Текст книги "Суровая путина"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
– Верно, Андрюша, – отозвались в один голос Кобцы.
– А ежели верно, – продолжал Семенцов, трезво поблескивая глазами, – то нужно и честным людям волю дать. Довольно Шарап нагулялся. Разве мало у нас хороших рыбалок? Враз любую ватагу сгуртуем. А за справу и не беспокойтесь.
– Век будем тебя благодарить, Андрей Митрич, – сказал Пантелей.
Аниська сидел, как на колючках. Было ясно – он опоздал и пришел к концу какого-то уже завершенного Семенцовым дела.
– Ты не пей больше, хлопец, – отечески ласково шепнул на ухо Семенцов и отодвинул от Аниськи стакан.
Аниська обиженно повел бровями и неожиданно для самого себя вымолвил:
– Вы, Андрей Митрич, бросьте кренделя расписывать, пора и мне о своем деле поговорить. Только мне по секретности… Из хаты бы выйти.
Аниська встал из-за стола, вышел во двор. Прохладный ветерок отрезвил его.
Аниська ждал шагов Семенцова, но Семенцов не выходил. Неужели хозяин остался равнодушным к его просьбе говорить о деле? Возможно, он снисходительно пропустил ее мимо ушей и не заметил ухода случайного гостя?
Гордость Аниськи была возмущена. Оскорбленный, он шагнул к калитке. И вдруг дверь хаты скрипнула. Аниська продолжал идти.
– Эй, ты! – окликнул его знакомый насмешливый голос.
Аниська остановился. Твердым шагом подошел к нему Семенцов, плутовато уставился в него.
– Ну? Чего же ты? Сказал выйти, а сам уходишь. Отец вместо себя договариваться прислал, да?
Аниська с угрюмой прямотой глянул Семенцову в глаза.
– Чего там отец… Отец не такое думает, так и я под его дудку танцевать буду?
Семенцов удовлетворенно улыбнулся.
– Ишь ты. Да ты, я вижу, парняга бравый, а обидчивый, не меньше батька. Ты и прасола напугал так, что долго будет сниться долг Семки Аристархова.
– За дело напугал, Андрей Митрич. А вы, ежели догадываетесь, зачем я пришел, говорите сразу: можно мне с вами о деньгах потолковать?
Семенцов задумчиво крутил ус.
– Что ж, говори, – равнодушно ответил он и сел на завалинку.
Аниська поборол смущение, начал:
– Значит, можно о деньгах творить? Да ежели другим можно, то почему мне нельзя? И ежели Кобцы рыбалки, то разве я хуже их?
При этих словах. Семенцов насмешливо свистнул.
Аниська продолжал:
– Слыхал я, что вы помощь даете рыбалкам. И прямо скажу, дайте мне на справу денег – и квиты.
Семенцов дохнул сивушным запахом прямо Аниське в лицо.
– Почему, вроде, как для себя просишь? Кажись, не схоронил еще батька, а корчишь заглавного хозяина. Где это видано?
– Разве я для себя прошу? – не смутился Аниська. – Не для себя, а для всей семьи. Отец тоскует, куражится, так и мне тоже? Не хочу.
– И молодчага, – согласился Семенцов, – только почему бы тебе в чью-нибудь ватагу не пойти, а?
– Свое хочу иметь.
– Ишь ты! – Семенцов снова насмешливо сощурился. – Свое иметь хочешь, а знаешь ли ты, как свое достается? Твой батька десять лет у прасола спину гнул, пока свое заимел, а ты хочешь раз-два и – в дамки?
Аниська заерзал по завалинке, долбя каблуком твердую, как бетон, землю. Семенцов смотрел на парня с ласковым любопытством и вдруг осторожно положил на плечо его куцую, словно обрубленную ладонь.
– Вот что, парнище, – начал он твердо, – вижу я, парень ты славный, в ум входить, хоть жени. И не стыдно мне тебя слушать и через тебя отцу помощь дать. Теперь слушай Семенца и на ус мотай. Видал ты Кобцов? Кобцы – честные рыбалки, не то, что Шарап. Ребята ватажные, со дна моря рубль достанут, а и их подкосила беда. Порешили мы новую ватагу сгуртовать, да не такую, как у Шарапова, чтоб с пихрой в айданчики играть, а чтоб рыба в запретном вся наша была и чтоб Семенцову перепадало за труды. Вот. Семенцу немного надо. Семенец никогда никому не отказывал. И думал я, кто из всей этой компании надежный человек, и выходит – тот, кто гордый, кто за копейку совесть свою не продаст. Вот. А кто этот человек? Батько твой.
Аниська поднял на Семенцова недоверчивый взгляд.
– Насмеяться хочешь, Андрей Митрич? Так по пустому месту бьешь. И без того Шарам насмеялся.
– Ты помолчи, – оборвал Андрей. – Молодой еще сопелку задирать. Сурьезно говорю. Кобцы собирают ватагу, это моя ватага, и как мне Егора забыть? Рыбалили ведь вместе? Правильный человек. А поэтому не Егор, должен быть в Кобцовой ватаге, а Кобцы у Егора, вот про что я говорю. И ежели так, иди сейчас к батьке и скажи, чтоб на вечерок приходил за деньгами.
– Не пойдет он. Вы мне деньги дайте! – возбуждения выкрикнул Аниська.
Семенцов засмеялся.
– Ишь, какой прыткий. Тебе не дам.
Обняв Аниську, мягко подтолкнул к воротам.
– Беги скорей за батькой, чтобы пришел, да только про гостей да про деньги ни слова. Скажи – просто по делу.
– Ежели не придет отец, сам приду, – точно пригрозил Аниська и, окончательно трезвея, бегом кинулся со двора.
Возвратись в хату, Семенцов озабоченно сказал Кобцам:
– Вот что, хлопцы, дело оборачивается по-другому и канитель тянуть некогда. Приходится сейчас же идти к прасолу. Постой, Галка, не скрипи, – твердым повелевающим жестом остановил он гармониста.
Галка покорно сжал мех гармони, склонил на него отягченную хмелем голову. Братья Кобцы слушали Семенцова, удивленно раскрыв рты.
– А на чем же дело порешим, Андрюша? – неуверенно владея языком, осведомился Игнат.
Пантелей, вытягивая сухопарую шею, икая и клюя носом, смотрел на хозяина мутными глазами.
– Кажи, Митрич. Не затягивай.
– Чтобы не затянуть, дело с прасолом надо решать, – все так же строго и деловито ответил Семенцов. – Ваше дело теперь маленькое. Езжайте домой, а во вторник приезжайте. Полина, дай-ка мне пиджак, – приказал Семенцов стоявшей на пороге жене, и по тону, по трезвым спокойным движениям – будто совсем и не пил Андрей – поняли недвиговские крутьки, что дальше разговаривать с Семенцовым не о чем.
Они неохотно встали со своих мест и, отряхивая с лоснившихся смолой штанов хлебные крошки, стали искать картузы. Поднялся и Галка. Подойдя к залитому ухой и водкой столу, опрокинув в широченный рот недопитый Аниськой стакан, повесив на плечо гармонь, выжидающе остановился у двери.
– Так мы в полной надежде на тебя, Андрюша, – сказал Игнат Кобец, насовывая на голову картуз и пошатываясь.
– О чем разговор? – сказал Семенцов. – Для чего мы и водку пили, для чего разговаривали. И не сумлевайтесь, братцы. Все, что можно, Семенец сделает.
Пантелей косноязычно лепетал, облапывая Андрея:
– Постарайся, Митрич, а мы… мы… Побей бог… Эх, Митрич… добрячий ты человек…
Кобцы поклонились хозяину, гремя подковами сапог, вышли из хаты. Через несколько минут с гиком и свистом рванула со двора подвода. Галка, окончательно ополоумевший от последнего стакана, задрав ноги и до отказа растягивая гармонь, зажаривал замысловатый марш.
Подождав, пока гости скроются в проулке, Семенцов вернулся в хату, сказал убиравшей со стола жене:
– Вот что, Полина. Сейчас придет Егор Карнаухов, так ты не вмешивайся в разговор, лишнего не болтай. Кобцы – одно, Егор – другое. С Кобцами я сразу поладил, а с Егором и ведро водки не поможет. Тут особенное уменье нужно, когда человек от прасольских денег отворачивается.
Зная привычку жены вмешиваться в рыбацкие дела и всегда перечить его замыслам, Андрей, опасаясь, чтобы она не испортила дела, старался изложить ей свои новые планы.
– По-моему, от Шарапа нам теперь ждать нечего, – снимая пиджак и снова вешая его на гвоздь, заговорил Семенцов. – Загордел Шарап. Пока нужен был ему Семенец, так он к нему, как ласковое теля к матке, а теперь, когда зажирел да отстроился, так про Семенца забыл. И в самом деле, что мы от Емельки видим? Вхитрую все играет, пихра ему нужна – это верно, а от тысячных тонь хоть что-нибудь он Семенцу дал? Теперь у него своя рука – владыка. С вахмистром спутался, за панибрата с ним. Рыбу всю в Таганрог к Мартовицкому гонит. Ну, что ж… Пускай. Когда-нибудь оборвется нитка.
Семенцов погрозил пальцем.
– Пихру сколько ни масли, а придет время – попадешься на зуб и штаны оставишь. Тогда опять к Семенцу заявишься. Ну, нет, хлопче, зашибешься. Мы еще так подстроим, что тебе и в гирла не с чем будет выехать.
– Ох, человече, – заметила Полина, следя за мужем серыми умными глазами, – гляди, чтоб не перехитрил тебя Шарап.
Семенец недобро засмеялся.
– Не перехитрит. Довольно нагулялся по гирлам Шарап.
– А от Егора да от пьянчуг этих, Кобцов, много ль ты разживешься? Подожди, окрепнут они – сдался ты им тогда.
– Кто? Карнаух да Кобцы? – с негодованием оборвал жену Андрей и притихшим голосом добавил: – Я знаю Егора. Он охране ломаной копейки не даст. А мы так сделаем, что вся эта копейка у нас будет. Понятно, баба? Смотри же! Не суй носа не в свое дело! – погрозил он жене и поспешил навстречу Егору, шаги которого послышались у порога хаты…
Солнце зашло за камышовые кровли хат, когда Егор вышел от Семенцова.
Все, кто знал Егора, редко видели его улыбающимся, а в тот вечер встречавшие старого рыбака на улице видели необычное: нелюдимо-суровые глаза его смотрели тепло и весело, и даже шел Егор новой, странно легкой походкой.
Ему все еще не верилось, что так ладно сложилось дело с займом. Он даже журил себя, что с самого начала не согласился с предложением Семенцова.
Выходило все, действительно, просто и как будто без хитрости. На прасольские деньги можно купить дуб и волокушу на паях с Кобцами. Он, Егор, будет главным владельцем дуба, братья Кобцы – волокуши, хотя то и другое будет числиться за Егором. По уверению Семенцова, о настоящем владельце дуба прасол узнает только тогда, когда деньги будут выплачены, когда Егор и Кобцы, получая с каждой добычи свою долю, справят себе полную снасть и снова станут самостоятельными. Тогда не страшен будет Полякин. Два-три хороших улова и долг будет выплачен – так думал Егор. Тогда засияют над Карнауховским двором новые, счастливые дни, тогда можно купить глубьевую сеть, махнуть в море под красноловье. А там – новая, хата, женитьба сына и довольство во всем.
Торопливо, словно пытаясь догнать свою мечту о будущем счастье, шел Егор Карнаухов и не переставал улыбаться в седеющие усы. Немного тревожило и казалось непонятным то, что Семенцов именно ему, Егору, доверяет большую часть прасольских денег, о нем так заботится. Почему не доверил Игнату Кобцу, старому, не менее опытному крутьку? Не обидит ли это своенравного корыстолюбивого Игната? Ну, что ж… Пусть ладят тогда с Семенцовым сами, а он, Егор, никогда не присвоит чужой копейки; он будет рыбалить честно, не по-шараповски, не будет присваивать чужих паев.
В воротах встретился с Аниськой.
– Обманул-таки, шибельник, – весело пожурил он, любовно хватая сына за плечо, – подвел-таки под тюрьму. Сидеть-то за прасоловы деньги будем вместе?
Аниська ответил радостной улыбкой.
– Вижу, папаня, – сладили дело.
– О, да еще как!
Отец и сын, обнявшись, ушли в хату. В эту ночь долго светил над Мертвым Донцом в кривых оконцах немигающий огонек. Долго не спал Егор. Чуть ли не до рассвета гудел в хате его сиповатый бас, – прерываемый взволнованным голосом Федоры. Неясная тревога – вдруг раздумает Семенцов – томила обоих, и радость становилась горькой, отравленной сомнениями и смутным страхом за будущее.
16
За неделю до решения собирать новую ватагу Семенцов работал в коптильне. В заводе кипела заготовочная страда. Наступали жаркие дни, и нужно было спешить с курением рыбы. Огромные вороха просоленного рыбца и чехони выбрасывались из пышущих холодом и вязким духом рассола чанов, в корзинах переносились в приплюснутые корпуса коптилен.
Здесь рыба попадала в изъеденные солью руки, отжимавшие от нее тузлук [16]16
Тузлук – рассол.
[Закрыть]; рыбу нанизывали хвостами на веревку, развешивали над открытыми очагами с едко дымящими опилками.
Семенцов по-хозяйски следил за процедурой копчения, с засученными рукавами стоял у ям-очагов, наблюдая за равномерно растекающимся под камышовой крышей серым дымом. Дым вяло выползал в отверстия дымоходов, стоял тяжелым, как студень, облаком.
Бледные и тусклые лучи солнца проникали в щели крыши, скользили по развешанной рыбе. Отогретые теплом очагов рыбцы сочились янтарным жиром, отсвечивая червонным золотом.
Семенцов удовлетворенно щурился, по знакомо пряному запаху определял качество копчения. Он не слыхал, когда в коптильню вошел Полякин.
Не поздоровавшись с рабочими, сердито отдуваясь от жары, Осип Васильевич запустил руку в корзину, достал твердого, как брусок, рыбца. Рабочее почтительно сдвинулись у дверей. Семенцов, услышав приглушенный говор, поспешил к прасолу.
Полякин держал рыбца за хвост, подставляя его под бьющий в дверь солнечный луч… Потом он крепко зажал его в пухлой волосатой руке. Липкий мутный сок показался между толстых мясистых пальцев. Осип Васильевич поднес рыбца к носу, отвернув жаберный щиток, понюхал:
– Передерживаешь рыбца, Митрич. Будто в корень солишь [17]17
Солить в корень – на долгое время, не для вяления, когда рыба вынимается из тузлука на 12–14-е сутки.
[Закрыть]. Где это видано?
– Передержать пришлось на самую малость, – спокойно ответил Семенной. В аккурат по времю. Время жаркое, Осип Васильевич, кабы солнышко не пожарило рыбку.
Полякин бросил рыбца в корзину, вытер о засаленные штаны руки, прошел к очагам.
– Смотри, полымем опилка схватывается! – вдруг визгливо прикрикнул он на черного от копоти, обнаженного до пояса парня, подсыпавшего в яму опилки. – Аль зажарить мне рыбу хочешь? Загоню, стервец!
Парень поспешил засыпать прорвавшийся сквозь дым язычок пламени, злобно посмотрел на прасола слезящимися от дыма глазами.
Осмотрев коптильни, прасол подобрел, устало отдуваясь, обернулся к Андрею:
– Ну, как дела, Андрюша? Слыхал я, втихомолку прасолить начинаешь?
Семенцов попробовал отшутиться:
– Куда мне с моим носом, Осип Васильевич. Смекалки на это у меня нехватит.
– Ну-ну, не придуривайся, – Полякин погрозил пальцем. – Все вы так. Гляди – еще ножку мне подставишь.
Прасол хихикнул.
Семенцов потупился, тая в глазах выражение лукавой угодливости.
– И что вы, Осип Васильевич! За вашими делами мне некогда в гору глянуть.
– Рассказывай. Ты мне обскажи чего-нибудь насчет Шарапа, – снова нахмурился Полякин. – В каком союзе ты с ним?
– Сейчас ни в каком.
– Не врешь?
– С места не сойти. Разгулялся Шарап не на шутку. Вчера крутнули в Забойном добре, а рыбы не видать. Прямым сообщением поплыли дубы шараповцев на Таганрог к Мартовицкому, не иначе.
– Отбился, выходит, от нас Емелька, повыше забирается, – недобро щурясь, усмехнулся Полякин.
– Отбился. Забыл, как мы его выручали от атамана. Заимел силу.
– Ну и бог с ним, – прасол притворно вздохнул. – Только рановато Емелька от нас отвернулся.
Семенцов бойко согласился:
– Не только рановато, а даже совсем не полагается так делать. Оно верно сказано, Осип Васильевич, – судьба играет человеком. Нонче мы ему не нужны, а завтра подкосит беда – опять к нам заявится.
– И не говори мне этого! – багровея, сердито отрезал прасол. – Я его до порога не допущу. Я ему покажу, как старое забывать, и припомню свою копейку!
Сорвав с головы картузик, нервно потирая ладонью красную, обожженную солнцем лысину, Осин Васильевич вышел из коптильни. За ним, чуть поотстав, спешил Семенцов.
– Ты мне скажи, где этот сукин сын, Емелька! – сдерживая ярость, глухо выкрикнул прасол, обернувшись к Семенцову. – Где рыба? Где ватага, на каковую я вогнал деньги? Где?!
Семенцов виновато моргал глазами, ошеломленный негодованием хозяина.
– Да я-то при чем, Осип Васильевич? – наконец осмелился он возразить. – Разве можно этого лисовина Емельку перехитрить? Да и то сказать, разве, кроме Шарапа, людей мало? Только тюкни – враз охотники найдутся.
– Найди, найди мне подходящих людей! – торопил Полякин.
– И найду. Не одну ватагу Семенец собирал. Сказано: там бакланов много, где рыба. А ваше хозяйское дело подумать…
Семенцов намеренно хитро оборвал речь. Прасол и Семенцов разошлись, не досказав главного, но каждый с твердым, уже готовым решением.
Заигрывания Емельки с другими прасолами беспокоили Полякина все больше. Становилось ясным – одной шараповской ватаги, сплавляющей добрую половину улова в город, недостаточно. А кто набивал ледник рыбой, как не Шарап? По всей видимости, набавил цену Мартовицкий, и Емелька перекочевал к нему. А ведь только начало июня, и гуляет в гирлах сазан. Не справятся с ним запуганные охраной одиночки-мелкосеточники. А там придет осень, хлынет лещ, сула, начнется красноловье, а развернуться не с кем.
Вечером, когда у Семенцова состоялся сговор с Егором и Кобцами, Осип Васильевич пришел с завода особенно сердитым.
Шаркая по ступенькам, поднялся на веранду, быстро прошел в комнаты. В доме было прохладно и сумрачно. От недавно окрашенных, поблескивающих полов подымался густой запах олифы.
Осип Васильевич сбросил пиджак, опустился в кресло, охнул, прикрыл пухлой ладонью глаза. В уши назойливо лез колокольный звон, в висках стучала кровь.
Вечерний благовест вывел Осипа Васильевича из тяжелого раздумья.
«Надо послать за Андрюшкой», – решил прасол и встал.
Перед ним, сложив на полной груди руки, стояла Неонила Федоровна и чему-то улыбалась.
Осип Васильевич удивленно замигал, словно припоминая, что помимо рыбы и крутиев у него была еще семья – жена и дочь, которые тоже о чем-то думали и чем-то своим жили.
– Чего тебе? – строго спросил Осип Васильевич жену.
Неонила Федоровна продолжала растерянно улыбаться и вдруг, придвинувшись к мужу, бессвязно заговорила:
– Осип Васильевич… Радость-то какая… господи…
– Какая там еще радость? – нетерпеливо оборвал жену прасол.
– Аришу-то нашу Григорий Семенович… Гришенька… Говорит сватьев засылать буду.
Полякин уставил в жену непонимающий взгляд.
– Чего буровишь? – буркнул он, хватаясь за конец бороды. – Приверзилось тебе, что ли?
– Истинный бог… Полюбилась она ему… Сам мне говорил нонче.
– Отстань… Не до твоей дури мне.
Прасол решительно шагнул мимо жены, но вдруг остановился, спросил тихо:
– Верно болтаешь насчет Гришки?
– Вот те Христос! – истово закрестилась Неонила Федоровна.
– Гм… А ведь это что же? За дочкой приданое надо давать? – болезненно морщась, спросил Осип Васильевич. – Рано всполошилась девка. Таких зятьев еще много наклюнется под чужие капиталы.
– Что ты, Ося, бог с тобой?! – испуганно взмолилась Неонила, Федоровна. – Опомнись! Таких женихов да терять…
– Каких таких женихов! – все больше горячась, передразнил жену Полякин. – У него батька хочет лавочку закрывать. Я лучше за рыбалку Аришку отдам. Рыбалка столько капиталов не потребует в приданое, а Гришке тысячи подавай. Вот он под что метит.
Осип Васильевич гневно фыркнул, вышел на веранду. Там ждал его Семенцов. Уверенный, веселый вид его подействовал на прасола успокаивающе.
– А я тебя кликать хотел. Что скажешь, Андрюша? – спросил Осип Васильевич.
Семенцов бойко вскинул курчавую голову.
– Дело спешное. План есть, да не знаю как – подладимся или нет.
– Ну-ну, выкладывай, – нетерпеливо торопил прасол.
– Шарап прошлую ночь опять до Мартовицкого сазана подвалил и, судя по всему, совсем уплыл под чужой берег. Вот и выходит, – надо за новую ватагу браться.
– А где эта ватага? Из кого?
– Людей я уже нашел, – смело ответил Андрей. – С главными уже сговорился. Нонче были у меня Кобцы и Егор Карнаухов.
– И Егор? – Осип Васильевич поморщился. – Егора не надо бы. Уж очень бунтовитый. Толку от него мало. А вот Кобцы – отчаюги, – восторженно воскликнул прасол. – Ну и что же?
– Да что! Хоть Кобцы и отчаюги, а в кармане у них ни грошика, – голос Андрея стал вкрадчивым. – И чтобы дело начать, нужно Егору и Кобцам пособить. А время такое: раз-два заехал в запретное – и деньги обратно в кармане.
– Кому же деньги – тебе аль Кобцам? – с неожиданной прямотой спросил Полякин.
– Кобцам и Егору, конечно. Больше некому.
– Ну, так пускай они сами и заявляются. Нечего в шахер-махер играть.
Семенцов не растерялся, смело глянул хозяину в глаза.
– Уже в аккурат договорились, Осип Васильевич. А пока их звать да еще люди такие, что с вами нескоро поладют, – пройдет время. А через два дня в Рогожкино торги, гляди бы насчет посуды живей дело пошло.
Полякин недоверчиво сузил беспокойно бегающие глаза.
– Смотри, Андрюша. Деньги я тебе дам, да только, чтоб ватага была не кобцовская и не карнауховская, а наша. Чтоб они нам служили, а не себе. Понял?
– За это уж не беспокойтесь. – Семенцов встал, со скромной покорностью вертя в руках картуз.
Спустя некоторое время он уходил от Полякина, потной рукой зажимая в кармане кредитные бумажки.
Его ничуть не смущало то, что под договором – распиской, выписанной округлым почерком Леденцова, стояли нацарапанные им самим фамилии Кобцова и Егора Карнаухова.
Процент же от взятой суммы целиком ложился на Егора, как на главаря ватаги и был вдвое крупнее, чем в предыдущие сделки. Так, поддавшись хитрости и лести Семенцова, Егор, попал в паутину к прасолу.
17
Наконец пришел день, когда в хуторе Рогожкино должны были состояться торги на отобранные у рыбаков полковником Шаровым снасти. В этот день Егор проснулся еще затемно. В хате мигала жестяная подслеповатая коптилка. Федора увязывала в узелок вяленые чебаки. Аниська, сонно позевывая и кряхтя, натягивал праздничные высокие сапоги.
С сосредоточенной, торжественной медлительностью Егор завернул в кушак деньги – двести рублей.
Подпоясав под рубаху кушак, встал перед иконами, трижды перекрестился, торопливо насунул картуз, вышел из хаты. Федора молча проводила мужа до ворот.
Во дворе Спиридоновых уже ждала запряженная подвода. На дрогах заливисто храпел Васька. От калитки к берегу тяжело шагал Илья. Завидев Егора, он нетерпеливо рванулся к нему.
– Смотри же, кум, не прогадай. Сам знаешь, как чужое покупать.
– Не бойсь, – буркнул Егор. – Мы потихоньку прицениваться будем. Ежели невыгодно – и вмешиваться не будем. Слыхал я, до чорта чужой посуды нагреб Шаров, – два, а либо три дуба; волокуши, вентеря.
Илья вздохнул:
– Да, кум, повезло тебе. Понравился ты Семенцу, должно быть.
– Повезло ли – время покажет, – сказал Егор, усаживаясь да дроги. – До тех пор, пока не отработаю эти проклятые деньги, будут лежать они на плечах каменюкой.
Илья молчал. Несмотря на то, что сговорился он с Егором работать вместе и решил уйти из шараповской ватаги, чувство не то зависти к соседу, не то оскорбленного самолюбия тяготило его.
Егор тронул вожжами лошадь.
– Счастливого пути, кум, – напутствовал Илья. – Без дуба и не ворочайся. Чтоб на парусе прибартыжал [18]18
Бартыжать – плыть против ветра, поворачивая с борта на борт.
[Закрыть].
– Хоть бы сеточки поганенькие удалось купить, а уж про дуб помалкивай! – уже за воротами крикнул куму Егор, тая под показным равнодушием острое волнение при мысли о дубе.
Весь путь до самого Рогожкино Егор думал о купле дуба, то радуясь приятно-теплому ощущению кушака, под рубахой, то снова впадая в беспокойство.
Он вырвал у Аниськи кнут, подхлестывал взятую у Спиридоновых лошаденку. Ему казалось, что он может опоздать, и торги начнутся без него…
Просторный двор рогожкинского прасола Козьмы Петровича Коротькова гудел, как встревоженное шмелиное гнездо.
Над песчаной отмелью, опираясь на добротные сваи и каменные, вгрузшие в землю столбы, стояли тесовые пристройки и рыбные амбары. От весеннего донского разлива, от азовской, нагнетаемой низовкой волны, часто подмывающей ярко раскрашенные домики рогожкинских рыбаков, надежно оградил себя Кузьма Петрович.
Съехавшийся к нему рыбачий люд, обилие подвод, каюков и баркасов у берега создавали впечатление азартной ярмарки. На берегу и у растворенных сараев толпились елизаветовские, кагальницкие, синявские и приморские рыбаки. Бойкий нижнедонской говор сливался с напевным и мягким украинским. Говор был разным, но все говорили об одном – о рыбе, о снастях, о прасолах. Здесь совсем почти не упоминалось о хлебе, о земле: земля лежала здесь униженная, истоптанная подковами сапог, смешанная с рыбьей слизью и чешуей. Рыба вытеснила все. Казалось, даже солнце здесь пахло рыбой, крепким настоем нагретой смолы и соли.
У заново выстроенного сарая, служившего складом для шаровских трофеев, топорщилась сваленная в беспорядочный ворох рыбачья утварь. Возле развешанных неводов, бредней и мелких сетей, у берега, где, как лошади на привязи, сгрудились каюки и баркасы, толпились рыбаки. Некоторые уже облюбовывали себе кое-что из добра своих неудачливых товарищей, на глаз оценивали вещь, некоторые по следам пуль узнавали свои каюки и, хмуро потупляя взгляды, отворачивались, думая какую-то никому неведомую горькую думу.
У склада стоял голый стол, огражденный барьером из парусных рей. На столе лежали счеты, ящик и деревянный молоток. У стола толпились Неразговорчивые пихрецы. Среди них особо выделялся своим щегольством и уродливой губой вахмистр Крюков. Он был одет лучше всех: новые объемистые шаровары из тонкого сукна свисали пустыми торбами над голенищами шевровых, слепивших черным глянцем, сапог. Золотая цепочка с многочисленными брелоками, свисая полукружьем из-под гимнастерки, тянулась к карману, откуда Крюков, хвастаясь перед присутствующими, поминутно вытаскивал массивные серебряные часы. Алая фуражка сидела на черночубой голове вахмистра особенно молодцевато.
Аниська, слонявшийся с Васькой тут же, встретился глазами с Крюковым, теперь заклятым своим врагом. Вахмистр вызывающе насмешливо кивнул Аниське. Тот не ответил на улыбку, злобно сузив глаза, прошел мимо барьера.
Все уже было готово для торгов, но торги еще не начинались: ждали Шарова, который должен был приехать из Елизаветовской. Украдкой озираясь на кордонников, Аниська отошел к берегу, где, уткнувшись носами в отмель, плотным строем стояли каюки, и сразу отыскал среди них свой старый каюк, отобранный Шаровым в Дрыгино. Аниське захотелось прошептать ому грустное приветствие, как близкому с детства другу. Он издали, по-хозяйски, осмотрел его и нашел много обидных изъянов. Чья-то равнодушная рука поснимала заново отструганные сиденья, а на их место приладила источенные сыростью трухлявые планки. Не было одного из ясеневых кочетов [19]19
Кочет – уключина.
[Закрыть], вставленных перед отъездом в запретное, и весла были чужие, видимо, очень тяжелые, не такие, какие любил Аниська.
Аниська отвернулся от каюка, сказал подошедшему отцу:
– Вот он, папаня, видал?
Егор равнодушно, даже как будто с неприязнью, скользнул по каюку взглядом.
– Про старое, парнище, забывай. На такой посуде теперь не срыбалишь. Вон куда надо румпель держать. Идем-ка послушаем, что люди говорят.
Отец и сын подошли к рыбалкам. Нахлобучив на висок шапчонку, Кружил между ними Емелька Шарапов. На Егора он даже не взглянул, зная, с какой суммой денег он мог приехать на торги. Его интересовали только соперники в предстоящей купле.
Два, с крепкой оснасткой, баркаса приковывали к себе общее внимание. От них не отступали с самого утра, о них говорили с завистью и надеждой.
– Хорошую игрушку подцепил Шаров, подрезал кого-то а копеечку.
– Кому-то достанется. А ясно – тому, кто не с порожним карманом приперся.
– А хозяин тут?
– А вон – не видишь? Мержановский крутий какой-то.
Рыбаки сочувственно кивали в сторону высокого вислоусого украинца по фамилии Прийма.
Прийма стоял в сторонке, разговаривая с односельчанами, о показной небрежностью озирался на свой еще новый дуб.
Аниська, равнодушно насвистывая, прошелся раз-другой мимо разговаривающих.
– Никогда не допустю, шоб мий дуб до кого-сь перейшов. Переплатю, с потрохами вырву, а его заберу, – говорил Прийма рокочущим басом. – Я на ним дуби возле самого шаровского носа крутил. Так я его виддам?
– Кому Шаров захочет, тому и отдаст, – возразил другой мержановец, не замечая проходившего мимо Аниськи.
– Не виддам я, – с мрачным упорством твердил Прийма, потрясая словно отлитым из чугуна кулаком, – нехайсо мной поборются грошами. Я знаю, Шаров гроши любе. Знаю рыжу собаку, чего вона хоче.
Аниська подошел к отцу опечаленный.
– Про номер первый забудь, папаня, – кивнув на облюбованный дуб, сказал он и передал речь мержановца.
– Неужто перебьют? – забеспокоился Егор.
– Не даст мержановец. Под меньшой надо прицениваться. И то как бы Полякин не перекрыл.
Егор сердито почесал в затылке.
– Вдвоем набавлять будем, а дуб заберем. До сотни догоним – видно будет.
Зашлепала о берег волна, с шумом и клекотом подвалил к причалу заново окрашенный щеголеватый катер «Казачка».
По сброшенному мостику твердой походкой сошел на берег Шаров.
Рыбаки почтительно расступились, напирая друг на друга. Аниська стоял впереди всех, с волнением следил за приближением полковника. Шаров шел, поблескивая голенищами франтоватых сапог, выставив вперед золотисто-рыжую, долотом торчавшую бородку.
Аниська недоумевал, почему человек, так – жестоко расправляющийся с рыбаками, был так спокоен и смело, словно и не помнил о своей жестокости, смотрел на тех, кто больше всего терпел от него и копил против него злобу.
Шаров властно оглядел толпу, поздоровался густым басом:
– Здорово, станишники!
– Здравия желаем, ваша… родия! – порознь, но громко, как в строю, ответили рыбаки.
– Здоровеньки булы! – после всех выкрикнул из задних рядов уже успевший подвыпить Прийма.
В сопровождении вахмистра и станичного атамана Шаров прошел в дом Коротькова, уже подготовленный к приему почетного гостя. Пробыл он там недолго и в сопровождении льнувших к нему атаманов и прасолов вернулся на берег.
– Господа рыбаки! Сейчас начнутся торги. Сми-р-р-на! – скомандовал станичный атаман.
Толпа притихла.
Шаров стоял за столом, нетерпеливо морщась, медленно поводя головой, начальнически оглядывал рыбаков. Рядом с ним в позе телохранителя вытянулся вахмистр Крюков. С напыщенно-глупым красным лицом сутулился сбоку вахмистра тучноватый атаман Баранов. Чуть поодаль, сгрудившись в особую группу, тихо переговаривались Полякин, Коротьков, Шарапов и другие богатеи.
Упершись руками в стол, Шаров сердито крякнул, дав этим понять, что собирается сказать речь.
Люди затаили дыхание.
– Господа казаки! – властно и отрывисто заговорил Шаров. – Сейчас начнется аукционная продажа рыболовного имущества! Это имущество отобрано у рыбаков, которые осмелились переступить узаконенные границы лова и рыбалить в заповедных водах. Да-с! Заповедные воды – это места, данные нам самим богом! Они неприкосновенны. Их границы утверждены высочайшим именем. И вот находятся негодяи, которые посягают на места, освященные рескриптом самого государя! – Шаров побагровел, теряя плавность речи. – Что должно делать с имуществом подобных нарушителей?! Как поступать с ворами? С расхитителями богатств Области войска Донского? Что-с?! Беспощадно расправляться! Как с ворами! Как с преступниками! Как с расхитителями государственной казны!
Шаров тяжело дышал, пальцы его, вцепившись в стол, побелели.
– Господа! Среди присутствующих здесь рыбаков много казаков. Да-с! И не стыдно ли казаку принимать на себя кличку вора? Когда ворует хам – это ясно-с! Но когда – казак? Нет. Позор казаку, который становится вором! Позор, господа казаки!
