Текст книги "Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью"

Автор книги: Георгий Гачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Огонь – стихия

20. XII.66. Итак, восходя по человеку снизу вверх, мы от воздуха уже перешли к огню. Что он и где он. Откуда мы о нем имеем идею? Живой – теплый. Мертвый не имеет своей температуры, а ту, что в космосе: в тропиках труп горячий, на севере – студеный. Земля, вода, воздух не самостоятельны, но от меры тепла-холода зависят: лед – вода – пар – одно и то же: значит, есть первопричина, что их и уравнивать и различать может

Но, очевидно, лишь вода имеет свою постоянную температуру: и в лютую зиму вода подо льдом, чтоб оставаться водой, имеет 4°. И тем еще подтверждается, что вода – образ жизни. Значит, наше постоянство – от ровного тепла в нас. Когда оно нарушено, я – не я: в жару и в бреду, в дрожи и ознобе я вышел из себя, или мир прорвал, мою меру, мою плотину – и готов забрать?.. Значит, наше «я», постоянство наше не только от формы фигуры и вида лица, по которым мы друг друга узнаем, – но каждый из нас держится как определенная планета, не рассыпающееся и не рассеивающееся вещество, но живое тело и существо, которое, блюдя свою меру и постоянство состава, втягивает в себя свободные частицы мира и выталкивает излишние – т. е. проходит по миру, пропуская его сквозь себя, – именно благодаря мере тепла, которое держит в определенном равновесии агрегатные состояния веществ в нас: землю, воду и воздух. Потому, когда мы больны, мы в жару – и слизь, как разогретая магма в вулкане, выбивается и заливает голову, застит свет, заливает легкие – нечем дышать. Когда в ознобе, бледнеем, застывает кровь, мы цепенеем, превращаемся в столп и пласт земли. Но это все от нарушения меры тепла-холода в нас происходит

Значит, если земля – это разные частицы, атомы (и как земля, частицы, прах, мы тяготеем или рассыпаться, или без конца нагромождаться); если вода – однородная капля (и как вода, мы стремимся слиться, потонуть в общем, исчезнуть как особь); если воздух – вообще неделимость, непрерывное пространство (и как душа мы не собой, но как отрасль мирового духа живы, и воздух все время отзывает нас назад из пленения); значит, если при том, что все стихии презрительны к нашему особенному существованию, мы все же не расползаемся и не нагромождаемся до человека-горы, не сливаемся и не улетучиваемся, но пребываем как вот эта определенная форма, фигура, рост и узнаемся на личность и имеем образ, – что-то в нас должно быть, что пронзает все стихии, и связует не как внешняя форма, но внутренняя скрепа, заданность, идеал и образец, организация, руководство которой все стихии принимают, чтобы продолжать оставаться в человеке самими собой и не пожрать друг друга в анархии и не самоуничтожиться. То есть то, что человек есть не хаос, а космос (т. е. строй, порядок), дается тем, что в человеке есть всепроницающий огонь, который внутри нас мы знаем как ровное тепло, что спаивает нас воедино, а вне нас знаем как свет. Но нельзя играть с огнем, и мы живы, только пока в нас мера огня: поддерживается священный огонь ровным пламенем – иначе воспламеняемся и испепеляемся. Значит, жизнь наша, наше «я», постоянство нашей особи есть мера огня. Потому, если земля – атом, частица; вода – капля, шар; воздух – необъятность, бесконечность, – то огонь – мера, квант. Другими стихиями я наполнен, огнем я – сам (с усам). Огнем я – импульс, средоточие, источник жизни, центр движения, куда хочу, туда и пойду и сделаю

Огнем я стянут в кулак: сгущенное в точку вещество мира стало искрой, как в двигателе внутреннего сгорания (а человек именно и жив внутренним сгоранием и есть таковой двигатель: сжатое до отказа бытие и вещество ушло через искру в небытие и пустоту, зато энергию развило). Огнем я – воля и самодвигатель и перпе-туум мобиле. Пушкин недаром для человека-поэта приводит образ огня на алтаре и жертвенного треножника («Поэту»). Человек здесь так же горит мерами, – как и космос Гераклита

Но как огонь во мне выступает, где виден. Мера огня есть квант, вспышка, язык пламени. Но ведь каждый человек есть оболочка языка пламени, на него нанизан, взвивается огнем, и глаз – искра, уже над языком пламени. Ведь и вертикальная походка откуда? Земля дает вертикаль вниз, действующую как сплющиванье, вода – растеканье по горизонтали, воздух – истаивание во все стороны, в объем пространства. Но язык пламени есть живая вертикаль, и вся фигура человека и по виду сродни с языком пламени: внизу узок, в середине утолщение, туловище, кверху сужение. Человек снизу кверху взвивается огнем1 – и глаз есть уже искра, что от языка пламени отрывается, взлетает вверх и в мир улетает: глазом мы сообщаемся уже не с веществом, а с мировым светом И роль огня: привести землю, воду, воздух – к свету, а наше тело – к глазу и уму. Глаз – искра: узенькие ворота, с пуговку, а весь мир и все величины сквозь них проходят: и небо, и насекомое. Искры – из глаз. Также и искра – точка, а от нее взрыв и исчезновение Хиросимы. Для света, как и для ума, не имеют значения величины, но идеи (виды) вещей и всего. И как идея в уме, вселенная равна слезинке младенца

Наш квант, наш язык пламени и искра в глазах – есть наше «я», наша личность, характер – и наш образ в глазах других. И как при горении языка огня, он пульсирует, от него исходят волны, так и от нас живых – горячие образы истекают и отлетают, которые и воспринимают на себя другие люди (так Демокрит представлял познание вещей и видов-идей). Недаром познание-это отражение, запечатлевание. Но вернемся к огню, а то мы уже на свет вырвались. Нет – назад, в состав человека, и закроем глаза и попробуем: что мы воспринимаем от огня, помимо света, и каков он не зрительно? Тогда как Когда мы закрываем глаза, мы сосредоточиваемся, ощущаем полноту своей внутренности и слышим ее жизнь: сердце стучит. Сердце – середина, средоточие, центр, ядро нашего существа. Живот и гениталии, где главная капля-семя, – центр и источник жизни. Но жизнь – это родовое, а не личное в нас. Жизнь сквозь нас проходит, и семя не мою личность, а род Адама и всего бытия! Недаром те, кто прозябают, влачат существование, коптят небо, вялые, те не стоят, а лежат, как баба-Обломов на диване, тюфяки в себе содержит: я лишь труба проходная, и для протекающей по мне жизни совсем безразличны мое русло и берега С точки зрения шара живота – капли жизни, нарастающее вокруг кишечника бытие могло быть и медузой, и жирафой, да и вообще можно было взять семя отца моего, выдержать двадцать лет, когда я бы достиг половой зрелости, – и вложить в мою женщину, – и с точки зрения жизни продолжение рода прекрасно обошлось бы без меня, миновало эту стадию Так что когда проблему бессмертия человека хотят решить, сведя к продолжению жизни и рода, вечной жизни природы, – это лишь никчемность человека доказывает– что без него все прекрасно обойдется Итак, личность, я, средоточие нашего существа возносится на трех этажах земли, воды, воздуха – и занимает верхнюю часть нашего тела, вздымается от печени (нашей печи-топки, вырабатывающей кровь) через сердце – средоточие, перводвигатель (там вспышка, квант) до рта-слова (рот огнем пышет, как кони сказочные) и глаза (Сфера воздуха, души, в общем, несколько ниже легкое, рот, уши)1 На этом же уровне недаром находятся руки – орудие и орган нашей деятельности в мире, труда, формирования вещей– ведь всякое создание есть оформление материи, обожжение земли, а всякая вещь, созданная трудом, – это мера огненной земли Так и получается, что вещь – зеркало «я» ее создателя, его образ, а объект – творение субъекта, ибо личность, мера, квант отражается, запечатлевается на веществе (в него вносится тоже мера) и формирует его по своему образу и подобию Руки – отростки нашего огня, язычки, боковые отроги нашего пламени, ибо их роль та же, что и огня. все соединять, связывать, преобразовывать.

Но так же, как все другие стихии, восседая на своем престоле, царствуют всем человеком и воздействуют на соседние государства и их территории, так и огонь, хотя и локализовали мы его в верхней части, воздействует на все прочие стихии и, собственно, везде не в своей чистой форме проявляется, а в отраженном виде, как рабочий – в вещи– в характере души, в составе жидкостей, в консистенции и качествах нашей земли – материи, мяса, кожи, мышц и т. д. Но главное, в чем след его деятельности, – это тепло внутри

1 Получается иерархия соответствии, которую можем представить даже таблицей:

Сверхидеи

Бытия

Состав

Человека

Стихии

Материя

Эрос

Дух

Труд

Логос

тело

ЖИЗНЬ

(продолжение рода)

дыхание, душа

«Я», личность

ум

земля

вода

воздух

огонь

свет

нас и красный цвет наших внутренностей– цвет обожженной (но не обугленной и не испепеленной) земли Недаром среди трех основных мировых цветов белый, красный и черный – красный занимает срединное положение (как сердце), и это – цвет жизни (тогда как черный и белый у многих – цвета смерти и бессмертия) Красный – цвет собственно человека, занимающего в мироздании срединное царство, тогда как белый – цвет и богов (точнее чистый свет, свободный от жизни), а черный – тьма и хаос И белый и черный – бесконечны Красный же есть цвет космоса, организации, структуры И человек сверху бел, снизу черен-волосат-лесист (модель – лицо на челе волосы не растут, но на бороде)

Лицо, кстати, – зеркало не души лишь, но всего существа человека А голова – сжатое повторение всего туловища, его стретта и кода (если музыкальными терминами сонатное allegro тела означить) Так в уме, в умозрении – вмещается все Ум же выше глаз (как Небо выше Солнца) мозг считают органом мысли Недаром красный – цвет истории, энергии и борьбы, и когда рабочие вышли на улицы, они взметнули из себя красные знамена и сказали Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови Блок «Двенадцать» И как язык пламени, взвиваясь снизу человека, всего его проницает, а проходя сквозь все его поры, все соединяет и обогревает, – таким языком пламени и пожаром проходит сквозь нас и кровообращение всепроницающие капельки крови – как платоновы пирамидки (из «Тимея»), частички огня – всепроницающие иголки Как дерево (уголь), словом, материя, горя, – дает желтый цвет светила, как воздух, газ, горя на солнце, дает синий цвет неба, – так вода, жизнь, горя человеком, течет красной кровью И если вода сама собой (та, что в животе) тяготеет стекать по откосу и горизонтали, то вода, обогненная в кровообращении, взбивает фонтаном вверх, повинуясь воле пламени «О, смертной мысли водомет!» (Тютчев «Фонтан») – и это опять образ человеческой личности Хотя, пожалуй, «личность» – это уже мир головы, а об ней особый разговор, так что, точнее, это образ «я»

Ибо на вопрос «кто Вы?» – мы приложим руку к груди, сердцу

(и скажем– «я – такой-то»), но не к голове ее или бороде приложим. Еще воды нашего существования моча, желчь, белое семя Coda по латыни – «хвост» так что карнавально вышло у меня приравнение головы коде – 17 XI 89

(соль земли) – тоже сквозь горнило пропущенные. Огонь врывается и в обитель рода – живота, и когда он воспламеняет семя, наш фалл, налитой кровью, вздымается вертикально– тоже как отрог нашего языка пламени. И если труд и производство есть огненная земля, то Эрос, секс, либидо и порождение – есть жизненная влага, жизненная сила, elan vital Когда мало огню воздуха (сожжены легкие у чахоточного), пламя устремляется вниз и воспламеняет воды. Недаром так снедаемы желанием люди с больными легкими («Дама с камелиями», Добролюбов – см. дневник Левицкого в «Прологе» Чер-нышевского; также сюжет «Волшебной горы» Томаса Манна). В них наш квант, наша мера «я» исходит учащенными вспышками. И в сладострастии чахоточных – дьявольщина, в их глазах инфернальный блеск. Нервы – соки света, живительные духи, струящиеся по телу

Превращения огня

21. XII.66. Оттягивает, оттягивает – что? Развяленность, телесная и душевная память – и все это от женщин: память соития и злости с одной, сопереживания с другой – оттого вниз дух взирает. Я – как нитями лилипутов притянутый к колышкам Гулливер. Воспламенись – и взметнись! – это я уму своему говорю. Но недаром образ языка пламени как руководящий и родной уму тут привел. Ум – тоже взметающий столп света, т. е. дух наш, обращенный вверх. Когда же он привлекается нитями лилипутов на мелкие низовые дела, вниз обращен, тогда он не разум, а рассудок, вынужденный разбираться, взвешивать всякую чепуху с серьезным видом. Ум, направленный вниз, так же невозможен, как язык пламени, обращенный искрами вниз, как человек к земле головой, а ногами к небу

Но отчего это так? Ведь молния-то низвергается. Может, огонь и в миру есть съединитель: неба с землей, земли с небом, – т. е. и здесь его струями кровообращение идет. Направленность огня вверх (при том, что лучи солнца и молния – вниз) наводит на идею, что огонь похищен (Прометей), низринут, выслан (Гефест) – и издалека все время возвращается. Горение есть молитва, прошение, воздевание рук горе, есть язык пламени – слово огня. Потому свеча – при молитве – и есть образ жизни человека, и когда в поминание усопшего ставят свечу, ею, через этот проводник, слово нашей души ему доставляют. И недаром жертвоприношения – с помощью огня: алтарь, треножник, священный огонь, сжигание – и дымы и ароматы шли вверх – в ноздри богов. Представим, если бы жертвоприношения не сжигали, а поливали водой, – не было б чувства, что жертвы наши по адресу пошли. И, конечно, то, что человек ест вареную, обожженную пищу, а не сырую, – это не просто обычай и гигиена

Обработка пищи огнем – это причащение вещи («сырья») к нашему людскому миру, к языку пламени, к идее Человек, к мере человека, к нашему кванту личности (недаром по вкусу каждому пища то больше, то меньше на огне держится); и уже так предварительно окрещенная, обогненная, очеловеченная часть животного или растения может быть допущена в нашу нутрь – в храм, в святая святых. Как человеку крещение в Бога – от воды, купели (чтобы утишить внутренний жар, геенну огненную), так и животному и растению крещение во Человека – через огонь. Так что человек со всех сторон, как герои в Валгалле, огненными стенами защищен – не подступишься. А что естся «сырым»? Плод: яблоко, апельсин, орех; ягода, арбуз – т. е. то, что над землей: на ней, поверх нее, вознесено и солнцем-лучом отеплено и освящено; то, что желтое, красное, как голова над телом (недаром щечки – «как персик», пушистые, личико – «как яблочко наливное»), или темное, как глаз (недаром глаза с вишнями, смородинами, продолговатыми сливами сравнивают). То же, что внизу и сырым естся (редька, лук, свекла, морковь), – из-под земли, как костер, вверх растет и вырывается, и все-то они – как язык пламени, и сами таят или горечь (лук, хрен, редька– горьки, горят, огненны, обжигают и воды – слезы источают из нас), или сладость (морковь, репа) – и это все зарытый, пещерный огонь. Репа, лук и т. п. – это все «пещерные люди». Но вообще, как правило, чтобы нечто удостоилось чести проникнуть в человека, к нему должны приложиться все стихии: его надо отрезать, разрезать, отделить (атом) и истолочь (земля); обмыть окрестить и в купель положить – в воде варить (вода); воздух, поскольку он не локален, а вездесущ, своей доли не требует, ибо и так им все пронизано; и, наконец, – вздувается огонь. Но что здесь от огня берется? Не свет, а тепло. Итак, опять закроем глаза, уйдем в теплую тьму и прислушаемся, вчувствуемся: что оттуда доносится. Когда исчез свет – раздался звук: стук, «тук-тук» – сердце бьет – наш вечный нутряной огонь, «мерами загорающийся и мерами угасающий» (перефразируя Гераклита). Вновь мы воспринимаем мир как прерывность и узнаем единицу как отмеренность (как в капле, как в атоме-частице, в отличие от непрерывности воздуха), но уже невидимую, неосязаемую. Время – невидимый огонь, пульс, биение. Прислушиваясь к биению сердца и к его отражению – бою часов (часы – вынутое сердце, как лампочка – солнце на столе), мы внимаем «глухие времени стенанья, пророчески-прощальный глас» (Тютчев). Биение сердца – это пунктир: точка зрения, атом – и пустота, есть – и нету, словом, единица-двоица: удар-то один, и замирание одно, а в итоге: да – нет, такт, двоица. Но отсюда – идея силы, воли, напряжения, прорыва (а не просачиванья), из чего и состоит всякая деятельность, труд. И что капля камень точит, смогли увидеть именно через прислушиванье к сердцу: услышав в капле его отражение и тоже работу. Ничто в нашем существе не есть работник par excellence, как сердце: все остальное (тела, воды, воздух, даже свет) – это сырье, привлекаемый материал. Сердце (наш Перводвигатель, регреtuurn mobile) превращает вещество нашего существа – в энергию. Своим рабочим тактом оно создает вдох-выдох (просто такт вдоха-выдоха длиннее, как оборот большого колеса на приводе от маленького), воздуху дает напор проталкиваться в поры, гонит по арыкам воды (пульс слышите в них, запрудив пальцем артерию). А когда оживляется и восстает фалл и начинает разогреваться и работать, то в высший миг он сам превращается в сердце: забившись и затрепыхавшись, как птица, – пульсирует и тактами извергает семя. Сердце туда уходит и из груди готово выскочить, но этого не слышно, сей миг близок к смерти – и смерть тогда не страшна. А что мы делаем в работе? Как в варке пищи мы причащаем к своей мере, кванту, естественную природу, так с помощью руки (что на уровне сердца) мы переливаем стук сердца в умерщвленную и к новому бытию нами воскрешаемую материю. Ибо труд есть сначала убийство естественной жизни – в дереве, которое срезают и выпиливают доску; в песке, что снимают с его наветренного места и обжигают в кирпич; затем из этих «деталей» слагается машина, город, где бьется мотор в самолете: «а вместо сердца пламенный мотор», и слышится сердце города. И вот уже засновали наши подобия – и мы даже начинаем завидовать их совершенству и, в обратной связи, и себя видеть как машину («человек– машина» – идея с XVII в., Декарт)

Итак, каков же тайный импульс труда человечества, работы? Выкрасть секрет сердца – самодвижущегося, создать perpetuum mobile: чтобы можно было извне вновь заводить нутряное сердце, когда остановится. Ибо огонь и сердце явили нам и личность (нашу меру), но именно меру, время – значит, смерть. А так как такт сердца явил нашему духу двоицу, в наше существо запал рефлектирующий принцип «да-нет», то сразу с идеей времени родилась парная ему противоположность – идея вечности, бессмертия; и так как работа сердца есть биение, усилие, прерывание наперекор, – то и рука пошла наперекор материи (матери-природе) и естеству; и чтоб успокоить свою тревогу, человек взволновал и переворошил весь мир – и стал уже оттуда, извне себе получать в мириады крат усиленную тревогу и такты, и толчки, и стуки: так в радио через усилители от неслышного импульса рождается оглушительный звук. История – это уже личность, «я» рода людского. Ее эпохи, деяния, перевороты, походы, великие люди – это стуки сердца, миллионнократно усиленные и расцвеченные. И создав себе этот родственный своей личности резервуар, человек уже удовлетворился бы историческим бессмертием – в делах и памяти людей. А собственно, «я» (то наше единство, целое, что на уровне огня) иного типа бессмертия и представлять не может, иную идею о нем иметь не может, а потому и связывать себя с сим не будет. Ведь идея вечной жизни проходит на уровне воды, через семя, когда еще «я» не родилось, и нет идеи времени и смерти; так что, когда возникает «я» как мера огня и стук сердца1, оно не об вечной жизни думу получает, а о непрекращении своей меры. Но даже единократного отражения своей меры во вне: в вещи, естественно убиенной и получившей искусственно-общественную жизнь через стол. теорему, подвиг, – достаточно, чтобы я утешился и воскликнул: Так, весь я не умру. но часть меня большая, От тлена убежав, по смерти станет жить. Гораций – Державин – «Памятник». Но показательно, что мечта здесь, образ моего неумирания связан с существованием государства (Рима), страны (Руси, например), искусства («доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит» – Пушкин), но не допускается мысль – о прямо космическом вечном существовании, независимом от человечества, труда и истории. Но это мы уже выходим в мир следующего этажа: головы – света. Так что пока еще повременим (в буквальном смысле!) и опять вдумаемся в теплую тьму, где раздается стук сердца. Это, как видим, говорящая тьма, как ум, умозрение – безглагольный свет

Это мир таинств: ничто здесь не явно и не очевидно. И вообще-то, закрыв глаза, замерев и прислушиваясь, что я могу знать о мире? Я словно в утробе, во чреве, и саму идею о «я» как особи я явил преждевременно – именно потому, что стал огнем мыслить вперемешку: то как светом, то как теплом. Но раз огонь и к тому и к другому причастен: и к миру таинств, утробы мистической жизни, слепой геенны огненной (горения невидных и смутных желаний и страстей, закупоренных, безвыходных), и к миру света, духа, неба, – то он есть стержень, ось бытия, благодаря ему оно не распадается, и прав Гераклит, что Космос есть вечно живой огонь[26]26
  «Я» человека – это его пульс– число ударов сердца в минуту.


[Закрыть]

Однако Он единый, всеединое – но не ровный. Он деятельный, расширяющийся – значит, его вездесущность не в том, как у воздуха: что он всегда везде есть, – но в том, что он всегда везде может быть[27]27
  По индуизму, в гимнах Ригведы бог Агни (Огонь) именуется «Джатаведас» – =«знаток существ», «ведающий все». – 17.XI.89


[Закрыть] и бывает: в мгновение ока облетает вселенную, как молния, и царит в ней. Но тем самым он призван выразить и родить идею бытия не как ровного пребывания, а как воли, усилия, энергии, деятельности, превращения (не просто движения – то и вода являет). А для силы и становления нужна пунктирность бытия: оно как «да-нет» чтоб строилось; иначе нечего и пыжиться на усилие, сгущаться в тяжелое вещество на искру (как в двигателе внутреннего сгорания). Благодаря силе и энергии бытие вроде должно быть разреженно, иметь пустоты, перемежаться с небытием – т. е. быть меньше, чем оно может быть. Но зато благодаря огню происходят превращения: материя превращается в движение, тело в свет (как в том же взрыве горючей смеси), кусок мяса в мысль – т. е. единое бытие преисполняется множеством способов существования, которые располагаются рядом, даже в том же самом месте, где и другое вещество и другой способ жизни, – ан не мешают друг другу! Например, если бы благодаря огню кусок мяса не мог превратиться в человеке через кровь в мысль, – то шло бы набивание туловища человека, как вавилонского столпа, и он бы вытеснял другие материи и стихии и существования, в пределе забив вселенную одним телом. Однако человек ест, ест, но тут же массу вещества возвращает назад (или сейчас, когда жив: через экскременты, или остаток вернет, когда умрет), больше не становится; но вот он смеется, мыслит: мир не массой, а радостью и мыслью преисполняет; и вот мясо, кровь, радость и мысль, весна – все существует в одной пространственной точке бытия. Значит, благодаря огню, творящему метаморфозы, бытие больше, чем оно есть, может бесконечно переполняться множеством – и пребывать равным себе. Итак, огонь опирается на пунктирность бытия и на его переполненность, на пустоту и изобилие – так же, как искра в цилиндре двигателя – точка, а от нее взрыв и грандиозное расширение

Хотя мы в этом ходе вроде опять отлетели от вчувствования в теплую тьму, где в утробе бьет сердце-время, однако теперь нам и она становится понятнее. Если б не было биения сердца, а только теплая тьма, – то было б просто марево неопределенное, ни то ни се, бытие-небытие: и не как «да или нет» (как в такте, стуке сердца), а нечленораздельно. Ничего об этом сказать нельзя, еще чувствование (как самочувствие) не родилось – и это просто пребывание, без времени и пространства

Но вот теплая тьма, в которой стук: о нее бьется что-то, она разделилась, одно ударяется о другое, родилось различение. И когда мы, закрыв глаза, не думаем, а вслушиваемся, – мы преисполняемся тревоги: что-то будет. Благодаря тому, что огонь причастен и к тьме – как теплота, и к свету – как свет, мы, воспринимая тепло, уже насажены на язык пламени – как луковица в земле: света не видим, в кромешной тьме пребываем, но мы уже одно существо и тело составляем с тем, что наверху и лучи получает. Пульсированье сердца в теплой тьме – это темные всполохи, и мы все в ожидании, бытие переполнено возможностями т. е. существованиями, совсем для нас реальными (вот они, тут, во мне, под рукой, я знаю, что они есть), но невидимыми, необъективными. То есть это бытие пунктирное, пустотное – чреватое неисчислимым множеством, бесконечной переполненностью. Здесь корневища всех существ, вещей и идей. По сравнению с вещами и существами, словами дневного мира, родившимися, воплощенными, созданными, – это как их идеи; но «идея» – от слова «эйдос» – вид, из световой и пространственной стихии, а мы здесь в теплой тьме, и это потенциальные идеи-вещи (как идеи – потенциальные вещи, или, вернее, сверхреальные вещи). Это те темные напряжения, что были в том веществе, которое в цилиндре двигателя внутреннего сгорания подвергалось головокружительному сжатию – в самом кануне превращения в искру и вспышку. И вселенную в этом состоянии передает музыка (искусство, основанное на времени и такте). Это собачьи глаза, переполненные словом, – но немые. Так и музыка доносит до нас бесконечность смыслов, что прямо говорит сердцу, абсолютно внятно ему, – но попробуй передать эти смыслы через идеи или слова!.. Музыка нагнетает душу до отказа силами потенциального бытия – до взрыва; и чуя, что мы от нее обрели сверхмерные нам силы, мы вопрошаем: что ты делаешь со мной, музыка? Что ты хочешь от меня? Зачем? – и чуем какое-то предназначение: что-то свершить, породить призваны, но что? – не знаем; и силы эти ходуном ходят и рождают безумства («Крейцерова соната» Толстого). Как и стук сердца в теплой тьме, музыка объемлет мир потенциального бытия. Толстой как-то назвал музыку миром не сбывшихся воспоминаний и не родившихся надежд – примерно так. Во всяком случае если через огонь и сердце мы ощущаем в себе «я», то, когда мы закрываем глаза (отрешаемся от огня как света) и слышим музыку в своей груди, – личность, «я» как мера и я как особь – растопляются: мы преисполняемся и неистовы, «я» забывается, и контроль спал. Вьются линии, струи – как дымы в опиумной, и миры ткутся. Но теплая тьма, где слышится стук сердца, – это биение языка пламени, огненного змея о полость и влагалище; беспрерывные соития, царство Эроса. Недаром, чтобы полной мерой вкушать наслаждение соития, – надо не видеть: тогда стократ обостряется взаимная чувствительность и отклик на малейшее движение. Свет оттягивает половину страстного огня на себя и будит мысли, что убивают вожделение. Закрыли глаза, заснули – и тьма рождает свой кромешный свет! – видим сновидения..[28]28
  Как в умозрении: чтоб оно началось. Плотин рекомендовал закрыть глаза, сосредоточиться, нажать на веки, и пойдут внутренние миры, и свет невечерний ударит в душу


[Закрыть] Сновидение (т. е. кромешный свет) – это самочувствие луковицы – той части языка пламени, что в земле и есть тепло, но предзнает о световых отростках наружи. Сновидение – потенциальный свет, это световое корневище, это луковица, и как ее низ, что в кромешной тьме, знает о своем верхе, который на свету, – в каком виде его представляет… И так добрались до собственного приюта русского секса. Его изгнали из лета (ночи коротки и светлы), из зимы (слишком холодны: вспомните «Гости съезжались на дачу» Пушкина), так что наяву ему негде угнездиться. Но вот зимой, в теплой избе оттаивает тело, разнеживается, воцаряется теплая тьма – и тут-то Эрос начинает брать свое: нашептывает сновидения: «И снится чудный сон Татьяне…» Можно предположить, что сны русских намного превосходят эротизмом сны французов – именно потому, что дневная жизнь французов во много раз более сексуальна и на сон меньше остается. Точнее, и у французов, и у русских сны могут быть сами по себе равносексуальны. Но если взять пропорцию: отношение сексуальности сна к сексуальности дневной жизни, то сон той же эротической консистенции у француза будет относиться к эротике его дневной жизни как 1:1, ну 2:1, а у русского – как 10:1, как 100:1, как бесконечность к нулю..

И наиболее в России исполнены Эросом те существа, которые и наяву живут, как во сне, и видят сны: Татьяна, Катерина в «Грозе»; Настасья Филипповна собирает вокруг себя орды чудищ на шабаш..

Теплая тьма и стук сердца воспламеняют именно личностный секс, а не родовой Эрос, продолжение рода (что было в воде и капле). Как через руку во вне через труд хочет человек обрести бессмертие, преодолеть время, – так и свой фалл он хочет сделать средством самоутверждения: рассеивает семя – детей плодит для себя в семье и любит их как свое личное бессмертие. А подобно тому, как стук сердца он слышит непрерывно бьющим, так ему требуется и повседневное подтверждение, что он еще есть, что из него и из нее все еще составляется Человек, что он еще потентен (теплая тьма и музыка – мир потенций), – и соитие становится постоянно повторяющимся. И это нужно именно для «я», а не для продолжения вечной жизни, рода людского. (Кажется, частично разрешили проблему «Крейцеровой сонаты»…)