Текст книги "Суровая путина"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
– Ты что? Откудова заявился? – негодующе и насмешливо спросил Мирон Васильевич.
Аниська ударил себя кулаком в грудь.
– Она вам не чужая, а мне – как думаете? А? Мирон Васильевич! Я люблю Липу и свататься за нее буду! Я! – выкрикивал он, наступая на казака.
Мирон Васильевич оторопело пятился к двери и вдруг, захлопнув дверь перед самым носом Аниськи, крикнул:
– Гольтепа! Хамлюга! Вон с моего двора!
Аниська налег плечом на дверь, но та оказалась запертой на засов. Тогда, словно в беспамятстве, он спрыгнул в сугроб, подскочив к окну, загремел кулаками по раме:
– Дядя Илья! Шкорка! Вылазьте из чигоманского гнезда! Запалю-ю-у!
Ничего не зная о случившемся, Панфил, Илья и Васька выбежали из хаты, кинулись к подводам, Аниська метался по двору. С трудом удалось Панфилу и Илье успокоить его. Усадив товарища в сани, рыбаки поспешно выехали со двора, Аниська неистово дергал вожжи, бешено хлестал лошадей. Нескончаемая холодная тьма неслась ему навстречу.
31
Малахов и Кобцы вяло тянули у Коротькова водку. Аниська отвел Малахова в сени, нетерпеливо зашептал:
– Яков Иванович, давайте ехать. Медлить нечего.
Малахов недоуменно всмотрелся в перекошенное бледное лицо Аниськи.
– Ты, парень, чего спешишь? Где тебя так подогрели? А?
Аниська не ответил; сжав кулаки, вышел во двор.
Он расстегнул давивший его ворот рубахи, намеренно подставляя ледяному ветру грудь, ища глазами знакомым огонек на другом конце хутора.
Но огонек терялся среди таких же холодных, неприютных огней, и Аниське казалось – затерялась вместе с ним навсегда любовь Липы.
Пронизывающая снежная муть поглотила рыбаков сейчас же за хуторскими левадами. Посыпался мокрый снег. Ветер повернул с Черноморья, до влажного глянца обдувая лед. Дон выстилался впереди широким слюдяным шляхом. По сторонам санного наката шипела гонимая ветром снежная пыль, скрипел у берегов задубелый, просушенный летним солнцепеком старый камыш.
Ехали молча, обгоняя санные неторопливые обозы. Скоро стали попадаться на пути рыбацкие коши. Пахнуло кизячным дымом, смолой, теплыми запахами временного рыбачьего жилья. Несмотря на темноту и стужу, ватаги уже долбили тяжелыми ломами лед.
В фарватерах – так назывались пространства между рядами прорубей – расхаживали вооруженные пихрецы. В шалашах гудели сонные голоса. Не спалось рыбакам…
Над Доном горели рыбачьи костры. В камышовых шалашах рыбаки уже грелись водкой, пахучей ухой. Прасолы, зарываясь в овчинные необъятные тулупы, чутко подремывали у саней, подсчитывая предстоящие барыши.
Пятеро саней во главе с Малаховым, Аниськой и Ильей остановились в глухом конце заповедного участка. Вновь прибывших окружили томившиеся от бессонницы рыбаки.
– Это что за люди, с какого хутора? – подступил к Аниське уже знакомый по торгам веснушчатый рогожкинец.
Аниська сразу узнал его по задорному голосу; наливаясь усталым раздражением, ответил:
– С хутора Минаева… Слыхал?
– Полчане, да ведь это хохлы-мазлы! – взвизгнул казачок. – Видали гостей, полосатых чертей?!
Подвыпивший казачок запрыгал вокруг Аниськи, как шаман. Багровое пламя костра озарило его тощую фигуру, недружелюбные лица столпившихся рыбаков.
– Ну и черти вы, станишники, – возмутился Панфил, предупреждающе выставляя костыль. – Да разве хохлы не люди? Да разве мы по доброй воле сюда заявились? Привезли вот справу прасолам, а их чорт с маслом слизал. Куда же нам деваться, люди добрые?
– И охота тебе, – остановил казачка высокий, в нагольном тулупе рыбак, – уже прицепился к людям, шевская смола. Не тронут твоего хохлы.
– Чи вам на казан рыбы жалко? Завтра подавитесь рыбой, – упрекнул Панфил. – Торбохватить всякому можно.
– С длинной рукой под церкву. Знаем мы таких торбохватов, – не унимался рогожкинец.
– Ну и человек! Настоящий клещ, – безнадежно махнул рукой высокий рыбак. – Цепляется ко всем, а из-за чего?
Пререкания оборвались, когда в круг вступил Малахов.
– А-а, Яков Иванович! Мое почтение! Сколько лет, сколько зим! Здорово, сваток!
– Тю-у! Глянь-ка. Откудова бог нанес? Яша, идол!
Недвиговцы обступили Малахова, обрадованно трясли его руки. Малахов, по-медвежьи переминаясь, добродушно ухмылялся.
– Ах вы, чудаки! Еще рыба подо льдом, а вы уже не поделили.
Малахов неторопливо подошел к своим саням; порывшись в укладке, вернулся, держа подмышкой баклагу.
– Станишники, еще до утра далеко, а карежит мороз здорово. Давайте разговляться ради скачкового праздника.
– Да я за ради твоего приезда бочку выпью, – приветливо махнул рукой чубатый недвиговец, показывая из лохматого треуха курносое веселое лицо.
Знакомых Малахова оказалось много. Разливая в подставляемые жестяные кружки водку, Малахов сыпал шутками.
– А это – хлопцы с соседнего хутора, – пояснил он, указывая на Аниську, Панфила и Илью. – Это ребята, каких мало, а вот приехали страдать через атаманские порядки.
После водки развязались языки, румяно залоснились обожженные морозным ветром лица. Малахов подливал. Выпил и Аниська. Сладко закружилась голова, склонило в дрему. Он прислонился к холодному Камышовому прикладку, вяло прослеживая в памяти пережитое за вечер. Кто-то услужливо кинул войлочную подстилку, сказал добрым голосом:
– Укрывайся, парнище. До зари еще далеко.
Голос казака, кинувшего подстилку, показался Аниське знакомым.
Привстав, он обернулся и не поверил своим глазам: от него смущенно отворачивал веснушчатое лицо рогожкинский задира-казак… Теплое, невыразимо приятное чувство охватило Аниську. Он натянул на голову полушубок, зажмурился.
Отдаленно, неясно звучала людская речь. Аниська не слушал ее, думал:
«Вот тебе и казаки. Хорошо знает их Малахов. Он с ними сговорится».
Тихо шуршал над головой камыш. Под шалаш задувал жесткий ветер, крутил серебряную пыль снега. Земля отвечала предзаревой тишине частыми глухими стонами. Это рыбаки рубили по Дону дышавшие пресным запахом воды проруби. Где-то в коше прокричал неведомо откуда завезенный петух.
Аниське на мгновенье показалось, что он в хуторе – все отошло в приятно затягивающий туман, – Аниська задремал.
Утро развернулось над гирлами мутное, серое. С низовьев ползли низкие, засиненные оттепелью тучи. Далекие, заброшенные в бурожелтые камыши хутора хмарно темнели, заволакиваясь вьюжистой мглой.
По заповедным участкам Дона, по устьевым притокам дымили кострами рыбачьи таборы. Закованное в лед стремя реки рябило правильными рядами прорубей, обозначенных камышовыми метками. У каждой из крайних от берега прорубей, качаясь от ветра, болтались дощечки с грубо выведенными на них номерами сотен. На берегу, будто полки в боевой готовности, строились ватаги. Тесные ряды саней, конных, ручных, с рогатками на задках для сетной клади, громоздились у берега.
Не рыбачье становище, а табор кочевников!
У кошей – азартное торжище. Наехавшие из города торговцы пивом, табаком, сластями наперебой предлагают свой товар. В толпе шныряют сбитенщики, угощая озябших людей сбитнем, сдобными кренделями.
От главного коша быстро прошагали хуторские атаманы во главе со старшиной «скачков» Козьмой Петровичем Коротьковым.
Круглое лицо рогожкинского прасола в пушистой раме спущенного треуха раскраснелось от мороза. Маленькие глазки весело скользили по застывшей в напряженном ожидании толпе. Козьма Петрович шагал осанисто, как главнокомандующий. За ним, выставив из лисьего воротника необъятной купеческой шубы поседелую от инея бороду, важно и тяжело ступал Осип Васильевич Полякин. Дойдя до берега, Коротьков остановился, самодовольно жмурясь.
– Господи, помилуй! Сколько миру-то, а? Осип Васильевич… И все на нее, на матушку-рыбу… Как, по-твоему, пойдет дело?
Осип Васильевич втянул носом воздух, глянул вниз по Дону.
– Пойдет, – уверенно ответил он.
Коротьков грузно влез на сколоченную из досок шаткую вышку, сняв треух, перекрестился на восток. Вскинув голову, неуклюже махнул треухом. Стоявшие внизу пихрецы дали нестройный залп. На шест вышки с ревом взвился трехцветный флаг.
Козьма Петрович сошел с вышки, все еще не надевая треуха. Его чуть не сбили с ног: толпа закружила его, понесла.
«Господи, помилуй», – шептал Коротьков и улыбался торжественно и радостно.
Земля дрожала от сотен обутых в кованые сапоги ног, от тяжелой лошадиной рыси.
Ватаги обрушились на Дон лавой, спеша наперегонки, каждая к своей номерной проруби. Сани подлетали к полыньям, словно орудия, готовые к стрельбе. Мигом выпрастывались сети, забрасывались в парующие темные провалы во льду.
Воздух накалялся от диких, как на пожаре, выкриков.
– Тяни-н!
– Подтягивай!
– Запускай прогон! [30]30
Прогон – шест для запускания сеток под лед.
[Закрыть]
– Отступись. Чего рот разинул?!
– Да бей его, нехай не лезет.
Вдоль прорубей стоили с баграми люди. Лица их были злы, неузнаваемы. Казалось, рыбаки каждую минуту готовы кинуться друг на друга, как изголодавшиеся волки. У выгребных ополоней уже черпали из перегруженных сетей рыбу…
Как мухи над сладким блюдом, кружились у тонь перекупщики.
Они щеголяли красноречием, звонили прасольским серебром, били себя в грудь, закатывая глаза. Они кричали такими плачущими, искренними голосами, так яростно божились, что невольно думалось: не хочет ли и в самом деле человек снять с себя последнюю рубаху, чтобы сделать добро для развесившего уши, обескураженного рыбака. Какие уж тут барыши, боже мой!
– Кочеток, держи лапу. По четвертному за пару саней!
– Выгребай без весу!
– Прогадаешь!
– Даю пятьсот за третью!
– Ставь ведро водки!
– Грабители, туды вашу! Обмишулили!
– Гляди – крайняя уже тысячную тащит.
– А нам попала местина… Эх!
В фарватерах попрежнему спокойно и чинно расхаживали пихрецы. Пышными чубами их играл ветер. Распустившимися маковками пунцовели лихо сбитые на висок фуражки.
Возле тони за номером пятым – людская колючая толпа. Здесь густо, сыростно пахнет рыбой. Стынущие на морозе вороха леща растут с каждым новым засыпом. Из проруби прямо на лед льется улов.
С нечеловеческими усилиями выгребается огромная, похожая на требуху неведомого чудовища, мотня [31]31
Мотня – мешок в конце невода из мелкой ячеи, куда скопляется рыба.
[Закрыть]. В ней стопудовый груз. Трещит смоленая веревка, обрамляющая край сети.
Старый усатый сом рвет ячею, бодается, как бык, разметывая рыбью мелкоту. Спина его отсвечивает грязной омутной зеленью. Рыбаки встречают сома беззлобной руганью, восхищенными возгласами. У рыбного кургана, тулуп нараспашку, стоит Осип Васильевич. На бурачно-красном лице его лихорадочное возбуждение. Спокойно посасывая цыгарку, краем уха слушает прасола Емелька Шарапов. Он кажется таким маленьким и незаметным в этом людском бушующем водовороте; бессменная шапчонка, съехавшая, как всегда, набок, топорщится клочьями грязной ваты, залатанный на локтях кожушок стоит колом на его узких плечах. Глядя на Емельку, никто не поверил бы, что сумел он купить на «скачке» два добрых участка и казачьими руками гребет рыбу.
Хитро щурясь, следит он за работой ватаги.
– Емельян Константинович, без весу полсотни за тоню? Идет? – заискивающе спрашивает Полякин.
Емелька оборачивается не сразу.
– Хе… За полсотни, так и быть. Только магарыч сейчас же.
Он давится смехом. В ястребиных зрачках его – уступчивость, желание мира.
Прасол доволен, трясет руку крутийского атамана. Забыта недавняя вражда.
Емелька опрокидывает в заиндевевший рот поданный прасолом стакан, выпив, зычно крякает. По очереди подходят ватажники, пьют, наливая из прислоненной к саням баклаги.
Шумит, плещется рыба. Плесканье ее отзывается в душе Осипа Васильевича, как самая приятная музыка.
Аниська, Панфил и Васька дрожащими руками выбрасывали из саней сети. Илья, стоявший у проруби с прогоном в руке, походил на сказочного богатыря, вооруженного смертоносной дубиной. Малахов уговаривал знакомого недвиговца, старшего сотни, уступить следующую очередь. Казаки, опасливо озираясь, неохотно соглашались.
– Нам чего? – говорил худой, сгорбленный какой-то хворью, закутанный в бабий платок, казак. – Нам разве жалко? А ежели хозяин, а либо атаман заприметит.
Малахов успокаивал:
– В суматохе не заприметют. Мы мигом управимся.
Еще ночью ватага, рыбалившая под началом богатого волокушника, согласилась разделить секретную тоню крутьков пополам. Каждому хотелось получить целиком нетронутую хозяйской рукой долю, а такая доля могла быть только а вытянутом на свой риск улове.
– Ладно, следующий заход ваш. Только не зевайте, – разрешил казак в бабьем платке.
Пантелей и Игнат Кобцы приготовились сыпать. Аниську при виде огромных, белых от морозов ворохов рыбы трепала охотничья лихорадка.
«Скорей… только скорей», – думал он, стоя у первой проруби и воровато озираясь на мелькавшие вокруг незнакомые лица.
И то, что люди не стояли на одном месте, а бегали, занятые своим делом, еще больше возбуждало его.
В это время к сотне недвиговцев верхом на караковом жеребце подскакал атаман Баранов. Серебристая папаха его красиво держалась чуть ли не на самом затылке, на лоб темным комом ниспадал черный с проседью чуб.
Баранов ловко съехал на лед, остановился у первой проруби, подозрительно разглядывая Кобцов, Илью и Малахова.
– Это чья сотня? – гулко октавя, спросил он.
– Петра Ивановича Калистратова, – глухо, сквозь бабий платок, ответил согбенный казак.
Аниська поглубже насунул на глаза шапку, закрылся воротником.
– Я калистратову ватагу знаю, а это что за люди? – сказал атаман, пытаясь заглянуть Аниське в лицо.
«Теперь пропали» – мысленно решил Аниська.
Атаман резвым аллюром проехал вдоль прорубей, о чем-то строго расспрашивая.
– Ну, хлопцы, кажись, засыпались. Прячьте скорей сетки, – распорядился Малахов.
Не успели крутым оттащить к саням снасть, как Баранов уже рысил обратно. Круто осадив сытого, с заводским тавром на ляжке жеребца, в упор глянул на Аниську, потом на Кобцов.
– А-а… И крутии тута! А ну-ка, со «скачков» шагом арш!
Атаман, словно играючись, помахал плеткой. Очевидно, он был очень доволен своим конем, новым мундиром подхорунжего, своей ролью на «скачке» и не особенно рассердился, узнав Малахова и Кобцов.
– Чего же вы стоите? – уже строже спросил он.
– А чего вам – жалко, господин атаман? – опираясь на костыль, выступил Панфил. – Мы людям помогаем, и они нам за это на казан рыбы.
– На казан можно, – милостиво разрешил атаман, но вдруг узнал Аниську, нахмурился.
– А Карнаухов зачем тут? – спросил он и, обернувшись к полицейским, скомандовал: – Убрать Карнаухова со «скачков»!
Полицейский усердно толкал Аниську в спину.
Аниська втиснулся в толпу, скривил губы, дрожа от бессильной ярости.
– Ты бы уж приложился да из винта прикончил. Так оно вернее, – глухо сказал он полицейскому.
– Будешь воровать, хамлюга, и с винтовки пальну, – пообещал полицейский, обдавая Аниську запахом водки и лука. Еле сдерживаясь, чтобы не ударить его, Аниська выбрался из толпы.
32
В шалаше отсиживались, дожидаясь ночи, рыбаки. В расщелине между неплотно сдвинутых камышовых снопов посвистывал ветер. Зарывшись в тулуп, Аниська мрачно смотрел в косой просвет входа, видел, как стелется над займищем предвечерняя хмурая синь.
Над Доном, не утихая, колыхался грозный шум.
Аниська все еще не мог прийти к какому-либо решению. То хотелось вернуться в Рогожкино, снова отстаивать у Мирона Васильевича свое право на Липу, то, укрывшись в камыши, взять оттуда на мушку кого-нибудь из пихрецов…
У всех было такое же тягостное, как у Аниськи, раздумье, но никто не высказывал своих мыслей. И только когда пришел Малахов и сказал, что нужно ехать в Зеленков кут, все оживились и сразу ухватились за это решение.
В сумерки рыбаки покинули скачковое становище.
Объехав коши, свернули в узкий глухой ерик, долго кружили между берегов.
Только к полуночи, как по звездам определил тяжело шагавший рядом с санями Илья, выехали к просторному устью Дона.
Аниська и Малахов долго ходили по льду, приседая и прислушиваясь. Опытный слух Малахова ловил одному ему ведомые звуки. Наконец он остановился и решительно ударил ломом в звонкую бронь льда.
Через полчаса проруби были готовы. Пантелей, Игнат и Илья приготовились запускать сеть. Панфил и Васька с берданками в руках расхаживали в стороне, прислушиваясь и вглядываясь в сумрак.
Мороз сдал, воздух помягчел. В просветах между туч ярко горели звезды.
Спустя некоторое время первая тоня лежала на льду. Улов быстро погрузили в сани. Братья Кобцы вновь закинули сеть., когда Малахов предостерегающе известил:
– Хлопцы, двое по Дону бегут прямо сюда. Как видно, на коньках.
Аниська пригнулся, посмотрел в бинокль. В тусклом глазке раскачивались, будто танцуя, два удлиненных пятнышка. Аниська припал ко льду, – чуть слышный ритмичный звук, будто кто чиркал по стеклу, ногтем, коснулся его слуха.
Конькобежцы временами пропадали, сливаясь с темной кромкой береговых выступов, потом снова появлялись на светлом фоне реки.
В это время сумрак поредел настолько, что Аниська явственно увидел за плечами бегущих винтовки.
– Пихра, – сообщил он стоявшему неподалеку Ваське.
Лицо Васьки вытянулось.
– Тикать будем?
Аниська ответил спокойно, пряча бинокль.
– Нет. Нонче мы их подождем.
Крутии, вооруженные берданками, Аниська – винтовкой, редкой цепочкой оградили проруби.
Саженях в пятидесяти пихрецы остановились.
– Эн, кто там? Не сходь с места!
Аниська узнал голос вахмистра.
– Пущай подъедут, – обернулся он к Малахову. – Их двое, а нас шесть. Неужели не справимся?
– Такой уговор был, чтоб справиться, – ответил Малахов пряча за спиной берданку.
Вахмистр и тонкий, затянутый в шинель пихрец – это был Мигулин – подъехали к месту облова.
Устало дыша, вахмистр первым подлетел к Аниське.
– А-а, попался, заглавный круток! Вот когда я с тобой посчитаюсь!
Больше он не успел ничего сказать. Аниська, пятившийся назад, вскинул винтовку, выстрелил вахмистру в живот. Удивленно ахнув, Крюков скорчился, медленно слег на лед.
Мигулина враз окружили Илья и Кобцы.
– Братцы, родимые, не губите! – взмолился он, цепляясь за холодные руки рыбаков.
Аниська, задыхаясь, хрипел ему в лицо:
– А ты с вахмистром сколько рыбалок загубил? Подсчитать?
Мигулин всхлипнул, упал на колени.
Аниська ударил его в грудь прикладом что было силы.
Казак опрокинулся, смертно закатив глаза, хватая руками воздух.
– Прикончим его, – морщась, предложил Пантелей Кобец..
– Вяжи его, Анисим…
Аниська привязал к ногам Мигулина веревку.
– Окунай! – распорядился Малахов..
Пихреца опустили в прорубь. Панфил, царапая костылем лед, стоял у соседней проруби, ловил багром веревочную петлю. Мигулина протянули подо льдом. Окоченелое тело пихреца в облепившей его мокрой шипели на минуту вынырнуло.
– Братцы! – пронесся над затоном умоляющий хрип.
Пихрецу дали отдышаться, потом Аниська снова потянул за веревку. Еще раз голова Мигулина, безжизненно болтаясь, зевая раскрытым ртом и захлебываясь, показалась из черной, как смола, воды.
Чтобы не делать лишнего шуму, ударили Мигулина прикладом в темя, и туда же, в прорубь, столкнули вахмистра.
Легкая седая тучка надвинулась на гирла, заслонив, свет звезд. Запорошил снег, укрывая подмерзающую на льду темную лужу крови. А через полчаса к месту расправы подъехал верховой. Он долго кружил вокруг проруби. Конь пугливо всхрапывал, потом, пришпоренный всадником, поскакал по направлению, к скачковому становищу.
33
По обледенелому взморью, до самого Таганрога крутии ехали, безжалостно нахлестывая запаренных лошадей.
Аниська бежал впереди на коньках, с нетерпением ища воспаленными глазами желанные, как никогда, огни города.
Устало двигая ногами, старался не отступать от него Васька. Лицо его все еще чернил страх, немое изумление застыло в округленных глазах.
– Анися, застигнут нас. Згинем мы, а? Вот и убивцы мы, – бормотал он.
Аниська приостановился. Чуждо, отдаленно прозвучал в утренней тишине его голос:
– А ты думал как? Клин клином вышибают… Слыхал?
Сдвинув на затылок треух, снова налег на коньки.
Остальной путь бежали молча. Сквозь туманную завесу утра встали неясные очертания города. Крутии повернули вправо, направляясь на пригородный поселок.
– Остановимся у Пети Королька, – будто ничего не случилось, закричал с саней Малахов, – а рыбу сейчас же к Мартовицкому.
– Больше некуда, – басом откликнулся Илья.
– Ребята! – снова привстал на санях Малахов. – Что случилось в эту ночь, – аминь! Понятно?
Никто ему не ответил.
Петя Королек, старинный крутийский приятель, всегда готовый приютить даже незнакомого рыбака, встретил крутьков с веселой приветливостью. Это был подвижной человек с круглым, всегда жизнерадостным лицом, хитро прищуренными веселыми глазками. Щетинистые белесые усы его торчали, как у кота, и всегда шевелились, придавая лицу озорное, смешливое выражение.
Королек отворил зеленые резные воротца, впустил крутьков во двор.
– Ах вы, жулябия, сукины дети. Вижу, прямо с шаровских именин нагрянули. И с добычей… Яков Иванович, за водкой посылать, что ли? – хихикал он, помогая заводить под навес мокрых, исходивших паром лошадей.
– Посылай, Петя. Назяблись, аж маменьке на том свете холодно, – мрачно заявил Малахов.
Аниська с удивлением вгляделся в его спокойное лицо.
«Как в айданчики поиграл», – подумал Аниська, устало жмуря сонные глаза.
– Ты чего? – как бы угадывая его мысль, спросил Малахов.
– Я… так, – смущенно пожал плечами Аниська.
– Смотри, – полушутливо погрозил пальцем Малахов, – сговаривались дружно, а теперь икру метать нечего.
– Я не боюсь. На мне больший грех, – задорно тряхнул Аниська чубом.
– То-то, крутийские атаманы носы не вешают.
Аниську слегка покоробила проницательность Малахова; он и впрямь, помимо своей воли, недоумевал, как мог он проявить в расправе с пихрецами столько жестокости. Только теперь, когда злоба утихла, он чувствовал тяжесть, смутную и навязчивую.
Чтобы сбросить ее с себя, Аниська стал думать о том, что он все-таки крутийский атаман и что нужно держать себя как-то особенно солидно и непоколебимо. В дом он вошел, важно неся огрузнелое от усталости, будто чужое, тело. Небрежно поздоровавшись, развалился на табуретке, угрюмо оглядывая обставленные на городской лад, с геранями и фуксиями на окнах, комнаты.
Петя Королек услужливо торопился, готовясь к гульбе. На столе уже выстраивались винные бутылки, бодро гудел медный сияющий, как солнце, самовар. Один из многочисленных корольковских сыновей, промышлявших в городе извозом, красивый, розовощекий малый, старался во всем угодить гостям.
– Лошадей, когда простынут, напой обязательно, – приказал ему отец и озорно пошевелил усами. – Да к Мартовицкому сбегаешь, скажешь: приплыла, мол, рыбка.
Через час гостеприимный домик захлестнула бесшабашная крутийская гульба. Махорочный дым серым облаком висел под потолком. Фальшивя, пронзительно взвизгивала в могучих руках краснощекого парня гармонь.
Аниська сидел рядом с Малаховым, устало щурясь. С похудевшего лица катился грязный пот. На смуглой шее судорожно билась упругая жилка.
Пьяно икая, Аниська бил кулаком по столу.
– П… Петро Сидорович… П… продадим с Яковом Ивановичем рыбу – будем гулять неделю. Хочешь?
– А чего нам, Анисим Егорыч, гуляй себе и гуляй. На свои пьем, не на чужие, – подмигнул Королек, чокаясь с Аниськой полным стаканом.
– М-мне все равно… все равно, – продолжал бессвязно твердить Аниська. – Вася… друг…
Васька, польщенный вниманием друга, протягивал к нему красную, в кровоточащих ссадинах ладонь.
– Держи руку, Анися.
– До тюрьмы, до скорого свиданья, Вася. Тюряги нам с тобой не миновать. Ха-ха-ха…
– Тссс, – прикладывал Малахов палец к губам.
– Чего… ну… ч-чего? – блуждая глазами, раскачивался всем телом Аниська.
И вдруг, упав головой на залитый водкой стол, скрипя зубами, простонал:
– Липа-а! Где же ты скрылась, звездонька! Батя… Батя-я-а-а!.. Выпил бы и ты сейчас со мной на панихиде по вахмистру…
Время таяло незаметно в пьяном угаре. Продав Мартовицкому рыбу, Илья и невозмутимо спокойный Малахов принесли выручку, купили еще водки, решив гулять до следующего утра.
К полуночи огонек лампы чуть мерцал сквозь пелену табачного дыма и пыли. Не продохнуть стало от тяжких запахов водки, распотевших тел. Гармонь хрипела и захлебывалась. Оттопырив губы, молодой Корольков вслепую нащупывал лады, наяривал «казачка».
Подбоченясь, отбивали чечотку братья Кобцы. Потом нескладно пели родные украинские песни, под конец затянув буйную крутийскую.
И снова, как в памятный день, когда сидел Аниська у Семенцова и ждал случая попросить у него денег на справу, томился он знакомой, больно щиплющей за сердце тоской.
Только теперь сидел он за столом, как заводчик, как хозяин ватаги. Теперь были у него и дуб и волокуша, были деньги, но не было удовлетворения и радости. Наоборот, он ощущал только душевную пустоту.
Пошатываясь, вышел Аниська во двор, опустился на ступеньки крыльца.
Над городом нависало обагренное огнями недалекого завода пасмурное небо. Аниська смотрел на зарево заводских огней и не мог представить себе, что делали в нем люди: жизнь на заводе казалась ему таинственной и непонятной. Сознание его вдруг прояснилось, и он поймал себя на мысли о том, как мало видел он, как мало знает. Ясным и понятным было только – рыба, гирла, тупая ненависть к некоторым людям, мешающим ему жить. Дальше – темень непроглядная. Закрыты пути, и неизвестно, как пробраться к ним, кто откроет их… Вот песня, ветер, веющий с моря и пахнущий снегом, – это понятно.
Аниська с любопытством смотрел на огни завода. Высокий тенор Пантелея звенел за окном отчаянно. Казалось, он вот-вот оборвется – так трудна и бесконечна была нота.
В первый раз Аниське стало тяжело слушать пение: он отошел к сараю, где стояли лошади. Но и в сарае настигала его песня:
пел, надрываясь, Пантелей Кобец. Аниська подошел к воротам.
За ним незримо тянулась песня, как бы повествуя о напрасном молодчествс.
Ты, заводчик, будь героем,
Осмотри свой дименек [33]33
Дименек – плоскость руля.
[Закрыть],
Поверни слева направо,
Чтоб не лопнул румпелек,
Мы заедем до Дворянки,—
Там сазан, сула кипит…
А в нас, братцы, сердце ноет
Сердце ноет, грудь болит,
Дуба рыбы мы наловим,
В Таганрог её свезем,
Там всю рыбу мы загоним,
Дуба нового польем.
Облокотившись на влажные планки забора, Аниська терпеливо дослушал песню. Ветер трепал его чуб, холодил лоб. Хмель медленно покидал его. Аниське вспомнились смерть отца, горе матери и глаза остро защекотала слеза… Потом проплыли в памяти дни раздумья, нерастраченная, мгновенно вспыхнувшая любовь к Липе, обидный отказ Мирона Васильевича, расправа с вахмистром.
«Вот убил вахмистра, а жизнь какой была, такой и осталась», – равнодушно подумал он и отошел в глубь двора.
Его остановил странный глухой звук. Он обернулся и, сам не зная почему, попятился в тень. То, что он увидел, поразило его, как внезапный блеск молнии. В калитку один за другим, давая друг другу знаки двигаться тише, просунулись пристав и двое полицейских.
С минуту стоял Аниська, оберегаемый тенью. Вместо того, чтобы бежать в дом и предупредить товарищей, он бросился к саням, стал глубже засовывать под смерзшиеся сети оружие.
Полицейские взошли на крыльцо, бесшумно нырнули в дом. Схватив коньки; Аниська выбежал за ворота. Неосвещенная окраинная улица поглотила его. Без шапки, в одной рубахе, спотыкаясь, торопливо шагал он, не сознавая куда.
Несколько раз он перелезал через какие-то заборы, отдыхал, сидя на снегу. Наконец выбрался на широкую, залитую газовым светом улицу. Улица вела в город. Аниська понял, что здесь его могут увидеть, и свернул в переулок.
…Сойдя к морю, он подвязал коньки, ехал долго, не зная времени, не чуя усталости. Хмель окончательно прошел. Изредка Аниська останавливался, жадно глотал снег. Теперь он обдумывал все пути, которые могли бы увести его от ареста, и не находил их. Город пугал его; города Аниська не знал. Оставались хутора, немногие друзья-крутии – мир знакомый и родной с детства. Но мир этот становился все теснее, и Аниська испытывал такое чувство, будто его втиснули в медленно сжимающиеся огромные тиски…
Отдыхая на льду, он начинал мерзнуть; особенно холодно было голове. Он вскакивал и снова бежал вперед, держась берега. Изредка навстречу попадались рыбачьи обозы. Он объезжал их, слушая замирающие в тумане мирные голоса людей.
Так доехал Аниська до хутора Мержановского. Здесь он вспомнил о Федоре Прийме. О добром украинце, выручившем отца на торгах, Аниська помнил всегда, не раз встречался с ним в море и теперь решил обратиться к нему за советом.
Морозный туман окутывал разбросанный по взгорью рыбачий хутор. Окончательно изнемогая, Аниська выбрался на крутой каменистый обрыв. В крайних хатенках уже светились огни.
Дыша теплым запахом махорки, спускались к морю молчаливо-медлительные рыбаки.
Аниська спросил у одного из них, где живет Федор Прийма. Ему указали на веселый, зажиточного вида, домик, стоявший на самом краю обрыва. Дрожа от озноба, Аниська постучал в окно.
Впустил ело сам хозяин, осмотрел добродушно и недоуменно.
– Ты кажи, хлопец, сущую правду, – говорил, он, усаживая Аниську возле жарко натопленной печки, – откуда ты такой легкий?
– Пихра захватила в море. На подледный выехали мы с Малаховым и напоролись, – хрипел Аниська, еле разжимая черные губы.
– Все забрали? – участливо спрашивал Прийма. – А остальные где?
– Забрали все, а крутни на Таганрог ударились, – сам удивляясь своей ненужной лжи, отвечал Аниська.
Прийма задумчиво поглаживал пышные усы, огорченно качал головой.
Выпив смешанной с перцем водки, Аниська завалился на печку и проспал до сумерок.
Арестовали его на другой день. Полицейский Чернов, шедший вместе с облавой по хуторам, связал Аниське руки, подталкивая в спину ножнами шашки, вел через весь хутор, а потом, усадив в сани, всю дорогу держал в левой руке конец смоленой веревки, а в правой – обнаженную саблю.
Атаман Хрисанф Савельевич Баранов лично проводил арестованных крутьков – Аниську, Панфила, Илью, Кобцов, Малахова – до станицы Елизаветовской, а оттуда – в новочеркасскую тюрьму.
