Текст книги "По нехоженной земле"

Автор книги: Георгий Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

в неразберихе ледяных нагромождений трудно быть осторожным. Вместе с собаками и

гружеными санями часто валишься с торчащей льдины вниз. Ну, а можно ли один раз

свалиться осторожно, [363] а другой неосторожно? Можно просто свалиться, а к чему

это приведет – узнаешь внизу. Один раз взвизгнет собака, другой раз угрожающе

крякнут сани, а то и сам пощупаешь зашибленную ногу или руку – по-разному бывает.

Через четыре часа одометр показал, что мы прошли только 9 километров. В

действительности же прямого пути набралось не более 6 километров, остальное ушло

на обходы и зигзаги. Это вместо 24—25 километров, обычно проходимых за такое

время по ровным льдам!

Хотелось остановиться, натопить воды и пить, пить. Но мы, хотя и походили на

букашек, копошащихся среди беспорядочно наваленных груд колотого сахара,

продолжали упорно пробиваться вперед. Да и должны же где-то кончиться эти

проклятые торосы! Мы гнали мысль об остановке, заглушали жажду и делали лишь

маленькие передышки, чтобы снова взяться за сани.

При очередной передышке я спросил Журавлева:

– Ну, как?

– Красота! Чтоб ей провалиться!

– Значит, весело?

– Конечно, настоящая работа!

Охотник вытер рукавицей мокрый лоб и вдруг спросил:

– Кто такой этот Шокальский?

Я сказал, что Юлий Михайлович Шокальский, имя которого носит пролив,

крупнейший советский ученый – географ, гидролог и картограф. И начал было

рассказывать о его работах.

Журавлев прервал мой рассказ:

– Я не про то. Наверное, крутого характера человек?

– Наоборот, очень мягкий, спокойный и обходительный. Доброжелателен к

людям, особенно к путешественникам!

– Чего же его пролив такой щетинистый?! – больше распутывая собственные

мысли, чем обращаясь ко мне, проговорил охотник.

Я напомнил, что в прошлом году здесь лежал совершенно ровный лед, торосы

замечались только на горизонте, значительно западнее. Повидимому, не каждый год

льды в проливе одинаковы.

Еще через час изнурительной работы на счетчике одометра прибавилось два

километра. Но тут перед нами открылась первая широкая полоса ровного льда. Увидев

ее издали, с высоты одного из торосов, мы обрадовались, но, подойдя вплотную, были

озадачены. Наш путь пересекала полоса почти в километр шириной молодого, еще

серого льда, образовавшегося на месте недавнего большого разводья.

Лед достигал толщины 19—20 сантиметров, но, как обычно, образованный из

соленой воды, был еще рыхл и не внушал [364] особого доверия. Искать обхода нам не

хотелось, а ждать двое-трое суток, пока лед по-настоящему окрепнет, тем более не было

желания. После небольшой разведки на лыжах мы решили, что ледяное поле выдержит

тяжесть наших саней... если собаки ни разу не остановятся и пронесутся галопом.

Сделали двухчасовой привал, пообедали, дали отдохнуть собакам. Потом во весь

дух пустили упряжки по опасному пути. Если в торосах работали наши мышцы, здесь

напряглись нервы. Лед прогибался, и сани неслись, точно по натянутой резине. Собаки

несколько раз норовили броситься в сторону. Причиной были многочисленные следы

тюленей, совсем не похожие на обычную звериную тропу. Наземные животные

оставляют след лапами или копытами, а тюлень оставляет головой. Это, конечно, не

значит, что он ходит на голове. Тюлень, обитая в воде, может обходиться без воздуха

лишь несколько минут. Когда море замерзает, зверь легко пробивает головой молодой

лед, чтобы подышать. Во льду остаются круглые отверстия. Потом они затягиваются, но

если не покрыты снегом, то остаются хорошо заметными. Вот эти «следы» и

привлекали наших собак.

Мы счастливо пролетели полосу молодого льда и облегченно вздохнули. Но снова

попали в торосы. Здесь они были совсем иными. Лед был разломан на мелкие поля где-

то в открытом море, потом принесен сюда и, встретив препятствие, подвергся лишь

слабому сжатию. Кромки полей наползли друг на друга, местами обломались и

образовали низкие, плоские гряды.

Такие льды, правда, очень далекие от сходства с шоссе, в сравнении с

пройденным путем все же показались нам совсем легкими. Мы быстро начали

отсчитывать километр за километром.

Заночевали во льдах, километрах в двадцати пяти от берегов острова Большевик.

* * *

Не следующем переходе льды оказались еще благоприятнее. Встречались

большие ровные ледяные поля, позволявшие двигаться почти с нормальной скоростью.

Вскоре после полудня мы приблизились к цели – до острова Большевик оставалось не

более четырех километров.

Погода продолжала нас баловать. Попрежнему держался сильный мороз и полный

штиль. Солнце ярко освещало высокие берега. Прозрачный воздух позволял видеть

впереди мельчайшие детали. Остров манил к себе. Это был большой кусок той

Северной Земли, которая до нашего прихода сюда считалась таинственной и

недоступной, а для некоторых даже [365] сомнительной в своем существовании.

Большую часть Земли мы уже исследовали. Видели издали и этот берег, но пришли

сюда впервые. Хотелось поскорее почувствовать его под ногами.

Но на пути встретилось еще одно препятствие – новая полоса торосов, по всем

признакам, последняя. Чтобы собрать силы для штурма, решили сделать получасовой

привал.

Собаки сразу же с наслаждением вытянулись на снегу. Журавлев начал что-то

перекладывать на своих санях. А я пошел осмотреть торосы и выбрать среди них

наиболее легкий путь. Вот тут-то и случилась неожиданность, задержавшая нас больше,

чем мы предполагали.

Первая гряда торосов была невысокой. В самых низких местах снежные сугробы

успели замести ее полностью, лишь отдельные льдины возвышались до семи-восьми

метров и торчали из снежных забоев вкривь и вкось. Я забрался на высокий торос и уже

уперся руками, чтобы подтянуться на самую верхнюю льдину, но, взглянув вперед,

невольно присел за укрытие.

За грядой торосов, точно озеро, замерзшее среди скалистых берегов, лежала

ровная площадка, метров около 400 в поперечнике, а на ней, в 70—80 метрах от меня,

расположился матерый медведь. Первым моим желанием было броситься к саням за

карабином, но, выглянув из-за прикрытия, я убедился, что спешить незачем. Медведь

сам был занят охотой. Он караулил тюленя, устремив свой взгляд на небольшой сугроб,

внешне ничем не отличавшийся от десятков других, но, повидимому, прикрывавший

отдушину. Поджатые задние лапы, чуть согнутые передние, втянутая шея – вся поза

говорила о напряженности готового к прыжку хищника. Минут пять медведь стоял не

шевелясь. Только два раза на мгновение вытягивал шею, словно к чему-то

прислушиваясь.

Я оглянулся на Журавлева. Он уже закончил свои хлопоты около саней и

недоуменно смотрел в мою сторону. Я поманил его к себе. Сергей сразу понял и

схватился за карабин. Уставшие собаки не обратили внимания на нашу молчаливую

перекличку.

Журавлев вскарабкался ко мне и, увидев медведя, тут же вскинул карабин. Я еле

успел остановить охотника и отобрал у него оружие. Вдвоем мы продолжали наблюдать

за зверем.

Прошло еще минут десять, а медведь, как изваяние, оставался в прежней позе.

Журавлев явно нервничал. Он смотрел то на добычу, то на меня. Наконец нетерпеливо

прошептал, вернее сказать, простонал: [366]

– Так и будем лежать?

Я молча кивнул, вынул часы, положил их на рукавицу и показал, что еще полчаса

не отдам карабина. Сергей ответил тяжелым вздохом.

Прошло еще пять минут... десять... пятнадцать. Медведь все ждал. Ни разу он не

пошевелился, не посмотрел в сторону, не изменил напряженной позы. Охотник

отвернулся, не смотрел ни на часы, ни на медведя, ни на карабин, делая вид, что его

ничто не интересует. Тем временем минутная стрелка передвинулась еще на десять

делений. Мой товарищ вынул кисет и начал демонстративно набивать трубку. Но он так

и не разжег ее; она была нужна ему, чтобы прикрыть волнение и показать, что он

осуждает мое поведение.

Я уже хотел отдать Журавлеву карабин. Вдруг медведь резко втянул шею, еще

ниже присел на задние лапы и тут же ринулся вперед. Точно кошка, он распластался в

трехметровом прыжке и всей тяжестью обрушился вниз. Сугроб провалился, как яичная

скорлупа. Зверь взревел и лапами, словно лопатами, принялся раскидывать снег. Но...

добыча ушла. Мишка или промахнулся или поторопился прыгнуть, не дождавшись,

пока тюлень поднимется на лед.

Медведь стоял над отдушиной. Весь вид зверя выражал крайнее недоумение и

огорчение неудачей. Казалось, что вот-вот он с досадой махнет лапой или почешет

затылок.

– Эх ты, горе-охотник! Промазал! – закричал Журавлев, поднимаясь во весь

рост на вершине тороса.

Зверь преобразился, поднялся на задние лапы, заревел, потом крупными

прыжками бросился к нам. В этот момент через ложбину между торосами

промелькнули наши упряжки. Собаки, услышав рев зверя, мгновенно бросились к нам.

Ни усталость, ни груженые сани уже не могли удержать их. Шум и смятение заполнили

площадку. Один из медвежат свалился с саней и волочился на боку, привязанный

цепью. Другой с перепугу истошно ревел. Еще минута, и собаки, связанные в своих

движениях упряжкой, попадут в лапы зверя. Медведь уже направился к ним.

– Смотри не промажь, – предупредил я Журавлева.

– Небось, не медведь! – прицеливаясь, проворчал охотник.

Грохнул выстрел. Зверь замертво упал перед налетевшими собаками.

Лунка, возле которой дежурил медведь, была непохожа на обычную. Отдушины,

что поддерживаются тюленями только для дыхания, имеют верхнее отверстие не более

5—7 сантиметров в диаметре и в целом напоминают узкий конус. Эта же лунка

походила на обыкновенную прорубь в полутораметровом [367] льду, стенки ее были

вертикальные, а верхнее отверстие – не меньше 25 сантиметров в диаметре. Сугроб,

обрушенный медведем, образовывал над лункой небольшой свод, под которым тюлень

вылезал на лед. Судя по всему этому, отдушину проделала нерпа, поддерживая ее всю

зиму для весенней щенки. Это своеобразное родильное помещение и вынюхал медведь,

но не только не сумел воспользоваться добычей, а и сам поплатился жизнью.

* * *

Для нас добыча имела огромное значение. Зверь оказался очень крупным. Его

туша без шкуры, сала и внутренностей весила не менее 350 килограммов. Отпала

необходимость делать еще один рейс для заброски сюда продовольствия. Сама Арктика,

ранее нарушившая график наших работ, теперь помогла выполнить план по

обеспечению предстоящего маршрута вокруг острова Большевик.

Но надо было как-то сохранить здесь мясо. Оставить вместе с другими

продуктами просто на складе – означало скормить тушу песцам. Зарыть в снег – тоже

не выход; зверьки пронюхают, наделают нор в любом забое и к нашему приезду оставят

одни кости. Завалить льдом – не годилось: песцам могут помочь медведи, они

разворотят какой угодно завал.

Километрах в двух от берега виднелся айсберг. Одна сторона его была наклонной,

другая отвесной. Им мы и решили воспользоваться. Отвезли туда медвежью тушу и всю

целиком подвесили на собачьих цепях над обрывом. От вершины айсберга ее отделяли

четыре метра, от поверхности морского льда – шесть метров. Теперь к мясу не

подберутся ни песцы, ни медведи и можно быть уверенным в сохранности добычи.

Еще через час мы вступили на берег острова Большевик. Задача была выполнена.

Можно было возвращаться домой и сразу выходить в исследовательский маршрут. [368]

Карта северной земли

В самый большой маршрут

Полумесячное затишье погоды кончилось в день нашего возвращения с острова

Большевик на базу.

Мы в этот день стремились достигнуть восточной части островов Седова, чтобы

здесь разбить наш последний лагерь перед домом. Однако еще до подхода к островам

мы начали тревожно поглядывать на небо и поторапливать собак.

На бледной лазури неба появились хорошо знакомые нам чечевицеобразные

облака. Своей формой они вернее всего напоминали дирижабли: края облаков,

обращенные к юго-востоку, были закруглены, а противоположные концы слегка

вытянуты и заострены. Словно многочисленная воздушная эскадра, облака часа два

неслись по небу, почти не нарушая интервалов своего строя и не теряя формы. Потом

они начали все более вытягиваться, их закругленные края завернулись вниз. Теперь

облака напоминали уже каких-то громадных животных с поджатыми хвостами,

стремительно убегавших от смертельной опасности.

Нас все еще окружали тишина и покой. Но мы прекрасно знали, что означают эти

перемены на небе. Вряд ли в Арктике существует более верный признак предстоящей

резкой смены погоды. Нас еще ни разу не обманывало ни [369] появление таких

облаков, ни их превращения. Они свидетельствовали о том, что где-то в верхних слоях

атмосферы уже бушует шторм. С часу на час надо было ждать, что он захватит и

нижние слои. Мы даже знали, что шторм налетит с юго-востока, так как именно с этой

стороны облака вначале имели обтекаемую форму.

Термометр показывал – 39°. При такой температуре предстоящую непогоду

лучше всего было ожидать дома. Выбравшись на острова Седова, мы не разбили лагерь,

как намеревались раньше, а только дали собакам небольшую передышку, после чего

сделали сверхплановый 30-километровый переход к базе. Последние десять километров

шли в начавшейся метели, хлеставшей нам в спину. После полуночи, когда мы сидели в

нашем домике, а собаки лежали в укромных, заветренных уголках, жестокий шторм

разыгрался уже в полную силу.

Так начался новый период метелей. Опять почти три недели бесновалась Арктика.

Только иногда на короткое время ветер замедлял свой стремительный полет. Метель

словно захлебывалась своей яростью, – так внезапны были эти минуты затишья. Как

бы передохнув, вьюга вновь затягивала свою волчью песню или свистела на разные

голоса; неслись новые и новые тучи снежной пыли, совершенно заволакивая солнце. И

казалось, что не будет конца ни ветру, ни метели.

Правда, до 10 апреля непогода мало нас беспокоила. Выход в маршрут был

намечен на 11 апреля. Перед большим походом надо было дать настоящий отдых

собакам. И они, невзирая на беспрерывные метели, отдыхали и набирались сил. Около

дома было достаточно укромных уголков для защиты от непогоды. На обратном пути с

острова Большевик мы с Журавлевым добыли еще одного медведя, и свежего мяса

было вдоволь. Сами мы не сидели без дела: перетягивали сани, меняли стальные

подполозки, приводили в порядок лыжи, чинили обувь, одежду и собачью сбрую,

взвешивали и упаковывали продовольствие, проверяли снаряжение.

Поход предстоял серьезный. Подготовка к нему требовала много внимания. Мы

вновь и вновь проверяли приборы, инструменты и свои расчеты. Мысль о том, не

забыть бы чего-нибудь, не допустить бы неправильных расчетов, не давала нам покоя.

Даже глубокой ночью, разбуженные воем ветра, мы думали о предстоящем походе и

нередко, вспомнив о чем-либо необходимом, вставали с постели и записывали, чтобы не

забыть наутро. Свирепая метель, изо дня в день бушевавшая за стенками домика, мало

беспокоила нас, была пока что безразличной. [370]

А Вася Ходов даже радовался непогоде. Дело в том, что в период затишья наш

ветряной двигатель не работал. За время нашего похода на остров Большевик

аккумуляторная батарея совсем выдохлась. Чтобы обеспечить работу радиостанции,

Вася ежедневно «гонял» давно забытый бензиновый мотор, который доставлял немало

хлопот. Теперь мотор опять был запрятан в склад, ветряк с избыткам давал

электроэнергию, и Вася даже радовался усилению метели.

Незаметно приближался день выступления в маршрут. Заканчивались последние

приготовления. 8 и 9 апреля стояла тихая погода. Казалось, уже ничто не помешает нам

отправиться в поход в точно назначенный день. Но накануне выхода с полудня потянул

еле заметный ветерок. К вечеру он засвежел и начал мести снег. А ночью ветер достиг

скорости 15 метров в секунду, разразилась новая метель. Со страшной силой она

буйствовала трое суток. Насколько спокойно мы слушали завывания бури в прошедшие

три недели, настолько нервничали эти три дня.

Только 13 апреля наступило новое затишье, и экспедиция немедленно покинула

свою базу.

Начался самый длинный из наших походов – в южную часть Земли. Ждал своего

исследования остров Большевик – второй по величине среди островов всего

архипелага. Отправляясь на него, мы не могли ожидать каких-либо особенных

открытий, но это отнюдь не лишало предстоящую работу ни значения, ни интереса.

Южные берега острова, омываемые водами пролива Вилькицкого, и восточные, со

стороны моря Лаптевых, были осмотрены с кораблей в 1913—1914 годах участниками

Гидрографической экспедиции и положены на карту. Нам предстояло уточнить съемку.

По опыту прошлого года мы знали: «уточнения» будут настолько значительными, что

дело фактически пойдет о новой съемке. А со стороны открытого нами пролива

Шокальского и Карского моря остров совсем не был очерчен. Здесь берега острова,

кроме нас, никто еще не видел. Таким образом, только теперь остров Большевик

должен был полностью и точно лечь на карту Советского Союза. Близость острова к

трассе намечавшегося Северного морского пути делала нашу работу особенно

ответственной. По объему это составляло больше чем третью часть всех работ нашей

экспедиции, а отдаленность острова от базы очень осложняла нашу задачу.

По приближенному расчету, как уже было сказано выше, нам предстояло пройти

от 1 100 до 1 250 километров, из них не менее 700 километров с топографической

съемкой и геологическими исследованиями. Для перехода на собаках это [371]

солидное расстояние. По опыту минувшего года, мы рассчитывали преодолеть такое

расстояние за 45—50 суток.

Нас не смущали ни расстояние, ни продолжительность похода. Время было

выбрано лучшее, какое только мыслимо в высоких широтах Арктики на протяжении

всего года. Сильные морозы кончались. Короткие белые ночи подходили к концу,

близился полярный день. До летней распутицы еще далеко. Все походное снаряжение и

аппаратура тщательно проверены. Впереди, на складе острова Большевик, запасено

горючее и корм для собак. Мы, как говорится, в полной спортивной форме. Наша стая

собак, хотя и ослабленная, все же вполне работоспособна. В общем можно было

уверенно итти вперед.

И все-таки перед нами лежал больше чем 1000-километровый путь. Большая часть

его проходила по морским льдам. Они могли принести немало неприятностей. Метели

тоже еще неизбежны. А всякие непредвиденные случайности могли осложнить

путешествие.

Чтобы преодолеть все «плановые» и «внеплановые» препятствия и по

возможности избежать опасных неожиданностей, чтобы провести всю намеченную

работу при отсутствии перспективы пополнить резко ограниченные силы и

материальные ресурсы, надо было готовиться к упорной борьбе со стихией.

И вряд ли еще где-нибудь эта борьба носит более напряженный, а иногда и

отчаянный характер, чем в санном полярном походе. Здесь мобилизуются все

физические и моральные силы человека, весь его опыт, выдержка, смелость, воля к

победе, сознание долга и разумная осторожность. Большой санный поход по льдам

всегда в значительной мере рискован. Здесь выполнение плана означает не только

проведение в установленный срок намеченной работы, но зачастую представляет еще и

борьбу за жизнь самих исследователей.

С уверенностью в победе экспедиция покинула базу и пустилась в далекий путь.

* * *

В первый день с полузагруженными санями мы прошли острова Седова и

остановились на ночлег возле нашего продовольственного склада. На следующее утро

взяли курс через морские льды на мыс Кржижановского.

Теперь, после догрузки собачьего корма, вес моих саней превышал 400

килограммов, другие сани были легче всего лишь килограммов на 30. В каждой

упряжке шло по 10 собак, в среднем каждая собака тащила от 37 до 42 килограммов.

Это не было предельной нагрузкой. На каждую собаку [372] можно было нагрузить до

50—55 килограммов. Но мы сознательно не допускали этого. Во-первых,

продовольственный склад на острове Большевик избавлял нас от такой необходимости;

во-вторых, путь предстоял далекий, и надо было беречь силы собак; в-третьих, что

самое главное, мы принципиально никогда не загружали собак настолько, чтобы

идущий с упряжкой человек не мог при хорошей дороге присесть на сани.

Еще на острове Врангеля я неоднократно проверял целесообразность различной

нагрузки собак и пришел тогда к выводу, что предельная загрузка саней собачьим

кормом, продовольствием и топливом, рассчитанная на максимальное использование

сил животных, создает лишь кажущийся, а отнюдь не действительный эффект. В

длительном походе такая загрузка, как правило, приводит к плохим результатам.

Лишние 10—15 килограммов груза на собаку не только замедляют бег животных, но

вынуждают людей все время итти пешком рядом с упряжкой. В результате дневные

переходы сокращаются настолько, что обусловленный этим расход продуктов сводит на

нет весь кажущийся в начале похода выигрыш. Кроме того, предельная нагрузка

выматывает силы людей к животных в самом начале похода, тогда как здравый смысл

подсказывает необходимость сохранения энергии как раз на вторую половину пути,

обычно наиболее трудную в связи с естественным утомлением.

Следует остановиться и на таком вопросе: можно ли допускать, чтобы в санном

походе число упряжек превышало количество людей. Должен ответить на это

отрицательно. Даже на хорошей дороге, которая не так часто встречается во льдах,

человек то и дело вынужден соскакивать с саней, отводить их от очередного заструга,

случайной льдины или, наконец, чтобы облегчить сани и помочь собакам выдернуть воз

на снежный сугроб. Без этого упряжка, как бы хорошо она ни была натренирована, не

сможет продвигаться. И это на хорошей дороге. А что же можно сказать о торошенных

льдах? Человек, идущий с передней упряжкой, вынужден останавливать ее, чтобы

стронуть с места неуправляемый задний воз, а потом вернуться к своим саням, которые

тоже не в состоянии сдвинуться без помощи. А так как препятствия, начиная с

маленьких и кончая труднопреодолимыми, встречаются в торосах на каждом шагу, то

остановки насчитываются многими сотнями. Они заставляют человека метаться из

стороны в сторону, изматывают собак и сильно замедляют передвижение.

Правилом нашей экспедиции являлось следующее: во-первых, человек,

участвующий в походе, должен иметь только [373] свою упряжку, сам управлять ею и,

как хозяин, заботиться о собаках: во-вторых, загрузка саней должна быть рассчитана

так, чтобы человек при относительно хорошей дороге (без торошенных льдов и при

плотном снежном покрове) мог садиться на сани и отдыхать.

Это давало нам возможность при сносных условиях пути делать большие

переходы, сохранять свои силы, чтобы в трудные минуты помогать собакам. При всем

этом управление гружеными санями и упряжкой в любых условиях – очень тяжелый

физический труд, а на плохом пути, даже при умении и большой тренировке ездока,

требуется напряжение всех сил.

14 апреля мы сделали 50,2 километра. Весь путь прошли по прямой линии через

морские льды, не углубляясь в залив Сталина. Недавние метели почти целиком занесли

мелкие торосы, сильно сгладили крупные и превратили льды в волнистую равнину, что

очень облегчило наш путь. Только в семи-восьми километрах от острова Октябрьской

Революции мы опять попали в сыпучий, сухой снег и потрудились как следует. Лагерь

разбили поздно вечером, под стеной глетчера, рядом с мысом Кржижановского.

После отдыха нами овладело странное чувство. Не знаю, чего в нем было больше

– любознательности, отсутствия у нас интереса к раз уже пройденным тропам или

нетерпеливости. Нам казалось, что мы можем сразу выполнить две задачи: в короткий

срок достичь острова Большевик и попутно заглянуть в глубь южной половины острова

Октябрьской Революции. Для этого нам надо было покинуть хорошо знакомый морской

берег с его прибрежными, легко проходимыми льдами и подняться на ледниковый щит,

чтобы, следуя по нему на юг, получить возможность обозреть пространства, лежащие к

востоку от щита.

Лучи яркого солнца били прямо в видимую часть ледника. Склон его блестел,

переливался, представлялся нам снизу чем-то вроде бесконечно широкого шоссе.

Соблазн оказался сильнее здравою смысла, и мы полезли наверх. Так мы нарушили

один из основных наших принципов – единство цели – и за это были наказаны.

Отлогий склон глетчера был невдалеке от стоянки. Мы без особых усилий

поднялись с загруженными санями. Но сверху мы ничего не увидели вдали: мешали

возвышенности ледника, расположенные впереди. Путь оказался покрытым глубоким

рыхлым снегом. Увидев свою ошибку, мы, вместо того, чтобы вернуться назад,

допустили вторую оплошность – принялись искать легкую дорогу на разных высотах

ледникового склона и в конце концов ушли от места, где можно [374] было спуститься

на берег, настолько далеко, что нам уже нелепым показалось возвращаться назад.

Дальше путь стал еще хуже. Собаки отказались тянуть тонущие в снегу сани.

Пришлось впрягаться самим. В результате после невероятно тяжелого 12-часового

рабочего дня мы оказались только в 20 километрах от прежней стоянки.

Ночью на возвышенности ледника разыгралась сильная поземка. К утру она

стихла, но дороги не улучшила. Чтобы выбраться на морской берег, нам пришлось еще

20 километров пробиваться по глубокому, рыхлому снегу и пенять на себя за

необдуманный поступок. Так два дня без особой пользы мы работали до седьмого пота,

да еще потеряли при этом хороший переход.

После ночевки на берегу мы были в боевом настроении, намеревались наверстать

потерянное и подумывали о переходе не менее чем в 40 километров. Условия для этого

как будто складывались благоприятные. Метель, всю ночь крутившая снежный вихрь,

улеглась, мела только поземка. Надеясь, что непогода кончилась, мы приготовились к

выступлению. Собаки были уже в упряжках. Вдруг южный ветер вновь покрепчал.

Снежная пыль опять взметнулась на несколько метров. Некоторое время я колебался —

выступать или нет? Но вот по небу поплыли знакомые нам зловещие облака,

напоминавшие своей формой чечевицу. Близился настоящий шторм. Благоразумие и

трезвый расчет на этот раз одержали верх. До того как шторм разыгрался бы в полную

силу, мы смогли бы пройти не более 10—15 километров, а собак, при встречном ветре,

измучили бы не меньше, чем за 50-километровый переход.

Решили выждать на месте. Отпрягли собак, получше закрепили палатку и залезли

в спальные мешки. Посвистывание ветра и шорох снежной пыли быстро убаюкали нас.

Но через два часа нас разбудил отчаянный вой метели. В конце дня разыгрался

настоящий шторм. Даже собаки не решились встать, когда мы резали им пеммикан.

Лишь некоторые, приподняв голову, с вожделением смотрели на куски пищи,

повизгивали, но не покидали належанных мест. Поведение животных было понятным,

– ветер и нам не позволял подняться на ноги. Пришлось проползти вдоль ряда собак и

каждой вложить ее порцию прямо в пасть. Так, не вставая, наши помощники и

поужинали, а мы уползли в палатку, подкрепились супом и снова залезли в мешки.

Новичка могли удручить неудачи, возникшие уже в самом начале похода. Но мы

считали себя старыми полярными волками и знали, что задержки иногда неизбежны,

однако они не могут решить исхода борьбы. [375]

* * *

В 7 часов утра метель все еще бушевала в полную силу, а через три часа наступил

полный штиль.

Снежных вихрей словно и не бывало. Вновь приветливо выглядела Арктика. По

бирюзовому небу катилось золотое полярное солнце, а внизу искрились бесконечные

снежные поля. Темносиние тени только подчеркивали их белизну. Все дышало какой-то

бодростью, зовущей к движению и деятельности. Даже крепкий мороз, щипавший уши,

казалось, торопил: «Ну-ну, пошевеливайтесь! Поскорее в путь, пора наверстывать

потерянное!»

Около полудня мы откопали наше имущество, заваленное сугробами, а вечером

разбили новый лагерь, уже на 35 километров южнее прежнего.

Дальше нас почти ничто не задерживало. Правда, еще раз налетела метель. Но

ветер не превышал 12 метров в секунду, бил «в борт» и не мог нас остановить. В

течение 11 часов мы непрерывно резали снежный поток и прошли 25 километров. А 21

апреля сделали переход в 50 километров, миновали мыс Свердлова, оставили здесь, как

и на предыдущих стоянках, запасы на обратный путь и вышли на знакомый мыс,

зажатый между двумя ледниками, на котором в прошлогоднем походе увидели первые

полярные цветы.

Отсюда можно начать пересечение пролива Шокальского и итти не на юг, а на

восток, рассчитывая обойти торошенные льды, в которые мы с Журавлевым забрались в

прошлую поездку.

Мы сделали за этот день хороший переход, достигли пролива и, кроме того,

заполучили добычу. Мы уже собрались было кормить собак, но в эту минуту в

полукилометре от лагеря показался медведь. Первым заметил его среди торосов Ошкуй.

Забыв о только что законченном 50-километровом переходе, собака понеслась за

зверем. Через минуту она исчезла в торошенных льдах. С нас тоже моментально

слетела усталость. Спустив еще несколько собак, мы бросились в погоню. Зверь

оказался молодым, сильным и изворотливым. Иногда собакам удавалось выгнать его на

какой-нибудь торос, но он сейчас же разгонял преследователей и опять мчался дальше в

море. Только пробежав больше двух километров, я увидел его сидящим на вершине

небольшого айсберга и одним выстрелом свалил вниз.

При свежевании туши мой нож неожиданно наткнулся на препятствие. Под

толстым слоем жира я обнаружил старую трехлинейную пулю. Где медведь получил и

сколько носил в своем теле эту памятку встречи с людьми, сказать [376] невозможно.

Может быть, летом какой-нибудь неудачливый охотник выстрелил в медведя с борта

ледокола, возможно, зверь принес пулю с острова Диксон, с Новой Земли или с Земли

Франца-Иосифа. Единственное, о чем свидетельствовала заросшая в сале пуля, – это о

том, что у белого медведя нет постоянного места жительства, его не смущают

расстояния. Вся Арктика – его вотчина.

Так наши запасы вновь пополнились из кладовой Арктики. Собаки наелись

свежего мяса и даже не хотели смотреть на пеммикан. Один лишь Ошкуй не мог

воспользоваться результатами своей отваги. В его глазах горела готовность съесть всего

медведя, но... у бедняги не раскрывался рот.

На долю этого пса выпадали самые невероятные приключения. В один из первых

походов на Северную Землю, когда он отказался работать, я выбросил его из упряжки и

махнул на него рукой. Он пропадал 18 суток, скитался где-то во льдах и, бог его ведает,

чем кормился. На девятнадцатые сутки Ошкуй заявился домой. Собаки встретили его

лаем, как чужого. А когда я вышел на шум, Ошкуй лег на живот, прополз несколько

десятков метров, сопровождаемый лающими собаками, и начал лизать мои руки. С тех

пор он взялся за работу. В прошлогоднюю распутицу он в походе до костей стер лапы,

но после одним из первых восстановил свои силы.