Текст книги "Суровая путина"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
Панфила теснили поколебленные прасольской речью ватажники.
– Брось, Панфил! Не затевай шуму. Отойди!
– Братцы, он хочет замазать нам глаза! Не верьте ему! Либо вы забыли про старое? – кричал Панфил.
Прасол смотрел на него спокойно.
– Ты вот, Панфил Степаныч, кричишь, а скажи: что я тебе должен? Кажись, ничего, – Полякин, будто не понимая, за что нападает на него Панфил, пожал плечами. – Я тебе, Панфил Степаныч, приготовил особую снасть. Иван, ну-ка, доставай фильдекосовую. Хочу самолично подарить Панфилу Степанычу.
– Не надо мне твоей фильдекосовой! – закричал Панфил, тыча костылем прасолу под ноги. – Не надо! Придет время – мы с тебя спросим все, что брал от нас всю жизнь!
Панфил еще раз злобно ковырнул костылем землю, растолкал плечом товарищей, отошел в сторону. Часть ватажников отошла вместе с ним.
Работник тем временем уже выносил из сарая рыболовецкое имущество. Жгуты сетной шелковистой дели [39]39
Дель – готовая нить для невода.
[Закрыть], уже готовые селедочные неводы, связки новеньких балбер, мотки веревки, ящики со смолой – все это соблазнительным ворохом выросло перед разгоревшимися глазами рыбаков. Осип Васильевич стоял тут же, у дверей сарая, в позе человека, щедро раздающего милостыню, и, широко помахивая рукой, говорил:
– Вот, братцы, все нажитое! Иван, дай вон ту пасму дели Ерофею… Ерофей, возьми дель, чего же ты? Бери, не совестись! Макар, а ты чего не берешь?
Всегда голодный, ходивший в рваном, вылинявшем до белизны ватнике, Макар Байгушев несмело подошел к сараю. Осип Васильевич подал ему две тяжелые связки шелковистой нити. Вслед за Ерофеем и Макаром потянулись другие, и каждый уже, не дожидаясь уговоров прасола, брал, что нравилось.
Люди набрасывались на снасти, как голодные на хлеб.
– Ну, Осип Васильевич, ты уж не обижайся теперь, ежели сам дозволил, – сказал, простодушно улыбаясь Ерофей Петухов.
– Бери, бери, не сумлевайся, – поощрял прасол и нервно поглаживал бородку.
Прослышав о раздаче снастей, на промыслы сбежались рыбаки со всего хутора. Не устоял против соблазна вставший было на защиту прасола Иван Землянухин. Он взял ящик смолы, селедочную сеть и пару мотков веревки. А прасольский работник продолжал равнодушно выбрасывать из сарая новые партии снастей.
Илья Спиридонов и Панфил Шкоркин издали наблюдали за раздачей имущества.
– А чего мы стоим, с какой радости? – спросил, вдруг Илья, – Что, мы хуже других, а либо – богаче? Панфил Степаныч! Глянь-ка, люди набрали себе добрища. Пойдем и мы возьмем чего-либо.
– Я не пойду, – решительно заявил Панфил.
– Чудной ты! А я думаю так: мы свое возьмем. Ведь он, сука, все одно нам должен остался. Пойдем, пойдем! – тянул Илья Панфила.
Илья не стерпел, рванулся к сараю. Панфил посмотрел ему вслед, ожесточенно сплюнув, поковылял от промыслов к дому.
Работник вытаскивал из сарая последние связки дели. Оставалось еще два лабаза, самых больших, хранивших основное богатство прасола, и на них Осип Васильевич взирал с надеждой. Он понял теперь: опоздай он с возвращением в хутор на один день и не возьмись за раздачу имущества сам – не осталось бы и этих сараев, которые: могли послужить в будущем основой для нового накопления в хозяйстве. Теперь он решил отстоять их любой ценой. Когда имущество было роздано, Осип Васильевич сказал:
– Ну, а теперь, братцы, давайте жить мирно. Я отдал вам самое лучшее и, истинный бог, никогда от вас не откажусь. Ведь сколько лет мы с вами прасолили.
Рыбаки взволнованно загудели:
– И чего ты, Осип Васильевич! Разве мы не понимаем? И никто супротив тебя теперь не пойдет. Да разве мы… Чего!.. Эх!
«Ну, теперь меня не арестуют, как атамана, – думал Осип Васильевич, – бог сохранит от всяких напастей, а там – поживем – увидим».
В тот же день Осип Васильевич ходил по рыбацким хатам и закреплял свою победу. Смиренный и кроткий, в неизменном драпом тулупчике, он заходил во двор и осторожно стучал вишневой палочкой в ставлю. Его иногда не узнавали, принимали за попрошайку, а узнав, впускали. Осип Васильевич крестился на «святой» угол и степенно начинал:
– Здорово дневали, милые люди.
– Час добрый.
– Живем – шевелимся?
– Ничего, слава богу.
– Ну, дай бог. Теперь жизнь настоящая начинается. Сын-то твой, я слыхал, и партизанах? – осторожно осведомлялся Осип Васильевич у хозяина-старика.
– С Сиверсом пошел на юнкерей.
После незначительного разговора о том о сем прасол напоминал:
– Ты же, добрый человек, не забудь. Не дай в обиду. Боюсь, как бы дом мой большевики не отобрали. А где же мне тогда приют искать, старому человеку? Ты уж подпишись вот под этим прошением. А я тебя не оставлю своей милостью…
И Осип Васильевич подсовывал смущенному хозяину замусоленный лист с длинным столбцом подписей и закорючек. Хозяин ставил свои каракули. Осип Васильевич шел в следующий двор.
Через два дня прасольская семья со всем скарбом въехала во двор. Гражданский комитет, не прекративший еще своей деятельности, удовлетворил просьбу общества и добился в ревкоме освобождения половины полякинского дома.
10
Вместе с Аниськой в особой красногвардейской дружине состояли и его бывшие друзья, рыбалившие когда-то в одной ватаге – степенный Яков Малахов, Максим Чеборцов, злобный и мрачный Сазон Голубов и тихий, молчаливый Лука Крыльщиков.
Как и в былые дни выездов на рыбную ловлю, сошлись жизненные тропы этих людей.
Вот уже десять дней носились ватажники по степным ярам и балкам, по придонским займищам и опустелым хуторам, ночуя под чужими крышами, греясь у чужих очагов.
В конце февраля особая дружина вслед за головным отрядом вошла в станицу Гниловскую.
Смеркалось.
После продолжительной оттепели снова кружил лютый северо-восточный ветер, порошила сухая поземка. В узких переулках лежали высокие, с закрученными хребтами сугробы, уныло насвистывал ветер. На безлюдной площади валялись брошенные калединцами сани и двуколки. В опустелых дворах выли собаки. Окна куреней отпугивали молчаливой чернотой. Только в одном из домов, вблизи железнодорожной станции, неровно мигал свет: там уже расположился штаб головного отряда.
Завтра предстояло войти в Ростов, и Анисим, чувствуя усталость после дневного боя, с надеждой думал о передышке. В последние дни он все чаще вспоминал о Липе, от которой не получал вестей уже два месяца, и тревожился.
Получив указание квартирьера, дружинники направились к дому рыбака-казака на самом берегу Дона. В зажиточной, на вид, горнице дрожал маленький огонек. Когда бойцы, отряхиваясь от снега и стуча сапогами, ввалились в дом, вся семья – женщины и дети – испуганно жались друг к другу у печки.
Дряхлая старуха с древним, желтым, как воск, лицом, шевеля бескровными губами, смотрела на вооруженных, осыпанных снегом людей со страхом.
Молодая женщина, склонясь над подвешенной к потолку колыбелью, кормила грудью ребенка. При входе дружинников она поспешно спрятала полную смуглую грудь в кофточку, закрыла личико ребенка платком.
– Вы, бабочки, не пугайтесь, – успокоил женщин Малахов, – мы свои люди. С тутошних хуторов рыбалки. Отогнали кадетов, теперь вот зашли отдохнуть да чайку попить.
Бойцы, кряхтя, стягивали с себя полушубки, ставили в угол винтовки, отстегивали от поясов гранаты. Горница наполнилась холодом, запахом махорки и мокрой овчины.
Анисим снимал задубелые сапоги (он забыл, когда разувался в последний раз), нетерпеливо поглядывая на печь. Надрывно кашлял, хрипел легкими, как прорванными кузнечными мехами, Максим Чеборцов. Он совсем ослабел, охваченный жаром, еле держался на ногах.
В последние дни Максим ежеминутно и, как никогда, страшно сквернословил, и теперь его товарищи беспокоились, как бы он не загнул без всякой причины во всех богов и царей. Особенно боялся этого добродушный и всегда спокойный Крыльщиков. Поддерживая Чеборцова, он пробормотал ему на ухо:
– Ты, Максим, остерегись, пожалуйста. Не кроши, за ради бога. Супротив баб и детишек неловко.
К всеобщему удивлению, Максим покорно кивнул головой.
– Нет, братцы, не до матюков мне. Довоевался я… В грудях у меня от германских газов что-то истлело. Ночью, кажись, отойду, – и, пьяно качнувшись, не устоял на ногах, свалился прямо на пол у печки.
Дружинники бережно укрыли товарища полушубками.
– Лежи теперь, знай, а к утру вскочишь, навроде как с похмелья, – попытался улыбнуться Малахов.
Не прошло и минуты, как Чеборцов в беспамятстве заорал:
– Р-рота, в цепь! Германскую кавалерию в штыки!.. Рассыпайся!..
– Свят, снят… спаси и сохрани! – истово закрестилась старуха, а детишки пугливо захныкали.
Послали за фельдшером. Тот явился не скоро; вылив в рот Максима лекарство, ушел так же молча, как и появился. Молодая казачка, тем временем успокоенная мирным видом бойцов, их знакомым рыбацким говором, смотрела на них доверчиво, с ласковым участием.
– Хозяин-то твой где? – спрашивал у нее Малахов.
– Забрали кадеты в провожатые, а остальные казаки в займище поубегли, прячутся по камышам, – рассказывала женщина. – Плетями да шомполами били моего муженька, силком потащили в подводчики.
Казачка склонилась на край колыбели, заплакала.
– Убьют они его, люди добрые, убьют… Что мне делать тогда с малыми детьми?
– Ты, бабонька, не кричи, – утешал ее Малахов, – дальше Батайска они его не повезут. А ежели муж твой не дурак, – он завтра ровно на зорьке до дому явится!.. Ты скажи, где камышец у тебя. Чайку бы согреть.
Хозяйка вытерла платком смуглое миловидное лицо, засуетилась. Весело затрещал в камельке камыш, зашумел на плите чайник. Красногвардейцы доставали из котомок промерзший хлеб, консервы.
Поужинав, улеглись спать. Хозяйка набросала на пол пуховиков. Анисим долго не спал, перебирая в памяти пережитое, думая о завтрашней встрече с Липой. Рядом кашлял и бредил Максим Чеборцов. Потом и он затих. Слышно было только, как тяжело дышали измученные люди, шелестела за окном нестихающая метелица да скучно поскрипывала неплотно прикрытая ставня. В печурке дотлевали кизяки, отбрасывая багровое сияние на сумрачную заставу икон в углу.
Ночью громкий стон разбудил Анисима. Он окликнул Максима и, когда тот не ответил, а застонал громче, вскочил, зажег спичку.
Чеборцов лежал на спине, запрокинув голову. Расширенные глаза его были темны и неподвижны. Он силился что-то оказать, но не мог.
Анисим разбудил товарищей. Дружинники окружили Максима. Сокрушенно вздыхая, Малахов склонился над ним.
Стоя на коленях, Анисим держал слабеющую ладонь товарища. Максим лежал черный и страшный, точно истлевший на медленном огне.
– Б-братцы… подымите меня… – вдруг выговорил он.
Анисим и Малахов приподняли Максима. Он дышал все чаще, прерывистей.
– Покурить дайте, – попросил он немного погодя и, выругавшись заплетающимся языком, вздохнул: – Эх, как не хочется помирать, братцы! Только добились волюшки и вот…
Красногвардейцы засуетились, доставая кисеты. Анисим быстрее всех свернул цыгарку, раскурил ее, сунул в рот товарища.
Собрав последние силы, Максим затянулся. Едкий дымок подействовал на него возбуждающе. Максим вдруг забеспокоился, застонал, торопливо стал расстегивать одеревенелыми пальцами воротник суконной рубахи. Все так же умоляюще смотрел на товарищей, словно просил помочь ему.
– Чего тебе, Максюша? Душно, что ль? – спросил Анисим. – Давай, расстегну…
– Скорей… братцы… скорей… – задыхался Максим.
Анисим рванул воротник, пуговицы отлетели. Слабеющей рукой Максим стал шарить за пазухой и наконец вытащил оттуда подвязанный на веревочке рядом с железным крестиком почернелый от пота мешочек.
Сделав последнее усилие, он сорвал его со шнурка и, протягивая боевым друзьям, по-детски беспомощно кривя губы, торопливо зашептал:
– Вот, братцы… Бабка навесила еще маленькому… чтоб счастливому быть…
Склонив набок голову, Максим беспомощно водил глазами.
– Будь оно проклято, это счастье, ребята! Возьмите его. В огне спалите – так, как оно меня спалило…
Войны молчали, угрюмо потупив головы.
Анисим чувствовал, как постепенно тяжелеет тело Максима, как все слабее становится его дыхание.
– Ну, вот и царствие небесное рабу божию Максиму. Еще один крутий отвоевался, – сказал Малахов. – Лука, сбегай, доложи командиру, – и, обернувшись к Анисиму, добавил: – Так-то, Анисим Егорыч. А ну, дай-ка сюда Максимова счастье – какое оно…
Повертев в руке талисман, Малахов с пренебрежительной улыбкой вернул его Анисиму, сказал:
– Действительно, чепуховина. И носил же человек… Эх, темнота наша рыбальская! Верили люди, что счастье можно, как щуку, поймать. Дед мой тоже на рыбальство ехал, какие-сь кости в шапку зашивал. А всю жизнь в одних шароварах ходил да гнилой сеткой раков ловил. Нет, братцы, счастье надобно пулей добывать, как искру из кремня! Вот как!
Анисим разорвал мешочек. Труха, птичьи перышки, рыбья чешуя высыпались на ладонь.
«Вот оно, счастье…» – подумал Анисим и горько усмехнулся.
11
Утром партизаны уложили тело Максима на низкие рыбацкие сани, чтобы отправить в хутор. Они торопились: за станицей и на левом берегу Дона наперебой выстукивали пулеметы. Начался обстрел белогвардейских частей, засевших на подступах к Ростову, у полотна железной дороги.
Яков Малахов выпросил у казачки кусок кумача, разорвал на широкие ленты, обвил ими перекладины саней. Максим лежал словно в огромной, увитой кумачом траурной раме, костлявый и длинный, одетый в полушубок, в надвинутом на желтый лоб треухе. Длинные ноги его, обутые в стоптанные сапоги со стертыми подковками, свисали с саней. Черные руки покоились на впалом животе.
Редкие снежинки, лениво кружась, падали на восковое лицо Максима и не таяли, а оседали на бороде и ресницах холодным прозрачным пухом.
Малахов первый натянул на озябшую голову шапку. Красногвардейцы, избегая глядеть друг на друга, проводили сани до ворот.
Возница подхлестнул лошадь. В это время пулемет затрещал совсем близко, в морозном воздухе тоненько и злобно на ныли пули. Подхватив винтовки, бойцы побежали со двора.
Особая красногвардейская дружина, в большинстве своем состоявшая из горловских шахтеров, должна была двигаться по правому берегу Дона, чтобы, завладев железнодорожным мостом, отрезать путь к отступлению белых на Батайск.
Уныло хмурилось над левобережьем Дона пасмурное небо. Пригородные глинистые балки с серыми хребтами сугробов и сам город, громоздившийся на взгорье, были окутаны зловещей мглой: от этого день напоминал тяжелые осенние сумерки. В балках вспыхивал клекот пулеметных очередей, тяжко бухали бомбометы. Иногда наступало напряженное затишье; мгла, казалось, становилась еще синей и угрюмей, и вдруг где-либо за пустынным бугром раздавался орудийный удар, эхо его тяжело катилось по настороженному, белому от снега займищу.
Анисим Карнаухов и Яков Малахов вместе с цепью осторожно пробивались по железнодорожному откосу вдоль донского берега. Неожиданно из котлована моста четко застучал вражеский пулемет. Низкорослый, похожий на подростка красногвардеец не успел отбежать за прикрытие, упал. На мгновенье Анисим увидел его старенькую, вымоченную окопной сыростью шинель, белобрысую вихрастую голову с кровавой точкой на виске.
Резкий крик оглушил Анисима:
– За мной! Вперед, братиш-шки!
Анисим узнал выбежавшего из-за железнодорожной насыпи матроса Трушина, вскочив, кинулся за ним.
Резкий толчок отбросил левую руку Анисима. Под рукавом ватника стало мокро, но Анисим тут же забыл о ранений. Он знал, – белогвардейские пулеметчики прятались под мостом. Если пробежать короткое расстояние по железнодорожному полотну, то можно напасть на них сверху.
Сделать это казалось очень легко. Анисим потянулся рукой к гранате. Он с нетерпением ожидал случая пустить ее в дело и часто вспоминал, как хорошо послужила такая же жестяная штучка в решающую минуту рыбацкого мятежа.
Анисим, выбежал на полотно, бросился к мосту. Пули взрывали под его ногами мерзлый балласт, четко вызванивали о рельсы. Расстояние до моста быстро сокращалось. Полотно было безлюдным, на нем скрещивались пули обеих сторон.
Не добежав до моста шагов девять, Анисим метнул гранату под мост и упал, прижавшись лицом к оснеженной земле. Из-под моста вырвался столб снега, что-то тяжелое и тупое ударило в спину. Пулемет замолчал. Слабые, казавшиеся очень далекими, разноголосые крики «ура» послышались справа.
Вскочив, Анисим увидел впереди себя широкую спину Трушина.
Матрас стрелял из маузера под мост, не переставая при этом ругаться. Потом он и Анисим сбежали вниз… Возле пулемета лежали двое юнкеров. Шинель на одном из них, тлея, дымилась. Другой, с обындевелым пушком на губе и отвисшей окровавленной челюстью, слабеющей рукой направлял наган на матроса. Трушин выстрелил ему в голову. Вода в кожухе пулемета еще кипела, выбрасывая пар.
Широкое лицо матроса, обрамленное густой каштановой бородой, было бледным, рот судорожно подергивался.
– Ну и молодчага ты! – хлопнув широченной ладонью Анисима по плечу, сказал матрос. – Здорово, ты их накрыл! Какой части?
– Сводной дружины, – ответил Анисим, тяжело дыша.
– Ай, братишка! Ну и парень!..
Трушин выхватил из-за пояса новенький наган, подбросив его на широкой ладони, точно любуясь им, протянул Анисиму:
– Держи! За боевое отличие дарю тебе, братишка! От помощника Сиверса, моряка Балтийского флота, понял? Бери!
Анисим взял револьвер, бережно засунул за пазуху ватника.
Трушин, заметив на рукаве Анисима кровь, спохватился:
– Э-, братишка, ты ранен… Давай, перевяжу.
Достав из кармана бушлата пакет с бинтом, Трушин ловко перевязал руку Анисима повыше локтя.
Они вылезли из-под моста. Красногвардейские цепи успели уйти далеко вперед. Винтовочная стрельба становилась все реже и глуше, удаляясь в сторону города.
– Ну, братишка, ты можешь топать дальше? – спросил Трушин.
Анисим пьяно кивнул головой. Трушин добродушно и вместе с тем покровительственно подмигнул ему. Зачерпнув в горсть снега и запихивая его в пересохший рот, Анисим бросился вслед за матросом догонять красногвардейские цепи.
12
День все еще хмурился, когда советские войска вошли в Ростов, Но невзрачная погода не могла омрачить радостного настроения рабочих. Они толпами выходили навстречу своим избавителям.
Уже сутки Темерник и Олимпиадовка были в руках местных большевиков. По опустошенным улицам и переулкам бродили остатки озверелых корниловцев, из-за каждого угла встречали красногвардейцев обстрелом. Из окон многих домов все еще сыпались пули, слышался звон разбиваемых стекол.
Дружина, в которой сражались Анисим и Яков Малахов, заметно поредела; свернутой колонной она проходила станционные пути. Пробежали пустынный вокзал. Широкие выбитые окна дышали холодом разрушения. В первом классе – едкий запах пороха, горелого тряпья. На грязных плитах пола – обломки мебели, вороха расстрелянных гильз, пулеметных лент.
На привокзальной площади – опрокинутые извозчичьи экипажи, двуколки, тачанки, снарядные ящики. Стаи ворон с шумом поднялись с площади, закружились с голодным карканьем в сумрачном небе.
Перед мостом через зловонную речушку Темерник колонна остановилась. У моста на трамвайном столбе покачивался человек. Подавляя в себе дрожь, Анисим подошел. Столб был невысок, ноги повешенного болтались на сажень от мостовой.
Это был пожилой мужчина, одетый в ластиковую засаленную блузу и такие же потертые на коленях, запачканные столярным клеем штаны. Круглая голова отсвечивала иссиня-белой лысиной, от нее обегали к затылку жидкие седоватые волосы. Длинные руки свисали вдоль рыхлого, по-старчески тучноватого тела. На костлявых пальцах Анисим в одно мгновенье разглядел знакомые пятна лака. Это был Иван Игнатьевич…
…Бой затих только к вечеру.
Получив в штабе пропуск, Анисим поднимался по безлюдной, тонувшей в сумерках улице Темерника. Город был безмолвен, как кладбище. Ни одного огонька не светилось в окнах домов.
Анисим шел быстро. Сердце учащенно билось. Наконец-то он увидит жену, отдохнет после двухнедельной боевой жизни… Левая рука, заново перевязанная в полевом госпитале, при каждом шаге, отзывалась болью. Голова гудела.
Анисим толкнул ногой калитку, вошел в тихий дворик. Окна флигелька, в котором жил Иван Игнатьевич, были темны.
Флигелек выглядел теперь еще ниже, невзрачнее. Анисим представил маленькую комнатку, верстак, развешанные на стене столярные инструменты, вспомнил всегда приветливое лицо хозяина, дружеские сборища, на которых не раз слышал слово Ленина, – и почувствовал, как горло сжимают горячие спазмы.
На стук никто не ответил. Постучал еще раз. Молчание….
Тогда он бросился к двери и нащупал замок. Только тут подумал о том, что со времени последнего свидания с Липой прошло около двух месяцев, и за это время могло случиться многое. Но он тут же отогнал мысль о несчастье и, еще раз выйдя за калитку, вернулся к флигельку, присел на подгнившие деревянные ступеньки, решив, что Липа могла уйти куда-нибудь и скоро вернется.
Прошло не менее часа. Каждая минута казалась Анисиму утомительно-длинной. Он снова вышел за калитку и встретился с закутанной в шаль маленькой женщиной. Это была Василиса Ивановна, жена Ивана Игнатьевича. Она не сразу узнала Анисима и некоторое время невпопад отвечала на его вопросы. Она походила на безумную.
Анисим и Василиса Ивановна вошли во флигель. Дрожащей рукой женщина зажгла лампу, осветившую пустую нахолодавшую каморку, аккуратно прибранный верстак, пилочки, отборники, развешанные по стене. Василиса Ивановна опустилась на табуретку, сжала на коленях маленькие сморщенные руки. Анисим не находил слов утешения, молча, выжидающе смотрел на нее.
– Не узнала я вас, милый человек, извините. Горе затуманило мне глаза, – сказала Василиса Ивановка, – Сколько вас собиралось к Игнаше… Да и изменились вы очень.
Василиса Ивановна подняла на Анисима опухшие от слез глаза и вдруг всплеснула руками, воскликнула:
– Ах, милый человек! Чего же я не скажу вам, где Олимпиада Семеновна. Уехала она от нас. Такая была уважительная да славная молодаечка.
Привстав с табуретки, охваченный тревогой, Анисим спросил:
– Где же она, тетенька, говорите скорей?
– Увезли ее. Налетели корниловцы, прибежал какой-то казак и уволок ее, сердешную. Даже одеться не дал толком. А ведь она, милый человек, в положении. Только и успела крикнуть, что уезжает в Рогожкино, А уж как плакала она да убивалась. Жалко было смотреть. А теперь вот нету ее. И Игнаши нету… Завтра их всех хоронить будут, – и Василиса Ивановна зарыдала.
– Не надо так. Успокойтесь, – только и смог сказать Анисим. Он чувствовал, что каждую минуту может разрыдаться.
– Пойду я, Василиса Ивановна, – вдруг заторопился он, здоровой рукой натягивая на голову шапку. – Вы уж меня извиняйте.
– Куда же вы, милый человек? Посидите, погрейтесь. Я самоварчик поставлю… – вытирая слезы и всхлипывая, спохватилась Василиса Ивановна.
– Я после зайду, тетенька. После…
И не успела Василиса Ивановна что-либо ответить, как Анисим рванул дверь, выбежал на улицу.
13
Узнав в штабе, что дружина задержится на несколько дней в городе, Анисим получил отпуск и ранним утром был уже на пристани.
Там он встретил знакомых рыбаков и на одной из санных подвод по донской ледяной дороге в тот же день добрался до хутора Рогожкино.
Смеркалось, когда, простясь с подводчиками, Анисим берегом направился к Сидельниковым. Вдали, примыкая к Дону, по-зимнему неприветливо чернел голый сад. Одиноко, заброшенно мерцали огни хутора. Но несмотря на глухомань, близость фронта ощущалась и здесь. Кой-где во дворах стояли подводы, раздавались оживленные голоса. В хутор недавно вошла какая-то красногвардейская часть.
Анисим ускорил шаг. Сердце стесненно билось. Досадной тяжестью обвисала поддерживаемая перевязью левая рука.
Лохматый цепной кобель во дворе Сидельниковых встретил Анисима бешеным лаем. Анисим старался обойти его, но вдоль крыльца была протянута проволока, по ней скользило кольцо цепи, и кобель свободно бегал от сарая к куреню. Прорваться к крыльцу не было никакой возможности.
Цепь громко лязгала, пес надрывался от лая, но из дома никто не выходил; только в освещенном окне показалось чье-то бородатое лицо и в ту же минуту скрылось.
Быстрым взглядом Анисим окинул просторный, очищенный от снега двор. Все здесь говорило о зажиточной, нерушимой годами жизни. Добротная конюшня, каменные пристройки, ледник, сетной лабаз, дом на высоком фундаменте, расписанный в зеленую и голубую краску, резное с железными петушками крыльцо, большие светлые окна…
Гнев перехватил горло Анисима. Не помня себя, Анисим выхватил из кармана ватника наган и хотел было уже пристрелить разъяренного пса, но в это время дверь куреня отворилась, и на крыльцо вышел высокий седобородый старик в синем, окантованном красными шнурками чекмене.
– Кого надоть? – по-хозяйски строго спросил он.
Еле сдерживая себя, Анисим спросил:
– Максим дома?
– А ты что за человек? Отколь?
– Сначала убери собаку, дед, а потом будем балакать. Иначе я ее прикончу. Убери, говорю! – Анисим угрожающе поднял наган.
Старик медленно сошел с крыльца, оттянул рвущегося волкодава к закуте, сказал с ненавистью:
– Грабить пришел, анахвема? Так тут уже были и без тебя…
Анисим взошел на крыльцо, ударил ногой в дверь. Старик забежал наперед, загораживая собой вход в горницу.
– Убивай, анчихрист!.. Тьфу! Кто ты, нечистый?
– Про Анисима Карнаухова не слыхал, дед Антон? Да не трясись ты, тебя я не трону. Где Липа, дед, скажи, да не виляй хвостом!
Старик не ответил.
Анисим оттолкнул его плечом, вошел в горницу. В просторной комнате царил беспорядок. Валялись на полу снопы камыша, стояли раскрытые сундуки, домашней рухлядью был завален угол. Половина стены увешана староверскими, древнего письма, иконами, перед коричневым ликом Иисуса, вытянувшего кверху два тонких перста, жарко горит лампада из розового стекла.
– Где Липа? – схватив старика за воротник холстинкой рубахи, спросил Анисим.
Дед Антон молчал. Упав на колени перед божницей, он стал класть поклоны шепча:
– Сохрани и помилуй… Отойди от врага – сотвори благо. Не оскверню уста поганым словом супротив врага своего…
Белая борода старика мела грязный пол.
Тихий плач послышался за запертой на замок дверью, ведущей в спальню. Анисим бросился к ней, рванул. Замок вместе с железными петлями упал на пол. Навстречу из затхлой спальни выбежала бледная, в изорванной кофточке, Липа. Волосы ее были распущены.
Анисим неуклюже обхватил ее здоровой рукой.
– Анися! – зарыдала Липа. – Что они со мной сделали? Они убьют меня… Максим сейчас приедет. Уходи, Анися, они и тебя убьют.
– Что ты такое говоришь? Чудная ты! Кто нас теперь убьет? Теперь наше право. Большевики пришли, Липонька.
Анисим тормошил Липу, как бы стараясь разбудить ее от тяжелого сна, торопил:
– Одевайся скорей. Уедем отсюда. Пока – в город. Теперь нас никто не остановит.
В передней все еще молился старый Сидельников. Когда Анисим и Липа уходили из горницы, он послал им вслед еще одно проклятие.
Через час знакомый Анисиму рыбак мчал его и Липу на легких санях в город.
14
Уже вторую неделю жил Анисим в Ростове. Случайные часы отдыха проводил на временной своей квартире, во флигельке Ивана Игнатьевича.
Липа дохаживала последние дни беременности.
Часто она сиживала одна-одинешенька у окна и тосковала по хутору. Город и раньше угнетал, пугал ее. Особенно пугал он ее теперь, когда походил на военный шумливый лагерь. Ростов все еще был на чрезвычайном положении, ночами улицы были темны и тихи, и тишину нарушали изредка тревожные выстрелы.
Невольно мысли Липы уносились туда, где уже зеленели бугорки, подсыхали тропинки, ночи были полны звона ручьев, невнятных шорохов бурно наступающей весны. Прислушиваясь к требовательным толчкам в животе, ожидая пугающего часа родов, она тайком плакала, посылала мужу неосмысленные упреки.
В одно из солнечных утр в конце марта, когда Анисим, придя очень поздно домой, крепко спал, его кто-то с силой тряхнул за чуб. Вскочив, он быстро протер глаза. Перед ним, скаля щербатый рот, стоял Павел Чекусов. В окно прямо на кровать падали теплые лучи. Было слышно, как хлопотливо чирикали на дворе воробьи.
– Здорово, крутек! – смеялся Чекусов.
– Глянь-ка! Не ждали, не гадали… – бормотал спросонья Анисим.
Он вскочил с кровати, натягивая армейские штаны, осторожно и медленно двигал левой, все еще забинтованной рукой.
– Ехать надо тебе и Малахову в хутор, – сказал Чекусов.
– Теперь – как велит партийный комитет, – пожал плечами Анисим.
– Мы сделаем так, что велит. Тут и без тебя народу хватит, а там… сам знаешь, покрепче надо людей. Хутор раскололся надвое. Казаки есть такие замышляют недоброе. Прасола да купцы свою шайку втихомолку гуртуют. Того и гляди атамана посадят.
Чекусов вытащил из кармана солдатской фуфайки полустертый газетный листок и, хитро подмигнув, сунул Анисиму.
– Читай-ка вот…
Анисим развернул газету и, медленно шевеля губами, как все не очень грамотные люди, прочитал:
«С упразднением старой, отжившей власти, не отвечающей интересам трудящихся, Донской казачий военно-революционный комитет предписывает всем округам, станицам, волостям, хуторам и поселкам немедленно приступить к организации советов на местах, согласно нижеприведенной инструкции. В советы не могут быть избираемы и избирателями лица, не стоящие на защите трудового народа: попы, купцы, старые полицейские, жандармские чины и офицеры, не состоящие в рядах революционной армии…» [40]40
«Известия РВК» от 16 марта 1918 года.
[Закрыть]
– Понял? – оскалил щербатый рот Чекусов, когда Анисим опустил газетный лист. – Что скажешь, Егорыч?
Анисим встал с кровати, подняв на Чекусова ясные, блестящие глаза, сказал со вздохом:
– Я и сам тут измаялся, Паша. Каждый день нюхаю воздух и чую, – кипит все в гирлах. Солнышко-то тут не такое, как у нас. Так, кажись, и манит на море, так и припекает… Покоя нет.
Чекусов вскочил.
– Идем в Донком. Собирайся!
– Да вы хоть позавтракайте, – слабым голосом скачала пошедшая со двора Липа.
– Некогда, бабонька, некогда! – заторопился Чекусов и сорвал с вешалки шапку.
– Ну, ты хоть стаканчик чайку выпей, – остановил его Анисим.
Чекусов неохотно отложил шапку, сел за стол. Обжигаясь, схлебывая с блюдца чай, он беспокойно поглядывал в окно. Липа умоляюще смотрела на Анисима. Временами бледность заливала ее утомленное лицо, на висках выступали бисеринки пота. Приступы боли стали резче и чаще. Она готова была вскрикнуть, но, сделав усилие, закусила губы.
С самого утра она почувствовала: то пугающее и неизбежное, чего ожидала с часу на час, началось. Но из-за стыдливости перед чужим человеком ничего не сказала мужу. Анисим же ничего не замечал – он весь был занят предстоящими делами.
Накинув на плечи шинель, он вышел из комнаты вслед за Чекусовым. Липа была готова кинуться за ним, шатаясь, вышла в сени. Сдавленный стон вырвался из ее груди, но Анисим не услыхал его. Громко звякнула щеколда калитки, Липа, обессиленная болью, опустилась на пол.
