Текст книги "Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью"

Автор книги: Георгий Гачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Довременные роды

Выросла! – ворчу, и опять горечь и ярость, уже застарелая и въевшаяся, начинает приливать – На вон, – почитай, что Розанов о росте семени, ребеночка и человека написал «В утробной жизни своей младенец, проживая в земных измерениях девять месяцев, в измерениях абсолютных проживает века Абсолютными измерениями мы называем те единственно значащие для всякого измеряемого существа меры, какие проистекают из его собственного существа, величины и количества перемен в нем Земные меры – это меры по явлениям на земле: обернулась земля около оси – сутки, обошла земля около солнца – год Явно, что для утробного младенца, который не видит ни солнца, ни земли, этих мер нет, потому что нет этих, для нас существующих, перемен[74]74
  Ах ты, мерзавец! Бросил бедную женщину на произвол Хаоса – и еще упрекаешь! Даже сейчас стыдно эти строки Светлане и Насте, уже замужней, пред их чистые очи явить – 17 12 89


[Закрыть] Для него есть перемены в себе! и вот то, что из маковой росинки он превращается в 7-фунтовое существо, из пузырька в человека – есть как бы биллион лет В первый год жизни ребенок лишь удваивается сосчитаем прогрессирующее удвоение маковой росинки (зачатие) до 7-фунтового веса и объема (роды), и мы получим число «оборотов» этой росинки около себя, число лет ее! Не будет преувеличением сказать, что в утробной жизни своей младенец проживает столько лет, сколько вся природа прожила до его рождения, не менее[75]75
  Розанов В В Люди лунного света – Спб., 1911 – С. 75–76


[Закрыть] Но вот он родился Темп развития сейчас же замедляется, но все еще очень быстро: в двенадцать месяцев ребенок удваивается, в следующие двенадцать он увеличивается еще на ½ Так вот, значит, извергнув младенца семимесячным из лона, – ему не дали прожить миллиарды лет. Всего лишь миллион. Известно, что к 7 месяцам ребеночек полностью сложился и просто додерживается в утробе оттого, что там среда благоприятнее. Ну да, значит, природа по глупости и недоразумению до девяти месяцев дитя человечье в утробе содержит. Но ведь установлено, что совершенно нормальные дети. Не изрыгай жаб… Что ни слово, то жаба. «среда», «уста! К этой мысли о разных естественных измерениях времени в отличие от принятых стандартных мы подходили там, где говорилось о полиритмии нашего существа – в связи с тактами сердца, дыхания, еды, питья, менструации, соитии, срока вынашиванья, в отличие от «года» и т д. новлено», «нормальные» Наука тебя твоя переучила!..! А ты подумай, что в подсознании, в подкорке черепа дитяти это довременное извержение! Ведь когда пятилетний малыш переживает удар, ток страха (землетрясение в Ташкенте, например, или бомба войны) – это травма на всю жизнь – глохнут от этого и проч. А тут на два месяца раньше, не готовым – голым в мир брошено. Зато закаленнее будет – к суровым условиям пригоднее. Вот русская логика: на твердость к бедствиям готовить жизнь… Но ведь она, может, всего на стадии земноводного: даже до животного еще в утробе недоразвилась – и вот извергнута. Да это шиз и псих у тебя. Не ведал Розанов, что слово его отцу семимесячного ребенка прочесть достанется. Ну ладно (начинаю смягчаться и отходить). И земноводные тоже имеют право на жизнь. Может, так и надо и предписано нам и ей… Конечно, все я виновата. А в какие условия меня поставил – забыл? (Теперь она начинает ожесточаться и наступать. Ссора супругов – любовный танец, па, фигуры, расхождения и схождения.) Ведь что ты надо мной учинил, как оскорбил!.. Уж завел игру – довел бы до конца: когда б уж родила, и сказал. А то бумажку брачную мне выкинул: на, мол, подавись! а что для тебя она ничего не значит, – и ушел

Да, после регистрации в загсе – она была с животом семимесячным – я не мог переломить ожесточения, и отчужденность нарастала, так что ночь была кошмарной: оба не спали, на разных местах, и, ненавидя, поджидали, пока другой уснет. Наутро она мне:

Давай, чтоб не было фальши, твердо уясним минимум того, что нас связывает, чтобы не предъявлять надежд и претензий, которые другой не сможет осуществить

Ну что ж. Давай. – И подумав, железно и сжато вставил: «С моей стороны меня с тобою связывает вот это (показываю на ее живот), интерес интеллектуальный, до известной степени – сексуальный… Но (собираясь) жить бок о бок с тобой – не могу. А с Б. – могу»

Вот такой был разговор. После которого я уехал к Б. и с облегчением начал там, в своей тарелке, работать, а к ней, на съемную комнату, – наезжать. Ясно, что она, одна, стала паниковать. И в один из приступов паники, решив, что выделения из нее это – воды! и живой уже младенец: вон он, потрогай, как шевелится в животе, – задохнется! – в панике велела мне отвезти себя в роддом – на проверку. Я ей: Давай в Дубну к матери отвезу. Беру на себя – нет у тебя вод никаких. Будешь там как яблочко наливаться. Нет, в Дубне лишь простой роддом. Но ведь рожают же там. А если что? Здесь Институт акушерства… Ну давай – отвезу. Ведь возьмут тебя тут, не выпустят, заанализируют – и два месяца вместо безмятежной жизни и прогулок на воздухе и домашней пищи у матери будешь душиться в палатах, жуткие разговоры об ужасах слушать, больничную жвачку есть – и сама заморишься и заморыша родишь. Давай отвезу. Ну. Нет, надо провериться. И так и вошла в родильный каземат. Там каждый день ее распяливали на кресле – смотрели: не лопнул ли водяной пузырь, лазили руками, теребили – ив итоге вызвали довременные роды. «Вод» же никаких у нее не было – были обычные выделения

«ПЕРЕД УПОТРЕБЛЕНИЕМ – ВЗБАЛТЫВАТЬ!»

Сижу спиной к комнате перед широким подоконником (столом мне), смотрю вперед из полуподвала на ствол, дерево, ветви, двор… Слышу сзади всхлипыванье. И это – как зов и бульканье женской влаги желающей, залило и мне череп, и я встал, подошел, и ее голову, волосы, и слезы стал притягивать. Мокрое, мягкое, теплое (лицо и губы) – прямо в седалище мне, как перун, ударило – воспламенило язык пламени, что вздернул на дыбы меня малого да удалого: в него огонь воплотился, залил горючего и в руки, что стали махать, привлекать, отталкивать, бросать, ломать; в челюсть и зев, что в горло и в холку вгрызаться стал… Вдруг плач младенческий – отдернул нас друг от друга. Петух нечистую силу прогнал. Огонь, как луч-свет небесный, – адский темный пламень, жгучий, но не светящий, – потушил. У Тютчева так: «Сей чистый свет как пламень адский жжет». (И я, сейчас пиша, прервался: перевернулся к пианино и вытянул вместо Баха – Шопена; проницательно поиграл – и чую: весенний я, любовный – и, главное, любовен я ребеночком: им любовь мне вспрыснута и душу увлажнила, но и это состояние любовное – того же характера, как и от влюбленности в женщину: мирообъемлющее самочувствие набухания, полноты, расцветанья – т. е. открытой красоты: мира и меня – половинками навстречу друг другу. Так чашечка цветка половинкой обращена к половине – чаше небесного свода.) Зов младенческий перетянул нашу с женой страстность на себя и превратил ее в нежность: вдруг плотоядный, самопожирающий нас огонь превратился в то родительское горенье, которое сожигает нашу плоть не друг к другу обращенно и закупоренно, но обращенно уже на тельце, которое мы собой обогреваем, предохраняем и дуновеем то есть наш адский пламень от петушьего крика младенца перешел в солнечный луч, что светит и греет

– Дай поношу, – я прошу

Надо покормить (Эту процедуру – бутылочного кормления мне смотреть тяжело – как и когда пустышку дитю всовывают, чтоб не кричало пустышка – первое знакомство с ложью мира) Потом кладем на кровать, запеленутую, глазеет, потом хочет ручки выпростать и ножки и кричит Беру поносить – сразу, как только в полувертикальное положенье поставили – любит особенно, когда на плечо ее головку перекидываю, – затихает Головка сама не держится на шейке – оттого прислоняю к своей щеке – как палку под саженцы подставляют Ходим, вертит в стороны головку, дышит, а я внюхиваюсь в парное тельце словно только что из лона, но уже ангельски просветленное Время от времени ручками и ножками толкается и вскребывается мне в левую половину груди, словно войти в меня хочет – и входит И еще думал отчего это дитя так колыхаться любит – на руках, в люльке, в коляске, если заплачет, чуть закачаешь успокаивается? Значит, свойственно ей колыхательное движенье, а покой на плоскости противоестествен А! Это дитя еще имеет память тела – от бултыханья во чреве матери та же все ходит, а там внутри – в колыбельке колышутся Так что, может, и когда земля зачиналась и любое космическое вещество и тело, – оно сгущалось не в круговых вихрях и центростремительных движениях (теория Канта – Лапласа и проч), но в каких-то колыхательных, бултыхательных «Перед употреблением взбалтывать!» – так это и для тел канун рождения («употребления») – бултыханье

Голова и головка

Утихло дитя, все щели прикрылись. Положи, может, опять поспит Дитя уснуло – и покинуло нас на нас самих – вместе с тем пламенем очищенным, что все заливал и растекался по нас Когда ко мне приливает, мне сразу ударяет в мои головы – и шеломит, ощущаю под висками радостный, расковывающий наплыв, разлив весенние воды бегут и изгоняют сухость мыслей, и когтистые суставы рассуждений разжимаются, уже не могут цепляться и держаться за углы и сучья мозговые – и бессильные прошлогодние сухостои отлетают, уносятся молодыми водами, улетучиваются огнями Я помню «время молодое», ужасно тягостное для меня когда прилив Эроса ощущался мной, духовно подкалеченным, как греховная похоть – и я ее гнал, но не в силах совладать, то предавался юношескому греху, то редко-редко, когда попадалась живая женщина, – брезговал головой к ней касаться и, стискивая рот, мерзя поцелуем, только той, малой голове, волю давал Но оттого и та, под контролем ока всевидящего и недреманного верхней головы, – сжималась, стыдясь, и быстро-быстро делала свое дело, как мальчишки курят на переменах в уборной или в подъезде в рукав Лишь в 30 лет пришла мне та женщина, что разжала отяжелевшую и ожелезневшую челюсть мою – и предал я, отдал ей голову на ласку От нее лишь огнь, возженный в седалище, вознесся вверх, вышиб дно мне черепушки и вышел вон Язык пламени окончился языком, что во рту1, и он зализался, заластился И тогда возрадовался меньшой брат – и более гордо и долго стал голову свою носить Возжение меня – словно огонь от ветра и тяги стал гудеть моим рыком, стал изламывать сучья, ветви – шею ей и руки, перекручивать ствол-стан, швырять туда-сюда Я ей в горло фонтан ее крови перекрываю словно напор в ее низ направляю Я ей в глотку – огонь своей нутренной передаю и гортань заливаю и душу Я уже, языком заполонив ее рот, подсказываю прообраз того, что должно, являю И как после Иоанна Предтечи является Он, Мессия, Христос, – так и Тот богоявиться хочет Но много еще терниев и премеждий делу преодолены быть должны Светло – день Глядеть будешь Окно – видно люди с улицы заглянут Отрываться вынужден – задергиваю занавес Не надо – ребеночек сейчас проснется

А может, нет

Вынужденность говорить спасательные слова, вынужденность отрываться – вот искушение диавола, хребты и ухабы они начинают испытывать напор удержится ли в ходе их преодоления. Бывает, слово такое под корень седалища ударяет и сшибает пламень наземь – и лишь робкие, унизительные, слабосильные сполохи остаются – как жалобы и мольбы стыдно умирающего

Раздеванье

Злюсь и зверею, руки ускоряются и начинают не нежно, а грубо – рвать С чужими женщинами в этой точке, бывало, грубость отталкивала, взаимное ожесточение противело и ей и мне, и все в злости прерывалось – на обоюдном вспугивании нежного нутра..[76]76
  И тогда стала хорошо источаться – фонтанировать моя мысль видно, как и В В Розанов, семенем пишу Тогда возглаголил, возгласил я – и моими бы устами стало можно мед пить В п у я как в мыслильницу макал чернипь,


[Закрыть]

Но вот – о радость хотеть близкого человека, жену! – отчужденность в этом звене уже когда-то преодолена. Напротив, сладостно обоим остервенение первого бранья – как молодой брани, и я даю себе волю: сдирать начинаю подподол, эту уродливую камеру – безобразнейшую часть женской одежды. Раздеванье – это превращение людей как дневных замкнутых особей в пол, в ночные половинки личностей – в фалло-полости (верха – в низ). Оттого эта операция действительно унизительна для виденья, для света – досадлива: как грубы, жестки и мертвы все эти хищные цивилизаторские облеганья, кандалы живой, сочной, пахучей мясистости

И как уродлива эта тряпичная полоса, когда сдергиваешь, а она вцепилась, пищит и держит, а под ней уже обнажились живые белые молочные крутые мяса – особенно огнежгучие от соседства с черными чулками. И уже дух пошел, в ноздри бьет – с ума сводящий и напрочь память отбивающий; зато древняя память, примордиальная, откуда-то в тебе берется, и в этом запахе праприпоминаешь запах материнской матки, а потом молока грудей. Но как молоко – количество, а семя – его сгусток, качество, так и этот запах – этой же консистенции, как семя в сравнении с молоком

Но мне ж нельзя сейчас беременеть: у меня уж все установилось, и менструации… (О! мука – опять соображать, включать сознание – сейчас, когда отшибло все! Вот проникновенье дьявольщины цивилизации в святую святых природы – в соитие и зачатие. Так его оскверняют и калечат.)

Ну я выйду, когда придет..

После долгих мытарств и пыток духу полуобнаженные тела-половинки могут прилечь друг к другу. Этот миг – как привал на перевале: после труда и борьбы карабканья, когда изматываешься в работе. Теперь наслажденье впереди. Но как жаль, что между нежностью начальных касаний, объятий, ласк – и наслаждением нутряных проникновении – на что ушла страсть? На тупую борьбу с механикой одежд и рассудочных опасений. Бывает, что никнешь обеими головами, когда, наконец, можно прилечь тело к телу и дух перевести. Но это тоже радость: теперь вкушаешь сладость нежной телесности: наконец нашел, дорвался до своей половинки, и, закрыв глаза, даешь каждой клеточке тела ощутить свое дополнение и продолжение. Теперь твоя внешняя кожа, что облегала тебя, как особь в мире, – стала внутренней тканью целостного существа – Андрогина: экзодерма стала эндодермой; ведь теперь кожа твоего живота – это как диафрагма или грудобрюшная преграда внутри себя, что отделяет верхнюю полость твою от нижней

И когда уже теперь начинается воспламенение – это как бы восстанавливается единое кровообращение и самочувствие внутри возродившегося целостного Человека, первого Адама. И поршень ходящий начинает пульсировать, раздвигая стенки клапанов, сосудов и перекрытий, – как единое сердце, кровь по полушариям разгоняющее

Эротическое действо

9. III. 67. Сегодня бессолнечно. Тело и душа изнурены вчерашним тупым восьмомартовским вечером. Вот уж, как В. В. Розанов говорит: «Есть общение, что меня не прибавляет, а убавляет». И «Сиди дома. Чем дальше от дома – тем больше равнодушия» – и лжи. И теперь такому мне – подвяленному – продолжать рассказ о солнечной, золотой страсти. Фу. Кощунство

Но что ж ты иначе будешь делать? Ведь надо дожать, а то, под толчками настроений все в разбросе и случайности и оставишь. И так у тебя перебивов хватает. А потом: попробуй настроиться игрово. То есть: отчего б тебе сейчас не почувствовать себя замершим в бесчувствии и сумраке зала зрителем – себя, который на сцене, в огнях рампы, усиленно живет и жестикулирует (каким я был в тот день)

Итак, занавес мы вчера опустили на самом интересном месте – моменте эротического действа. Началось внедрение – и разгоняется общая кровь по жилам целого человека, составленного из половинок. Кровообращение замыкается в кольцо с помощью ротового впивания. Тогда волны, вихри прокатываются, клубятся, кружатся. И недаром в этой точке теряется ориентировка в мире: где верх, где низ; где право, где лево; где небо, где земля; где ты, где я. Испытывается то состояние вихрей и клубящихся туманностей, которые носились по вселенной еще без места и прописки в той или иной планетной системе или Галактике, – безудержные..

Одновременно испытывается состояние невесомости. Ведь наиболее мы чувствуем свой вес и тяжесть и опору (давление) земли – когда стоим прямо. Когда же закружимся – в танце, или на одной ноге, – легкость наступает. Словно с кружением наш вес выталкивается в стороны центробежной силой и расходится волнами по бытию. Само же бытие зато ощущается как полость, нас плотно облегающая; приближены к нам и воздух, и деревья, и небо, и звезды: они вот тут, нас касаются, а не расположены на квадратных и кубических координатах права-лева, верха-низа, и т. д., как когда стоим. Когда стоим, мы себя чуем твердо, как стержень. А мир – податлив, невесом и беспрепятствен во все стороны. Когда же кружимся, «я», личность, самочувствие– исчезает, зато настолько же и во сто крат возрастает ощущение окружения, просто жизни везде

То есть – что и требовалось доказать: в акте соития-зачатия мы выступаем не как личности, не как «я», но как сквозные трубы, продолжатели и перепускатели через себя жизни рода людского. Потому и не себя, а жизнь всеобщую, кругом гудящую мы более всего в этот миг чуем Что же творится в этот миг с составом человека – помните:

земля, вода, воздух, огонь?

Земля – ее средоточием в стоячем человеке мы видели его низ, ноги – эти столпы и опоры. Но в акте соития человек пал – на ногах не держится, а ими загребает, как руками плывет – в переплетенной свистопляске. То есть ноги, которые вбивали мировые пространственные оси, – сейчас совершенно манкируют своей функцией, но как крылья хлопают, взбрыкивают и взлетают, т. е. совершенно расстроив вертикально-горизонтальные балансы наши. И даже если люди при этом стоят или сидят, это все подсобно: чтобы лучше оси ввернуться в воронку. То есть: главное – жизнь в центре туловищ, в средоточии; а где там в данный момент ноги и голова: вверху, внизу, вперенакидку, сбоку, полу согнуть! и как перекручены – это неважно. Человек, та же его линия, – теперь не перпендикуляр, но диаметр, вокруг оси вращающийся; а в какой точке окружности (шара целого человека) он установится? – не имеет значения. Да, целый человек – из двух вошедших друг в друга полов составленный, с точки зрения формы максимально приближается к наиболее совершенной фигуре – шару, которая саморавновесна, самодостаточна, законченна и ни в чем не нуждается. Недаром в соитии мы испытываем готовность сию же минуту умереть: ибо достигнута цель индивидуальной жизни (совершенство), закончен путь – все линейные мироизмерения и ощущения; и они теперь, влившись в бесконечность шаровых кривых, не имеют значения, как и вопросы: «зачем?», «к чему?», о смысле и назначении бытия – все эти идеи вертикально-перпендикулярного человека, устойчивость которого – благодаря другому: земле – и есть ощущение крайней в себе неустойчивости. И оттого у стоящего – в противовес распяливающим его низу – верху (земля – небо) – единственное его направление может быть горизонталь: путь, стремление к чему-то: к цели, в даль, и т. д. и, живя буднично и обычно, мы, как по касательной отлететь, избавиться от центробежно-центростремительных стягиваний и растягивании хотим, все время ощущая и себя, и выведенность из себя

В соитии же, когда двое катаются, как шар, спутав все опоры, цели и твердые функции рук и ног, сделав их взаимозаменимыми, бесполезными и игровыми, – люди выведены из ощущения жизни для чего-то, а полно и совершенно жизнь осуществляют. Недаром они стали – шар, т. е. капля – идея и фигура жизни (воды). И в каплю гребля нас превращает. Когда мы раньше восходили по человеку вверх, философски г ощупывая его тело, мы нашли, что средоточие жизни в человеке – живот; живот – средоточие воды, фигура воды – капля. От шара живота начинают отходить отростки головы и конечностей – в том числе и ног, т. е. земли в человеке. В соитии опять отменяются отростки: они для лучшего обнаружения целостного живота служат, и, чтобы зачать новую жизнь, старые жизни должны в идею свою – энтелехию войти: живот-шар из себя воссоздать и произвести. Только от шара такого рождается жизнехотящая, к жизни пробивающаяся и все препоны сламывающая капля-зародыш

Соитие с точки зрения воды (жизни) – слияние (так иначе совокупление и называют). Когда две капли, сблизившись, касаются друг друга и должны слиться в одну, они на миг деформируются – вытягиваются в точке соприкосновения: из шаров превращаются на миг в по-военному вытянутые, плосковидные фигуры – как бы половинки, сексы-секторы грядущего целого шара-капли. То же и двое двуногих, двуруких существ: сливаясь, они разные вмятые: выпуклые и вогнутые фигуры (если взглянуть на каждого поодиночке) собой являют. Как при слиянии капель как бы лопается та пленка, что от воздуха ее, каплю, отграничивала (т. е. поверхность, земля капли), так и в соитии, чтобы слияние произошло, должно случиться преткновение, прободание, проницание, – так это событие представляется с интереса земли в человеке: нарушается сплошность грани (т. е. то, что блюдет фигуру) – ив брешь расползается нутро, пространство втекает, появляется аморфность. Тем самым земля отменяется (ее самостоятельность и определенность) за ненужностью: ее стихия – лишь временный поверенный бытия для поддержания фигуры человеко-половинки, пока не призван будет к сути В соитии лопается, скальпируется передняя поверхность половинок – и к миру избушка человека теперь повернута сплошным задом: он образует «животное о двух спинах» (Шекспир «Отелло»). Внутри же у нас, под этой общей кожей, ощущение растворения существа. Растворение же опять есть превращение земли в воду Наши сути – соли земель – расплавляются: под огнем страсти мы переходим в иное агрегатное состояние: влага влагалища женщины наш мужской камень растопляет – ив том ее радость и гордость

Тогда то, что казалось важно на предыдущем этаже бытия и в его измерениях, – теперь неважно. Действительно: в соитии, когда оно пошло, уже неважно и неощутимо, красив ли ты – она, как стройна фигура, каков цвет кожи (все кошки ночью серы, а ночь и кошка – это отроги всемирной Женскости). Напротив, чем узловатее, чем корявее – тем загребистее, пружинное друг во друга ввергание

Когда началось нутряное проникновение, теряет значение и чувствительность кожи, клетки к клетке, – что так сладостно было ощутить, прижавшись тело к телу в самый канун вхождения. В самом деле, чувствительность оттекает со всех тканей и клеток, поверхностей и частей тела – и конденсируется в точке нутряного касания: там же жгучесть и пронзительность невообразимая и нестерпимая образуется. Махина и плотная масса двух плотей – эта материя исчезает, зато за ее счет формируется энергия, импульс, который вот-вот с конца капнет: образует вспышку – сгустится в квант – первотолчок, что даст заряд целой жизни лет на 70-100. Да, та метафизическая тайна Перводвигателя: с чего все началось, откуда есть-пошло движение в жизнь? – вот где каждый раз полностью раскрывается. Но мы о ней так и не знаем, какова она; ибо, чтобы перводвигатель на миг явился, первотолчок состоялся, зачатие, начало началось, – должно быть отключено сознание, отшиблена память и «я». И наше «я» не встречается с первотолчком – так же, как и со смертью: ибо когда я есть – их нет (начала или конца), когда они есть – меня нет

И недаром завершение соития – переход механических движений поршня вперед-назад – в пульсацию, содрогания, судороги, что волнами прокатываются по всему телу земли нас – как землетрясение от эпицентра распространяется. Это забилось в семени сердце, типичные для него движения и проявления начались. И об этом мы узнаем по отдаче на себе. Судороги наши – это как отдача после вьютрела. Но отдача – зеркало того, что дано: противодействие равно действию. И, значит, когда с конца нашего – с огненного языка (а фалл таков) нашего – капнуло семя жизни, его суть – сердцебиение: затеплен «жизни чудный огонек» (Майков). Значит, правы мы были, когда седалище огня в человеке помещали в сердце. Ведь все соитие начинается огнем: «в крови горит огонь желанья», что опаляет двоих и бросает на взаимопожирание: разбивает панцири, земли (особность одежд, непроницаемость граней тела), через верхние и нижние каналы устраивает перетекание внутренностей друг в друга и заканчивается биением-пульсацией, что есть свойство языка пламени и сердца

У женщины же недаром в этот миг исторгается гортанный крик, клекот и слезы. Крик – это же первое проявление новорожденной жизни, младенца. Здесь душа из тела вон, женщины душа влетает: крик дитю даже полезен– уже развитие легких, расширение грудной клетки для расталкиванья земли воздухом. Крик женщины – это предтеча крика ребенка. Она как птица взлетает. Это как крик петуха – солнцевестителя на заре жизни. Только в женщине – это первые петухи, а в новорожденном младенце – вторые

А слезы – это ее роса: так ночь росой плодоносит: сжимает, стесняет воз-душу в капли

…А ведь наврал я на космос: вон солнышко, оказывается, давно уж все залило, пока я темную себе устроил и в сокровенном от глаз людских рылся. Да и на жизненность мысли в себе я наклепал: ничего, жив курилка! – тронул – так потекло. И как-то само собой получилось, что в рассказе о внедрении и проникновении я перестал говорить о ней и себе, своем и ее телах, ощущениях, жестах, звуках, словах; я не помню как, но принялся за разговор о космических вихрях, первотолчке. Но слово мое и мысль здесь всего лишь отображали то, что действительно с нами в этот момент происходит: перенос в метафизическое, т. е. зафизическое, т. е. сверхчувственное состояние, в потусторонний мир, где мы пребываем среди того, что рассудок на своем языке обозначил: «сущности», платоновы «идеи», кантовы «вещи в себе», лейбницевы «монады» – семена. Но все это не то, ибо лишь умопостигаемое, а здесь всем составом: и из земли, воды, воздуха, огня, ума – постигаемое бытие богов