Текст книги "Суровая путина"

Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Поперед батька в пекло хочешь лезть… Ишь ты!

Беспрестанно озираясь на тучу, Васька продолжал торопливо:

– Они уже и без нас сговорились. Сейчас сидят у нас и хлещут водку. Пропивают селедку. А на вечерок прибился к нам Андрей Семенец, подвыпил и говорит: «Честные вы люди, а Шарап с прасолом мошенники. Я, говорит, ими манежу, они в моих руках», – и селедку нашу забрал. «Я, говорит, был батраком и батраком останусь и своих рыбалок всегда поддержу. А прасольских денег, говорит, мне не жалко», – и без всяких уплатил за селедку. А потом подозвал твоего батьку и говорит: «Хочешь дуб заиметь? Завтра же доставлю деньги под кредит, да так, что и прасол не узнает…»

– Ну и что? Согласился отец? – спросил Аниська, перестав жевать.

– Мнется, побаивается вроде…

Аниська сорвал картуз, шлепнул им по коленке.

– Эх, батя, что с тобой сталось! Да я бы…

– Гордый он, – боится в чужое ярмо лезть, – вздохнул Васька.

Совсем недалеко сверкнула молния, громовому раскату отозвалась земля, зашумел, застонал камыш.

Туча шла стороной, жуткой чернотой окутывая займища. Полосой шел сердитый предгрозовой ветер.

Друзья сидели в каюке плечом к плечу, подгребались к хутору.

Резвая, шальная металась за бортом зыбь, обдавая каюк теплыми брызгами. С хутора веяло невидной пылью, горячим запахом сухой, истосковавшейся по дождю земли. Но дождя все еще не было, земля томилась в напрасном ожидании.

До самого хутора Аниська молчал, упрямо работая веслами. Запыхавшись, торопливо помогал ему Васька. Ветер играл чубом Аниськи, иногда быстрый свет молнии освещал его красивое, суровое лицо.

Выйдя на берег, Аниська потянулся, хрустнул заломленными за затылок руками, загадочно засмеялся.

– Чего ты? – удивленно спросил Васька, вскидывая на плечо мокрые весла. – Чего заливаешься?

Аниська продолжал смеяться и вдруг, пригнувшись к товарищу, проговорил:

– Скажи мне, Василь, ежели я попрошу у Семенца денег на справу, даст аль нет?

Васька оторопело мигнул:

– Ты что? Сдурел, что ли?

– Не сдурел, а дело сурьезное задумал. Ведь через Семенцова прасол многим деньги дает, особенно крутиям. Шарапов тоже так разжился… А мы разве не срыбалим? Пока батьки наши решатся, мы не только долг, а проценты отрыбалим. Да и дуб купим.

– Семенцов отцам доверился, а нам нет, – сказал Васька с сожалением. – Твой отец, а либо мой пускай об этом думают, а нам Семенцов скажет: пусть сначала борода вырастет, чтоб на такие дела идти.

– А я испробую, – упрямо настаивал Аниська.

– Попробуй. Мне что, куда ты, туда и я. Только отцы чего скажут.

– Мы отцов так раскачаем, что они спасибо скажут.

Аниська глядел на темную гладь реки, ронял задумчиво:

– Неужели не даст, а? Эх, папаня, от чего ты отказался. Из-за чего? Из-за гордости…

Аниська сокрушенно поник головой, и озорной свет погас в его глазах.

Вдруг он обернулся и тихо предостерег задумавшегося Ваську:

– Про то, что говорили – молчок. Никому. Отгуляем вот на каюках в запретном – пойду к Семенцу. Разве только батя сам передумает. Прощай.

Аниська сильно тряхнул руку товарища, шмыгнул в заросший травой проулок к дому.

8

Утром Аниську разбудил захлебывающийся собачий лай и чей-то незнакомый, скучно дребезжащий за окном голос, Аниська вскочил, торопливо подбежал к окну. Солнце высоко стояло над хутором. Во дворе, разговаривая с отцом, стоял полицейский.

Аниська вышел во двор, смущенный, с красными припухшими глазами.

– Вот он, шибельник, – с притворной строгостью набросился на него Егор. – Хотел вчера там же, на берегу, спустить шкуру, так убег… У атамана не робей, но и не перечь. Потерпи, сынок, не огрызайся, – добавил он на ухо Аниське.

Полицейский, приземистый, чернобородый казак из староверов, деловито высморкался наземь, вытер руку об искромсанный собачьими зубами подол шинели, приказал:

– Собирайся-ка, парнище, сей же минут. Велено доставить тебя в хуторское правление в полчаса.

Полицейский поправил сползавшую с плеч портупею, громыхнул о рыжие сапоги расколотыми на конце ножнами шашки.

До хуторского правления Аниська шел, как во сне. Ему казалось, что на него смотрит весь хутор и указывает, как на преступника.

У входа в правление сиделец, сонный пожилой казак, развалившись на скамейке, грыз семечки. Поручив ему приглядеть за Аниськой, полицейский скрылся в правлении.

– Чей ты? – гнусаво спросил Аниську сиделец. – Зачем к атаману?

Аниська рассказал.

– Дурак, – сплевывая шелуху, заявил казак, – зачем пришел? Переждал бы где-нибудь денька два, атаман и забыл бы. Не человека же ты убил, а мало ли кто дерется. Иди домой.

Аниська уже хотел уйти, когда вдруг вышел полицейский, скомандовал:

– К господину атаману, шагом арш!

Аниська вошел в низкое сумрачное помещение, остановился у порога.

На серой, засиженной мухами, стене висел большой портрет царя. Под ним торчала черноволосая голова атамана Баранова.

– Шапку долой! – крикнул атаман.

Аниська сдернул картуз.

Черные, выпученные глаза уставились на Аниську с бессмысленной суровостью.

На столе лежали насека, ворох бумаг. В углу скрипел пером толстый писарь.

Атаман задал несколько ненужных вопросов. Аниська ответил с простоватым спокойствием, растягивая в ухмылке рот.

– Казак? – вдруг осведомился Баранов.

– Еще нет… иногородний, – развязно качнулся на ногах Аниська.

В ответе Аниськи атаману почудилась издевка. Он даже привстал, схватившись за насеку, заорал так громко, что сидевший за окном на заборе петух испуганно слетел, захлопав крыльями.

– Стань как следует, хам, когда с атаманом разговариваешь! Не казак, а чуб носишь! По какому праву? Ты, небось, и шаровары с лампасами носишь?

Аниська молчал, стиснув зубы. Он помнил наставление отца: надо терпеть и молчать.

– Чернов! Посади его в холодную! – приказал атаман полицейскому..

Чернов грубо втолкнул Аниську в кордегардию.

В двери заскрежетал задвигаемый засов. Аниська долго стоял, ослепленный мраком; ощупывая рукой холодный загаженный пол, содрогаясь от брезгливости, осторожно опустился на корточки.

В узком зарешеченном оконце сиял голубой осколок неба. Откуда-то издалека доносились то унылые, то веселые переливы гармони. Аниська шагал из угла а угол, насвистывал мотивы знакомых песен.

Вечером, когда совсем стемнело, Аниську охватила тоска. Небывалые думы навалились на него сразу – скопом.

В первый раз он недоумевал: атаман заступается за казаков, не любит иногородних. А вот вышло так: обидел прасол Аристархова, и атаман вступился за иногороднего, за прасола, а не за бедного казака.

Непривычные мысли путались в голове Аниськи. Ему становилось все обиднее – сидеть в кордегардии ни за что.

Ласковые басы гармонии гудели, казалось, под самым окном. Аниська опускался на скользкий холодный пол, раздирая искусанные клопами руки, зажмуривал глаза – пытался уснуть. Но сон не приходил.

Горячий комок ширился, тяжелел в его груди, обида росла. Хотелось кричать, разрушить стену, вырваться на волю.

Церковный, колокол пробил двенадцать ударов. Стали затихать песни на гульбище.

Аниська вскочил, вытянулся. Серое, с чуть маячившим клочком звездного неба, окошко потянуло к себе. Схватился за ржавые, противно шершавые прутья, упершись ногами в стену, дернул раз-другой. Хрустнула, посыпалась штукатурка… Аниська чуть не опрокинулся, держа в руке выдернутый погнутый прут, засмеялся от радости.

Покончив с решеткой, он подтянулся на руках, осторожно просунулся в окно. Пустырь за глухой стеной правления, поросший непроходимо густым бурьяном, пахнул мятным травяным запахом.

Крадучись, Аниська прошел чью-то леваду, перескочив через каменную изгородь, скрылся в теплом сумраке ночи.

9

В ночь, когда убежал Аниська из кордегардии, двор Хрисанфа Савельича Баранова посетила большая радость.

Объятого первым сном атамана разбудил всегда угрюмый, пропахший навозом и потом работник.

– Вставайте, господин атаман, «Маруся» почала ягниться.

– Давно? Ох ты, господи! – вскочил атаман и, не одеваясь, в одном белье кинулся вслед за работником в хлев.

В овечьем стойле, на душистом сенном настиле, подплыв густой черной кровью, мучилась в родовых схватках любимая атаманова овца. Она жалобно блеяла, откинув уродливо вздутое брюхо, тянулась к хозяйской руке, жарко и влажно дыша.

В эту минуту к сараю быстро подошел приземистый человек, постучал кнутовищем в дверь. Атаман неохотно оставил свою любимицу, поспешил на стук.

Из дверей сарая во двор выплеснулся жидкий свет фонаря. Атаман встал в дверях, взлохмаченный, с окровавленными руками. Прячась в тень, приземистый молча подал ему пакет.

Хрисанф Савельич торопливо вытер о подол исподней рубахи руки, взял пакет, сказав тихо и строго:

– Ладно. Только на пихрецов не нарывайтесь. Слышишь?

Приземистый весело крякнул, скрылся в сумраке за калиткой.

Атаман постоял, слушая затихающий на проулке торопливый топот лошади, прошел в курень, вскрыл пакет. В нем лежало три плотно сложенных десятирублевки и записка.

В записке значилось:

«Ваша благородия, господин атаман Кирсан Савельич, посылают к тебе мои ватажники конного с подарком от себе. А ты полицию не выставляй, бо Шарап с рыбой будет к бережку приставать, чтоб не зацопали. С пихрой же дело слажено, а с тобой ишо поквитаемся».

– Ну и прасол… Ну и щучий глаз, – хихикал атаман, дочитывая записку.

Это была вторая удача Хрисанфа Савельичм, смягчившая его настолько, что на утро, узнав о побеге Аниськи, он только затопал на полицейских ногами, пообещал ополоумевшего от страха сидельца засадить в кутузку и наказал самому заделать сломанную решетку.

На этом и иссяк атаманский гнев.

Только после, спустя день, беседуя с заседателем, атаман упомянул об Аниське, как опасном иногороднем, за которым нужно зорко следить.

Об этом не забыл написать Хрисанф Савельич и станичному атаману.

10

С начала весенней путины Егор Карнаухов почти не ночевал дома. Назябшись на тоне, он влезал в каюк под продранный парус и засыпал мгновенно, словно нырял в прорубь. Но, когда случалось ночевать дома, Егор часто среди ночи просыпался, глядя в закоптелый потолок хаты, прислушиваясь к сонному дыханию жены и сына, задумывался о нелегкой своей доле.

Бесконечная нитка мыслей тянулась издалека, от самых истоков отцовой жизни. Выходило так, что Алексей Карнаухов оставил ее, запутанную, сыну, и вот Егору пришлось ее распутывать…

Как и при жизни отца, трудно давался хлеб. Но тогда Егор был моложе, сильнее, смелее брался за жизнь, даже хату сумел выстроить и купить корову, а теперь чаще слабели мускулы, труднее становилось доставать все нужное для семьи. Нужда подкрадывалась незаметно и неотвратимо.

Рассыхался, разваливался каюк, сгнивала снасть – нужно было готовить новую, а денег на покупку ее не было. Все рискованнее стало заезжать за запретные вешки… И уйти от речки, от рыбы некуда было. Землю иногородним казачье общество не давало. Таких, как Егор, не пускали даже на сходы, а зажиревшие арендаторы казачьей земли умели разговаривать только с богатыми.

Егору оставалось одно – рыба…

Все чаще приходилось снаряжать каюк на риск, на лов в заповеднике…

…Медленно и тяжело надвигались с моря, низко нависая над займищем, тучи. Душная, безветренная ночь облегла хутор. В прасольском саду исступленно высвистывали соловьи; в чакане, у рыбацких дворов, гремел лягушиный хор. Сладкий аромат зацветающего в прасольском палисаднике жасмина, сливаясь с густым, сильным запахом луговых трав, растекался по берегу.

Стараясь не шуметь, Аниська Карнаухов укладывал в каюк сеть. В приготовлениях к отъезду на запретный лов он чувствовал себя главным и после отца вожаком. Не по-товарищески грубо торопил медлительного Ваську, солидно и деловито вникал во все мелочи.

Егор и Илья делали все молча быстро. Только Панфил бестолково суетился, нервно зевал, все время беспокоясь о том, не загружен ли нос каюка. Это беспокойство было излишним, – спасть лежала на корме, – но Панфил в несчетный раз подходил к Аниське, предупреждал:

– Ребята, на носу чтобы ничего не было. Боже вас упаси!

– Ладно, Панфил Степаныч, сами знаем, – ворчал Аниська.

На берегу, пыхая цыгаркой и пряча огонь в кулак, стоял Андрей Семенцов. Иногда красноватый огонек разгорался у самого его рта, озаряя черные подстриженные усы, острый кончик маленького, выгнутого клювом носа.

Перед тем как отчаливать, к нему подошел Егор и тихо сказал:

– Гляди же, Андрей Митрич, у раскопок сторожи. Навостри уши. Прибиваться к тебе будем.

– Нашли в чем сумлеваться, братцы, – просипел Семенцов… Я бы с вашей рыбой прямо к заводам прибивался. Тут похлеще вашего наступление будет.

– А мы, может, побольше Шарапа гребанем, даром, что с каюком, – обиженно кинул Егор. – Ты, Митрич, не гордись Шарапом, своим.

Сняв шапку, Егор встал посреди каюка. Все притихли.

– Господи, благослови, – просто и внятно проговорил он и, скупо перекрестившись на восток, скомандовал: – Берись, ребята. В добрый час.

– Лексеич! – негромко позвал с берега Семенцов. – За свечками добре следи. Не промахнись.

Илья, пыхтя, оттолкнулся веслом от берега. Панфил и Васька гребли дружно. Аниська стоял у прилаженного свернутого паруса, тихонько пробовал на оттяжку подъемную веревку. Быстро отдалялся берег, тускнела, заволакиваясь сумраком, белостенная родная хата. Жасминный, сгустившийся над рекой, запах невнятно беспокоил Аниську, напоминая о какой-то незнакомой и далекой жизни…

– К берегу держи! – хриплым полушопотом командовал Егор. Каюк неслышно скользил, под прикрытием камышей огибая мыс. Мягко окунались в воду весла, тихонько, без скрипа, шипя на смазанных салом уключинах. Роняя невидимые в темноте, жалобно булькающие капли, весла взметывались, как руки опытного пловца.

Посредине каюка, присев на корточки, нацеливаясь биноклем в неясную, тонувшую в сумраке даль реки, сидел Егор.

За пять минут домчали до ерика Нижегородки, подведя каюк к камышовым зарослям, остановились для передышки.

Егор вытянулся, тихонько характерно цыкнув. Все пригнулись, затаив дыхание, слушали. Держась за рею, Аниська вглядывался в серую выпуклость реки, ища на ней подозрительные точки. В глазах маячили зыбкие круги, от напряжения стучала в висках кровь. Иногда казалось, – совсем близко трещал под чьей-то тяжестью камыш, звенели призрачные голоса. Тело Аниськи напружинивалось, как для прыжка, пальцы до ломоты впивались в тугую и холодную скатку паруса.

Но отливала от головы взбаламученная предчувствием опасности кровь, снова звуки становились ясными и понятными.

Аниська спокойно смотрел на желтые далекие огни хутора, на обложенное тучами небо и, забыв об опасности, задумывался о чем-нибудь веселом, беззаботном.

– Гребь! – снова шопотом скомандовал Егор.

Рыбаки громко вздохнули, снова взялись за весла.

– Эх, попасть бы до зари, – сказал Егор и, радуясь пустынности затона, тихо добавил: – Хотя-бы верховой ветерок подул…

Илья сдержанно отозвался с кормы:

– Пусть лучше низовочка дунет, когда управимся, тогда и парусок распустим.

Вдруг как-то особенно часто и тревожно зашлепала о стенки каюка речная зыбь: проезжали коловерть, где сталкивались течения двух рукавов Нижнедонья – Нижегородки и Широкого.

Вот распахнулось в ночной мгле Широкое, за ним невиданное встало море, отдаленно пошумливая и дыша сырой освежающей прохладой. Громче, суетливее застучала за бортом волна, хотя в воздухе было попрежнему тихо: детской зыбкой закачался обиваемый течением каюк. Гребцы, стараясь не шуметь, выравнивали его, держались берега.

Аниська глядел теперь в одну точку – туда, где за мысом, на плоской градине, притаилась бревенчатая хата кордонников.

«Что-то поделывают теперь пихрецы. Небось, бартыжают где-нибудь по Дону, а либо гуляют по станицам», – подумал Аниська и не зная чему улыбнулся…

Егор попрежнему напряженно шарил биноклем. Каюк несся рывками, гребцы обливались потом.

– Нажми! Гребь!

– Держи право!

– Плавней! – внятно командовал Егор.

– Стоп!

Каюк закачался на место. Гребни дышали, как загнанные кони.

– Может, в морс подадимся? – вкрадчиво предложил Илья.

Егор встал, выпрямился.

– Хватит. Подгребайте до того колена и почнем.

Обогнув мыс, остановились у высокой камышовой чащи. Немного поодаль камыши раздвигались болотистой чахлой впадиной, за ней, до самых морских песков, тянулся плоский, поросший осокой, луг.

Аниська пригнулся и на лугу, на фоне ночного пасмурного неба, увидел далекий и смутный силуэт креста.

– Глянь-ка, Вася, крест, – как бы изумляясь, прошептал он, хотя и видел крест не раз.

И все: Панфил, Илья, Васька и Егор – с минуту смотрели на крест.

Это был простой рельсовый крест, наполовину вросший в землю и поставленный неведомо кем.

Этот страшный знак напоминал о том, что заманчивые, рыбообильные заповедные воды зорко и неустанно охраняются царскими досмотрщиками.

В сосредоточенном молчании, настораживая слух, рыбаки выкинули в реку затяжелевший бредень.

– Боже, поможи, – нервно зевнув, прохрипел Панфил и, подобрав рубаху, полез в воду. Вслед за ним, нашумев, неуклюже спрыгнул Васька. Илья яростно шопотом обругал сына, замахнулся на него веслом. Держа вместе с Егором другой конец сети, стал забредать вглубь. Захлюпала, забулькала разбуженная река…

Затянув конец сети на мелководье, распугивая сонное стадо сазанов, Егор, погруженный в воду до пояса, подошел к каюку, вполголоса приказал Аниське:

– Вон до тех бугорков догребись махом. Стань настороже и в бинокль по бокам поглядывай. В случае чего, свистни два раза и гребись обратно.

– А успеем тогда смотаться? – усомнился Илья, – Смотри, кум, кабы не промахнуться.

– Поспеем. Так скорей можно проморгать. Отсюда за косой нам ничего не видно, а Аниське с бугорка – все, как на ладошке, до самой хатки. Покуда он вернется, мы смотаемся, и на той впадине его ждать будем. А до впадины ближе, чем сюда, разве не видишь? А тут мы, как в гнезде, – нас шапкой могут накрыть.

Добравшись до указанной отцом точки, Аниська остановился, передохнул. Восток матово бледнел – это всходил за тучами тощий ущербный месяц, – молочный, мглистый свет окрасил чешуйчатое лоно затона.

Аниська посмотрел в бинокль вперед, назад. У берега двигались неясные тени. В самой крупной из них Аниська узнал Илью и, успокоенный, навел бинокль в сторону кордона.

В отпотевших стеклах огромной, сизо отсвечивающей подковой выгнулся Дрыгинский затон. Там, у узкой косы – невидный отсюда бревенчатый домик. Чтобы его увидеть, надо перевалить за тонкий изгиб берега. Но смотреть надо не только туда, но и налево, куда уходит прямой и узкий, как лесная просека, Татарский ерик. Оттуда каждую минуту также может нагрянуть катер кордонников.

Опустив бинокль, Аниська протер глаза, прислушался. Тихо. Только вскидывалась рыба, взрывая всхлипывающую волну, да сонно переговаривались лягушки.

Попрежнему низко и беспросветно, как клубки грязной ваты, ползли над головой тучи. Они давили томившуюся во влажной духоте землю, недалекое море глухо ворчало под ними.

Непрошенный холодок страха подкатил к сердцу. Нарочито громко сплюнув, Аниська поднес к глазам бинокль, подумал:

«Теперь управятся. Уже сколько времени прошло. Проспали пихрецы гостей…»

И вдруг, будто прилипла к стеклышку бинокля черная былинка. Аниська провел по стеклу пальцем, до боли прижал к глазам холодную медь бинокля. Былинка крупнела, выпуская тающий в поредевшей мгле стебель.

Голубой луч тонким угрожающим лезвием протянулся по поверхности затона, словно кого нащупывая и быстро приближаясь.

Аниська сунул бинокль в карман, заложив в рот два пальца, пронзительно дважды свистнул, бросился к веслам.

Каюк помчался птицей.

Аниська старался держаться берега под черной тенью камыша. Навстречу шло напористое течение, отбивало каюк на середину. Аниська сделал несколько саженных взмахов веслами, оглянулся.

По днищу каюка прошлась пугающая дрожь. Грузно посунувшись, каюк вдруг влип в жадно присосавшуюся к нему вязкую мель.

Катер был еще далеко, но пока Аниська, ругаясь и скрипя зубами, сдвигал каюк на глубину, катер успел обогнуть косу и шел на всех парах, моча вдогонку голубое пламя карбидовых фонарей. Аниська изо всех сил работал веслами, мысленно отсчитывая каждый взмах. Нагнетая волну, разбрызгивая из трубы золотисто-розовые искры, паровой катер настигал его чуть ли не у самой впадины. Прижав Аниську к берегу, описывая дугу, он заплывал наперед, замедляя ход и клохча цилиндрами.

С кормы ударил предостерегающий, раздробленный на тысячи отголосков, выстрел.

«Казачка»… – подумал Аниська и притаился в каюке, сдерживая частое тяжелое дыхание.

На мгновенье он оглянулся: то место, где посыпали бредень, было пусто.

«Неужели смотались?» – обрадовала неуверенная мысль.

Каюк резко подбросило кверху, качнуло. Бултыхая винтом, «Казачка» подошла ближе, загородив путь к месту лова.

– Останови-и-сь! Кто таков? – крикнули с палубы.

Плутоватая бездумная хитрость проснулась вдруг в Аниське. Махая картузом, стараясь заглушить хрипение машины, он жалобно закричал:

– Дяденьки! Люди добрые! Окажите, пожалуйста, как отсюдова на Рогожкин хутор проехать?

– А ну, поворачивай сюда! – приказали с катера сразу несколько голосов.

Басовито пропела натянутая струной веревка. Разлапистая кошка, чуть не задев Аниську по голове, упала на дно каюка. Через минуту Аниська стоял на тесной и грязной палубе «Казачки», потупив глаза, смотрел на помятое сном, рыжеусое лицо.

Аниська сразу узнал эти заостренные кверху огненные усы, такую же яркорыжую, острую, как долото, бородку, насмешливые злые, подернутые хмельной мутью глаза.

Перед Аниськой стоял сам полковник Шаров. А кто не знал начальника охраны рыбных заповедников полковника Шарова? По всему Нижнедонью – от Семикаракоров до Чембурской косы – по рыбачьим хуторам Приазовья гремело грозное имя. Рассказы о беспощадности и неумолимости Шарова можно было услышать от елизаветовских, кагальницких, синявских, беглецких и даже ейских рыбаков. «Попался к Шарову – не проси милости», – так говорили все.

В желтом скачущем свете фонарей столпились охранники, разглядывая Аниську. Палуба вздрагивала, сотрясаемая работой машины. Внизу сипел пар, булькала, как в закипающем самоваре, вода.

Аниська, как завороженный, глядел в припухшие серые глаза полковника, думал:

«Промаячить бы подольше с ними, чтоб наши успели убраться, а там пусть ищут».

– Откуда едешь? – спросил Шаров и поправил на плече небрежно накинутую измятую шинель.

Аниська, наслышанный о том, что Шаров уважает смелость, вытянулся.

– Заблудился я, ваша благородия, побей бог. В Рогожкину еду…

– А в Рогожкино зачем?

– Проживаю там, а тут на хуторе капусту сажаем.

Аниська, скорчив жалобное лицо, заныл:

– Не дайте пропасть, ваша благородия, скажите, как мне отсюда выехать. Блукаю с самого вечера и везде камыш. Тьмища, хоть пальцем в глаза ширяй. Помогите, ваша благородия.

Глаза Шарова заструили лукавый свет.

– А знаешь ты кто я?

Аниська на миг потупился, но тут же спохватился, прямо глянул в глаза полковника:

– Ваше благородие, начальник рыбных ловель, господин Шаров! – выпалил одним духом.

Шаров сурово сдвинул рыжие брови.

– А знаешь ли ты, что полковника Шарова никто никогда не обманывал, а?

Аниська молчал.

Шаров протянул руку.

– А ну, дай-ка, что у тебя в кармане.

Аниська твердо зажал в руке бинокль.

Пихрецы сомкнулись теснее. Сивоусый, в сдвинутом на правое ухо красном картузе казак-верхнестаничник, словно клещами, сдавил Аниськину руку, отнял бинокль, подал начальнику.

– Как же это так, милый? С биноклем, а заблудился? – издевательски ощерился Шаров, обнажив клыкастые, как у волка, зубы. – Казак? – ошеломил Аниську внезапным вопросом.

– Казак, ваша благородия, Елизаветовской станицы, – наобум схитрил Аниська.

– Ну и болван. Казак казака хотел обмануть.

Шаров обернулся к сивоусому.

– Мигулин, осмотри каюк.

Мигулин по-кошачьи бесшумно спрыгнул в каюк, беспомощным утенком бившийся о борт катера.

Ваша высокоблагородия, тут клячи [13]13
  Клячи – распорные приспособления для сетей.


[Закрыть]и одежда! – крикнул Мигулин.

– Давай сюда!.. – распорядился полковник.

Широченные штаны Ильи, две пары сапог, Васькин пиджак и несколько клячей упали к ногам начальника.

– А теперь говори, казак, где твоя капуста? – с особенной живостью обернулся Шаров к Аниське.

Теребя дрожащей рукой заскорузлый подол рубахи, Аниська потупил застигнутый врасплох взгляд, молчал. Ом даже рта не успел раскрыть, – сухая горячая полковничья ладонь метким ударом обожгла щеку.

– Казак, а вор! Запорю-у, мерзавец! – заглушая шум машины, взвизгнул Шаров.

Аниська рванулся пойманным орленком, скрученный охранниками, обессиленный, повис на их руках.

Катер, шлепая винтом, двинулся вперед, огибая мыс…

Аниська сидел, брошенный в угольный ящик, оглушаемый пыхтеньем машины, смотрел на безмолвную стену камышей.

В узкий просвет между облаков над далекой туманной кромкой займищ нежно, бледнорозово яснело охваченное рассветом небо. Над морем тускло просвечивал багровый месяц.

Обложенный румянеющей подковой затона, мыс был явственно виден до самого моря, до песчаных бугров, – трудно было укрыться на нем.

«Хотя бы сплошной камыш был. Будут сидеть по-над берегом, а в кочках разве схоронишься», – рассуждал Аниська, силясь подняться из ящика.

– Сиди, станичник, не егози, – ворчал карауливший Аниську Мигулин. Но Аниська по-гусиному вытягивал шею, ерзал в ящике, как в накаленной жаровне.

Минуя место, где прятались крутьки, «Казачка» замедлила ход. Шаров стоял на спардеке, сутулясь, – шинель внапашку, – смотрел в бинокль. Столбом прямился рядом вахмистр, рябой, широкоскулый, с изуродованной верхней губой казак. Присев на корточки, – винтовки наизготовку, – ждали полковничьей команды пихрецы. Опустив бинокль, повернув к вахмистру повеселевшее лицо, Шаров не громко, но внятно проговорил:

– А ну, Крюков, дай-ка разок по камышам.

Вахмистр, отступив, коротко подал команду. От залпа дрогнул, затрещал камыш, гулко, как сброшенное на камень железо загрохотало по займищу эхо.

– Еще! – весело приказал Шаров.

Снова – залп, звонкий, трескучий, как близкий удар грима.

Катер круто повернул, чтобы причалить к берегу. В это время из камыша на голую лужайку мыса выбежали Егор и Илья! Босой, взлохмаченный, измазанный до пояса черным илом, Илья, словно прося пощады, поднял руки, рычал, как затравленный медведь. Шипение пара не могло заглушить его злобного, просящего голоса. Растерянный и жалкий, горбился рядом с Ильей Егор.

Обдирая в кровь руки, Аниська сжимал в каменеющих горстях резучие куски угля, тянулся мятущимся взглядом то к отцу, то к Шарову. Мигулин зорко следил за пленником, злорадно улыбаясь, прижимал к себе винтовку.

И вдруг встрепенулся Шаров, плотнее прижал к глазам бинокль. Пола шинели откинулась назад, обнажив затянутую в зеленые рейтузы коленку.

По обочине мыса, прямо к кресту, пригибаясь и ломая зигзагами шальные прыжки, бежали Панфил и Васька. Егор и Илья кричали им вслед, пытаясь остановить. Стало совсем светло, и беглецы отчетливо выделялись на задернутом розовым туманом лугу.

«И зачем они побежали напрямик. Эх, дураки», – с отчаянием подумал Аниська.

Не сдержав возмущения оплошностью товарищей, он привстал, закричал, что было силы:

– Берегом! Берегом! Вася-я-а-а!

Мигулин подскочил к Аниське, отвел назад ногу. Сильный удар сапогом одеревенил губы Аниськи, наполнив рот соленой теплой влагой.

Аниська на мгновенье зажмурил глаза и снова открыл их, выплюнул вместе с кровью осколок выбитого зуба.

– Батя! Батя! – захлебываясь слезами и кровью, не переставал кричать Аниська.

– Ребята, – засуетился Шаров, переминаясь на тонких ногах, – достать молодчиков. Живо!

И вдруг браво выпрямился, выставив вперед похожую на долото бороду, скомандовал «стрелять по всем правилам», – зычно и лихо, словно не два несчастных, загнанных человека были перед ним, а целый неприятельский полк. Но выстрелы грянули беспорядочно.

На минуту Васька и Панфил окрылись между кочек, но вот шальная голова Панфила снова показалась из куги, четко замаячив рядом с крестом на мглисто-синем рассветном небе.

Вахмистр, не дожидаясь разрешения, присел выстрелил с колена Панфил, взмахнув руками, упал.

– Есть! – облегченно вздохнул Шаров и опустил бинокль.

11

Проводит, на лов ватагу Шарапова, потом Егора и Илью, Андрей Семенцов через полчаса был уже на условленном месте. Часто останавливаясь, чтобы посмотреть в бинокль на светлеющий в ночной мгле Таганрогский залив, по которому обычно возвращались с запретного лова крутии, Андрей вышагивал по пустынному железнодорожному полотну – ждал.

Серым парусом свисало над головой облачное небо и, несмотря на безветрие, бесконечно сползало с моря на степь. В глухой бездонной тьме тонули ближайшие бугорки и кусты терна, совсем пропадал вдали поросший чаканом берег. Смутно чернел прислонившийся к заливу хутор Морской Чулек.

Андрей чутьем отмечал время, прикладывал к глазам бинокль, неутомимо вглядывался в темноту.

С одинаковым нетерпением ждал он Шарапова и Егора. Для него не существовало малых и больших дел, и каждое дело рождало в нем привычное ожидание выгоды. Правда, у Шарапа дуб, снасть на сто двадцать пять правил [14]14
  Правила – мера длины, маховой сажень.


[Закрыть], Шарап привезет рыбы больше, но и Егору, и Илье нужно сбыть улов, и от них могла быть польза.

И Андрей, береговой вожак, одинаково беспокоился и за Емельку и за Егора. Сторожил каждый звук, каждое движение, Возникавшее в этот глухой час на море и в гирлах.

Хрипло, отдаленно, словно в детские разноголосые свистульки, продудели в хуторе петухи.

Разбудив храпевшего в бурьяне под откосом посыльного, Андрей погнал его в Чулок с приказанием возчикам быть начеку, – сам выбрался на затравевшую лбину бугра, наломав сухого хворосту, зажег сигнал. Веселое, ровное пламя столбом ударило в небо, осветив курчавую голову, тонкий ястребиный нос.

Огонь жадно слизал хворост, скрюченные былки, догорая, сухо потрескивал.

Андрей вдруг заторопился, затоптал костер, сойдя вниз, на железнодорожное полотно, снова стал смотреть в бинокль.

Тягуче протянулся предрассветный томительный час. Тяжко прогромыхал на подъеме товарный поезд.

Небо стало светлеть, но тьма стала гуще, трусливо прижалась к земле, залегая в лощинах. Дружно, наперебой ударили в лугу перепела, зажурчал в засиневшей выси жаворонок.

Андрей беспокойно зашагал по бровке полотна, часто приседая, прислушиваясь.

Вдруг у самого берега на краю хутора падучей звездой взметнулась оранжевая искра, описав короткую дугу, погасла.

Андрей усмехнулся, – спрятав бинокль, стал осторожно спускаться с насыпи. Теперь он был спокоен, – трудные часы подходили к концу.

У камышей, воткнув в небо тонкую рею, глубоко сидел дуб Емельки.

Со стороны хутора прямо через луг, через промоины и кочки катили подводы.

Пыхтя и крякая, ватажники выбрасывали из дуба улов. Еще живые полупудовые сазаны бились в руках рыбаков. Огромный сом шлепнулся на песок кабаньей тушей, замер, зевая страшной, широкой пастью. Его подхватили багром, поволокли на подводу.