Текст книги "По нехоженной земле"

Автор книги: Георгий Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

«Беда не приходит одна», – говорит пословица. Так случилось и здесь. На

следующий день, в установленные сроки, Вася Ходов тщетно ждал ответа на свои

вызовы. Эфир молчал. Прошел день, и попрежнему никто не отозвался на зов нашей

станции. Еще день, еще и еще. Какие-то атмосферные явления создали зону

непрохождения радиоволн. Наша радиосвязь совсем расстроилась. Шли недели.

Однажды удалось связаться с Ленинградом и молниеносно получить ответ на

телеграмму, но для Журавлева не было ни слова. Два или три раза состоялся короткий

случайный разговор с якутскими и дальневосточными станциями. Они приняли наши

метеосводки, но для нас передач, естественно, не имели.

Телеграмма жены Журавлева продолжала лежать в моем столе.

На следующее утро после получения телеграммы Журавлев, сев за завтрак на свое

обычное место рядом со мной, рассказывал свой сон. Он видел во сне свою дочку. Она

была в розовом платье, собиралась в школу и просила купить ей новые валенки... Ходов

быстро встал из-за стола и выбежал на кухню... С тех пор редко проходил день, чтобы

Журавлев не делился с нами воспоминаниями о своих детях, чаще всего о Вале.

Подавляя душевную боль, я внимательно слушал его рассказы. Перед глазами

стояла светловолосая, голубоглазая стройная девочка, оставшаяся на молу в

Архангельске. По рассказам отца я знал все мелочи ее маленькой жизни; мне казалось,

что я полюбил ее не меньше отца. Как я хотел, чтобы дети остались жить! Иногда я

думал, что не выдержу этого испытания в крикну Сергею: «Замолчи! Вали нет!» Но

брал себя в руки и снова слушал. Я не мог допустить, чтобы горе или ожидание его на

неопределенное время захлестнуло наш маленький коллектив в полярную ночь. Дети

для Журавлева оставались живыми. [152]

Наконец связь восстановилась. Все были счастливы тем, что теперь можно ждать

известий от семей. И вот Вася передал мне новую телеграмму от жены Журавлева. Она

была послана на следующий день после первой, но из-за отсутствия связи все это время

пролежала на Земле Франца-Иосифа. В телеграмме было только два слова:

«Дети умерли»...

Я объявил Журавлеву о предстоящем походе и решил сообщить ему тяжелую

весть в пути. Мне казалось, что ему будет легче пережить горе вдали от базы, наедине

со мной. А главное, думалось, что тяжести похода не дадут ему сосредоточиться на

своем горе, а физическое утомление скорее притупит душевную боль.

...Первую ночь мы провели на льду, в 40 километрах от базы. Утром меня

разбудил мороз. Было еще рано. Я выбрался из палатки, чтобы провести наблюдения.

Термометр показал 32° ниже нуля. Небо было ясным. Стоял штиль. На северо-востоке

виднелся мыс Серпа и Молота. Вершина горы четко рисовалась на зеленоватом

небосводе. Только ее подошву скрывала подозрительная белая полоса. Чтобы получше

рассмотреть ее, вооружился биноклем. Вдруг резкий порыв ветра ударил мне в глаза.

Он кипятком ожег лицо, вырвал несколько искр из трубки, взвизгнул, точно испытав

удовольствие от своей проказы, и стих. На ледяной равнине кое-где закрутились

маленькие снежные вихри, но и они скоро исчезли. Минут двадцать стояла полная

тишина.

Я услышал, как проснувшийся Сергей разжег примус. Несколько собак,

поднявшись с належанных мест, покрутились на одном месте и легли спиной к северо-

востоку. Там местами опять закрутилась поземка. Вскоре выросло несколько снежных

вихрей. Очередной шквал ветра заставил меня отвернуть лицо. В воздух взметнулся

снег. Точно в испуге, вокруг лагеря засуетились сухие, как песок, снежные кристаллы.

Шквалы ветра налетали все чаще и чаще. Мыс Серпа и Молота выше и выше

занавешивала белая мгла. Начинался снежный шторм. Он должен был ударить нам

прямо в лоб...

Вернувшись в палатку, я рассказал Журавлеву о постигшем его несчастье... Кто

любит детей, тот поймет его горе, а кто знает настоящую дружбу, почувствует мою боль

за товарища...

Ветер усиливался. Его свист уже переходил в сплошной печальный вой. В другое

время я бы не снялся с бивуака. Сейчас же надо было итти. Я вылез из палатки, быстро

заложил обе упряжки и закрепил на санях груз. Оставалось снять палатку и свернуть

постели. [153]

Журавлев неподвижно сидел над примусом. По суровому лицу охотника одна за

другой катились слезы. Широкие плечи сгорбились, словно придавленные горем.

Казалось, не позови его, он так здесь и останется.

– Пойдем, Сергей!

– Как пойдем? Куда?—очнувшись, переопросил Журавлев.

– Пойдем вперед. Всегда надо итти вперед. Это наш долг!

Я потушил примус, собрал постели и снял палатку. Журавлев машинально надел

поданный мной совик. Моя упряжка тронулась навстречу шторму. Следом рванулись

собаки охотника. Вместе с нами пошло и горе.

Вдвоем

Ветер быстро нарастал. Впереди поднималась белая стена метели. Вскоре она

скрыла столообразную вершину мыса Серпа и Молота. Снежные ручьи поземки

слились в мощные курящиеся потоки. Потом соединились и они. Образовалось

сплошное кипящее море. Но вот взошло огромное солнце. Ледяные поля словно

вспыхнули. Красным светом загорелся снег, зарделась снежная пыль. Казалось, что

льды превратились в расплавленный металл, который, курясь красным паром, бурным

потоком устремился нам навстречу.

Метель усиливалась беспрерывно. Ветер то визжал, то переходил на низкий вой,

то обрывал, то снова начинал свою дикую песню. Иногда мне казалось, что в реве

метели слышится человеческий голос. Оглянувшись, я видел, как шевелятся губы

Сергея. Кричал ли он на собак, стонал, или разговаривал сам с собой – я не мог

понять.

Небо скрылось за снежной пылью. Солнце уже еле просвечивало и казалось

бесформенным слабым пятном. В одну из передышек я вынул анемометр. Скорость

ветра достигала 18 метров в секунду. Это при 32° мороза! Сидеть на санях было уже

нельзя – мороз пронизывал двойную меховую одежду. Итти против ветра тоже

невозможно. На лице образовывалась ледяная маска. Ветер захватывал дыхание, валил

с ног. Но... итти было нужно. А когда нужно – значит, можно.

Останавливались собаки. Они тыкались мордами в снег и старались отвернуть от

ветра. Одну из них, с низкой, редкой шерстью, боясь заморозить, я освободил от лямки.

Она минут пять пыталась бежать рядом, потом остановилась, повернула по ветру и

исчезла в ревущем хаосе. Остальных я гнал вперед. Им еще никогда не было так

тяжело. Но человек страдал [154] сильнее, я единственной помощью ему было

продвижение вперед. Собаки должны были итти.

Так километр за километром, час за часом. Меня самого оставляли силы.

Оглядываясь, я видел за собой упряжку Журавлева и его самого, борющегося с

метелью. Один раз я заметил, как, подбегая к упряжке, он упал. Собаки остановились.

Через минуту их силуэты растаяли в снежном вихре. Я остановился. Скоро тени

человека и собак появились вновь. Я снова поднял свою упряжку.

«Не слишком ли жестокое лечение? Не бесчеловечна ли моя помощь? Мой

товарищ физически всегда был сильнее меня. Но сейчас он падает. Горе надломило его.

Сейчас я сильнее. Значит, должен помочь. Значит, любыми средствами отвлечь его от

тяжелых мыслей. Буду гнать собак, пока есть силы. Надо дойти до такой усталости,

чтобы хотелось только спать».

И снова – километры мучительного пути. Лицо теряло чувствительность.

Коченели руки. Растирал их снегом и шел дальше.

На 19-м километре, обернувшись, я увидел, что Журавлев ничком лежит на санях.

Упряжка его остановилась. Собаки подняли морды и завыли. Заунывный вой смешался

с ревом метели. Я повернул свою упряжку и молча принялся разбивать лагерь.

Одному справиться с палаткой при таком ветре очень трудно. Сначала я крепко

вбил колья, полуразвернул палатку и придавил ее снежной глыбой, потом привязал к

кольям и уже тогда подполз под парусину и быстро поднял ее на стойки. Рискованный

маневр удался – палатка осталась цела.

Журавлев, не раздеваясь, свалился на разостланный мной спальный мешок. Я

нарезал снежных глыб и с наветренной стороны палатки выложил стену. За ней

образовалось затишье. Ветер перестал трепать парусину. В палатке стало теплее. Точнее

– внутри ее был тот же 32-градусный мороз, но только без ветра.

Накормив собак, разжег примус и взялся за приготовление ужина. Сергей метался

в тяжелом сне...

Метель бушевала всю ночь. Только перед утром ветер начал спадать, и скоро

заштилело. Зато мороз достиг 34°. Правда, без ветра он был менее чувствителен.

Поэтому погода казалась хорошей.

Когда проснулся Журавлев, у меня готов был завтрак, а собаки ожидали в

упряжках. Скоро они уже мчали нас к мысу Серпа и Молота. На 11-м километре мы

вышли к продовольственному складу. К этому времени термометр показывал уже —

36,3°. [155]

Не разбивая палатки, я сварил суп. Во время обеда наши металлические ложки

настолько обмерзали, что порой походили на небольшие ручные гранаты. Чтобы

оттаять их, приходилось поглубже погружать в кастрюльку с горячим супом и

некоторое время держать там.

Мои попытки сфотографировать район ни к чему не привели: «Лейка», вынутая

из-за пазухи, превращалась на морозе в бесполезный кусок металла.

Здесь догрузили сани. Теперь общая нагрузка на каждую собаку равнялась 50

килограммам. После полудня оставили мыс Серпа и Молота и взяли курс на север.

Дорога была сносной. Только местами наметенный снег еще не успел

смерзнуться. На таких участках приходилось итти пешком и иногда помогать собакам.

Остальное время сидели на санях и сходили с них только для того, чтобы согреться.

В 17 километрах от склада разбили бивуак. Рядом стоял большой айсберг.

Настоящий дворец! Метров на 20 возвышался он над морскими льдами. С одной

стороны волны вымыли в нем огромную пещеру. Образовался целый зал, с

причудливым потолком, несколькими колоннами, тремя высоко расположенными

окнами и широкой дверью. Занесенная сюда снежная пыль толстым пушистым ковром

покрывала пол. Незадолго до нас здесь побывал песец. Он даже лежал за одной из

колонн.

Журавлев попрежнему был молчалив. На мои обращения он отвечал

односложными «да» или «нет», а чаще кивал головой. Горе продолжало сопровождать

нас...

В ночь на 10 марта мороз еще более усилился. Мы часто просыпались и старались

потеплее закутаться в меха. От холода ломило ноги. Только когда натянули на спальные

мешки совики, удалось заснуть по-настоящему.

С утра, снявшись с бивуака, направились к лежащему впереди не то заливу, не то

проливу, который вдали все более и более сужался. Справа виднелся берег, знакомый

нам еще с прошлой осени, а слева блестел ледниковый щит, покрывавший какой-то

остров.

Дорога заметно ухудшилась. Айсберги стали попадаться чаще и становились

крупнее. Между ними часто лежал рыхлый снег, не державший саней. Продвижение

замедлилось. После полудня раз пять приходила с северо-востока густая, белая мгла.

Когда она широкой волной накрывала наш караван, мороз казался еще сильнее. Даже

теплые меха не спасали от него. Казалось, что при дыхании глотаешь куски холода и

чувствуешь, как внутри будто все застывает.

За день осилили только 16 километров. Дошли до крайней точки прошлогоднего

осеннего маршрута – мыса Октябрьского. [156]

Далее лежала неизвестность. Берега здесь еще не видели человека, и куда они

должны были привести нас – оставалось тайной.

Ширина пролива или залива здесь, от мыса Октябрьского до неизвестного

острова, покрытого ледниковым щитом, не более 7 километров. Посредине (условно

скажем) пролива лежат несколько мелких островков с высокими обрывистыми

берегами. Один из них мне удалось осмотреть. Сложен он известняками с очень

богатой ископаемой фауной.

Вернувшись в палатку, я доотказа накачал примус и начал кропотливую работу —

сушить рукавицы и капюшон кухлянки.

Это сложное занятие. Но чему не научит нужда. Нас она научила извлекать

максимум полезного из примуса. Мы пользовались обыкновенным примусом с

двухлитровым резервуаром. При полном и беспрерывном горении двух литров

керосина нам хватало на 6 часов. Когда особенно донимал мороз и не было

необходимости экономить керосин, мы накачивали примус доотказа, ставили его

посредине палатки, садились как можно ближе и наслаждались теплом. В такие минуты

примус создавал в палатке все известные человечеству климатические зоны. Тропики

располагались вокруг шипящей, раскаленной горелки и заканчивались около наших

лиц. Дальше узенькой полоской шел умеренный климат. И, наконец, всеобъемлющей

полосой нас окружали полярные страны.

Чтобы просушить отсыревшие меховые рукавицы или чулки, надо вывернуть их

мездрой наружу, держать над горелкой, беспрерывно мять руками и зорко следить,

чтобы они не попали «в тропики». Здесь кожа моментально свернется, сделается

ломкой и негодной для носки. Чтобы высушить одни рукавицы, надо потратить час-

полтора времени, примерно пол-литра керосина и очень много терпения.

При умеренном морозе (20—25°) и безветрии примус дает ощутимое тепло в

палатке. Тогда можно сидеть в ней без рукавиц и капюшона и даже без верхней одежды,

которую можно для просушки развесить над примусом под матицей палатки.

Когда надо было экономить керосин и не представлялось возможности просушить

одежду, примус особенно благодетельную роль играл по утрам. Отсыревшие рукавицы

и капюшон за ночь смерзались в комок. Надеть их в таком виде было невозможно. Во

время приготовления завтрака они оттаивали и надевались, впрочем сейчас же снова

замерзали, но уже приняв нужную форму. Требовать большего было нельзя.

Журавлев делал все, что нужно. Держался следа моей упряжки, подгонял своих

собак, подхватывал сани, когда они [157] готовы были перевернуться, вытаскивал их из

убродного снега. Но все это он делал автоматически. Не было видно энергии, живости и

задора, обычных для него в другое время. К концу дневного перехода он выглядел

совсем разбитым, молча валился на постель и тут же засыпал. Я кормил собак, готовил

пищу и будил его самого, чтобы накормить.

Мне было понятно состояние товарища, хотелось вдохнуть в него жизнь, вернуть

прежние упорство и энергию. В палатке, когда он не спал, я всячески пытался отвлечь

его от дум и заставить чем-нибудь заняться. В этот день, просушивая свою одежду, я

подвинул Журавлеву его малицу. Он понял и молча занялся своей одеждой.

На следующий день, 11 марта, с утра и до вечера держался сильный мороз с

туманом. В середине перехода мы вынуждены были раскинуть палатку, чтобы

вскипятить чай и хоть немного обогреться кипятком.

Берег почти все время шел на северо-восток, несмотря на мое сильное желание,

чтобы он повернул на северо-запад или хотя бы на север. Туман временами редел. К

западу от своего пути мы видели три куполообразные пологие вершины, кажется,

покрытые льдом. Определить, соединены ли они в один большой остров, или это

отдельные острова, вытянутые вдоль нашего берега, из-за плохой видимости было

невозможно. Можно было только предполагать, что наш путь ведет в глубь узкого,

длинного залива.

Уже перед концом 24-километрового перехода из тумана, километрах в пяти-

шести, вновь показался купол. Все пространство между нами и этим куполом,

насколько представлялась возможность рассмотреть, было забито многочисленными

айсбергами.

Эти грандиозные ледяные кристаллы все больше и больше стали досаждать нам.

Последние 6 километров мы шли то по узенькой полоске, отделявшей обрывистый

известняковый берег от выстроившихся вдоль него айсбергов, то коридорами между

айсбергами, то, наконец, взбираясь на некоторые из них. Встречались айсберги с

совершенно ровной, плоской поверхностью, поднимавшейся над морскими льдами

всего лишь на 3—4 метра. На них можно было без особого труда подняться по

снежным забоям. По одному такому айсбергу мы прошли 1 200 метров и благополучно

спустились на морской лед. Однако это было редкостью. Преобладали ледяные махины,

хотя и с плоской вершиной, но с прямыми, отвесными стенками, высотой в 12, 16 и

даже 20 метров. На такие не заберешься. Здесь наш путь извивался по узким

коридорам, точно по уличкам беспорядочного средневекового городка. Сани чаще и

чаще погружались в сугробы рыхлого снега. Вытаскивать их [158] оттуда становилось

все труднее. Не чувствуя мороза, мы обливались потом и готовы были сбросить

верхнюю одежду. Но надобность в этом неожиданно отпала. Обстоятельства настолько

резко изменились, что поставили нас втупик.

Мыс, к которому мы пробрались между айсбергами, в действительности оказался

небольшим островком, отделенным от берега языком ледника, лежащего на суше.

Выйдя сюда, мы невольно остановились. Берег неожиданно повернул на юго-юго-

восток. Туман сильно сгустился. Рассмотреть что-либо к северу было невозможно.

Оставив товарища с собаками, я полез на возвышенность. Но и отсюда увидел не

больше. Ясно было одно, что здесь берег минимально на полтора-два километра уходил

в указанном направлении. Далее все скрывала стена тумана. Что это – залив, бухта или

оконечность острова, вдоль которого мы шли?

Наступили сумерки.

Чтобы ориентироваться, я решил остановится и ждать улучшения видимости. Не

хотелось гнать собак с тяжелым грузом почти в обратном направлении или, в лучшем

случае, выписывать все извилины берега.

Спустились на лед и оказались под отвесной стеной высокого айсберга. Под

ногами лежал крепкий снежный забой. Выбрали место для палатки. С

противоположной стороны стена айсберга была наклонной, а неровности ее позволяли

забраться наверх. Я попросил Журавлева веревкой измерить высоту. Оказалось, что

вершина айсберга поднимается на 21 метр. Это – высота семиэтажного дома. Такова

была наша новая «гостиница».

Собак для защиты от возможного ветра расположили-между двумя высокими

застругами. Сильный мороз и тяжелая работа заметно сказывались на наших

помощниках. В этом походе я ежедневно давал им двойные порции, и, несмотря на это,

животные сильно похудели. В этот вечер они были неспокойны и после кормежки никак

не могли устроиться на ночь. Каждая собака хотела сделать себе ямку, в которой было

бы удобнее и теплее провести холодную ночь. Возможно, что они предчувствовали

новую метель.

Я долго наблюдал, как собаки скребли когтями снег, утрамбованный морозами и

ветрами почти до плотности мрамора. Особенно старался Лис – небольшой рыжий

пес. Он. кружился на месте, повизгивал, пытался разгрести снег то с одной, то с другой

стороны. Все старания его оставались безрезультатными. На снегу оставались только

еле заметные царапины. Наконец Лис бросил безнадежный труд, посмотрел на меня и

вдруг, высоко подняв морду, завыл. Вся стая, точно по команде, присоединилась к

запевале. Печальный [159] вой огласил сумерки над окружающим нас ледяным хаосом.

– Уйми их, уйми! Душу вывернут!—закричал Журавлев, выскакивая из палатки

и зажимая уши.

Я схватил кнут, щелкнул им, и вой оборвался на какой-то недосягаемо-высокой

ноте. Но собаки не ложились. Они ждали помощи. Я попробовал снег лопатой. Но и это

орудие оказалось не лучше собачьих когтей. Только ножовкой мне удалось выпилить

круглую глыбу. Лис немедленно залез в образовавшуюся ямку, плотно составил все

четыре лапы, сделал в таком положении несколько оборотов и лег, свернувшись

пушистым клубком. Все четыре лапы так и остались вместе, словно связанный пучок.

Нос собака прижала к этому пучку и хвостом покрыла сверху и нос и лапы. Вся поза

пса, казалось, говорила: вот так будет потеплее. Остальные собаки стояли и тоже ждали

помощи. Пришлось вырезать ямки для всех. Псы забрались в них и успокоились.

Сами мы в течение дня намаялись не меньше собак. На остановке отсыревшая

одежда, казалось, совсем перестала греть. Даже сидя в палатке, около примуса, мы все

еще стучали зубами, пока не съели горячий ужин и не забрались в спальные мешки.

...Полотнище палатки судорожно бьется под ударами ветра. Иней, осевший

сантиметровым слоем на внутреннюю сторону парусины, отваливается кусками, падает

на спальный мешок, на лицо. Струйки воды, стекая с лица, вновь застывают, волосы на

голове и мех спального мешка смерзаются.

Я нащупываю головой сухое место и делаю попытку заснуть. Последней мыслью

было: хорошо бы утром увидеть солнце, пусть даже холодное.

Но ни утро, ни день не принесли ничего утешительного. Завывал ветер, к тучам

снежной пыли порой присоединялась муть тумана. Ни солнца, ни неба, ни льдов, ни

берега. О поисках пути среди скоплений айсбергов в такую погоду нечего было и

думать. Весь день просидели в палатке.

В следующую ночь ветер еще больше усилился. Я начал опасаться за палатку.

Вытащил Журавлева из спального мешка. Впотьмах вылезли наружу и, ползая среди

метели, нарезали ножовкой огромных снежных кирпичей, защитили стену палатки с

наветренной стороны. Обогревшись в палатке, вновь вылезли наружу и соорудили

длинную стену, за которой укрыли собак.

Журавлев начал приходить в себя. У него снова появился интерес к окружающему.

В этот день он собрал собачью сбрую и починил ее. Потом сушил обувь и рукавицы.

Пытаясь отвлечь его от горьких мыслей, я рассказывал о гражданской [160] войне и

партизанском движении на Дальнем Востоке. О том, что были у нас тогда и радости

побед и горечь поражений. Иногда теряли лучших друзей, и уже казалось, что других

таких не наживешь. Но время и борьба залечивали тяжелые душевные раны.

Появлялись новые товарищи, с которыми крепко связывали общие цели и стремления.

Журавлев слушал и молчал.

К вечеру метель начала было стихать. Немного прояснилось. Но вскоре мы

убедились, что это только временно. Сплошные низкие облака разорвались на юго-

западе. Их края закруглились и сделались почти черными. Где-то за облаками было

солнце. Отверстие в черной раме горело багровым светом. Мрачная картина не обещала

улучшения погоды. И действительно, скоро густой туман сузил наш горизонт до 50

метров, а вслед за ним опять ударил шальной ветер с юго-востока. Он задержал нас на

месте еще на сутки.

Сильно потеплело. Термометр показывал только – 23°, зато метель бушевала в

полную силу. Скорость ветра достигла степени сильного шторма.

Невольно возникал вопрос: «Сколько же мы еще просидим здесь?» Терпения у нас

хватало. А вот с продуктами и керосином дело обстояло хуже. Утром 14-го истекало

семь суток, как мы покинули нашу базу, а от намеченной цели были еще далеки. Если

бы перепало несколько дней ясной погоды и нашлась хорошая дорога! Погода, конечно,

должна выправиться. Но когда?

Пока что мы сидели в палатке, точно в мышеловке. Чтобы чем-нибудь отвлечь

Журавлева от его мыслей, я охотничьим ножом выстругал из доски от консервного

ящика домино и навязал Журавлеву игру. Но как я ни старался посильнее хлопать

импровизированными костями по крышке ящика, не мог заразить партнера обычным

азартом. Игра шла вяло. Сергей невпопад ставил кости и проигрывал. Мысли его

попрежнему были далеко.

Тогда я решил попытаться занять его другим. На этот раз, отправляясь в поход, мы

захватили с собой по книжке. Журавлев взял «Анну Каренину», но за весь поход так и

не раскрыл ее. У меня была книжка, рассказывающая о теплых странах. Описания были

слишком контрастны с окружающей обстановкой и потому занимательны. Одно место я

прочел вслух:

«Горы закрывают Рио-де-Жанейро от здоровых ветров, лишают его

вентиляции. Жители Рио очень ценят сквозняки...»

А в это время за тонкой парусиной нашей палатки трещал мороз и выла метель.

Мы только что потушили примус, но палатка уже более чем достаточно

провентилировалась. Журавлев не вытерпел: [161]

– Уступим бразильцам немного ветра. Так – недельный запас, – проговорил он,

натягивая на голову меховой капюшон.

Книжка заинтересовала Журавлева, он попросил ее и, забравшись в мешок, начал

читать. Я был рад уже и этому.

В хаосе айсбергов

Только 15 марта мы вновь получили возможность двинуться дальше. Ночью

метель стихла. К утру лишь в северном и северо-восточном направлениях попревшему

стояла сплошная стена тумана. Есть там земля или нет, определить было невозможно.

На северо-западе хорошо просматривались ледниковый щит и отвесная стена глетчера.

Решили держать курс на них, зацепиться за ледниковый барьер и вдоль него

пробиваться к северу.

Тронулись в путь с надеждой, что туман, наконец, рассеется. Наличие его здесь в

марте было необычным. Повидимому, где-то недалеко были вскрытые льды. Только

этим и можно было объяснить его происхождение.

Вскоре после выступления из лагеря поднялись на низкий, плоский айсберг и

проехали по нему более двух километров. Максимальная высота его не превышала

шести метров. В прошлом, очевидно, это был язык какого-то ледника, сползший в воду

по отлогому склону и целиком оторвавшийся от своей основы. Наш курс счастливо

совпал с его протяжением в длину, хотя и ширина его была огромна, не менее 800

метров. Спуститься с айсберга оказалось несколько труднее, но все же мы в конце

концов нашли забой, только на два метра не доходивший до кромки обрыва, сбросили

собак и на руках спустили сани.

С этой минуты началась дорога, которую вряд ли могла бы нарисовать самая

горячая фантазия. Айсберги все теснее и теснее окружали нас. Среди них уже не было

ни одного пологого. Они, как башни, высились со всех сторон. Многие достигали

высоты 20—22 метров.

Часто коридоры между ними суживались настолько, что через них с трудом можно

было провести сани. Большая часть проходов была забита мягким, как пух, снегом. В

нем мы начали тонуть по пояс. Собаки беспомощно барахтались и, не находя опоры,

погружались в снег с головой. Приходилось самим вытаскивать не только сани, но и

собак. Мы сбросили малицы, работали в одних меховых рубашках и не чувствовали 27-

градусного мороза. Но это было не самое худшее. По сравнению с дальнейшим можно

было сказать, что мы до сих [162] пор шли легко. Чем больше мы приближались к

ледниковому щиту, тем хуже становилась дорога. В морском льду между скоплениями

айсбергов появились трещины. Одни из них были совсем свежими, и в них вода

казалась черной, как смоль, по контрасту с рядом лежавшим снегом. Другие успело

затянуть молодым ледком и засыпать рыхлым снегом. Эти были наиболее опасными.

В полукилометре от стены глетчера, взобравшись на одну из ледяных гор, я

увидел, что дальше не пройти даже с пустыми санями. Ледник, вдоль которого мы шли,

по всем признакам, находился в интенсивном движении и продолжал «телиться».

Вблизи самой ледяной стены многие из ледяных гор были окружены чистой водой. Что-

то надолго задержало здесь айсберги, не давая уплыть им в океан, и они огромным

стадом сгрудились возле ледяной стены. Здесь, насколько можно было рассмотреть,

царил бесконечный хаос, настоящие ледяные дебри.

Решили двигаться в некотором отдалении от ледниковой стены. Я тронул свою

упряжку. Не прошли сани и 15 метров, как снег под ними с шумом, напоминавшим

глубокий вздох, осел и быстро начал темнеть от пропитывающей его воды. Желая

облегчить воз, я быстро спрыгнул с саней и тут же начал погружаться. К счастью,

удалось упасть на живот, опереться на сравнительно большую площадь и выползти на

крепкий снег. Журавлева словно кто подстегнул кнутом. Бросив свою упряжку, он

подскочил к моим погружавшимся саням, упал на снег и руками вцепился в задок.

Общими силами мы выволокли их из трещины.

– Куда несет? Жизнь недорога, что ли? Давай, я пойду вперед.

– Твоя жизнь не дешевле моей, – ответил я, радуясь, что снова услышал

прежний голос товарища. В нем проснулась обычная для него энергия.

Скоро накрыл туман. Более трех часов, не видя далее 30—40 метров, мы

пробивались среди огромных айсбергов. Несколько раз попадали в настоящие ледяные

мешки. Из них не легко было выбраться даже в обратном направлении. Путь стал

мучительным и для нас и для собак. Одна из них, не выдержав напряжения, упала

мертвой в лямке.

С каким облегчением мы вздохнули, когда, наконец, выбрались на сравнительно

ровную площадку. Под прикрытием саней вскипятили чай, утолили мучившую нас

жажду и двинулись дальше.

Но наши испытания в этот день еще не кончились. Около 17 часов неожиданно

налетела новая метель с юго-востока. В надежде добраться до ближайшего клочка

земли мы [163] гнали собак дальше и скоро в снежном вихре наткнулись на гряду

совсем свежих торосов. Чудовищная сила ледника здесь мяла, крошила и передвигала

двухметровый морской лед. Мы нашли в гряде проход, но тут же были остановлены

трещиной, далеко превосходившей длину наших саней. Молодой, еще темный лед

покрывал ее поверхность. Бросаться на него было рискованно. Но что делать? Надо

пробовать. Развели метров на двадцать друг от друга упряжки, подвели собак вплотную

к затянутой трещине, подкатили сани с таким расчетом, что когда они достигнут

середины трещины, собаки уже успеют выскочить на крепкий лед с другой стороны и, в

случае аварии, удержат сани от быстрого погружения. К каждым саням прикрепили по

длинной веревке. Журавлев гикнул на свою упряжку. Под полозьями раздался треск. По

молодому льду побежали волны. Но сани уже вылетели на крепкий лед с

противоположной стороны. Мои собаки, не дожидаясь команды, рванули вслед и также

вынесли воз. Позади саней сейчас же появилась вода.

– Не удержишь, лешой! Все равно пройдем! Ничто не удержит! – кричал

Журавлев, стоя в решительной позе с широко развернутыми плечами.

Трудности пути и опасность вернули моему товарищу прежний задор и

расчетливую смелость. Теперь он справился с горем.

* * *

Метель усиливалась. Но продвигаться еще было возможно, и мы продолжали

путь.

Но вот впереди опять показалась какая-то новая грозная преграда. Оставив собак,

прошли вперед и взобрались на айсберг. Наверху ветер сбивал с ног, и снег здесь был

давно сметен, а снизу снежную пыль так высоко еще не подняло. Окружающий

ландшафт был виден нам точно с птичьего полета.

Однако что же здесь такое? Целые горы льда. Все, что мы видели до сих пор, было

мелочью. Здесь все было скорчено, вздыблено, пересыпано осколками и изрезано

трещинами. В пределах видимости айсберги занимали не менее 70—75 процентов всей

площади. Многие стояли вплотную друг к другу, другие раскололись под чудовищным

напором соседей и вдребезги искрошили встреченные на пути морские льды. Мурашки

пробегали по спине при одном взгляде на узкие расселины между отвесными ледяными

стенами. На дне их темнела вода.

Приближались сумерки. Итти дальше, по выражению Сергея, означало «искать

безголовья». Нашли в одном [164] из ледяных коридоров заветренный уголок и

поставили палатку. Здесь было настолько тихо, что горела незащищенная спичка. А

сверху доносился свист и озлобленный вой метели.

Я пытался подсушить одежду, подмоченную при погружении в трещину, но

пришлось ограничиться одними рукавицами. Приходилось экономить керосин. Да и

одежда и обувь намокли только сверху. К счастью, я был одет так, что вода могла бы