе со «Смелым» двинулись к хутору Мержановскому.

22

На берегу, у хутора Мержановского, мятежников ожидала неистово ревущая толпа. Весть о пленении кордонников, об убийстве рыбака была неведомо кем уже принесена в хутор.

Пленников со связанными назад руками высадили на берег, толпа набросилась на них. Особенно озлоблены были женщины. Вооруженные винтовками рыбаки из Аниськиной ватаги с трудом сдерживали их.

Пихрецов повели в гору, к хутору. Мужчины, женщины, ребятишки повалили следом. Впереди шли Аниська и Панфил Шкоркин с винтовками наготове. Опустив взлохмаченные окровавленные головы, волоча ноги, кордонники гуськом подымались по крутой тропинке.

Позади шествия несли на руках убитого мержановца. Родственники не отступали от него ни на шаг. Жалобно причитали женщины, плакали дети.

По мере того как шествие приближалось к хутору, гнев толпы возрастал. Толпа притиснула пленников к новой саманной хате. В ней помещался гражданский комитет. На дощатом, еще не окрашенном крыльце стояли председатель комитета – рыжий толстый мужик, щедрый украинец Федор Прийма и двое мержановских прасолов, членов комитета. Все они были напутаны, стояли без шапок, опустив руки, как на церковной паперти.

Аниська пытливо всмотрелся в бледные лица членов комитета, стараясь узнать, чью сторону готовились поддержать эти люди.

Смущенный, растерянный вид Федора Приймы неприятно изумил его.

«Пошатнулся отцовский друзьяк, – подумал он. – Либо боится, либо поддерживает прасольскую руку».

Взойдя на крыльцо, Аниська громко, так, чтобы слышали все, сказал председателю комитета:

– Арестованных сейчас же посадить в казематку. Да чтоб понадежней.

– Это чей приказ? – прищурил воровато бегающие глаза председатель комитета.

– Мой.

Хитрый мужик скорчил гримасу.

– Так як же? Вы с ними покумовались, вы сами и сажайте. Не мое дило.

Арестованные, притиснутые разъяренной толпой, жались к перилам крыльца.

– Бей их!.. – ревели в толпе.

– Казнить душегубов!

Толпа навалилась на крыльцо. Впереди всех была высокая костлявая женщина с медным крестом на голой груди. Она хваталась за перила: норовила ударить камнем стоявшего на краю охранника.

Надрывая голос, Аниська кричал, что расправляться самосудом с охранниками не следует, что надо держать их под арестом как заложников и требовать от наказного атамана и начальника рыбных ловель удаления охраны с законной полосы.

Онуфренко, с согнутой в локте, перевязанной рукой, поддержал Аниську короткой внушительной речью. Его сменил председатель гражданского комитета. Он говорил путано, осторожно:

– Гражданы, як побьемо мы оцих людей, так за це нас не помилуют. Це дило мы недоброе затиялы. Уси будемо в тюрьми, ось побачите. Лучше отпустимо казакив, нехай воны идут, куда хочут. А вы тоже идите соби до дому. А мы напишем до начальника яку треба бумагу, щоб було воно по закону.

Расталкивая рыбаков, на крыльцо смело взошел сутулый человек с птичьим носом, в городском потертом пальто и суконном картузе.

– Граждане, дело ваше очень серьезное, государственное, и тут надобно поступать, как того требует политический момент. Я предлагаю дать сейчас же экстренную телеграмму съезду крестьянских депутатов в Ростов, доложить об этом недоразумении и просить разрешить этот государственный вопрос по всей аккуратности и законности. Так ли я говорю, граждане?

Толпа недоверчиво молчала.

– Я, граждане, в один момент эту телеграмму напишу, – предложил человек в пальто.

– А ты кто такой? – подступив к нему, спросил Аниська.

– Я – член партии социалистов-революционеров, – высокомерно ответил незнакомец. – И вы мне не препятствуйте. Гражданин, пойдемте со мной, – и он кивнул председателю комитета.

Предложение человека в пальто вызвало новый ожесточенный спор среди рыбаков, но потом большинство согласилось послать телеграмму крестьянскому съезду. Охранников отвели в хату и заперли вместе с Семенцовым в тесную каморку, когда-то заменявшую кордегардию.

Аниська сам расставил часовых, вернулся на крыльцо. Толпа медленно расходилась, но особенно непримиримые и озлобленные оставались, настойчиво следя, чтобы пленников не освободили.

Телеграмма была написана, ее прочитали с крыльца всему народу, и юркий «городовичок» уехал на станцию.

23

В этот же самый час в соседнем хуторе бил набат. Частью удары большого колокола нарушали сонную, устоявшуюся тишину. По главной улице скакали, развевая седыми бородами, служившие в милиции казаки; из дворов, голосисто перекликаясь, выбегали бабы.

По улице промчалась, повизгивая несмазанными колесами, пожарная водовозка. Тощий казачок, стоя, яростно нахлестывал лошаденку; он гонял свою водовозку из переулка в переулок, спрашивал, где пожар, и никто не мог ответить ему. Тогда он с ожесточением плюнул, распряг лошадь, бросив водовозку на улице, поскакал к хуторскому правлению. А колокол все звонил и звонил, посылая дребезжащие звуки в нахмуренное небо, в синеющее за хутором займище.

В кабинете атамана уже собирались все почетные люди хутора:, старик Леденцов с сыном, Емелька Шарапов, Осип Васильевич, Дмитрий Автономов и сам хуторской атаман Баранов. Напуганные вестью о мятеже, они бестолково толпились в тесной комнате, не зная, что предпринять.

Молодой Леденцов был бледен. Оба компаньона приехали с злополучной тони недавно. Прасольский дуб домчался до хутора за два часа.

Атаман вышел на крыльцо.

Толпа человек в двести угрожающе придвинулась.

Уже знакомый дед с белой раздвоенной бородой, заслонявшей половину груди, протиснулся к крыльцу, тяжело шагнув по ступенькам, встал на виду у всех, строгий, спокойный, как древний патриарх. Его широченные шаровары из синего гвардейского сукна с выцветшими лампасами вольным напуском спадали на аккуратные голенища поношенных, но все еще крепких сапог. Волосы были тщательно причесаны и лоснились, обильно смазанные лампадным маслом. Появление старика вызвало почтительное молчание. Как бы благодаря, за это, старик низко поклонился народу и тут же, обернувшись к атаману и стоявшим за его спиной прасолам, спросил гулким, как звон колокола, голосом:

– По правде сходку чинить будешь, Хрисанф Савельев?

Атаман смущенно кашлянул, ответил тихо:

– По кривде никогда не чинил, Порфирий Власыч. Ты – выборный, сам должен знать.

Старик насупил лохматые, седые брови, сказал строго:

– За кривду бог уже наказывает казаков. Чинили кривду казаки… Вот ответь теперь им, – старик показал на враждебно роптавшую часть толпы, – ответь, как перед богом: кто виновный в этом разоре? Ответь, атаман.

– Я отвечу.

– Нет, не ответишь, – старик гневно повысил голос. – Потеряли вы правду! Закопали в землю!

– Не философствуйте, папаша, – вмешался Дмитрий Автономов, – прошу вас, отойдите в сторону.

– Ладно, я отойду. В кривде я не участвую. За это бог вам и революцию послал. Лишил вас хозяина. А без хозяина не хочу я быть выборным. Не надо!

Старик махнул рукой, сошел с крыльца.

Толпа молча ждала, чем кончится разговор атамана со стариком. Но когда последний сошел, с крыльца, возмущение прорвалось.

Атаман пытался говорить, но его не слушали.

Кто-то бросил на крыльцо камень. Послышался тонкий звон разбитого стекла.

И вдруг толпа раздвоилась, будто рассеченная огромной саблей. К крыльцу, в сопровождении шести вооруженных винтовками пихрецов, быстро прошагал есаул Миронов. Его папаха из серебристого каракуля держалась чуть не на самом затылке. По начищенному голенищу сапога шлепали ножны оправленной в серебро кривой кавказской шашки.

– Смирррна-а-а-а! – как на параде, скомандовал Миронов. – Станишники! Час назад в полосе, отведенной казачьему населению законом, рыбалки-иногородние приморских хуторов разгромили казачьи ватаги вашего хутора, отобрали сети, потопили каюки и, мало того, забрали рыболовную команду, применив оружие, привели в негодное состояние катер.

– Правильно! Молодцы! – весело кинул кто-то из толпы.

Есаул обвел сумрачным взглядом толпу, отрывисто и грозно спросил:

– Кто это сказал? Я спрашиваю: кто это сказал?! (Молчание). Вы одобряете противозаконные действия приморский рыбаков? Ладно. Я сейчас прикажу охране арестовать первого, кто выступит против интересов казачества. Что? Фролов, забрать этого мерзавца в папахе!

Миронов показал на человека в солдатской порыжелой рубахе и с косым шрамом на подбородке. Фролов и двое охранников услужливо кинулись в толпу, несколько казаков помогли скрутить солдату-фронтовику руки и втащили его в кордегардию.

Остальные охранники, щелкнув затворами, свесив с крыльца дула винтовок, стояли наготове. Решительные меры Миронова возымели свое действие.

Многие стали расходиться, прижимаясь к изгородям, и только наиболее рьяные ненавистники иногородних осмелели, придвинулись ближе к крыльцу, как бы ожидая сигнала к расправе.

– Кто еще за приморцев? – спросил есаул.

Толпа не шевелилась, безмолвствовала.

– Так… – самодовольно сказал есаул. – Теперь, станишники, поговорим о деле.

Миронов достал из кармана свернутый лист бумаги и, подавая атаману, приказал:

– Прочтите казакам решения казачьего съезда.

– Слушаюсь.

При подавленном молчания схода атаман прочитал бумагу, интересовавшую казаков и иногородних с самой весны. Кое-кому стало понятно, почему есаул приурочил оповещение решений съезда к такому напряженному моменту. Все были поражены неожиданным исходом дела и слушали, покорно опустив головы. Но по мере того как голос атамана становился громче и увереннее, часть казаков начинала возбужденно шевелиться, головы подымались выше, взгляды становились вызывающими.

Были и такие, которые недоуменно оглядывались по сторонам, приложив к уху согнутые ладони, слушали с недоверием.

Бумага начиналась прямо с того, что «промысловое рыболовсто в водоемах, принадлежащих войску, исключительно оставляется за ним. Преимущественное право аренды рыбных ловель предоставляется тем станицам, в юртах которых они находятся…»

По толпе прокатился сдержанный ропот.

– Теперь опять можно напомнить о приморцах, – подсказал Миронов атаману. – Ну-ка, атаман, прокричи…

Баранов почесал за ухом, с досадой посмотрел на Полякина и Леденцова.

– Скажите же сбору, что надо выбрать делегацию к атаману Войска донского с требованием оставить приморский участок за хутором Синявским.

– Как это? – невпопад спросил атаман.

– Вы, Баранов, и в самом деле баран, – грубо прикрикнул решительный есаул. – Не за тем же вы собрали казаков, чтобы прочитать им эту бумажку. Вашим казакам надо и на деле защищать свою рыболовецкую зону.

Атаман засуетился.

Под озлобленный гул одной части схода и под одобрительные возгласы другой избрали делегацию из казаков в Новочеркасск. Кроме того, было выделено десять наиболее непримиримых старых казаков, которые должны были при помощи рыболовной команды освободить пленных охранников и арестовать зачинщиков мятежа.

24

Тревожный день близился к вечеру. Солнце склонилось к туманному гребню степи. У займища море было темным, как густой раствор синьки. Узкая каемка донских гирл обозначалась четко, как черта, проведенная тушью.

В тесном помещении распущенного мятежниками гражданского комитета хутора Мержановского помещался теперь вновь избранный крестьянский совет. В него входили Федор Прийма, Онуфренко, Аниська, Пантелей Кобец, Максим Чеборцов и еще трое мержановских рыбаков.

Люди входили в хату, громыхая подковами сапог, кричали сиплыми от простуды голосами, припоминая старые непорядки и требуя удовлетворения за понесенные от прежней хуторской власти убытки и обиды. Махорочный дым висел под потолком, в нем, как в мутной воде, плавали взлохмаченные головы, поблескивали злые глаза.

Анисим Карнаухов сидел за широким столом, окруженный ватажниками. Обрюзгший и почернелый, склонял над столом буйную голову Сазон Голубов. Воспаленные глаза его блестели хмельными огоньками; не одну кружку самогону выпил он за время пребывания в хуторе. Рядом с Аниськой сидели Пантелей Кобец, Максим Чеборцов и с подвязанной полотенцем раненой рукой солдат Онуфренко.

Молодой парень, надвинув на лоб солдатскую папаху, старательно выписывал под общую диктовку неровные строчки. Лицо его было красным и потным от напряжения.

– Пиши! – торопил его Аниська, деловито сдвигая смолисто-черные брови. – Пиши: требуем всем обществом, чтобы иногородние рыбалки ловили рыбу там, где им и допрежь того полагалось ловить, и, окромя того, чтобы межу заповедных вод отнесли за Средний куток. Чтобы прасолы совместно с пихрой не измывались над народом и не затесняли рыбалок в море… А еще пиши, чтобы не стреляли казаки по рыбалкам в законном, не отбирали сеток и волокуш там, где полагается рыбу ловить.

– Добавь, – закашлявшись, перебил Максим Чеборцов и ткнул пальцем в бумагу, – ежели не удалят казачий кордон, то будем на пепел пущать всю прасольскую имуществу, а пихрецов показним смертным самосудом.

Оттопырив верхнюю, в белесом пушке, губу, паренек выслушивал не совсем логичную очередь слов, записывал.

Рыбаки все теснее сдвигались вокруг стола, стараясь перекричать друг друга, предлагали внести в петицию каждый свое. Одного листа бумаги оказалось недостаточно.

В соседней комнате тоже было полно народу. Тут курили еще больше, грызли семечки.

Трое мержановцев, обросших выцветшими от солнца бородами, сидя на скамье, ритмически покачиваясь, тянули крутийскую песню:

 
Кто помногу рыбы ловит,
Тот с пихрою пополам…
 

Другая труппа за соседним столом выводила, притопывая подковами сапог:

 
Гей вы, хлопни, добри молодци…
Чого смутни, не весели…
 

В сумерки при свете лампы петиция была дописана, все требования изложены. Петицию подписали все члены крестьянского совета и почти половина хутора. Листы бумаги пестрели крестиками и каракулями. Оставалось решить, кому посылать петицию – прямо ли в Петроград – Временному правительству, недавно избранному на Войсковом казачьем кругу донскому атаману генералу Каледину или предварительно ехать в Ростов, в Ростово-Нахичеванский комитет большевиков, и просить совета о дальнейших действиях. Мнения разделились.

После долгих горячих споров было решено: Онуфренко и Чеборцову ехать в Ростов к Ивану Игнатьевичу и Павлу Чекусову, а Пантелею Кобцу везти петицию в Новочеркасск, к войсковому атаману. Ночью Онуфренко и Чеборцов выехали в Ростов, а Пантелей Кобец – в Новочеркасск.

Члены распущенного гражданского комитета, в который входили и неимущие рыбаки, разделились теперь на два лагеря: одна часть вошла в крестьянский совет, другая, вместе с председателем, держалась в стороне и ждала случая, чтобы освободить кордонннков и тем искупить вину хутора перед казачьими властями.

Новый совет сразу стал центром всех хуторских тяжб. К Аниське потянулись с жалобами на прасолов, на богатых волокушников. Вспоминались давнишние обиды, встряхивалась старая пыль пережитого.

Аниська тут же вместе с товарищами разбирал дела, судил строго и коротко. Панфил Шкоркин был его верным исполнителем.

Избив прикладом прежнего председателя комитета, державшего сторону прасолов, Панфил по приказу Аниськи отобрал у него дуб и набор сетей и все это передал вдове убитого мержановца. Хутор превратился в военный лагерь. По улице расхаживали вооруженные охотничьими ружьями рыбаки, и даже у женщин был воинственный вид. За околицей стояли дозоры, у совета расхаживали часовые, охранявшие пленных кордонников.

Пихрецам все еще угрожал самосуд. Проходившие мимо женщины и не отступавшие от окон кордегардии ребятишки бросали камни. Окна были давно разбиты. Арестованные лежали на полу, боясь подняться.

Наступила теплая майская ночь.

По хутору носился тревожный собачий лай. В темноте мелькали красноватые огоньки цыгарок, слышались приглушенные голоса. Не спал хутор.

Аниська сидел в помещении совета, свесив чубатую голову на стол. На столе чадила выгоревшая лампа. На скамьях и на полу, громко храпя, спали ватажники.

В растворенное окно вливалась освежающая прохлада ночи. В садах насвистывали соловьи, где-то на краю хутора пели девчата, играла гармонь, слышался смех. Можно было подумать, что хутор жил обычной своей жизнью.

Аниська вышел во двор, зашагал по улице, раздумывая над происшествиями минувшего дня. В то, что донской атаман даст положительный ответ на посланную в Новочеркасск петицию, он почти не верил. В войсковой казачьей власти он и его товарищи видели своего старого врага и посылали к атаману петицию только для того, чтобы заявить о своей непримиримости к незаконным действиям Миронова, о намерении бороться за свои права и впредь.

Он еще не знал определенно, какую помощь привезут из города Онуфренко и Чеборцов, но помощь эта, по его убеждению, должна была прийти обязательно.

«Успеют ли ростовские товарищи помочь нам – вот вопрос, – размышлял Анисим. – Не успеют – все равно держаться будем. Пусть знает казачий атаман и вся его продажная свора, что иногородние бедные люди не склонют головы перед кожелупами».

От этой мысли Аниська чувствовал себя бодрее и смелее шагал по хутору. Не умолкавшие на улице голоса убеждали его, что он не одинок, что большинство рыбаков было наело стороне.

Возвращаясь в совет, он заглянул в черный провал зарешеченного окна кордегардии. В лицо пахнуло тяжелым запахом от вспотевших, сбившихся в тесной каморке людей. Кто-то болезненно и жалобно стонал, ворочаясь на полу.

К ржавым прутьям решетки приникло бледное лицо Семенцова. Аниська не узнал его: так оно изменилось и не было похожим на всегда насмешливое лицо прасольского посредника.

– Кто это? За ради Христа – воды! – прохрипел из окна знакомый голос.

И в тот же миг вся камера зашевелилась, застонала, всхлипывая и кашляя:

– Пить… ни-и-ить!

Аниська бросился к Ерофею Петухову, охранявшему заложников. Тот ухмыльнулся жестоко, равнодушно.

Не раздумывая, Аниська живо сбегал в хату, принес полное ведро степлившейся воды.

Трясущиеся руки жадно потянулись через решетку, Аниська просунул ведро в дверь и услышал, как набросились на воду избитые, измученные жаждой люди, как, задыхаясь, пили ее поспешными лошадиными глотками.

– Это ты, Анисим? Сволочуга ты… Изверг… Креста на тебе нету, – услышал Аниська задыхающийся голос Семенцова. – Долго ты еще будешь меня мучить?

Аниська опять подумал о том, как Семенцов обманул отца, и, сделав над собой усилие, отошел от окна.

– Анисим! Подойди сюда, за ради Христа! – позвал Семенцов. – Ты хоть жинке передай, где я… Нехай хоть харчей пришлет.

Аниська стиснул зубы, твердо шагнул вперед, но вдруг остановился, сказал:

– Ладно… Передам… – и пошел быстро, стараясь звуком своих шагов заглушить несущуюся вслед ругань, испытывая мстительное удовлетворение. Кордонники и Семенцов были в его власти. Он мог расплатиться с ними за все. Он вспомнил каторгу, и жестокость Ерофея Петухова, проявленная к этим людям, показалась ему оправданной.

Но вдруг тревога охватила его. Имел ли он право оберегать казаков от самосуда? Чего ждет он, какой платы за их жизни? Не лучше ли покончить с ними разом, как когда-то с вахмистром?

Тоскливое желание, подогреваемое суровыми воспоминаниями, обожгло его. Вся ненависть, скопившаяся за годы каторги, за последующие дни гонений со стороны хуторских властей, вся обида за нищету и смерть отца хлынула в его грудь, подняла в ней гневные силы, желание возмездия. И все, что проделал он за предыдущий день, чтобы избежать самосуда над охраной, показалось ему ненужным.

Сомнения опять охватили Аниську: еще не известно, какой ответ привезут Онуфренко и Чеборцов, какой выход посоветуют городские друзья!

Аниська остановился в нерешительности. Досада и раздражение поднимались в нем. Решение жестоко расправиться с обидчиками, возникшее в нем по возвращении с каторги, было кем-то хитро ослаблено.

«Вот пойти сейчас и только моргнуть – и от пихрецов до утра не останется мокрого места…» – подумал он.

Постояв в раздумье и прислушавшись к размеренному шуму волн, он решительно повернул в проулок, к кордегардии, но тут же остановился.

Казалось, он прирос к земле, мучимый противоречиями. Спустя некоторое время, он уже стоял на высоком морском берегу и жадно вдыхал ночную свежесть моря. Он как бы хотел потушить в себе все жарче разгоравшееся пламя.

На промысле горел единственный слабый огонек. Аниська направился к нему.

Кто-то преградил ему дорогу. Это был высокий человек с длинным охотничьим ружьем.

– Це ты, Анисим Егорыч? – послышался незнакомый голос.

– Я… А это кто?

– Це я… Прийма… Хиба не спизнав?

– Ну как дела?

– Да вот поджидаемо с моря гостей… Миронова с казаками.

– Думаешь – будут?

– А як же… Я уже так думал, Анисим Егорыч, не выпустить ли нам казаков? Бо будет нам лишечко от есаула…

– Нет, дядя. Этого не разрешит совет. Да и дешево вы продадите свой ловецкий участок и побитых крутиев…

Прийма присел на корточки, поставил между ног ружье, не спеша стал свертывать цыгарку.

– Да воно так… А тильки… Шось страшне мы заварили… Накладут нам по шеям…

Аниська оставил мержановца сокрушенно вздыхающим. Идя мимо одной хаты, в которой слабо мигал огонек; он услышал протяжный вой и остановился. Он долго не мог понять, откуда доносился этот странный звук. Сначала показалось, что воет посаженная на цепь собака, потом, когда вой сменился жалобным воплем и причитаниями, – понял все.

Подкравшись к окну, он всмотрелся в замутненное стекло. На лавке, под самым окном, вытянувшись головой к иконам, лежал убитый на море молодой мержановец.

В изголовье его качалось желтое пламя свечки; крылатые тени сновали по лицу мертвеца, и от этого казалось оно живым и подвижным.

Над телом убитого склонилась молодая женщина. Она выла в одной рубашке, волосы ее разметались по узким плечам русой блестящей волной. Искаженное горем миловидное лицо было мокро от слез. Огрубелые в работе пальцы теребили волосы покойника.

– Мики-и-и-итушка-а-а! Дружочек мой ненаглядный… – причитала женщина, и крупные слезы бежали по загорелым щекам.

За спиной Аниськи печально вздыхало море; оно, казалось, пахло рыбой и кровью.

Толкаемый жалостью, недовольством на свою слабость, Аниська отшатнулся от окна, бегом кинулся к совету.

25

Занималась заря, пламенная и мглистая. Начинался день, суливший новые грозные события. Аниська решил забежать к Федору Прийме навестить Липу.

Еще вчерашней ночью, сидя у раскрытого окна, под соловьиные высвисты и далекий шум моря они обсуждали свою совместную жизнь. И как всяким людям, вступившим на дальнюю дорогу супружества, будущее казалось им светлым и заманчивым. Было решено уехать в рыбацкое село Кагальник, к родственнику Карнауховых, там купить хату и приняться за хозяйство. Правда, хозяйство это мало отличалось от хозяйства предков, но все же оно казалось единственно возможным и обещавшим счастье. Мятежные события сломали все замыслы. Об устройстве жизни теперь нечего было и думать.

Всю ночь Липа не могла сомкнуть глаз. Ей мерещились окровавленные лица казаков, в ушах звучали выстрелы, дикие крики.

Иногда чудилось, что у окна кто-то ходит крадучись, и сердце ее сжималось от страха. Она не переставала ожидать прихода бывшего мужа. Ей казалось, что он уже приехал из Рогожкино и бродит по хутору, ищет ее, чтобы, избив, отвезти обратно в свою семью. От этой мысли она обливалась холодным потом. Каждую минуту испуганно вскакивала с постели и подбегала к окну. Короткое успокоение и ощущение счастья, охватившее ее в ночь бегства из Рогожкино, покинули ее.

Приход Аниськи на короткое время успокоил Липу, но озабоченно сдвинутые брови и невеселый взгляд его тотчас же наполнили предчувствием новой беды.

Пробормотав что-то несвязное, Аниська, не раздеваясь, лег на кровать и тотчас же заснул. Бледный отблеск зари, проникавший в маленькое окно, тускло окрашивал каморку, висевшие на стенах, дешевые, изображавшие войну олеографии, венки из полевых бессмертников.

Лицо Аниськи, серое, с темными впадинами на обросших колючей щетиной щеках, выражало смертельную усталости. По-ребячьи припухлые губы были плотно стиснуты; черноватая сухая корка запеклась на них, как после горячечного жара. Рубаха его была разорвана, на обнаженной мускулистой груди виднелись кровавые рубцы.

Липа с тоскливой жалостью смотрела на Аниську, перебирая его влажный от пота чуб, гладя колючие щеки.

Материнская нежность владела ее сердцем. Она вспоминала ранние дни девичества, первые гульбища в летние быстролетные ночи, неуклюжую робость и первые грубоватые Аниськины ласки. Помнится – ночи пахли полынью и мятой… Время бежало незаметно, и всегда внезапно разгоравшийся рассвет заставал Липу на пути к дому, где медленно умирал чахоточный отец. Близкая смерть отца казалась тогда нестрашной. Ощущение радости первой любви пересиливало ее, и Липа с нетерпением ждала следующей ночи…

Теперь все невзгоды воспринимались по-иному. Она страшилась всего, что мешало ей связать свою судьбу с Аниськой…

Раскачиваясь из стороны в сторону, точно баюкая ребенка, она спрашивала себя, что же теперь будет с ней и Аниськой и что это за беда обрушилась на ее горемычную голову.

Когда же они смогут жить спокойно и счастливо? И зачем люди делятся на богатых и бедных, на казаков и иногородних, зачем враждуют?

Если бы не было этой вражды, она давно бы вышла замуж за любимого и теперь не страшилась бы новой разлуки с ним.

И что теперь сделают с Аниськой за охранников? Убьют, снова загонят в тюрьму? У кого искать защиты?.. У кого искать помощи?..

Липа обратила свои наполненные слезами глаза в угол. Оттуда смотрел на нее черный, грубо намалеванный лик. Иссохший венок полевых цветов и вышитое полотенце обрамляли старинный ореховый киот. Медная оправа иконы кроваво мерцала при пылающем зареве восхода.

Липа заломила руки. И, роняя слезы, не отводя от иконы блестящих глаз, зашептала торопливо и страстно:

– Господи, Исусе Христе! Отведи всякие напасти и сохрани… Умилостивь их… Спаси Анисеньку… Дай мне пожить ним хоть капельку…

Слова знакомых, заученных с детства молитв не приходили ей на память; она произносила свои, по-детски наивные и простые; они казались ей более понятными и доступными богу…

Аниська спал. Грудь его поднималась размеренно, спокойно. Вдруг он отбросил руку, устремил на Липу тусклый взгляд:

– Где Панфил?! – вскрикнул он и вскочил.

Липа смутилась, поспешно вытерла слезы, сказала робко:

– Никакого Панфила нету, Анисенька. Бог с тобой. Тебе, мабуть, привиделось. Приляг, усни еще…

Протирая глаза, Аниська свесил с кровати ноги, обутые в тяжелые сапоги, деловито осведомился:

– Неужто никто не приходил? И как это я задремал.

Он сидел с опущенной головой, досадливо морщась.

– Анися… Уйдем отсюда… Ты же говорил – в Кагальник поедем, – пытаясь оживить надежду, робко напомнила Липа.