Текст книги "Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью"

Автор книги: Георгий Гачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Обрезание и гермафродитизм

И теперь нам осталось помыслить о малой голове – голове фалла. Вот еще более синкретический человек, чем это являет ребенок: туловище через короткую бычью шею переходит в голову. Причем живет он истинно лишь в редкие минуты, будучи призван свыше, по вдохновению, – как поэт:

 
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел
 

(Недаром искусство – сублимация либидо в художественных натурах.) Тогда он растет, принимает вертикальное положение и вздымает гордую голову. А в иное время – влачится, «поникнув гордой головой». Обычай обрезания, распространенный в иудаизме и исламе, – это словно человеку заповедь на всю жизнь: обнажите головы! Снятие крайней плоти – это как скальпирование, как снятие головного убора при входе в храм божий (а весь мир, «свет божий» и есть божий храм). При этом как при рождении обрывается пуповина, связующая нового человека – Антея (должного быть самоходным и самоопорным) с матерью-землей-водой, – так и обрезание есть оттолкновение влагалища, утробы – и извлечение тела человека кверху, возвышение его над землей: чтобы уже не мог спрятаться в ее утробу, вернуться в ее пазуху, а всю жизнь бы жил на воздухе и на свету и на виду – чистосовестно. В то же время этот обряд – создание настоящего мужчины. Ведь у обрезанных мужчин соитие длится дольше. У необрезанных фалл имеет свое собственное микровлагалище в крайней плоти – т. е. таковой сам себе и мужчина и женщина, и когда входит в подлинное влагалище женщины, он и там сообщается с ним не прямо и целиком, а частично, ходя ходуном: входя и выходя из собственной кожи. Этот гермафродитизм необрезанных дает возможность их самоудовлетворения через онанизм. (Гермафродитизм есть и в женщине: в ней тоже есть лобок и маленький фалл – «клитор», но всосанный и потерянный внутри влагалища[33]33
  Несколько смутное представление о конкретном устроении и функциях частей в женском половом органе; однако общий принцип и идея схвачены верно. 19.XI.89


[Закрыть].)

Таким образом, обрезание – это преодоление гермафродитизма, т. е. андрогинности, исконной целостности человека, первого Адама, – и усиление в нем частичности, половинности, пола, чистого мужчины, который сам по себе существовать не может, а нуждается в восполнении другой половиной, дабы составить и вновь воссоздать «плоть едину». Значит, заповедь библейская: «жена и муж да будут плоть едина» – максимально обеспечена заповедью обрезания крайней плоти – примужского влагалища

И ЯЗЫК

Но вернемся к горней голове. Мы остановились на челюстях, зубах и языке. Рот – комплекс женских органов: представляет в голове уровень живота – воды. Рот – влагалище. Язык в нем – фалл проглоченный и усвоенный; только (в отличие от женского малого пениса, клитора, в царственном влагалище) здесь рот и язык друг другу по величине соответствуют и удовлетворяют. Недаром рот сам обеспечивает внеполовое сладострастие: сладко поесть, пососать, облизываться, цокать языком – это все оральное сладострастие? Но оттого и эротическое наслаждение было названо именно как сладострастие, а «сладость» – это то, что знает именно рот, как и вкус (отсюда и «вкушать» блаженство); кстати, вкус художественный – это сублимированная гармония мужского и женского начал в сотворении каждого существа, статуи, картины и т. д

«Язык – медоточив» (извергает сладчайший и тончайший сок: таково молоко из груди – фалла женщины и семя у мужчины)[34]34
  И многие «гастрономы» этим в жизни и удовлетворяются, не испытывая нужды или компенсируя какие-то отклонения в собственно сексуальной жизни


[Закрыть], а «твоими бы устами мед пить» – в этих выражениях явно: язык – мужское начало, уста – женское. Недаром и у входа во влагалище располагаются тоже «губы», а в народном сквернословии влагалище – кусается: «Как у милочки моей юбочка резинова, а под юбочкой у ней мышка рот разинула» – частушка такая. Например, Гоголь, в его описаниях яств и вкушаний помещиков в «Мертвы душах», а особенно «Старосветских помещиках», – этот свой оральный тип сладострастия обнаруживает. Дети непрерывно сосут конфеты, сладкое им требуется. А у взрослых русских соитие предваряется пред-«сладострастием» горькой водки

Слово и речь Национальный стиль

Да, но тогда обнаруживается, что речь – недаром женского рода. Слово, вылетевшее из уст, – это женским обманом исторгнутое семя. (Слово недаром названо по-мужски: «не воробей: вылетит – не поймаешь».) Значит, Логос в голове явно дробится на мышление и речь, на ум (что выше, за светом глаз) и на слово (что ниже – во влажной животности рта); ум – мужское, слово – женское. Вот почему сказанное слово – серебро, а молчание – золото, и отчего «Мысль изреченная есть ложь» (Тютчев). А то, что «мысль не пошла в слова» (постоянная мука Достоевского), – это и вечная мука русского мужского духа, который витает сам по себе, отторгнутый от естественного соития, от умерения через эту меру, – именно оттого, что они безмерны: Русь – мать – женщина, и воздух – светер российский. Дисгармония мысли и слова – это-то и составляет именно стиль русской литературы: она передает их дистанционность, дышит напряжениями их схождений: неуклюже, как русский медведь и Пьер Безухов[35]35
  Безухов, Нехлюдов – неуклюжее в именах, симпатично-медвежье нечто слышится


[Закрыть], ворочается фраза Толстого; как ветер, вихрится, носится в беспамятстве фраза Достоевского. И все это через выход из пазов медоточивого, златоустного слова как раз и передает те просторы мысли и духа, которыми ворочает русский ум. И то, что он никак не в силах до конца справиться с ними и что произведение русской литературы никогда не являет целостность, гармонию, а открыто в бесконечность, оборвано на полуслове («Евгений Онегин», «Мертвые души», «Братья Карамазовы»), – это говорит о неполном прилегании в соитии, о вечной неудовлетворенности русских мужчины и женщины, об императиве непрерывных исканий смысла жизни и правды у мужчины, о незавершенности оргазма русской женщины: он тянется, тянется…2 – не хватает чуть-чуть, чтобы «Просиял бы – и погас!» (Тютчев), а все «Душно! Без счастья и воли Ночь бесконечно длинна. Буря бы грянула, что ли? Чаша с краями полна!» (Некрасов) И ритм русской истории – тянется, долгождание, долготерпение: чаша с краями полна, а никак не расплещется, никак буря не грянет. Зато когда грянет – то молнией и с ветерком прокатится. Но очень это редко – и оттого полное страстное соитие для русской женщины не просто наслаждение и радость, но однократность, событие, катастрофа, грех и смерть – за что действительно готовы и расплачиваются жизнью.[36]36
  Этот ритм жизни – и в том, как русские никак не могут кончить телефонный разговор: прислушайтесь, ожидая у будки. Слышишь: «Ну пока! Да ну?»


[Закрыть] Потом опять: «Ну все! А мать как?» «Так, значит, завтра – не забудь» – и все повторяется. Начать могут, а кончить нет; и пить так, когда начинают… Напротив, у французов соотношение мужского начала: ума – света – мысли – и женского: речи – слова – являет прилегание более полное, где симметрия, гармония и вкус. Но даже слишком полное прилегание: стиль, блеск слова, а мысль там постоянно предают ради mot, афоризма. Мысль здесь немыслима без выражения в слове – и даже ради красного словца возникает, как женщина, и культ любви там более в центре, а мужчины вокруг вьются – галантные. Стиль там правило, а не редкость, как в России, где не только простой человек косноязычен, но авторитетом великих писателей косноязычие (т. е. неуклюжесть языка – неверткость фалла во рту) возведено в национальный модус высказывания. Во Франции сам язык литературен, отглажен, отполирован, имеет готовый стиль, и кто пишет по-французски, сразу этим общеродовым стилем мыслит и заражен. (Потому Гегель, в ответ на любезное предложение французского издателя изложить свою философию кратко, популярно и по-французски, ответил, что его философия не может быть выражена ни кратко, ни популярно, ни по-французски). Стиль – это ровное сладострастное соитие ума и речи, esprit и la parole – их взаимное наслаждение и удовлетворение друг другом. Отсюда известное самодовольство и тщеславие французов. У русских же мужчин и духов пословична их застенчивость, стеснительность – чувство как бы первородной вины от неприлегания к обстоятельствам; но это оттого, что с прорвой и с бездной Руси им иметь дело приходится

Итак, словесность, красноречие французской мысли – ее салонность, разговорность, устность – есть преобладание женского начала в соитии ума и слова, его активность выявляет. Mot как форма французской мысли и минет как форма французского соития – корреспондируют друг с другом как проявления одного устройства космоса

Так Логос и Эрос снова встречаются во рту, как они нераздельны были в младенце. Противоречие между Логосом и Эросом теперь имеет вид противоречия между умом и речью, между мыслью и словом. В «Горе от ума» Софья оттолкнула Чацкого, и в этом дистанцировании выражалась именно любовь русской женщины. Молчалин тут – ширма (как «дама-ширма» у Данте в «Vita nuova» – «Новая жизнь»)… А русские любовные песни недаром именуются «страдания»..

Позы и жесты

24. XII.66. Итак, рот-язык образуют самоудовлетворенное единство – и одновременно они являются орудием самоудовлетворения. Язык во рту ни минуты не может сохранять прежнее положение: он, как младенец, вертится, егозит, высовывается. И челюсть наша непрестанно играет, желваки перекатываются – и

это при совершенном отключении нашего ума и воли от полости рта, когда мы напряженно думаем, пишем; у детей язык высовы-вается от натуги, когда выводят буквы. Взрослые привыкли его вбирать (как срамные части фиговым листом одежды прикрывать), но зато возле зубов язык бьется и трется, наживая нам рак языка. То есть высовыванье языка в ходе умственного труда и напряжения говорит об одноэросной природе этих деятельностей, и когда вещь сделана красиво, мы языком облизываемся и щелкаем. Словно нам необходимо для истечения мыслей параллельное истечение слюны (головного семени); многие, думая, грызут карандаш, обгладывают ногти, сосут папиросу, перекатывая из угла в угол рта, или сосут еще что-то, или моют языком (как кошки умываются языком) зазоры между зубами: это в нас прибой волны (язык – волнист) о наши скалистые берега; или, всовывая, прогоняют слюну сквозь промежности между зубами вперед-назад, и щеки втягивают, и скулы играют… Или жесты: приглядитесь к заседающим и думающим рассеянно. Они подпирают рукой щеку, подбородок, возле рта рукой проделывают разные манипуляции (собственно, «манипуляции рукой» – это тавтология: «manus – «рука» по-латински), или оттягивают губы, или пальцем по губам проводят, или надувают их и бренчат. Никто ж за нос себя не поддерживает (хотя естественнее за выступ ухватиться), но все вокруг да около рта, ибо рука (и прочее) здесь – фалл входящий, а язык – женский лобок, фалл исходящий; и когда они замыкаются друг на друге – полное соитие совершается. Дети (более круглые) сосут, втягивают в рот ногу свою – так змея сосет свой хвост, сотворяя полный шар, замыкая начало и конец бытия. Мы, взрослые, как уже более вытянутые, ногу в рот взять не можем, но употребляем ее заместителя на второй волне нашего туловища – руку

РАССУДОК

И недаром (возвращаюсь) в мышлении имеем потребность руку у рта держать: здесь мы как раз делаем то же, что и змея (символ мудрости): сопрягаем начала и концы, творим мыслью уход, отлет в мир и возврат на себя: сознание как самосознание, делается возможным рефлектирующее (отражательное) мышление. Ведь просто умозрение и дума есть истечение мысли в космос – как молитва к Богу и в воздух, без возврата, без отчета себе, без формулировки в слово. Та же мысль, что уходит и возвращается, – видно, как рука: оттягивается до предела (он есть для нее), испытывает отражение обо что-то – и, что успела захватить, приносит нам. Но это значит, что рефлектирующая мысль – ограниченная: недаром на предел наталкивается (в мире – в себе – здесь это одно и то же). Она называется «рассудок»

Рефлексия обязательно словесна – конец свой, возврат и оформление имеет в слове: так что когда мы рефлектируем, рассуждаем о мире в связи с собой или себе перемываем косточки, – наша мысль тут же может быть оглашена: ведь даже внутренний монолог есть словесный, хотя и беззвучный. Ибо в рефлектирующем мышлении нет идей, понятий и предметов, которые выходили бы за порог слова и устности. Это – наш априоризм: то, выше чего не прыгнешь

Плод соития языка и рта – «язык», слово, членораздельная речь. Значит, он тоже рождается (а не создается, сотворяется, изготовляется) – и недаром Бог-Слово (Логос) есть Сын единородный у Бога-Отца, и зачат он исхождением духа, дыханием уст, непорочно

Значит, язык и говорение, толкание слов, выбрасыванье их в мир – есть эротическое самоудовлетворение, и болтуны (те, у кого язык без костей) часто импотенты, ибо слишком много совокупляются ротово, чтобы у них оставались силы на низовое соитие. И женщины недаром подозрительно относятся к тем, кто необычайно, сверх меры, красноречивы: раз слишком много говорит – значит, так все и выговорит и на дело накала не останется. Раз язык без костей – это значит, что и ТАМ кости нет! Точнее, оттого так беспрестанно напряжен и трудясь язык, что родной его братец – тоже пещеристое тельце – расхлябан

Но пока это был высокомерный взгляд на соитие языка и рта и на их плод – слово: с точки «зрения» низа – жизни естественной, половой, плодом которой является фаллик-дитя. (Кстати, недаром одно слово «жить» применяется, чтобы обозначить у человека и бытие, и соитие: так у Чехова в «Шведской спичке» женщина, уличаемая в измене, твердит: «Я жила только с вами одним». Значит, то, что мы ранее живот и воду увидели как оплот и средоточие жизни, – еще и словом «жизнь» для соития подкрепляется.) В рассуждении, в котором низ, фалл принимается за эйнштейново «тело отсчета» (буквально), слово-эрзац, суррогат полноценного секса. Но недаром сказано: «Не хлебом единым жив будет человек, но и всяким словом, от духа исходящим». Жив словом. Значит, язык – нива жизни, как и земля, а речь – бытие. «Устами младенца глаголет истина», но дети – страшные говоруны, непрерывно щебечут и чирикают, и молчаливые дети – ненормальны, старчески умные. То же самое и взрослые говоруны: как они ни докучны, но в них есть что-то умилительнодетское, от непринужденного и беззлобного самочувствия в жизни исходящее: ведь в инерции и опьянении говорения выбалтывают часто многое ко вреду себе – то, что у трезвого скрыто. Старинный анекдот о разговоре двух послушниц из женского монастыря «А все таки, мать Маланья, кость в ЕМ есть!» – обсуждают ясно что на уме. (И христианство в иерархии семи смертных грехов болтовню рассматривает как самый легкий и простительный1.) Они непрактичны и безобидны В «Горе от ума» два говоруна: Чацкий и Репетилов друг другу вторят (недаром «репетиция» втора), как господин и слуга, Дон Жуан и Сганарель (Лепорелло), как скрипка и фагот. Да и все болтают в «Горе от ума»: и Фамусов… Кроме Скалозуба и Молчалина. Да и они пробалтываются. Потому это комедия, а не сатира. Значит, словесное чириканье – это бескорыстное возношение людского дыхания (души) в мир, просто течение, переливание вод – «журчанье струй». Таким образом, в слове опять встретились Логос и Эрос: как младенец угоден и Богу-духу, так он же и наиболее сексуален, есть чистый фаллик. Точно так же и в слове встретились и сексуальное соитие языка и уст (как самоудовлетворение целостного (не полового) Человека-андрогина), и духовная жизнь – та, в которой люди не хлебом единым живы. Младенец неспособен к сексуальной, половой жизни. Но неизвестно еще: в этом он ниже или выше взрослых? Ибо он, хоть и младенец, но как Человек целостнее взрослых, которые хоть больше, но – половинки, половы. Младенец есть, с одной стороны, превосхождение тех взрослых половинок, что ему предшествовали, и есть создание (и восстановление) целостного человека из частичек-родителей. С этой стороны и слово в ходе восхождения состава человека по вертикали есть превосхождение уровня живота (частичной жизни половых половинок) и на уровне синтезирующей головы обретение целостности (соитие языка и рта – самоудовлетворенно). И в болтуне, говоруне и щебетуне-младенце род людской – нет, уже человечество (ибо как раз «род людской» и его живот-«жизнь» превосхожден на уровне жизни слова) – наслаждается своей независимостью, способностью свободно, без хождения в Каноссу к природе2, творить плод, вечную жизнь и свое бессмертие. Потому так сладостно для слуха щебетание, журчание детского балаболанья: здесь слились и сексуальный, и духовный Эрос (или Эрос в узком смысле и Логос)[37]37
  Да и не смертный вовсе грех – празднословие – 19 XI 89


[Закрыть]

Но тем самым мы в нашем длительном отклонении и блуждании, кажется, наступили на ту способность человека, благодаря которой его соитие с миром (а его прорастание сквозь бытие, как говорилось давно выше, есть единое эротическое действо) может осуществляться не впритык (как собственно сексуальное соитие), но на расстоянии – как дальнодействие: через общение не с[38]38
  На поклон, как император Генрих IV в XI веке шел в Каноссу к папе Григорию VII – 19 XI 89


[Закрыть] ближними, но с дальними, не с обстоятельствами, но с пространством, не со средой, но с вселенной, не с крышей, а с небом. Ибо соединение с ближними осуществляется через прикосновение руки-земли, через единую текущую в жилах общую кровь (а значит, при нанизанности на одну струю), понимание осуществляется без слова (так и в любви существ разных кровей, когда понимают друг друга с полуслова, становятся как родные – и так друг друга называют: «родной мой», «родная»), через единый воздух помещения (общий кров и дух предка), через единый очаг – общее сердце – священный огонь и такт (прикосновение) Времени – когда оно в своем хороводе и чередовании кого-то чредой уводит, кого-то приводит. Так прорастает человек-фалл сквозь жизнь: совокупляясь с ближними, в тесном прилегании и контакте

Но это еще подкупольное существование, жизнь – да, но не бытие еще. В единой упряжке семьи-рода, под одним сводом группа людей, собственно, являет единый хоровой фалл, вздымающийся в небо. Здесь есть «род людской», но еще нет Человека. А для этого он должен стать особью. А для этого – выбить дно и выйти вон: пробить круг ближней жизни, соития с миром в близкодействии – и встать в прямое отношение «к векам, истории и мирозданью», вступить в интимную связь с ними – стать микрокосмосом. Потому Христос ломал закон подкупольного существования – закон Моисеев, регулировавший жизнь рода людского, близкодействие человеческих отношений, где превыше всего: «чти отца своего и мать свою», – и жестко возглашал: кто любит мать свою и отца своего и детей своих более Меня, – недостоин Меня; и Евангелие учило людей любить не ближних, но дальних. Новый завет Бога-Слова отучает людей от соития с осязаемым и непосредственным окружением: когда в этом лишь видят действительную жизнь. Когда Учителя спросили: когда же я накормил Тебя? Ведь впервые Тебя вижу? – Он ответил: а когда ты накормил странника – брата моего (популярно, на родственном языке близкодействия объясняет), тогда ты Меня приютил. То есть наивный вопрошает: когда я общался, вступал в единение с твоей плотью? когда видел твой образ? – а Тот приучает людей чуять себя в прямом контакте с небом, (воз)духом, Словом, Богом, для чего уже не имеет значения контакт осязательный и с точки зрения которого как раз осязательное соитие – призрачное. Потому Бог-Слово притчами говорит: растягивая смысл посевов, трудов, судов, свадеб – всех действий обыденной жизни, распяливая человека через аллегорическое мышление о возвышенном от земли до неба, пробуждая в нем духовный Эрос соития в дальнодействии. Недаром брачные образы: Церковь – невеста Христова и «се грядет Жених» и т. п. – изобилуют в Евангелиях. Слушая эти слова, люди начинают ощущать эротический подъем и восхищение своего существа: ибо зачерпывая сексуально-эротический круг желаний (т. е. пия из этого источника, к нему приникая), религиозное слово и вера проносит огненно-влажный Эрос через легкие, душу – подсушивает там, наполняет горением сердца; затем выталкивает дальше: в уста, глаз и ум – и так, прогнав через весь состав нашего существа, выносит Эрос из секса в умозрение (тогда как в собственно сексуальной жизни близкодействия весь состав человека стянут, как к центру и вершине, не к голове, а к голове фалла: все думы, разговоры, обряды – к свадьбе и брачному ложу ведут)

Итак, возникают два руководящих представления: высшая точка, верх, высота – и центр, сердце (ибо фалл и гениталии занимают точно пространственный центр фигуры человека – центр пятиконечной звезды – пифагорейского знака микрокосма). Что значительнее? Что есть подлинное начало? Если начало – высь, то жизнь есть стремление к цели, подъем, возврат – как языка пламени. Тогда человек и его жизнь – средство восхищения. Если же начало есть центр, то жизнь есть развертыванье во все стороны – и захват, освоение всего, расширение – и стягиванье, сама собой полна, в себе смысл, цель и содержание имеет. Здесь – индивидуальность и ego процветают. Но это уже дело мирового космоса: как сочетанием стихий расположить тот или иной народ, того или иного человека – кверху ли, к центру ли? Оттого и смыслы жизни разнонациональны и разноиндивидуальны

Кажется, еще один вариант первоначала остался – как почва, глубина. Но начало есть начало чего-то. А низ, где тяжесть все сломила и к себе притянула, – там ничего более, другого невозможно: там небытие абсолютное и тьма. Потому за начало бытия можно брать лишь то небытие, которое чревато, имеет напряжение, потенцию, а таковыми могут быть в пространственном выражении точки возвышенные: центр или верх; ибо обе они, когда и пустотны по веществу, содержат усилие, напряжение, квант, преодоление, волю и возможность наполнения и представления

Но если первоначально – центр, тогда путь соединения человека с бытием – это сосредоточение, самоуглубление, уход в себя и Царство Божие внутри нас. Но недаром этот эгоцентрический принцип, как его ни проповедовал своим рассудком и словом Толстой, – не вгнездился в России, хотя так привился в практически деятельном англо-германском индивиде (откуда и обилие сект). Ведь сосредоточение в себе – это (если мысль – огонь) возврат от света в тепло нутра и трение у «своего «я», как у очага, – дело самоспасательное, но беспросветное. Это именно выставление очага, как кумира, вместо солнца – только потому, что огонь в очаге, лампочка на столе, – это наше действие, мы сами возжигаем, и в нем дело рук своих, себя любим, а солнце нам не по зубам, журавль в небе, – и мы отворачиваемся от выси – как от чужого, внешнего нам, того, что не «я»

При том же, что первоначало – верх, жизнь мыслится как превосхождение, а «я» – помост, лестница: должен встать, взобраться на себя, преодолеть, но и не упираясь маниакально в «я» как во врага (что тем разрастается и застит свет), а именно видеть свет и маниакально не замечать «я»

Слово есть верх тела (и в этом смысле слово – огонь и мужское), но центр головы – как прообраза и стяжения нашего существа (и в этом смысле слово – вода и женское). (Выше него глаз-свет и ум.) Недаром глагол жжет, а слова льют: вода, жижа слов, потоп, поток, каскад, водопад

Жизнь в слове – бескорыстна, ибо язык мой – враг мой (сболтнет – мне же во вред), значит – не я, антиэгоизм… Язык – как фалл и секс: сам поднимается, возгорается – против воли даже моей и тратит мои силы для продолжения рода – вопреки самосохранению моему