Текст книги "Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью"

Автор книги: Георгий Гачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Число холостых особенно стало возрастать с того времени, как увеличилось и преобразовано регулярное войско (в странах без регулярного войска – в кантонах Швейцарии, например, каждый мужчина, отец семейства владеет оружием и обучается этому без отрыва от семьи и ремесла– армия не повседневна, а лишь в возможности собрать В России же – действительна армия, а в возможности – семья и труд из этих монашествующих мужчин. – Г Г). дети духовенства, не вступившие в школу, брались в солдаты, поместные дворяне в молодости, до женитьбы, призывались на службу и оставались холостыми; состоявшим на военной службе для вступления в брак требовалось дозволение начальства – гардемаринам с 1722 г., служащим в пехотных полках нижним чинам с 1764 г, в конных – с 1766 г., офицерам – с 1800 г, всем вообще – с 1833 г.

В крестьянском населении во времена крепостного права холостячества не было Интересы помещиков требовали иметь в вотчинах сколько возможно больше «тягол», – с каждым браком число тягол увеличивалось, – потому что тягло налагалось на женатого крестьянина Холостяки в деревнях встречались только между дворовыми С уничтожением крепостного права стало развиваться холостячество и между крестьянами В городском населении среди купцов и мещан это явление развивалось медленнее, – в настоящее время и в нем оно не редко Запрещение лицам, состоящим в гражданской службе, жениться без дозволения начальства сперва является с конца XVIII в. и то в некоторых ведомствах, – ас изданием Свода законов 1832 г общим законом требуется для вступления в брак всякого чиновника дозволение начальства В настоящее время холостячество достигает очень широкого распространения не только в высших, но и средних и низших классах населения. Самые причины его стали со временем совершенно иные: экономические, бытовые, социальные, и направления времени – нравственное и умственное законодательство отчасти В зависимости от увеличения числа холостяков растет и число девиц…» (Там же С. 277–281) В связи с законом о том, что чиновнику на женитьбу требуется испрашивать дозволения начальства, В. В. Розанов замечает:

«Поразительно, что даже области, ничего общего со скопчеством не имеющие, не справляющиеся для своих дел и с Евангелием, действуют все-таки в духе скопчества. Тут какая-то магия. Подземный темный огонь, подогревающий снизу и невидимо пласты земли. Что за дело чиновникам до «женитьбы»? Не очевидно ли, что семейный чиновник благонадежнее, устойчивее холостого? Однако нормальным и естественным мыслится холостое состояние Если бы чиновник испрашивал дозволения остаться холостым! – мыслился бы нормою брак». (Там же. С. 280.) Интересна закономерность! что там, где в существовании – акцент на труд и богатство, там семья и деторождение основательны (как в крестьянском хозяйстве – даже при крепостном праве) Там же, где акцент на политику, идеологию, власть, на порядок, – там телесная жизнь и семья под подозрением, но одновременно экономика и производство хромают. Ср. Россия в сравнении с Северной Америкой. В сравнении с другими народами, очень это российская драма: когда девушка, пряча грех или не в силах прокормить, душит, губит, топит, засыпает рот песком, живьем хоронит родившегося ребенка[66]66
  Впрочем, когда сейчас для службы или просто поездки за границу требуется семья, то и здесь государство и его интересы первичны семья и дети нужны как заложники на родине, чтобы едущий или служивый не сбежал


[Закрыть]. Детородная сфера жизни загнала в подполье и когда покажется наверх – косой позора ее срежут. Но, с другой стороны, характерно, что в убиении ребенка своего русская женщина чует меньший грех – может себе это позволить и не воспринимает как личный грех (ибо убивает ребенка не она, а стыд, и позор, и бедность, и люди злые ее руками), и совесть ее здесь не так мучит, – тогда как измена мужу мучит Катерину и Анну, как тяжкий грех на совести. Недаром и Анна Каренина так ничтожно мало любит девочку – дитя любви; она, девочка, этим уже виновата – и пусть расплачивается; она есть ее наслаждение во плоти, а наслаждение стыдно и, когда тайно – еще терпимо, но когда бьет в глаза детородной плотью – нестерпимо, глаза бы мои не глядели… Зато любовь к Сереже от нелюбимого государственного мужа – есть плоть ее совести (а девочка – плоть ее стыда) – равновесие ее греху и любимой вине

Итак, погубив чадо свое, русская женщина не страдает так, как когда отдается греховному наслаждению. Недаром Анна позволила себе, при двух детях, покончить с собой – это могло совершиться лишь при том, что она забыла, что она мать, и помнила лишь, что она жена-нежена, неверная и нелюбимая – т. е. отвергнутая государством (светом, законом о браке) и народом (тем, с кем «бросала по любви»)

Отсюда естественно выводится формула: для русской женщины, как правило, необходимы два и больше мужчин; для мужчины – две и меньше женщин. В самом деле: для женщины (России) органично иметь минимум две мужские ипостаси: государство и народ (законный добропорядочный супруг и хмельной возлюбленный). В чистом виде это: Татьяна, Тамара в «Демоне», женщины Гончарова: Ольга Ильинская, Вера в «Обрыве», тургеневские женщины, Аглая в «Идиоте», в «Братьях Карамазовых» Катерина Ивановна, Анна Каренина, Кити, даже Катюша Маслова (Нехлюдов и Симонсон), Маша из «Трех сестер». В развернутом: Земфира, Елена из «Накануне», вокруг которой хоровод: Инсаров, Шубин, Берсенев; Настасья Филипповна, Грушенька, Наташа Ростова, Аксинья в «Тихом Доне», Лушка в «Поднятой целине» – все с хороводами. Для русского же мужчины естественны две, не более, а то и менее – одна – или ни одной. Две – это варианты небесной (чистой, истинной) и земной женщины; или, у Достоевского, инфернальной и рационалистической. Мария и Зарема для хана Гирея; Татьяна – Ольга (для мужского дубля Ленский – Онегин, ибо и в сне Татьяны недаром ей Ленский и Онегин рядом снятся вместе с эротическим символом кинжала-фалла; так что вокруг Татьяны практически три мужчины, да плюс автор – Слово русское, что признается: «Я так люблю Татьяну милую мою»); старуха – Пиковая дама и Лиза – для Германна; Ольга Ильинская и Агафья Пшеницына – для Обломова; Марфинька и Вера для Райского; жена и Лиза для Лаврецкого; Элен и Наташа! – для Пьера Безухова; жена и Наташа – для князя Андрея; Аглая и Настасья Филипповна – для князя Мышкина – Гани Иволгина (пара: ангел – бес); Грушенька и Катерина Ивановна – для Мити Карамазова; Аксинья и Наталья-для Григория Мелехова. Такие же, как! Онегин и Печорин, казалось бы, светские волокиты – имеют, по сути, одну – и прочих, остальных (для Печорина – это Вера – княгиня Литовская, а Бэла, княжна Мери, и та, что в Тамани, это – ипостаси одной, с которой играют). Так же, как известно, говорил о себе и жене Блок: для меня есть одна – жена и – остальная, которой (как рыбы) может быть множество (по-французски использовали бы здесь партитивный артикль: de la femme, а по-английски: a piece of woman). Но меж Народом и Государством: в этой дистанции огромного размера, в этом грандиозном вакууме – для их сообщения между собой, этих мужчин – соперников (а не для России-женщины, которая их и так всех мужиков внимала и понимала), для взаимного изъяснения и торгов – и возникло Слово: литература, интеллигенция как прослойка. Недаром ее так точно Сталин оклассифицировал. И недаром она также носит женское имя – почему-то пристало оно этому вообще-то мужскому духу Слова. По своему положению – всевнимания: и голоса власти и голоса народа – она сродни их всех общей подоснове – России. Потому естественна аберрация: интеллигенция – сама Россия, ее соль, ломовая лошадь, жертвенница и т. д. Но во всяком случае для русской интеллигенции характерны эти женские черты: мягкости, жертвы и самопожертвованья, неустойчивости. Потому так легко в нее входили женщины и работали в ней. В то же время русский мужчина-интеллигент – женствен и никак не может удовлетворить русскую женщину, хотя оба попадаются вначале на удочку взаимного понимания и сродства (см. паническое бегство Анны Ростовцевой от Алпатова в «Кащеевой цепи» М. Пришвина: хоть оба революционеры, нигилисты-курсисты, но чует она его женскую душу и бежит от мужской русалки). Вот он – опять встречается нам «комплекс Марии»: «досталась я в один и тот же день лукавому, архангелу и богу» – Россия под народом, интеллигенцией и державой – под Эросом, Логосом и Полисом

Пробуждение. Психея без Амура

3. III.67. Я вдруг замер, во мне стало тихо. И услышал: кругом любовь, обволокло любовью! Вот жена с набухшими глазами – про женские стоны и истории: кто замуж, кто с пузом так, кто с пьяным разошлась; тут кот Костя стонет[67]67
  Но ведь и во всей мировой литературе так! – Примеч. ред


[Закрыть], по радио грудной бабий голос: «Сердце замирает». И чудно: и в себе вдруг – мягкость, истома (№ – всё женские ощущения, а в реальной любви-то я призван играть роль мужчины) и память чувства, когда восемнадцатилетний… Вот она, разлита, все в ней плавает и ею дышит: как благоухающее состояние ее ощутил, а не как пришпиленный предмет, что я умом клюю и никак доконать, заделать не могу: с каждым моим клевком ее влагалище все расширяется, расползается, и чую себя в ее безразмерности маленьким, сухоньким, остреньким

Взамен этой живой любви, кругом текущей, в которой я сейчас чую себя маленьким, свернутым, – вот мое пробуждение ото сна и восставанье моего духа, где я набухаю, противоборствую, и, наконец, извергаюсь молитвой-лавиной умопроницания сквозь тьму

Вечно загадочный акт и миг пробуждения: возвращения откуда-то (а где я был?), нового рождения. И почему-то, где я только что был (в так называемой «тьме», во сне), я тотчас забываю; зато то, что было вчера днем, т. е. то, что, по сути бы, не видно должно быть, что за хребтом и перевалом, – отчетливо вспоминаю? И что же происходит? Как я прихожу в себя? Точно: я – форма, ткань, куда я вновь прилетаю и, как резиново-пластиковую надувную игрушку, из которой, улетучившись во сне, я вышел душой – воздухом, – теперь вновь наполняю эту форму, эту горсть вещества; так пиджак и брюки, что висят смятые, одевшись, расправляю. Это непрерывное двоежизнье наше – в сказке об Амуре и Психее: каждый из нас – такой же чудный гость, что является в так называемого «себя же», но не может это «я» и «себя» знать, куда исчезает. Каждый из нас по отношению к себе в момент пробуждения – такой же Лоэнгрин по отношению к Эльзе: не спрашивай, кто я и откуда, а полюбопытствуешь и захочешь поймать – останется тебе твое любопытство и кусок мертвой неистины вместо живого меня – тайны. Ведь если я буду подстерегать свою душу, я не дам себе уснуть – и ни ей, ни мне проку не будет: ее я так и не узнаю, а задушить смогу. А если она заживет, это значит: я уснул и опять не узнал. Со своей душой (где она во сне? может, на шабаше ведьм, на помеле в трубу вылетает?) мы так же не встречаемся, как со смертью, по мысли Эпикура: когда мы есть – ее нет; когда она есть – нас нет. Собственно, это же выражает запрет Бога: не вкушать от древа познания – и жить. Вкусив же, станете мучиться, возиться с мнимостями (трудов, наук – ищущих, как бы прожить, как бы узнать), а не жить по истине и в естественном знании. Итак, простой, данный нам ежесуточно факт возвращения сознания ко вчерашней полусутке и восстановления самочувствия и линии себя, как сплошной, которая по идее должна бы быть пунктирной[68]68
  Это – утро в первой семье. – 16.12.89


[Закрыть] (через разрывы ночей), – означает, какой дивно не простой, чудный, сверхъестественный, мета(сверх)физический факт! – он (т. е. то, что есть) осмысляется нами именно как кем-то данность, как то, что, по чьей-то воле и замыслу, – так должно быть; а раз нам непонятно, значит, нам запрещено понимать

Запрет на свет

Но разве это не ублажает душу и не сладостно для сознания: не все знать, а иметь тайну, загадку – т. е. вечную и неуменьшающуюся прорву, темную, но и теплую, что обволакивает нас заботой, крылом, на крыльях уносит в бессознание и приносит в сознание, а где-то там печется, заботится о нас: и даже не хочется мне (мужчине) сказать это и обозначить «отечески» – так это сухо и не утоляюще, – но тепло, влажно, укутывающе, пахуче-молочно:»матерински»

Итак, тайна – женское. Она – влечет ум (мужское), но чем больше мы знаем (набухает фалл ума) – тем больше узнаем, что не знаем: разрастается влекущее влагалище тайны (недаром, обратно, о соитии, о браке сказано: «Тайна сия велика есть»). Притом мы знаем (точнее: не знаем, но ведаем), что тайна эта, хоть и не известна нашему уму, значит, неумна, – но не только не глупа, но захватывающе сверхумна, т. е. мудра. Недаром она, когда ум наш спит, в ночи (в соитии с бездной, тайной и тьмой), уносит нас куда-то, где мы – это чуем – интенсивно живем и действуем, и вращаемся и колобродим – но возвращает нас целенькими, здоровенькими, как огурчик посвежевшими – как из госпиталя, излеченными материнским молоком. Значит, она знает, что нам нужно, – лучше нас самих

И что запрет на вкушение плодов древа познания высказан нам мужским богом-отцом, – мне теперь ясно видится, что это есть позднейшая аберрация. Этот запрет высказан мне, мужчине, – так это сейчас в моем ощущении прозрелось – тем же тоном, что «за мной, мой мальчик, не гонись!» – т. е. сверхсамкой: матерью бытия. Ибо более естественно запрет уму, духу,! Значит, и память наша – сексуальна содержит лишь половину нашего бытия, т е. в ней мы – «я», а не целый Адам Ах вот почему Платон силился именно барьер памяти нашей пробить, чтоб проникнуть в мир первоидеи вспомнить сны он хотел и тем самым воссоединить наше существование (ту половину, сек(с)тор нас, где я, в сознании, в памяти) – с сущностью, вещью в себе И лишь Кант стоически отказался от надежд умом, теоретическим знанием воссоединить мир явлений с миром вещей в себе, но зато эта связь есть, очевидна в нашем чувстве и поведении! в практическом разуме мы действуем так, будто мы обладаем знанием вещи в себе, и это справедливо в действие (помимо ясной цели «я» и его мысли) включено наше тело, стихии, что пропитаны, вдохновенны материнской мудростью тайны и ночи, и мы ведаем, что творим, хотя наше «я» (т. е. часть наша, пол нас, секс нас) может и не ведать, что творит т. е. мужскому в человеке (на всех языках ум, дух – «он»), не Богу-Отцу налагать (который, как мужчина1 и свет, должен бы быть заинтересован в развитии в человечестве своего домена), но ночи, тайне, бездне, прорве – той, что тушит свет и закрывает нам глаза, когда впускает в себя. Про то частый в сказках мотив, когда перед входом в пещеру (влагалище) с сокровищами герою надевают повязку на глаза, чтоб не видел он путь, по которому шел, и лишь там, в средоточии на миг откроют, и ударит ослепительный неземной свет – миг оргазма, и опять глаза закроют, повязку наложат на обратный путь – выбираться. То же и лабиринт: это представляемое влагалище – с бесчисленными стенками и складками и тупичками

И недаром женщина инстинктивно не дает взирать (и не то соитие на свету: грешно и кощунственно), а мужчина норовит возжечь свет, поймать, так же как Психея – спящего Амура рассмотреть; но именно спящего: встречи обоих в сознании и на свету – не происходит. И стыдливость девичья – это ее мандат (и от слова неприличного), удостоверение и залог, что заце(п)лена она, а значит, имеет право поддерживать священную тьму (как Вечный огонь) мировой женской тайны и вводить туда фалл, но с завязанными глазами

Итак, запрет вкушать от древа плодов равен запрету проникать в пещеру с открытыми глазами. И то и другое: и древо, и пещера – сокровищницы. Недаром в пещерах – сады и деревья с золотыми яблоками. Когда же запретное обозначено «древом» – стволом с головой – кроной, – это по сути: не трогать фалл, не обкусывать его – праздно (по воле своей и намеренью) – не упоминать имени Божьего всуе. Ведь Бог-то и Адаму и Еве, верно, до грехопадения давал этих плодов вкусить, подкидывал, только они не знали, что это именно с древа жизни и с древа познания. Более того: может, он только этими плодами и кормил их, так что они, и не зная того, что есть знание, – все знали, и не ведая, что такое вечная жизнь, – ею именно и жили. Может, все райские деревья такие именно и были: деревьями жизни и познания, – ибо каким еще иным деревьям пристало быть в райском саду, в царстве Божьем? Да только Бог – для ведомых ему целей – лишь назвал, вычленил два таких же, как все, дерева, вонзил в них луч, заклеймил их словом «Это!» и «это»! И се стало – завязка мировой истории и движения

То есть как нам из сна доносится клочок и соблазняет все узнать, что было там (как тени в Платоновой «пещере»), так и эти два древа были такими соблазняющими зацепками, намеками – вроде бы связями мира дня и мира ночи. И недаром их вкушение связано стало с совокуплением. Как в саду Эдема эти два древа были обозначены как связки и зацепки, так и в кущах 1 Хотя Бог, видимо, сверхпол и целостен, но раз уж назвался он нашим «Отцом», значит, недаром мужское мы в нем воображаем наших тел наросты и впадины пола (ибо и у женщины наросты – груди) суть наши метафизические (т. е. сверх нашего существа-«фюзиса», ибо через них не «я», а род людской сквозь мою сквозную трубу протягивается), проходные, через которые царство ночи, тайны и прорвы забирает и уносит нас в себя. Но – как в раю Адам и Ева непрерывно ели плоды жизни и познания, так непрерывно они, верно, и совокуплялись: ведь завет «плодитесь и размножайтесь!» дан был до грехопадения, и было это первое слово и заповедь Бога людям. И совокуплялись они, верно, в полную силу и страсть, потому что ум не был при этом деле соглядатаем и не парализовывал их влечение своими вопросами, предложениями, и ожиданиями, и наблюдениями, и дознаниями. Когда же вкусили (познания), стали совокупляться не по влечению и естественному напору, который их раньше бросал друг в друга, но по своей воле, из интереса, из слюнявого любопытства к ощущению, умом контролируясь – и парализуясь. Так, Журден, узнав, что всю жизнь говорил прозой, если б стал отныне при каждом слове осознавать: а я ведь сейчас прозой говорю! – верно, лишился бы дара речи

Итак, в плане Эроса возможны следующие объяснения этому запрету. Либо Бог-Отец-мужчина – из ревности и своекорыстия воспрещает обкусывать фалл древа: чтобы не стали соперниками в соитии с бытием («станете как боги!»), что лишь ему пристало – самому обхаживать и возделывать свой сад – гарем Но это сразу делает Бога чем-то ограниченным, лишает его атрибута всемогущества и бесконечности, что противно его идее. Запрет есть ревнивое, заинтересованное отношение. Зачем же он тогда Богу

Запрет может быть истолкован и как забота Бога-Матери, Вечно-женственного – о бездне жизни, тайне зачатия и прибытка бытия: чтобы было куда улетать Лоэнгрину, где находиться нашему существу во сне; где исцеляться и силы набирать – и где быть сильным. Ибо лишь когда женщина нас сводит с ума и когда мы в страсти теряем рассудок и контроль, – тогда царственно соитие, роскошно-безмерно. Значит, в запрете проникать уму в пещеру – женское заботится о силе и крепости самца, об увлекательности жизни в тайне – о жизни мудрой, неведомой. И еще вернее этот запрет есть союзное слово: его говорят нам совокупные: Мировая ОНА и наш ночной ОН – тот, в которого мы все проникнуть пытаемся с открытыми глазами дневными (ведь когда мы задаемся вопросом о сне, мы, по сути, вопрошаем: где Он? что Он? что со мной делается?!) «Дурачок! не мешай, чтоб нам было хорошо; ведь это именно тебе же хорошо так – жить полово: частью в своем уме, частью в роскошном безумии и самозабвении. И Он при Ней – это ты ночной и есть» луча-ума сквозь круги и в сферу за сферой

Итак, запрет – это слово от совокупного Бога-Богини, Бога-андрогина, как Первоадама – целостного[69]69
  «Божественная комедия» Данте – космическое соитие проницание фалла


[Закрыть]

Бого-богиня. двубого

Только: поскольку Матерь – тайна, бездна, прорва и бесконечность – ей и пристало таиться, не раскрываться, не быть определенной, но немой; так что доверено было высказать определенное Слово от совокупного Бога-Богини именно дневной части этого Божества. Так и получилось, что Завет мы имеем от Бога как Бога-Отца, тогда как на самом деле это – наддонный, видимый слой того потока сообщения, в котором содержит нас и питает целостность бытия. Так что Завет и Слово – это часть – за целое, синекдоха, лишь представительственное сведение (но не всеведание), и под каждым разумеемым надо подозревать толщу подразумеваемого – темного, теплого завета, женщины тьмы, ночи, бездны вселенной – как мирового влагалища. А ведь недаром даже в быту уловлено свойство женщины говорить «нет», когда разумеет и хочет – «да!». Так что, если учесть, что все Слова Писания и все его «Да» и «Нет» имеют поддон и толщу, включающие волю Вечно Женского в мире, то не просто прямолинейно аллегорическому толкованию в мужском плане подлежит текст (что распространено в богословии до сих пор), но и с учетом неопределенно-капризно-своевольно женского, извивающегося – по той кривой, что вывозит: то есть, скажем, и Священное Писание толковать надо уже не по Эвклиду, но по новой геометрии, не по Ньютону, но по Эйнштейну (хотя это – сравнения, лишь намекающие направления, ибо новые, хоть и в бесконечность стали проницать, но слишком спиритуалистичны стали, забыли об увесистости и плотяной телесности бытия[70]70
  В В Розанов высказал эту мысль о двуязычии так– «Я все сбиваюсь говорить, по-старому «Бог», когда давно надо говорить Боги; ибо ведь их два, Элогим, а не Элоах (ед. число). Пора оставлять эту навеянную нам богословским недомыслием ошибку Два Бога – мужская сторона Его, и сторона – женская Эта последняя есть та «Вечная Женственность», мировая женственность, о которой начали теперь говорить повсюду «По образу и подобию Богов (Элогим) сотворенное» все и стало или «мужем» или «женою», «самкою» или «самцом», от яблони и до человека «Девочки» – конечно, в Отца Небесного, а мальчики – в Матерь Вселенной! Как и у людей дочери в отца, сыновья– в мать» (Розанов В. В. Люди лунного света. – Спб., 1911 – С 29) Пространство, по Ньютону, – Sensonum Dei – «чувствилище Бога», т. е. живое ощущение. – 16.12.89


[Закрыть], что Эвклид и Ньютон знали). В этом плане подлежит перетолкованию, например, сообщение о том, что Бог-Отец сделал Еву из ребра Адама. Всегда было неестественно и подозрительно, что женщину и женское, которое по идее есть полость, включение, щель – словом, то, куда входит что-то и обнимает, – изготовляют из стержня, которым является ребро и которому как раз естественно представительствовать за фалл, мужское. Ведь когда, вынув из ребра и сотворив другое существо, Божество приказало обоим быть теперь плотью единой, – для этого естественно вынутому вставать опять на то место, откуда вышло, что и делает в соитии как раз мужчина: внедряется в женщину. Так это естественно представлять нашей очевидности. И поначалу я так и подумал: что, по сути, это мужское создано из целостного Человека – тем, что стержень-шкворень из него изъят, так что он распался на половинки; и, значит, уж если говорить, кто из кого – естественнее сказать, что Адам из ребра Евы произошел. Но тогда это было бы Слово, претендующее прямолинейно выражать всю толщу Естины. И не было б дано намека, что это всего лишь Слово дневного языка, что через него тебе, дурень, об X… молвлено; и если б было полное совпадение Слова с очевидностью. Человек так бы и оставался в тупой очевидности и самоуверенности плоскостного дневного Слова. Была бы как раз угроблена тайна, бездна, бесконечность, вселенная-т. е. все влагалищное, женское, вынашивающее и живородящее, – что нелепо было бы допустить Бого-Богине. Потому и дано было Человеку Слово Завета в некоторый разрез с очевидностью («некоторый», ибо все же совпадает с очевидностью, тут идея вставления одного в другое, совмещения в одну плоть, – но лишь перепутано, что во что), чтобы он не только внимал, но и соображал и мотал на ус, т. е. активность его собственного ума и соображения предположена была – для полного понимания Слова Божьего. А следовательно, сомнение в буквальном Слове как раз входило в замысел Богопознания и, следовательно, философы (Декарт, Спиноза и т. д.) не менее богоугодны были, чем папа и Лютер, что блюли твердь очевидности, буквальности и credo quia absurdum

Так и высказывается каждое Слово Завета Старого и Нового (недаром и Христос притчами говорил), чтобы это одновременно жило как увесистое и как самокритикующее Слово: одновременно как тело – и как пустота, как фалл и влагалище, так что его и буквально понимать можно, из него исходить, – и со стороны на него взирать и опробовать, обкусывать сомнением на истинность. Вот почему каждое слово – живая целостность, бесконечность жизни и смысла в монаде, гомеомерия. Оттого и живет

Это Слово – энергетическое, слово – квант, а не слово – атом

И если уж простая констатация, повествование (как было, что получились мужчина и женщина) обладает такой энергетической силой, то какой силой обладают прямые повеления: заповеди и запреты. Ведь вот: высказал Господь первую заповедь: «Плодитесь и размножайтесь!» Но жили же Адам и Ева в раю, безгрешные, под

Его крылом и, верно, полностью исполняющие Его волю (жили, видно, неисчетные времена, ибо все у Бога грандиозно, и «дни» творения нынешние ученые измеряют миллиардами лет) – да так ни одного человека не наплодили: не сказано об этом. И Бог, если Адам-то и Ева этого не понимали, то Он-то Божественным-то Разумом понимал, какое противоречие у него получается: заповедь дал, а существа, совсем-то ему покорные, – ее не исполняют! В чем же дело

Ведь Ты б и сам мог дальше создавать людей путем творения. Однако положил для этого дела самость: чтобы сами сотворялись; значит, чтоб не извне, а из себя возникали. И если не рождались и не плодились – значит, слаба была самость у сотворенных им существ, а, может, и просто ее не было: были существа – Адам и Ева, – но без самости: не были самцом и самкой. Так что неясно: или они вообще не совокуплялись до грехопадения, или совокуплялись – невинно, но бесплодно, как дети. А «когда пришли времена»… но там времена не шли: значит, Бог вынужден был включить их в поток времени и повести, как детей, к созреванию – и половому. И когда исполнились Адаму и Еве сроки, тогда замыслили они своеволие. Ведь запрет Бог положил сразу, но, видно, не сразу дошло до их разума – испытать. Или, может, когда пора им пришла начать выполнение заповеди: «Плодитесь и размножайтесь!» – в тот-то миг Господь и высказал им запрет. Запрет, выходит, был провокацией на своеволие, на самость: чтоб начали сами, без няньки и каждодневного вмешательства Провидения, лишь при общем его предположении и в ситуации, что Промысел и цель вообще-то есть, – существовать и сотворяться

Запрет был явно логикой Вечно Женского предложен – недаром и попалась на его удочку первой именно Ева. Значит, в людской Самости первой лежит – самка, и недаром в народе присловье: «сучка не схочет – кобель не вскочит». Однако искусителем был – Змей: образ и плоть Огня, Фалла, самца, – так что идея Самца, выходит, была первой?.. Но – по принятому выше смыслу Слова, допускающего переворачиванье, – мы должны отказаться от претензии утвердить, что первое, что второе, – как и в женской идее Жизни, неразрешимо, что раньше: курица или яйцо

Во всяком случае, противоположный очевидному смысл Слова должен быть допущен как тоже потенциально священный. То есть, если мы не можем твердо сказать: «это есть то», то мы можем более твердо сказать: «не это может быть не то» – т. е. невкушение от древа, значит, неведение может быть на самом-то деле не хорошо, не благо, т. е. отрицается; так что в запрет «не вкушать!» – как равный входит возможный смысл – «вкушать!»; и запрет, может быть, есть заповедь, призыв, провокация вкушать – и стать человеку самим собой. Ибо, создав человека с потенцией самости и своеволия, Бог узнал, что пробудить ее к жизни он может именно жестким нажимом на нее, – который и производится всегда через «Нельзя!». «Нельзя» есть укол, стимул желания; а запрет есть воззвание к собственной воле: проявить своеволие и самость и частично освободить Бога от забот на творение. Итак, выходит: исполнение первой заповеди Бога «плодитесь и размножайтесь!» могло быть исполнено лишь через нарушение второй заповеди: не вкушать от древа познания добра и зла. И это, очевидно, было предвидено при сотворении человека: так называемое «грехопадение» (но опять по прямому, буквальному, а не священно-мистическому значению) есть высвобождение Господу рук для управления миром и всебытия от мелочных забот о Человеке: чтоб он стал жить, саморазмножаться и самоуправляться – своим положенным ему законом, а Бог бы лишь надзирал над пунктами его выхода в бесконечность и удерживал бы прерогативы конечной (в смысле – законченной, совершенной, абсолютной) Истины и Суда – суждения: «Мне отмщение и Аз воздам»

А ведь исходного пункта, от которого вдался я в этот богословский трактат, я так и не высказал: мысль была о пробуждении, налетах и укусах стенок мира-влагалища на тебя и как ты выпрямляешься..