Текст книги "Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью"

Автор книги: Георгий Гачев

Но приехал домой Б лежит Оказывается – ей было днем плохо с сердцем И Димка бегал звонил, вызывал Бочаровых Они оба около 5 приезжали, ставили горчичники на сердце – и тут я ужаснулся, что может быть это существо, мой стержень и опора! Нет, не надо Не хочу хотеть пережить И боялся и мысли-то эти записывать – как судьбу провоцировать1 Но в таком виде – могу ибо здесь как на духу открыто выложился– то сказал, что Богу и так видно А как распорядятся (Бог, судьба) – не моя уж это забота

Из попа – да в политики полымя девиация

Это вот мне вспомнилось утром, когда проснулся. И долго лежал туман, рано, зачем вставать – чтоб никчемный труд свой продолжать? Спят за стеной, мои теплые Вышел к деревьям Выскочил из подъезда на свет– тряпка красная болтается – зачем»[83]83
  Отклонение


[Закрыть] Ах да сегодня – выборы! Фу ты. Опять в гражданскость всовываться и решать, как быть. Уже возвращаясь от деревьев и неся с собой марево того, о И ныне Б самостоятельна и благополучна своей волей, энергией и устойчивостью самодержится —

17 12 89 чем я могу с утра писать, – я заколебался– впускать ли политику? Ведь вообще-то не замечать ее, жить по существу – основной жизнью, с безразличием, «какое нынче тысячелетье на дворе», – уже установившийся для меня идеал, принцип и модус И это для нее более оскорбительно (не замечать ее – как бы в рассеянности взирать), чем то или иное гражданское противодействие нынешним установлениям, что во всяком случае выражало бы считание с ней, уважение к ней как к пределу, иже не прейдеши, а не взгляд на нее, как на пустое, мнимое место Но все раз уж задумался, как здесь быть, – значит, еще не достигнуто во мне олимпийское безразличие, действовать же так, как бы действовал олимпиец (то есть в рассеянности, пойти и бросить, не глядя, бумажку, куда покажут, и тут же забыть, – а так действует безмятежный, олимпийский, невинный в гражданском отношении, как Адам и Ева в раю, русский народ), не будучи все же подлинным олимпийцем, – уже мне свербит а нет ли здесь во мне предательства и трусости? Так вот я и не знаю сейчас отчего будет у меня погано на душе после того, как я пройду эти барьеры от того ли, что я просто брошу, или оттого, если вычеркну, или просто пройду с бюллетенем в кармане на улицу, как делывал раньше? Что погано будет в любом случае, я знаю точно И если пройду, механически бросив, – будет осадок, что подкрепил тот стиль изыскуемого единодушия, что сгубил моего отца, и проявлю гражданское рабство, жопокорыстие и трусость Но если и сделаю жест противления – сей кукиш в кармане, – тоже не будет во мне удовлетворения и гордого самочувствия, что «выполнил свой гражданский долг», ибо тем самым придал бы сверхважное значение тому, что его не имеет уважил бы, заметил бы власть – вот с горечью осознаю, что не дорос до олимпийства А потом и по существу я не уверен, стоит ли, расшатывать ли основы и, значит, лишать Россию ее самобытности и толкать ее на путь демократии – суеты Запада? А ведь так точно все по душе народу, соответ-ствует его неприхотливым потребностям, стремлению работать «не бей лежачего», жить на пенсии у государства, как у нас все: от работяги до работника аппарата, – действительно без забот о завтрашнем дне и без излишней суеты Да и сам я – где бы, под какой еще властью мог бы так 3 года не выполнять плана, из них вообще его второй год не имею (не дали мне плана научной работы все разбираются особо, можно ли мне доверить монографию), а зарплату платят, за ней лишь прихожу в институт два раза в месяц – и смываюсь А тем временем пишу вольномыслие вот это – правда, без расчета на издание – ну, какая важность: «лишь только б вечность проводить!» – веселее мне живется с этим трудом – и ладно, цель достигнута А потом беспечатье загоняет мысль на такое дно, на такой глубокий уровень, на котором я, не рассчитывая на публику, на время, его суетные заботы и проблемы, – могу созерцать и мыслить чисто и по самому большому счету: имея собеседником не нынешнего куриномозглого гражданина, но – Сократа, Пушкина, Толстого, апостола Павла, Канта и т. д

Так что я даже чувствую измену себе и республике мышления и чистой жизни по существу – в том, что вдался сейчас в эту политику и отльшил, значит, от продолжения метафизического копания, феноменологии от Эроса, где я сопрягаю воедино самочувствие индивидуального соития: его ход и пробуждение – и мировую космогонию, как она представлялась грекам, в Библии и т. д

Но и когда записывал эти «политически острые» мысли, – чуял, что делаю я себе это в качестве эпитимьи – наказания за то, что впустил в себя эту мысль: «пережить своих женщин» (ух, искушение-то велико, все свербит, дьявол!), чтоб откупиться от наказания судьбы за эту мысль (наказания или ее осуществлением, или ее неосуществлением: не хочу, чтоб моей волей было это, что, значит, накликал я – и казнись тогда; но да будет воля Твоя!). И потому пишу эти места крамольные, а щекочет под задком (как иногда в самолете в воздушную яму проваливаешься), что придут дяденьки из органов да записочки мои конфискуют и разорят всё (это я у Синявского это! – и даже стиль высказыванья об этом самочувствии позаимствовал). Но, с другой стороны, должен был я это записать и чтобы не ронять свою мысль: ведь когда промелькнули эти искушения написать о политике и засвербил страх, явилось и самосохранительное побуждение – оттолкнуть это, забыть, что вползали в меня такие заявочки, – и, сделав вид, что ничего такого не было, продолжать себе рассуждать с Гесиодом и Гиппократом. Но это было бы уже подлостью к моему труду и чистому умозрению, которое не допускает лжи абсолютно – даже в фигуре умолчания. Единственная ложь, возможные права которой оно признает, – это ложь от выговоренное™, от слова, среди затверженных рубрик мышления, проблем, – т. е. оттого, что всякая «мысль изреченная есть ложь», так что я могу лгать и не подозревая об этом, чистосердечно мня, что одну лишь истину говорю. Такая ложь – метафизический противник – «майя», и вся моя жизнь в мысли – затем, чтобы побороть ее: так извернуться, чтоб вырваться за ее барьеры, за мою ограниченность и все-таки урвать истину. И уж с острым сладострастием, конечно, я распну лично-корыстное поползновение ко лжи: может, жертвой ее удастся мне саму Майю-то проткнуть и хоть одним глазком на Естину взглянуть

Вот для чего я все это выговаривал и себя наказывал. А потом и просто в деловом смысле чуял я, что если запрещу себе сказать об этом, шкурно-пугающем, – где гарантия, что эти! Вслушайтесь: тут разнофункциональные «это» – и слух не велит их мне сокращать иль заменять. – 18.12.89

поползновения, не поборанные в той точке и в тот миг, когда я их осознал, поймал с поличным, – не выползут уже потом где-то безотчетно для меня в самом отвлеченном повороте умозрения? И где гарантия, что, укрепив непризнанием корыстно-эгоистическую ложь, – не подкреплю я тем самым и ложь метафизическую – буду недостоин ее побороть? Ведь мышление – не просто занятие, а нравственное дело; и недаром Сократ и Плотин полагали, что человеку должно очиститься сначала самому: чтобы быть в состоянии воспринять в свой сосуд свет истины, надо очистить его от грязи и паутины, а то нечем будет истину понять. Так что все время параллельно эту работу производить должно: умом напрягаться истину постичь, а совестью зорко следить: не загрязнился ли сосуд? – так что добытое усильем ума вместить не сможет, а значит, и понять, – и ум впустую напрягался… Ага! Вот почему – понял я – уже с «60 дней»1 вот такой стиль и тип мышления об отвлеченном принял я: чтоб параллельно в обе стороны зорко взирать: в бытие и в нутро свое; при этом обоюдоделе метафизическое умозрение и психология самочувствия переплетаются – как непрерывный контрапункт. Так что эту операцию я должен был над собой сделать – для бодрости и закалки: так, когда зябко, все же швыряешь свое тело утром под холодный душ: не давать себе послабления

ОТКРОВЕНИЕ ГЛАЗ

Тьфу! Катись это все на…! Пойду-ка я лучше в п…у. Кстати, мы еще из нее и не вылезали. Помните момент: после клубления и вихрей соития забилось в извержении Сердце (Хронос), и, закрыв глаза, лежим и начинаем очухиваться. Мы и прослеживаем ход очухивания – как ход сотворения мира, ибо оно каждый раз таким образом повторяется и так мир возникает, создается для нас – умытый, свежий, новорожденный, как в первый день творенья

 
В начале сотворил Бог небо и землю
Земля же была безвидна и пуста, и тьма над
Бездною, и Дух Божий носился над водою
                Бытие, I; 1-2
 

Вот в этой фазе миротворения мы сейчас находимся. Первым различением при пробуждении сознания явилось еще безглазое (ибо без и до света) различение самочувствия внутри двутелого целого Человека; во тьме и безвидности ощущают себя половинки: одна – как верхняя (покров неба – и оттого, по Фрейду, всякое пальто, одеяло, гоголевская шинель, значит, в том числе, – ! «60 дней в мышлении» – сочинение 1961 года это мужское начало– «небо»), другая – под давлением с силой тяжести, как нижняя (земля) То есть самое главное: раздвоение единого ощущается что мы – не одно, всеединое, а двое отдельные, одно составляющие А помимо этого – больше ничего ни формы не знаем (не видим), ни границ извне наше тело спинами простирается в марево бесконечного пространства – тьма вокруг нас, и точнее никакого «вокруга» еще и не подозревается, не чувствуется (о чем и сказано «тьма над бездною») То же, что Дух Божий носился над водою, – когда мы начинаем утихать и ровнее дышать, грудь расширяется, слышим такт вдох – выдох За тактом биения фалла – огня – Хроноса – сердца – такт дыхания в нас устанавливается воздух носится – ходит взад и вперед, ветрами, – налицо начало пустоты (то есть незаполненно бытие, имеется вакуум, зияние, а значит, – зов к расширению и продолжению творения) Дух Божий, носясь над водами между небом и землей, – распяливает бытие изнутри, удерживает первые разделы бытия (небо, земля, вода) от падения друг в друга – как было до этого в хаосе порождения, в клубящихся вихрях соития во Эросе Так и в фигуре человека, мы знаем, воздух не дает ни одной стихии возобладать, пожрать другую, а, распирая грудную клетку и выталкивая излишки и давая и убирая пищу от огня, – содержит человека (бытие) в мере и равновесии Итак, перед нами уже космос, возникший из хаоса. Все уже сотворено, все – есть, но еще не знает о себе, не есть налицо «И сказал Бог да будет свет И стал свет» (Бытие, I, 3) Мы открываем глаза Что это значит? Еще ничего не видим, не различаем предметов в первый миг, но мы знаем, что мы отверзлись и в нас вошло что-то и видит нас, озирает насквозь, – и мы налицо для чего-то Мы беззащитны это фиксируется в сознании как идея всепроницающего духа Света-Господа, который извлекает нас из тьмы, разверзает в нас дыру (глаз) – и сквозь нее зрит насквозь наше нутро Ибо глаз лишь потом мы ощутим как нашу силу, дар нам из себя испускать луч пронзать им вещи, освещать формы и отталкивать все от себя (обходя глазом), отличать, от лица отводить Итак, когда мы открываем глаз – это нас увидел всевидящий глаз вот всем этим белым истечением света, что сочится отовсюду. Он, этот свет, поднял нам, как Вию, отяжелевшие веки– ведь надо усилие, чтоб разжать глаза, откуда же берется этот нам прибыток силы

Видно, просто пора пришла (тоже мне, объяснение!) – как птенцу вылупиться И как этот клювиком прошибает скорлупу, так и в нас какой-то клювик-лучик желания к расширению (оно в нас от Духа, что носится ведь из него мы прежде всего чуем о внешнем резервуаре мира, откуда в нас входит что-то и куда мы выталкиваем.) вздымается навстречу воле извне, и в точке их смыкания – искра из глаз: отверстие – глаз пробивается, и тогда эту водящую нас силу и к которой мы льнем, – мы «видим» в облике– «свет» – и так называем То есть, если до сих пор мы – совокуплялись, были активны, мужчины, то теперь мир, как мужское, нам прободает плеву глаза и начинает нас гребать – как женщину (будь мы мужчины или женщины – все равно) Свет – это всегда Он, универсальный мировой столп (ср Шива в тантризме) – луч Но так же, как «сучка не схочет – кобель не вскочит», так и когда вздымался наш фалл и искал влагалища, – это он не сам по себе лишь, но одновременно какими-то вопящими ароматами из влагалища туда призывался Но это значит, что я, становясь по отношению к свету мира – женщиной, влагалищем, в то же время, как магнит, этот свет к себе притягиваю принимаю огонь на себя (как артиллерия на войне), навлекаю гнев То есть неизвестно, чьей силой это прободание делается– силой ли пустоты, всасыванья (из вакуума воронки), или силой толкания, тела? Во всяком случае, когда свет открыл нам (или мы открыли) глаза и когда свет заглянул в наше нутро, когда мы взвидели свет божий, – это тоже акт соития, но уже на ином уровне, в ином измерении. Значит, здесь соитие перешибает соитие совокупление Эроса и порождение, сделав свое дело (а Хронос, ворвавшись в него, ставит ему меру, предел, а то бы бесконечно шло совокупление, а так, с Хроносом, – уже квантами, пунктирно), – уходит (или оттесняется, ведь можно и так сказать, что оттого ослабевает сила телесного Эроса и оттягивается он, что на него какая-то сила извне давит– непрерывно или в какое-то время начинает..) и выпрастывает от себя время и место, куда вступает новый владыка: свет, сознание В этом смысле Хронос – посредник между Ураном и Зевсом, предтеча Сына; его царство (т е. возникновение Времени и срока – меры всему), разрывая сплошняк и бесконечность Эроса и царства всераспространяющегося Урана, – создает возможность пунктира, чередования, т. е. новое измерение бытия, – ив эту брешь и вторгнется Зевс – бог света, Бог-Слово, Логос. Но благодаря Хроносу (чередованию и мере света и тьмы, дня и ночи), царства. Эроса-Урана и Зевса-света-Логоса не мешают друг другу, каждое имеет свое бесконечное измерение «И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер и было утро день один «(Бытие, I, 4–5)

«День» и «ночь» – это уже не просто «свет» и «тьма» как аморфные идеи бытия вообще, но оформленные, отграненные Итак, если с точки зрения Эроса на все в мире взглянуть (а мы так и должны здесь делать), то один акт соития с одними действующими лицами (не лицами, а существами, телами), когда во тьме, в тепле Уран Ночь приводит, – сменяется другой его ступенью, звеном (ведь и в телесном соитии мы чуем, как бесконечно проваливаемся на новый этаж бытия, проходим новый круг и попадаем в иную сферу и миры, т. е. и это – многоступенчатый акт), где иные действующие лица – уже именно лица: когда через глаз и свет – и ум, и знание, и слово, и дело вступают в социальное общение (совокупление) друг с другом. Телесный Эрос сменяется платоновым

В чем же отличие света – и чем же он хорош? Во-первых, то, что первый день творения, сделав так много, закончился именно светом и началом его различении, говорит, что весь этот день можно рассматривать как единый акт рождения света – к нему все ведет, как к цели: волею создать его движимо все уж с самого начала, когда Дух Божий носился над водами. Ибо завязь бытия – сразу беспокойство и ожидание: что-то будет тревожно; а свет – уже свершение, успокоение и разрешение. Что же он разрешил? Главное в свете – отличение: не просто отделение (это было и когда небо и землю Бог сотворил), но «обратная связь» отделенного навстречу друг другу; множество не только воззвано к существованию, но всеобъемлется, всесвязуется и всепроницается, но уже не как сплошное, а как отдельное, самостное. Ибо свет именно такой: все «в его свете» видно, есть. Это первое, и второе: все есть как отличное (а не сплошное марево) и не безвидное, но имеет вид – эйдос – идею. А отсюда – и форму. Ибо поделенное бытие оттолкновением лучей света от себя – себя огораживает и охорашивает (недаром красиво белое, светлое – то, что отталкивает лучи, значит: имеет форму, грань, вид и блеск)

Свет, таким образом, – всеобщий организатор бытия, всему места свои и пределы указующий, – и только с ним начинается мир как Космос (а не Хаос). Но бесконечное разноформие, разные эйдосы – идеи, виды (значит, и разные цели всего существующего) есть то искомое решение вопроса, которое может удовлетворить и успокоить расширяющееся через Эрос бытие. Раз всему открываются свои цели и пределы, то они не теснят друг друга: каждому – свое. Именно идея своего является у каждой частицы – атома бытия. И бытию есть куда расширяться бесконечно, а Эросу – какие различия алчно и страстно потоплять, вновь погружать в свое всеединое марево, сплошняк и неразличимость. Ибо от вида ныне возгорается в нас Эрос (а не сам собой): на свет и космос (косметика, красота – его сопутник). И недаром оскопление Урана, т. е. стихийного Эроса, – было одновременно порождением Афродиты. А что она, если на нее не смотрят, не видят, не любуются. Член же отца детородный, отсеченный острым жезлом, По морю долгое время носился, и белая пена Взбилась вокруг от нетленного члена. И девушка в пене Той зародилась. Сначала подплыла к Киферам священным, После же этого к Кипру пристала, омытому морем. На берег вышла богиня прекрасная. Ступит ногою, – Травы под стройной ногой вырастают. Ее Афродитой «Пеннорожденной», еще «Кифереей» прекрасновенчанной Боги и люди зовут, потому что родилась из пены. Пена – это то, что возникает на стыке между водой и воздухом[84]84
  Кстати, идеальная женщина (если по составу стихий) – та, что пополам из воды (жизни, мягкости) и воздуха (пустотности, влагалищности, легкости)


[Закрыть]. Это тот миг, когда еще «Дух Божий носился над водою». И недаром прекрасное Вечно женское, на любовь зовущее, возникает еще до Бога-Слова, до света, до Зевса-Ума-Логоса, в начале Времен – в начале царства Хроноса. К племени вечно блаженных отправилась тотчас богиня Эрос сопутствовал деве, и следовал Гимер прекрасный. С самого было начала дано ей в удел и владенье Между земными людьми и богами бессмертными вот что: Девичий шепот любовный, улыбки, и смех, и обманы, Сладкая нега любви и пьянящая радость объятий. (Гесиод «Теогония», 189–197, 201–206) И открыв глаза, мы первым делом начинаем различать милые черты, перебирать их взором, ласкать взглядом и словом. В наборе, окружающем Афродиту, – уже не просто темный, страстный Эрос. Здесь есть световое: улыбки, смех. А оттого, что в какую-то дырочку впущен свет, – и весь ее арсенал иной, чем у Эроса: просветленный, смягченный (не гортанные клики страсти, а «шепот любовный», не ложь – но «обманы», не смертельность соития и жажда испепелиться в ничто – но «сладкая нега любви» и т. д.)

Бисексуальность бога

13. III.67. Бог – это мое желание (воля), чтоб он (Ты) был

Когда я произношу – я, неверующий по воспитанию, но именно эти слова: «Господи, помилуй!» – то как выдох черни, и мне становится легче и яснее – вот он в этом акте Бог и есть. Когда я это произношу и хочу, чтобы кто-то (что-то) принял(о) на себя мою тяжесть (или радость – от ее избытка тоже), – в этот миг все силы моего существа сходятся в точку, в фокус, как луч, и в кванте, вспышке (озарения и просветления) я произвожу Бога

Но это мужской подход и истолкование акта молитвы. Женское же будет: Он мне ниспосылает благодать, как семя и дождь в женщину-землю, и я восприемлю. Бог как волевой акт – от мужчины евангелие. Бог как благодать – благовещение от женщины. Из четырех евангелий самое мужское – от Иоанна (где о Боге-Слове): возвышенное, светлое, с малостью страданий. Самое женское – от Матфея, где страсти, ужасы, страдания (пронзания), муки, крови, казни-сладострастнейшее, смертельное соитие: казнь вселенского фалла-Бога совершается. Потому Христос – девственник (не разменян на единичные совокупления), что он всеобщий жених, который грядет: нисходит и пронзает каждую. Как девственник он – не размелочившийся, но твердый и острый, как луч, и мужское в нем не сконцентрировано в члене (в точке), но весь он стройный, заостренный. А если Блок, Розанов и др. воспринимали Христа как женственный образ (Блок о явлении Христа в конце «Двенадцати»: «Но я иногда сам ненавижу этот женственный призрак»), то это – мужское восприятие Христа. Женщина же при мысли о нем истаивает от мужского проницания в нее. Как страстно Мария Магдалина омывает ноги его мирром и отирает власами обвиваясь своею влажностью вокруг него! В то же время он – дитя: при рождении и снятии с креста – беспомощный, которого женщина должна упокоить на груди, на лоне своем. Так что в Христе – универсальная сексуальность: воистину «Се – Человек)» (а не тот или иной пол-половинка). Таков целостный Адам, первый Адам. Недаром Христос – Сын единственный, как и первый Человек – Адам

Русские страстотерпцы – Аввакум, Лев Толстой… Толстой соединил – сопряг своей жизнью Ветхий и Новый завет (типичное для России стяжение стадий, в ее «ускоренном» развитии): он – библейский патриарх в Ясной поляне с 12 детьми. И он же казнит заповедь «Плодитесь и размножайтесь!» («Крейцерова соната») и уходит, исполняя завет: кто возлюбит мать свою, и жену свою, и детей своих более Меня, тот не любит Меня