Текст книги "Суровая путина"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
Аниська тем временем носил сельдь в весовую, не переставая думать о том, как Аристархов просил за свою долю. Эта просьба казалась ему жалкой и унизительной. Молодой, здоровый, он сам никогда ничего не просил, а то немногое, что надо было взять у жизни, он брал с бездумной легкостью и озорством. Он чувствовал неловкость за дядю Семена, за его слабость. Костлявые, иссушенные болезнью руки Аристархова назойливо мелькали в его воображении. Он припомнил, как торопливо и жадно отсчитывали они сельдь, и острое чувство недоумения и обиды овладело им. В то время как Егор, Илья и Панфил, недовольные дешевой продажей сельди и проклинавшие про себя прасола, совсем, казалось, забыли о компаньоне, Аниська то и дело поглядывал на дверь прасольской конторы.
Не прошло и четверти часа, как оттуда вышел Аристархов и, вихляя ногами, не разбирая дороги, точно слепой, направился к берегу.
– Идет, – сказал Илья настораживаясь.
– Какую-сь, видать, награду получил – земли под собой не чует, – как всегда мрачно съязвил Панфил.
Аристархов подошел, тяжело дыша, и, подломившись в коленях, опустился на горку гнилой рыбьей чешуи и костей.
Из-под глубоко надвинутой войлочной шляпы виднелись только бледные, судорожно подергивающиеся губы.
– Ну что? Что он тебе говорил? – пригнулся к нему Егор.
Аристархов медленно обвел рыбаков измученным взглядом, выкрикнул срывающимся голосом:
– Доконал он меня, братцы, Под самый корень подрезал. Говорит: «Не заплачу тебе денег за твою долю». Слыхали? «Ты, – говорит, – мне четвертной должен». И верно, братцы, должен. За старюку, за рвань… Провязь у него брал… А что я могу поделать? Брал… Вот теперь и припомнил…
Аристархов неожиданно всхлипнул, мутная слеза скатилась к влажным усам.
Словно обожженный ею, он поморщился, сердито скрипнул зубами:
– До чего довел, а? До чего довел, сукин сын!
Пораженные неожиданным исходом дела, рыбаки молчали, насупленно глядя в землю, слушая, как хрипит, разрывается дыхание в груди Семена.
Егор опомнился первый, затравленно оглянулся, словно ища помощи.
– Да разве он у тебя одного рыбу купил? А? Рыба наша, общая. Какое он имеет право не платить?
– Он и говорит: «Твой пай выверну, а остальным уплачу по справедливости», – сказал Семен.
– Ишь как, ребята, – зло заметил Панфил, – он всегда справедливостью в глаза колет. Чуть чего, сейчас – по справедливости, дескать, так полагается. Что и говорить, бухгалтерию завел, куда там.
– А я вот пойду побалакаю с ним. Я эту бухгалтерию вдребезги разнесу! – сказал Егор, расталкивая плечом рыбаков.
Ему загородил дорогу Илья.
– Подожди, кум, – тихо, но властно остановил он.
– Чего ждать? Докуда?
Егор рванулся, но теснимый Ильей, снова очутился в кругу. Илья напирал:
– Остынь немного, кум… Пусть подавится. Не ходи.
– Не ходи, Егор, – просипел и Аристархов, – будь он проклят. Зарежет он тебя после. А чем ты его убедишь?
Егор обмяк, опустил голову.
– И верно, братцы, чем ему докажешь? В петле держит нас Поляка… Его право. Нонче Аристархова, завтра еще кого-нибудь опутает… А мы… – Егор обвел рыбаков укоризненным, насмешливым взглядом. – А мы будем терпеть да помалкивать. Все будем ждать, а он…
Егор разразился страшной руганью, от которой, казалось, дрогнул знойный, настороженный, как перед грозой, воздух.
Рыбаки опасливо оглянулись, тяжело молчали. Только Аристархов хрипел и сморкался, уткнув в острые колени вздрагивающую голову.
4
Аниська закончил подноску сельди и зорко наблюдал за происходившим. Он отделился вдруг от толпы, быстро зашагал к конторе. Как всегда, он мало задумывался над тем, что собирался делать. Но он знал, – нужно было обязательно вступиться за дядю Семена. Зеленые, с ржавыми спущенными прутами, ставни прасольской конторы, за которыми так спокойно обманывали рыбаков, как бы притягивали его, – он шел к конторе, толкаемый злобным нетерпением.
Смахнув рукой пот с лица, Аниська храбро толкнул ногой узкую с блестящей медной ручкой дверь.
Из-за конторки встал Осип Васильевич. Сытое лицо его дрожало от смеха. За конторкой, важно развалившись, сидел счетовод Гриша Леденцов. Мотая кудрявой головой, он сдержанно и почтительно хихикал, очевидно, довольный тем, что развеселил хозяина смешным анекдотом.
С угрюмым недоумением, точно не понимая, над чем могли смеяться эти люди, Аниська смотрел в белое, с острыми пушистыми усиками, лицо Леденцова.
Бросив взгляд на свои босые, облепленные речным илом ноги, Аниська лихо и смачно, как могли только плеваться озорные хуторские парни, плюнул под стол.
Леденцов живо подобрал запачканный лакированный сапог.
– Чорт знает что такое! – пробормотал он, нагибаясь к столу.
– Невзначай я, – шмыгнул Аниська носом, – блестит, думал, посудина какая, ну и плюнул.
– Чего безобразишь, малец? – заметно багровея, нахмурился прасол. – За каким делом пришел, говори.
Сдвинув набекрень выпачканный в смолу картузишко, Аниська просительно развел руками.
– Поторговаться с вами можно, Осип Васильевич?
Полякин, сбитый с толку странным поведением пария, окинул его внимательно-подозрительным взглядом.
– Насчет чего? Говори – не задерживай.
– Да вот насчет запроданной селедки, – не без ехидства заговорил Аниська. – Оно, кажись, и ничего, да только не слишком ли дешево у Аристархова закупили?
– Как это – дешево? – опешил Полякин.
– Да очень просто. На каких это счетах вы так обсчитали Аристархова, а? По-моему, за четыре пуда по восемьдесят копеек – три рубля двадцать уплатить надо, а вы уплатили сколько?
Леденцов громыхнул счетами, перегнулся через стол.
– Пай Семена Аристархова удержан за долг. И разговору ни о каких деньгах не может быть.
– А ты помалкивай! – угрожающе подался Аниська к счетоводу. – Мы тебе и не столько еще рублей припомним. Ты, должно, с рыбаками еще не разговаривал, так поразговариваешь. – Аниська обернулся к прасолу. – Так вот, Осип Васильевич, надо отдать Аристархову деньги. А долг я вам отрыбалю. За мной запишите.
– Да ты кто такой? Что ты за цаца такая, что пришел сюда распоряжаться? – гневно выкрикнул Полякин, колыхнув животом.
Осознав вдруг всю дерзость непрошенного посетителя, он стал теснить его к двери, размахивая кулаками. Аниська отступал, спокойно усмехаясь:
– Да вы не шумите, а уплатите деньги по-хорошему. А ежели вам жалко, скажите. Знать будем вашу добрость.
Заложив руки в карманы штанов, Аниська уперся плечом в дверь, небрежно выставил ногу, презрительно щурил затуманенные злостью глаза.
– Что? Понравились чужие рыбальские копейки, да? Какие медом, небось, помазанные, – сладкие. Вы их понюхайте, Осип Васильевич. Они аристарховскими сиротскими слезами пропитаны… – Аниська оскалился! – A-а… Вы, должно, их на панихиду Аристархову оставили, да?
– Вон! – взвизгнул Полякин. – Гриша, чего же ты смотришь?
Леденцов услужливо вывернулся из-за стола, схватил Аниську за воротник грубой просмоленной рубаха.
Все остальное произошло очень быстро.
Выпростав из кармана каменно-твердый кулак, Аниська с силой двинул им в толстое ненавистное лицо Гриши и, почувствовав приятное облегчение, ударил счетовода, уже лежачего, еще раз в пухлый выбритый подбородок.
Не слушая отчаянных выкриков прасола, Аниська выскочил из конторы, рысью побежал между бочек и ящиков к реке.
Широкоплечий грузчик лениво преградил ему путь. Аниська рванулся, оставив ему рукав, в несколько прыжков достиг берега.
Егор кинулся навстречу сыну.
– В какое дело влип, говори, чортов сын?
– После расскажу, а сейчас тикать надо, папаня! – кинул Аниська, отпихивая каюк от берега и залезая в него.
Илья, крутивший цыгарку, опустил в недоумении кисет.
– Гляди, кум, никак, сам прасол сюда жалует. Аниська, что ты натворил, а? Тю-у, всей бандой сюда бегут.
Егор, переживший не одну проказу сына, только руками разводил.
Аниська уже сидел в каюке, потряхивая взлохмаченным чубом, отгребался от берега.
По пояс в воде за каюком брел Васька, выслушивал торопливые приказания друга.
– Вечерю, когда смеркнется, в займище доставишь. Свистнешь три раза – отзовусь, – торопливо наказывал Аниська.
Все еще ничего не понимая, Егор стоял на берегу.
И только Панфил да лежавший попрежнему под сараем Шарапов тихонько догадливо посмеивались.
Отплыв на середину Донца, стоя в каюке и размахивая, картузом, Аниська выкрикнул с презрением и досадой столпившимся на берегу грузчикам:
– Ну чего всполошились, трусы чортовы?! Не вздумайте искать по дурости. Все одно не дамся.
Подогнав каюк к противоположному берегу, он скрылся в камыше.
Со стороны конторы спешил к берегу прасол. Глаза его напряженно выискивали кого-то среди рыбаков.
– Где Егор Карнаухов? – грозно опросил Полякин.
Егор выступил:
– Я… Что случилось, Осип Васильевич? Никак, побили кого?
Ткнув пальцем в Карнаухова, Аристархова и Илью, прасол неожиданно выпалил:
– Ты, Егор, и ты, Семушка, и ты, Спиридон, сейчас же забрать селедку обратно. Григорьевич! – обернулся он к вымазанному с головы до пят рыбьей слизью весовщику, – сгрузи им селедку обратно, сколько принял. Да только ихнюю. Обязательно!
Григорьич, хромой и хилый мужик, покорно заковылял в весовую.
Егор, Илья и Панфил ошалело переглянулись.
– За что же такое издевательство? Купили селедку, а теперь назад? Ведь пропадет же она! – рванулся было к прасолу Егор.
Илья опять остановил его.
– Не горячись. Не так узелок завязался, чтоб враз его распутать. Да за нас, кажись, хлопчик твой добре отблагодарил. Глянь-ка на Гришку – вот разукрасился, а?
У дверей весовой стоял Леденцов. Лицо его было до самых глаз обвязано мокрым платком, чесучовая косоворотка ало пятнилась.
Громко, так, чтобы все слышали, прасол распорядился:
– Ты, Гришенька, деньги подожди ватагам выдавать. Подождут, небось, до субботы.
– Ну, посыпались теперь милости, – загалдели ожидавшие расчета рыбаки. – И где вы взялись со своей селедкой? Это все вы виноваты, – набросились они на Егора, Илью и Панфила.
– Вон кого вините, – показал Илья на Аристархова и горько усмехнулся. – Глядите на нашего писаного красавца. Не пришлось бы и вам когда-нибудь вот так виниться перед прасолом.
Семен сидел, прислонясь спиной к сараю, уткнув подбородок в колени, тихонько покашливал. Из весовой прямо на песок выбрасывали сельдь.
Зной беспощадно сушил ее; словно жирея, она набухала под ним, тускло блестя грязной чешуей. Торопливо укладывая ее в корзину, ворчал сквозь стиснутые зубы Илья:
– Эх, пропала селедочка! Не посчастливилось ей нынче через Прасолову добрость.
5
Поддерживая повязку, надвинув на глаза соломенную фантоватую шляпу – «панаму», Гриша Леденцов шагал по пыльной дороге. Иногда он оглядывался на тяжело идущего позади прасола, и его пухлые щеки до ушей заливались гневным румянцем.
Обидно было Леденцову, что он, сын обедневшего лавочника, вынужден служить у прасола – служить по воле отца, надеявшегося женитьбой сына на прасольской дочке поправить свое пошатнувшееся состояние. Да к сам Гриша не прочь был урвать кое-что из полякинских капиталов, а поэтому терпел от рыбаков всякие незаслуженные, как он сам думал, оскорбления и унижения. Но сегодня его терпению чуть не пришел конец: твердый кулак Аниськи пробудил в Грише на время усыпленную гордость.
Отдуваясь от жары, Осип Васильевич еле поспевал за счетоводом. Он чувствовал себя немного виноватым.
– Гришенька, ты уж не обижайся, пожалуйста, – вкрадчиво успокаивал он. – Что с хамами поделаешь? Неприятность случилась, конечно, из-за моего дела, но мы этому Карнаухову так не простим. Мы его, Гришенька, к самому мировому потащим.
Прасол вспотел, дышал тяжело. Ему не хотелось терять хорошего счетовода. Гриша, учившийся в коммерческом училище, ловко вел торговые дела, отлично знал все финансовые тонкости.
Леденцов, наконец, умерил шаг, поправил повязку на разбитом лице. Подходили к прасольскому дому, и надо было кончать разговор.
– Вот что, Осип Васильевич, – заговорил Гриша с достоинством. – Я человек образованный и никакой-нибудь голодранец. У папеньки моего не меньше вашего. И я не желаю, чтобы мне били морду из-за вас. Категорически. И прошу вас не играть на мелочь, если хотите, чтобы я у вас служил.
Прасол развел руками.
– Да ведь и мелочь в расчетах нужна, Гриша. Чего ради руку им в рот ложить, рыбалкам-то? Ихнее дело продать, мое – купить. Ведь оборот – колесо, спицу вынул – и уже не то.
Счетовод поморщился.
– Вот видите, Осип Васильевич, сами говорите насчет спицы, – горячо подхватил он. – А долг Аристархова разве это не гнилая спица, если хотите знать. И лучше было бы не вставлять в ваши колеса гнилых спиц, вроде денег этого Аристархова. Оно и колесо будет крепче и вертеться дольше будет.
Полякин схватил счетовода за руку.
– Верно, Гришенька, верно. Рассуждай, братец, а мне, темному человеку, приятно послушать.
Гриша недоверчиво взглянул из-под полей «панамы» на прасола.
– А если ли верно, то извольте, сударь, советоваться со мной перед всяким делом, чтобы и мне не страдать и из-за вас. И вам надо соблюдать достоинство, иначе и фирме вашей будет цена три копейки.
«Это уж ты батьку своего учи, – подумал прасол, пощипывая бородку. – Заливай сколько хочешь, рыбий глаз, про это самое достоинство, а мне лишь бы в кармане звенело, а там и ты с батькой своим затанцуешь под мою дудку».
Но тут же лицо прасола расплылось в улыбке. Он сказал:
– И охота была, Гришенька, тебе так расстраиваться. Хе-хе! Мы это поправим. Все в наших руках.
Полякин бережно взял счетовода под руку и, как-то особенно хитро и добродушно подмигнув, подтолкнул его в калитку.
Леденцов приосанился, достал из кармана платочек, смахнул с лаковых сапог пыль и повеселел.
6
Празднично, гостеприимно сияют залитые полуденным солнцем окна прасольского дома. Из раскрытых дверей кухни плывет жирный запах поджаренных севрюжьих потрохов.
Неумело поддерживая за локоть, Осип Васильевич ведет Гришу по проложенным от дома к калитке доскам. Гриша пользуется здесь неизменным уважением, но сегодня Осип Васильевич особенно почтителен и внимателен к гостю. Чувствуя это, но все еще не забыв о разбитых губах Леденцов отвечает хозяину чуть пренебрежительным взглядом.
Из сада, где усыпанная солнечными пятнами тень, звенит знакомый девичий голос:
– Гриша, куда вы? Я здесь!
Счетовод плавным движением приподнимает «панаму», кланяется качающейся в гамаке Арише. Он успевает заметить свисающую с гамака обнаженную в золотом загаре ногу, тугие, соломенными жгутами сползающие до земли косы. На румяном, с вздернутым носиком лице Ариши, на коричневом, с пелеринкой, платье прыгают солнечные блики; черные глаза рассеянно смотрят в развернутую на коленях книгу.
– Ну, ты там, стрекотуха, погоди, – ласково говорит прасол, увлекая гостя на желтеющую свежей охрой лесенку веранды.
– Арина Осиповна, я очень извиняюсь, – бросает Гриша с последней ступеньки и снова подымает шляпу. – Не могу представиться в таком виде.
Прикрывая рукой сползающую с губ повязку, он входит на веранду.
– Скорей помыться, Осип Васильевич, помыться, – торопливо бормочет он.
– Дашенька! Дашенька-а! Григорию Семеновичу побаниться. Живо! – кричит прасол, наполняя тихую пустоту дома веселыми раскатами сипловатого голоса.
Даша, прислуга Полякина, могучая краснощекая женщина о засученными всегда рукавами, хватает ведро, бежит на кухню.
На веранду вихрем врывается Ариша, столкнувшись с Леденцовым, испуганно всплескивает руками:
– Гриша-а? Что с вами? Ой, мамочки!
– Не лезь, селява… Ишь ты, – добродушно отталкивает ее отец.
Но Ариша осаждает Леденцова расспросами, теребя кончики перекинутых на грудь кос, морщит вздернутый над капризно приподнятой губой нос.
Все время по-приказчичьи расшаркиваясь, Гриша рассказывает о столкновении с Аниськой и изображает себя героем.
– Представьте себе: врывается в канцелярию этакий детина, рыбак, и лезет в драку. Я его, конечно, за шиворот и в шею.
– А он нас по физиономии? – звонко хохочет Ариша. – Ах, Гриша, какой вы в этом виде… смешной.
Обычно она говорит просто, потому что дружит с хуторскими девчатами, а сейчас манерничает, тянет сквозь зубы слова.
Гриша слушает ее, чуть склонив голову.
Сквозь зеленую листву дикого винограда, опутывающего веранду, тянутся золотые нити лучей. Мягкие пятна теней играют на столе. Вокруг него суетятся, расставляя обеденную посуду, краснощекая Даша и всегда молчаливая жена Осипа Васильевича Неонила Федоровна.
От прошлой трудовой жизни, когда Осип Васильевич коротал дни в сырой мазанке и ничем не отличался от прочих рыбаков, осталось в жене прасола немногое – темные, с желтизной, шероховатые следы мозолей на ладонях, неприметные рубцы на искореженных работой пальцах да туповатый, покорный взгляд тусклых, водянисто-голубых глаз.
Теперь у Неонилы Федоровны – белое пухлое лицо, жирный, затянутый по старой привычке фартуком живот и двойной, как сдобная ватрушка, подбородок. Движения ее важны и ленивы и только иногда видна в них неуклюжесть прежней бабы, мыкающей горе свое по соседским куреням. Но далеки теперь от нее и горе и нужда. Полной, нерасплеснутой чашей стал для нее новый дом, и только одна забота тяготит ее, – как бы повыгоднее выдать дочь замуж.
Судьба Ариши почти решена. За это Неонила Федоровна отплачивает счетоводу приторной, как мед, лаской Подумать только! Сын купца – красивый, образованный, – поискать такого жениха!
– Вы хоть бы рубашечку сменили. Ах, боже мой! – нараспев тянет она, изнемогая от желания угодить будущему зятю.
Веранда наполняется уютным шумом передвигаемых стульев, смехом и веселым говором собирающейся к обеду прасольской семьи. Сладко пахнет разливаемая Неонилой Федоровной севрюжья уха. И кажется со стороны безобидной и доброй жизнь в голубом доме, а происшествие на берегу и Гришины разбитые губы, – нелепой, привнесенной откуда-то случайностью. Сам Осип Васильевич выглядит особенно добрым, опрятным и совсем не похожим на строгого старика, каким был на берегу. Не забыл ли он об Аристархове, о злосчастной селедке, о Карнаухове? С небрежной, присущей всем рыбакам неуклюжестью Осип Васильевич присаживается к столу, заботливо оглядывает семью, наливает из пузатого графина в тяжелые граненые бокалы водку.
Гриша держит бокал, отставив церемонно мизинец; выпив водку, долго морщится.
Осип Васильевич опрокидывает бокал смело, не мигнув бровью, тщательно вытирает усы и бороду, бросает ласково жене:
– Нилочка, отставь водочку. Хватит.
Обед подходит к концу, когда со двора входит Даша и докладывает:
– Там Емельян Шарапов с Андреем Семенцовым пришли. Звать?
– Ага… Вот это дело! – сразу оживляется Осип Васильевич, подскакивая на стуле.
– Подождали бы, – недовольно ворчит Неонила Федоровна. – После обеда и зашли бы.
– Нет, нет… Никак не можно. Зови их, Дашка… Живо!
За семейными пустяками не забыл Осип Васильевич о своих делах. Словно крепким смоляным запахом сетей, влажным морским ветром обдуло веранду при имени Шарапова. И сразу коснулось всех напоминание о рыбе, о том, что и здесь, на уютном дворе с вишневым садом, на обросшей диким виноградом веранде живет ее холодный вязкий дух.
Ариша встает из-за стола, брезгливо сморщив носик, уходит в комнаты. Умолкает оживленный говор. Осип Васильевич только потирает лысину и, отложив ложку, нетерпеливо поглядывает на дверь, словно не Шарапов должен войти, а любимая, давно не виданная родня.
– Ты водочку оставь. Пускай постоит, – многозначительно предупреждает Дашу Осип Васильевич и встает навстречу гостям.
Первым вваливается на веранду Шарапов. Грохая забродскими, воняющими дегтем сапогами, держа в руке облезлую шапчонку и словно нюхая тонким носом воздух, он сыплет:
– Хе… И всегда мы к тебе, Осип Васильевич, на обед попадаем. Сказано, в счастливом курене – день и ночь трапеза.
– Для хороших людей где дела, там и трапеза, – радушно отвечает прасол. – Садись, Емельян Константинович. Подсаживайся, Андрюша… Даша! Подай-ка балычку и пару стаканчиков. Живо!
От стука кованых сапог, от крепкого запаха дегтя и густой, присущей всем рыбакам крепкой смеси – махорки, смолы и рыбы, – от сиповатых гулких голосов как бы теснее и сумрачнее становится на веранде.
Шарапов небрежно разваливается на стуле, ощупывает прасола хитрым настороженным взглядом, сипит:
– Хе, Осип Васильевич, зря к тебе разве заходим? У хороших рыбалок всегда дела. У кого сейчас в каюках куры ночуют, а у нас самое разгар. Сазан только сейчас начинает на глубях гулять, а у нас уже вот он. Пожалуйста! Мы тебе, Осип Васильевич, всегда первого сазана доставляем. Еще у Мартовицкого [10]10
Крупный рыбопромышленник в Таганроге.
[Закрыть]нету, а у тебя уже полные ледники.
Прасол удовлетворенно ухмыляется, потирает волосатые руки.
– Спасибо, братцы. Друг друга не забываем, это справедливо. Пропускайте-ка по маленькой. Закусывайте. Пей, Андрюша, – обращается он к Семенцову.
Семенцов и Шарапов берут полные стаканы, выпив разом, закусывают янтарным балыком.
Они сидят рядом – и трудно сказать, кто из них хитрее. Приземистый, курчавоголовый, с веселыми умными, словно сверлящими глазами, Семенцов держит себя с простоватым спокойствием, как равный, и сразу видно – знает себе цену. Он изучил своего хозяина, хозяин – его. Да и кто не знает приемщика рыбы, прасольского батрака – Андрея Семенцова, ловкого посредника между крутиями и прасолом?
Это единственный батрак, перед которым заискивает сам хозяин… Он боится потерять его так же, как и счетовода. Потому что никто, кроме Семенцова, не умеет так хитро, по-лисьи, обманывать береговую стражу, под самым ее носом выручать крутиев, забирать у них воровской улов, заметая следы.
Под пулями настигающей охраны, пол встречным огнем наседающих с берега полицейских приходится ватагам отгружать полные дубы рыбы – и здесь Андрей Семенцов проявляет находчивость и ловкость, зажигает потайные сигналы, делает ложные вылазки, подкупает прасольскими деньгами полицейских.
Пожалуй, Семенцов не менее нужен, крутиям, чем самому прасолу. Рыбаки уважают его не менее, чем своих заво́дчиков [11]11
Заво́дчик – главарь рыбацкой ватаги.
[Закрыть]. Без берегового «начальника штаба», как в шутку называют Андрея рыбаки, немыслимо рыбальство в заповедных кутах, невозможно затруднителен сбыт краденой рыбы.
Сам Осип Васильевич не может без Семенцова и шагу ступить. Чуя, как Андрей уплотняет его мошну, он, предвидя выгоду, разрешает иногда надувать себя в пользу рыбаков, обманывая потом сторицей, ссужая крутиев через Андрея деньгами, провязью, лесом на оборудование новой посуды. Отберет охрана снасть, не с чем выезжать на лов, идут крутии к Семенцову, а Семенцов – к прасолу. Смотришь – оправилась ватага, снова начинает гулять по запретным водам, снова течет к прасолу рыба, а с рыбой – проценты с омытых кровью и потом рыбачьих паев.
Сухо лопочут обдуваемые ветром листья винограда, все оживленнее журчит на веранде речь гостей.
Уже выпит графин водки, съеден балык, а гости и хозяин все кружатся вокруг главного, что нужно обдумать и решить в этот день.
Осип Васильевич незаметно отодвигает порожний графин, трезво поблескивая глазами, говорит Семенцову и Шарапову:
– Вот что, братцы. Селедка кончается. Скоро запрет, а рыба – сазанчик-то – будет разгуливать. А ваши сеточки это время на солнышке будут сушиться. Так ли оно должно быть, братцы? Нет. Нужно, чтобы рыба была наша. Чтобы мы были хозяевами кутов, а никто другой, так, а?
– Так, – поддакивает Шарапов, потягивая самокрутку и плюя прямо на крашеный пол.
– А ежели так, зачем упускать сазана? Тут надо план половчее придумать. Андрюша, ну-ка?
Прасол откидывается на спинку стула, вытирает полотенцем лысину, смотрит на Семенцова выжидающе.
Тот смело встречает прасольский взгляд, бойко отвечает:
– Скажи, Осип Васильевич, когда у Андрея Семенцова не было планов? У меня всегда план. И хотя мы выпили графин годки, а дело вразумели до тонкости. И любое наступление Ссменец выдержит. Твоя, Шарап, рыба, твои, Осип Васильевич, подводы, моя смекалка – и дело сделано. Встанешь, Осип Васильевич, утром, глянешь на берег – чисто, хоть бы тебе рыбий хвостик, а рыба, она уже давно под замком. Мы еще не так делали, Осип Васильевич. Верно, Шарап?
– Xе! Все в наших руках, – кутаясь в махорочный дым, тянет Шарапов.
– А раз в наших, то и рыбка наша, Осип Васильевич. А сделаем мы на этот раз вот как…
Семенцов наклоняется к уху прасола, что-то быстро шепчет.
Прасол слушает, сияя от охватившего его восторга, слегка разинув рот. Шарапов равнодушно щурится сквозь табачный дым, будто совсем не интересуясь там, что говорит Семенцов прасолу.
– Конечно, братцы, – говорит, откидываясь на спинку стула, Осип Васильевич, – и разговору быть не может. Мы его, Андрюша, подмажем только в случае удачи. Дуб с рыбой – к хутору, а ты к атаману.
– Иначе никак, Осип Васильевич. А подмазать нужно. Потому – у нас нюх, у них – вдвое. Атаман – он не дурак. Знает, как можно рыбку поудить, не выезжая со двора.
– Верно, Андрюша, – войсковой план, что и говорить, – соглашается Полякин.
Семенцов встает, польщенно улыбаясь. Вслед за ним подымается, насовывая на вихрастый лоб шапчонку, Шарапов. Его незаметно толкает локтем Семенцов. Шарапов уходит. Семенцов плотно прикрывает за ним дверь, юля глазами, приближается к Полякину.
– Так что, Осип Васильевич, за подмазкой на вечерок приходить?
Прасол, довольный планом и возбужденный водкой, хлопает Андрея по плечу.
– Да, да, Андрюша. Об чем разговор? Все будет сделано. Придешь – лично выдам. Как, по-твоему, сколько нужно?
– По-моему, не меньше, как пятьдесят.
– А не много, Андрюша?
Семенцов кротко опускает голову.
– Мое дело маленькое, Осип Васильевич. По-вашему, по-хозяйскому, ежели много – сбавить можно. Только как бы этим всего наступления не загубить. Лучше уж пятьдесят, чем к полковнику Шарову в когти попадаться и тысячной справой рисковать.
Полякин, наклонясь к Семенцову, тихо говорит:
– Только Емельке об этом ни слова. Ведь это волк, а не человек. Его дело на воде ладить с пихрой, а наше – по сухопутью.
Проводив Семенцова, Осип Васильевич выходит на крыльцо, заложив руки в карманы люстриновых штанов и важно выставив вперед живот, зовет Леденцова.
Он мечтательно щурится: «Эх, если бы удалось – тысячи пудов сазана за одну ночь ввалятся в ледники. Только бы не подкачал Емелька, не промахнулся Семенец!»
– Гришенька, – говорит прасол счетоводу, – давай-ка нонче рассчитаемся с ватагами, а? Погорячились мы через этого Карнаухова, будь он проклят.
Леденцов удивленно раскрывает рот, но тут же одобрительно подхватывает:
– Вот и разумно. По-моему все-таки хотите, Осип Васильевич?
– По-твоему, Гришенька, по-твоему.
Прасол, шурясь, добавляет:
– Верно ведь насчет колеса ты завернул. Не подмажешь – не поедешь. Хе-хе… А с Карнауховым мы тоже рассчитаемся. Мы этого так не простим. Сейчас же иду к атаману.
Осип Васильевич приосанивается и, словно командуя, густо розовея в скулах, кричит:
– Даша! Мои праздничные сапоги – жива-а!
Гулким веселым эхом отзывается хозяину, просторный сияющий окнами дом.
7
Уже зашло солнце, а Аниська все сидел в кустах куги [12]12
Куга – луговая трава.
[Закрыть]– ждал Ваську. С юга наваливалась синяя туча, по займищам отдаленными глухими обвалами раскатывался гром. В ясной, словно отполированной глади ериков безмолвно отражались голубые вспышки молний. Настороженно, как рать перед боем, стояли камыши. Где-то в стороне предостерегающе пошумливало море, размеренно трубила выпь. Вверху, в синем воздухе, тонко звеня, роились комары.
Аниська развел тихий невидный костер, кутался в едкий дымок, но комары сыпались сквозь него, как песок залезая в уши, нос, вынуждая вертеть руками до тупой боли в ключицах.
Аниська ругался, изнывая от ожидания, от голода, от непривычного ощущения одиночества, – злился. Мысль, что прасол не простит ему скандального поступка, уже не пугала его.
Воображая себя разговаривающим с атаманом, он наливался злобным чувством протеста, желанием скандалить, дерзить до конца. Противным, ненавистным казалось пухлое лицо Леденцова, а рядом с ним бледное, искаженное горем лицо дяди Семена рисовалось все более жалким.
Разминая затекшие ноги, Аниська встал, нетерпеливо прошелся по косматому берегу ерика.
Ярко сверкнула, позолотив зеленые усы камышей, молния, ближе, отчетливее ударил гром.
Низко, чуть не задев за голову, просвистели крыльями дикие утки, хрипло крякая, опустились на сумрачно синеющий плес.
Аниська присел на прохладный настил целинной густой травы, с тревожно стучащим сердцем смотрел на уток.
Красноватый и косой, бьющий с проясненного запада нет падал на воду, озаряя их.
Важно вытягивая зеленовато-сизую голову, ныряя и баламутя воду, кружил между уток сытый, туго оперенный селезень.
Покорными, суетливо-угодливыми были утки, и только одна из них гордо держалась в стороне и, когда селезень приближался к ней, уплывала от него, задорно крякая…
Какая-то неуловимая, еще не осознанная мысль беспокоила Аниську. Он пытался поймать ее, уяснить себе, и напрасно. Комары, жадно облепившие его лицо и руки, спокойно пили кровь, но он не чувствовал их укусов, глядел на узкую взволнованную полоску воды и думал, думал… Но мысль так и осталась неясной, тревожной, неотгаданной. Ее заглушали мелкие заботы, навеянные происшедшим за последние дни.
Почему отец медлит с выездом в запретное? Уже отгуливается сельдь, уходит в море, начинает в заповедных кутах жировать сазан, – пора бы пощупать заросшие цепкими водорослями ерики и ямы… Кто-то теперь гуляет в запретных ериках, кто-то, крадучись как вор, шныряет в Забойном, в Дворянке, в Среднем, в Татарском, а он, Аниська, отсиживается как загнанный сурок, ждет не зная чего.
Аниська вскочил. Вспугнутые шумом взмыли кверху утки. Аниська проследил за ними мятежным взглядом, будто желая улететь с ними в прохладную синеву займищ.
Разметывая хлесткую осоку, оступаясь на промоинах, он побежал в сторону хутора. Нетерпение подстегивало его. Скорее побежать к отцу, уговорить его завтра же ехать в запретное, ехать самим, если не согласятся Панфил и Илья!
Знакомый заливистый свист разорвал тишину. Аниська присел. Со стороны хутора, прыгая через кочки, бежал Васька.
Чуть не столкнувшись с товарищем, он выругался, тяжко дыша:
– Ты, Анися-разбойник, куда забрался! Да ты чего? Никак сказился… Пусти!
Обнимая друга, Аниська упрекал:
– Тоже – приятель. Докуда ждать тебя?
– Батька делами задержал, насилу вырвался, – оправдывался Васька.
Распотрошив узелок, принесенный другом, Аниська набросился на еду.
– Говори про новости, покуда повечеряю, – сказал он, набивая рот хлебом и вяленой рыбой.
Васька пугливо ежился, поглядывая на вздымавшуюся с юга чугунно-черную тучу, просил:
– Едем-ка лучше, парнище, в хутор, гляди, какая страхота заходит.
– Нет, ты скажи сначала, как прасол? – не унимался Аниська, – Я туг до того умаялся, что надумал своего батьку уговорить, чтобы завтра же в запретное ехать. До каких пор мы будем вот так нужду тянуть.
