Текст книги "По нехоженной земле"

Автор книги: Георгий Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Когда становилось невмоготу, я давал сигнал к остановке и просил... дать

передышку собакам.

Журавлев, конечно, понимал, что вызывало мою повышенную заботливость о

собаках, но не высказывался на этот счет и старался казаться спокойным.

Наконец мы добрались до мыса Серпа и Молота. Я был вдвойне счастлив и

оттого, что мы шли вперед, и оттого, что кончился этот мучительный день.

* * *

На мысе Серпа и Молота нам предстояло определить астрономический пункт. На

это требовались сутки.

В действительности одни сутки выросли втрое. Еще перед нашим подходом к

Земле погода начала меняться. Сначала появились обычные предвестники метели —

перистые облака. Потом низкая слоистая облачность закрыла небо, посыпался мелкий

снег, а ночью разыгралась метель. К утру она стихла, но небо попрежнему было

пасмурным и без остановки порошил снег. Барометр падал, а температура воздуха

поднялась до – 12°. Определить астрономический пункт в этот день не удалось.

У меня температура была нормальной, но резкие боли все еще держались.

Поэтому лишний день стоянки был как нельзя кстати.

26 апреля небо несколько прояснилось. В облаках появились разрывы. Солнце то

и дело прикрывалось бегущими облаками или, в лучшем случае, просвечивая сквозь

них, показывалось в объективе теодолита с сильно размытыми краями. Последнее не

лучше первого. Никакие заклинания не помогли. Необходимый цикл наблюдений опять

остался незаконченным.

Болезнь стала ослабевать. Днем я, хотя и скорчившись и опираясь на лыжную

палку, все же бродил по лагерю. Он был расположен в русле речки, как раз под тем

высоким местом, где в октябре минувшего года мы отмечали первое вступление на

Северную Землю и поднимали советский флаг над ее берегами. Теперь наш лагерь

напоминал маленький поселок. Стояли две палатки – одна для жилья, другая для

приборов. Палатки по одну сторону и собаки, привязанные на цепи, по другую

образовывали как бы улицу. Над парусиновым поселком поблескивал канатик

натянутой антенны. Если не ошибаюсь, это вообще была первая антенна в практике

санных экспедиций в глубокой Арктике. У нас ее назначением было помогать в

определениях точного времени.

Для наших бытовых целей распределения и учета рабочего времени нам в

большинстве случаев достаточно было обычных [218] часов. Их ошибка на десятки

секунд или даже на несколько минут не имела особенного значения, тем более, что

рабочий день в походе в основном нормируется не часами, а состоянием погоды и

дороги, выносливостью собак и собственным самочувствием. Но для закрепления

топографической съемки на земной поверхности мы должны были через каждые 70—

120 километров определять опорные точки в виде астрономических пунктов или,

другими словами говоря, по возможности точно определять точку нашего

местонахождения на планете. От качества астрономических наблюдений зависела

точность будущей карты Северной Земли. Обычные часы для этих работ уже

непригодны, так как здесь играют роль уже не только минуты, но и доли секунд.

Например, при определении географической долготы на широте 80° ошибка часов на

одну секунду сдвинет определенную точку к востоку или западу на 80,8 метра; а если

часы отстанут или уйдут вперед на одну минуту, то точка будет нанесена на карту с

ошибкой в ту или иную сторону уже на 4848,5 метра.

При астрономических наблюдениях употребляются более точные часы – так

называемые хронометры. Но и среди них не существует ни одного экземпляра, который

без создания для него особых режимных условий постоянно показывал бы точное

время. Качество механизма, еле заметные толчки, тряска, изменение температуры

прибора – отражаются на точности его показаний, и хронометр, хотя и меньше, чем

обычные часы, то отстает, то уходит вперед. У хорошего хронометра, при внимательном

отношении к нему, такие изменения в ходе носят более или менее плавный характер и

могут быть учтены, а ошибки в показаниях бывают незначительны. Но и маленькая

погрешность хронометра ведет к заметной ошибке в нанесении на карту какой-либо

точки земной поверхности.

Особенно важны показания хронометра в экспедиционных условиях. Несмотря на

постоянную заботу путешественника о своих хронометрах, ошибки их беспрерывно

накапливаются, и если исследователь лишен возможности сколь-либо часто проверять

ход хронометра, его съемка «сползает» в ту или другую сторону. Раньше хронометры

сличались с часами обсерватории перед отправлением в экспедицию и после

возвращения из нее. По этим засечкам выводилась средняя погрешность в ходе часов,

причем учесть неровности в накоплении ошибок возможности не представлялось. Это

еще не так давно приводило к очень большим неточностям на картах, особенно в

определении долгот. Нечего и говорить, что такие карты мало годились для

практических целей, и моряки зачастую с недоумением водили свои корабли там, где на

карте была показана суша, или терпели кораблекрушения, наталкиваясь [219] в тумане

и темноте на берега в тех местах, где значилось море.

В наше время имеется полная возможность избежать грубых ошибок в

определении географических координат местности. В любой глуши путешественник

располагает возможностью несколько раз в сутки сличать свои хронометры с наиболее

точными часами в мире, находящимися в подвалах крупнейших астрономических

обсерваторий. Радио – это гениальное изобретение русского ученого – приходит на

помощь в любой точке нашей планеты. Наиболее крупные радиостанции мира в

определенные сроки автоматически включают главные часы обсерваторий и передают

особые, так называемые «ритмические» сигналы времени. Располагая

радиоприемником и сличая свои хронометры с этими сигналами, можно определить

поправку с точностью до сотых долей секунды.

Наша экспедиция располагала двумя «настольными» и тремя «карманными»

хронометрами. В поход были взяты только последние, как наиболее удобные. Они были

уложены в специальный термос, помещенный в деревянный ящик, выложенный внутри

толстым, пружинящим слоем оленьего меха и обшитый снаружи таким же чехлом. Вода

в термосе ежедневно подогревалась до определенной температуры. Такая упаковка

предохраняла хронометры от низких температур и неизбежных в дороге толчков и

тряски.

Для приема «ритмических» сигналов времени мы располагали четырехламповым

регенеративным радиоприемником с вариометрами. Питание он получал от батареи

накала емкостью в 35 ампер-часов и батареи анода, дававшей напряжение в 75 вольт,

рассчитанной на работу в течение двух месяцев. Во избежание влияния мороза на

работу батарей в воду, залитую в элементы, было добавлено 10 процентов глицерина, а

для лучшей изоляции элементов пространства между ними были залиты машинным

маслом. Обе батареи, как и хронометры, везлись в специальных термосах.

В походе все это хозяйство требовало не мало забот и являлось чувствительным

грузом в нашем снаряжении. Ящик с хронометрами весил 4 килограмма,

радиоприемник вместе с батареями, термосами, антенной и мелкими

принадлежностями – 28 килограммов. Но мы надеялись, что как заботы по

сохранению аппаратуры, так и ее вес впоследствии полностью окупятся точностью

наших астрономических пунктов.

Я выбрался из мешка как раз к моменту приема «ритмических» сигналов.

Слышимость была прекрасной.

В это время вернулся в лагерь Журавлев. Он ездил километров за 25—30, чтобы

завезти вперед пеммикан. Охотник [220] запряг 14 лучших собак из нашей стаи,

погрузил 300 килограммов пеммикана и доставил его на мыс Октябрьский. Сведения о

дороге были мало утешительными. Всюду лежал рыхлый снег, местами слабым ветром

сметенный в сугробы. На санях Журавлева лежало бревно более трех метров длиной и в

очень хорошей сохранности. Журавлев нашел его вмерзшим в лед. Это была наша

первая находка отлично сохранившегося плавника на Северной Земле,

подтверждающая в данном случае, что льды даже в этом проливе недавно вскрывались.

К утру 27-го боли у меня почти исчезли. Я бросил палку, мог сгибаться и

разгибаться и опять чувствовал себя вполне способным к походу.

Теперь, когда неприятность окончательно миновала, мы стали оживленно

обсуждать причины приключившегося недуга и ставить диагноз задним числом.

Но меня, по правде, уже не интересовал диагноз. «Замечательно, что не вернулись

на базу. Еще лучше, что можно итти вперед, наносить на белое пятно карты четкую

линию очертаний доселе неведомых берегов».

Так думал я. И жизнь была прекрасна. И еще прекраснее казалась Арктика.

После нескольких дней непогоды все вокруг опять выглядело празднично и

нарядно. Облака еще накануне разогнало. Без отдыха светило золотое, незаходящее

солнце. Ночью и днем над нами сияло бездонное, голубое небо. Свежий выпавший снег

искрился и блестел. Темносиние тени лежали у каждого камня, заструга, в каждом

углублении. Следы наших ног вокруг палаток казались мазками индиго. Можно было

подумать, что подошвы наших унтов вымазаны краской и с каждым шагом мы

оставляем ее отпечатки. А следы собак выглядели настоящими синими строчками на

белом атласе. Трудно было оторвать взгляд от этой картины. Любой художник

позавидовал бы чистоте, блеску, яркости и глубине ее красок.

Мороз держался около – 20°, но почти не ощущался. Солнце припекало. Темные

предметы заметно нагревались. Даже камни с освещенной стороны наощупь казались

теплыми. Горсть снега, брошенная на такой камень, быстро исчезала, и вместо снега

оставались, точно роса, капельки воды. Потом и они испарялись.

В 16 часов закончились астрономические наблюдения. В той точке, где стоял

теодолит, установили приметный знак. Использовали для него привезенный

Журавлевым ствол плавника. Основание столба укрепили пирамидой из камней. На

затесанных сторонах знака вырезали фамилии членов экспедиции [221] и буквы «С. С.

З. А. Э.», что означало – Советская Северо-Земельская арктическая экспедиция.

Так был определен наш первый астрономический пункт на самом массиве

Северной Земли. Наша работа на этом участке закончилась.

* * *

В 20 часов мы распрощались с мысом Серпа и Молота и двинулись в глубь

пролива Красной Армии. 28 апреля, в 2 часа, разбили лагерь почти в 30 километрах от

прежней стоянки, под обрывом мыса Октябрьского. Весь путь прошли без съемки, по

прямой, пересекая отдельные мыски и срезав Советскую бухту, так как этот участок

был обследован и заснят нами еще во время первого похода на Северную Землю.

Заброска вперед пеммикана вновь позволила нам итти с относительно небольшим

грузом. Это было как нельзя более кстати. Дорога оказалась отвратительной, хотя и

была красивой благодаря искрящемуся снегу. Во многих местах рыхлый снег достигал

вязков саней, сильно затрудняя продвижение и заставляя собак работать в полную силу.

Я со своей упряжкой пробивал путь и очень скоро начал подумывать о хорошей метели.

Она могла бы подмести рыхлый снег и выправить дорогу. Утешала мысль, что метели

долго ожидать не придется. Погода, правда, держалась удивительно хорошая, но ведь

мы входили в самое узкое место пролива. По мартовскому опыту я знал, вьюга здесь

может разыграться совершенно неожиданно. Можно было надеяться, что и на этот раз

пролив останется верным своему характеру. И если в марте метели досаждали нам, то

теперь одна из них была бы желанной.

Пока же рыхлый снег лежал пушистым ковром на всем пути. Он горел в лучах

солнца, переливался миллиардами цветных искр, утяжелял путь и сильно утомлял

глаза, даже в цветных очках. Но он же давал нам возможность вести некоторые

наблюдения над жизнью животного мира.

По дороге то и дело попадались следы песцов. Как правило, они были парными.

Видно было, что звери бежали или рядом, или друг за другом. Иногда один след шел по

прямой, а другой рядом делал небольшие петли, и изредка там, где зверьки играли, оба

следа образовывали сложный рисунок. Двойные следы и игры зверьков указывали на

то, что для песцов наступило время спаривания.

Беззвучно, но ярко повествовал снежный ковер и о борьбе, обычной между

зверями в этот период. В одном месте наперерез двойному следу шел след песца-

одиночки. Парный след разделился. Один зверек, очевидно самочка, отбежал [222] в

сторону и сел. След другого устремился навстречу пришельцу. Вот зверьки встретились

и немедленно вступили в драку. Снег здесь истоптан и смят, – видно, что сцепившиеся

соперники катались клубком. Потом следы рассказывали о том, что один из бойцов

сделал тактический ход: попытался обойти врага и по широкой дуге приблизиться к

желанному объекту. Но второй боец срезал дугу по прямой и настиг противника. В этом

месте следов борьбы особенно много. Самочка, терпеливо сидевшая на первом этапе

борьбы, теперь, повидимому, потеряла самообладание. Может быть, ободряя друга, а

может быть, и подзадоривая обоих соперников, она два раза подбегала к месту

сражения, но, не достигнув бойцов, отскакивала в сторону. Между тем бой достиг

максимального ожесточения – на снегу появились рубиновые капли крови. Наконец

один из бойцов не выдержал. Большими скачками он устремился в сторону морских

льдов. Снег выдавал весь позор его бегства, – между отпечатков лап виднелась

отчетливая полоска: потерпевший поражение уходил с поджатым хвостом. Победитель

начал было преследование противника, но через сотню метров повернул обратно.

Дальше пошел опять двойной след. Причем один след шел почти по прямой

линии, и на нем кое-где можно было найти капельки крови, а другой извивался около

первого крутыми петлями. Первый из них безусловно принадлежал бойцу, а второй —

его подруге, очевидно заигрыванием и грациозными прыжками вознаграждавшей

победителя за разодранные уши или прокушенную лапу. Звери ушли к земле, к

семейным радостям.

Лишь одного мы не могли прочесть в, снежной летописи: с которым из героев

бурного романа ушла самочка по этому пути. Был ли это тот, который сопровождал ее

раньше, или случайная встреча стала для него роковой? Сравнивая следы, мы пытались

разрешить и этот вопрос, но – увы! – искрящийся ковер не желал выдать тайны.

Еще чаще встречались следы леммингов. Их одинаково много было и на берегу и

на льду. Следы беспорядочно петляли в различных направлениях и говорили о том, что

пригревающее солнце вернуло к деятельности грызунов, проводивших зиму под

снежным покровом. Вероятно, при тщательной расшифровке строчек, оставленных

лапками зверьков, можно было бы прочесть не одну интересную историю, но у нас не

было времени для такого кропотливого занятия. Только случайно мы наткнулись на

следы трагедии. След лемминга встретился со следом песца. Грызун бросился в

сторону, сделал несколько зигзагов, но, конечно, не мог уйти от зубов быстроногого

хищника. Однако песец не съел своей жертвы, [223] а закопал ее в снег. Сомнительно,

чтобы он собрался вернуться за своей добычей. Да и вряд ли в этом могла появиться

нужда. Леммингов достаточно было всюду. Скорее всего здесь сказался инстинкт песца.

Как истый хищник, он, даже сытый, не мог пропустить встретившейся добычи.

Перед остановкой мы поймали на льду сначала одного, потом другого лемминга.

Посадили зверюшек в банку из-под пеммикана и могли рассмотреть их во всех

подробностях. Оба они были в зимних нарядах – брюшко светлосерое, спинка заметно

темнее – чуть серебристая, с темнокоричневой, почти черной полоской по хребту.

Один из леммингов достигал в длину 15 сантиметров, другой – не более 13. Толстые и

широкие, на низеньких ножках, они похожи были на пушистые детские рукавички или,

еще больше, на подушечки для булавок. Хвостики, длиной в полтора сантиметра,

напоминали петельки, за которые подвешиваются такие подушечки. Когда кто-либо из

нас протягивал руку, зверюшки принимали явно угрожающую позу и отчаянно пищали.

Тогда во рту у них были видны длинные изогнутые резцы, а из шерсти на подошвах

передних лапок высовывались длинные, но плоские и тупые когти, приспособленные к

разгребанию снега, но никак не для защиты. Единственным оружием леммингов

является угрожающий писк, но вряд ли он способен остановить песца, сову,

бургомистра или поморника – извечных врагов маленького грызуна. Даже нора летом

спасает его только от птиц, но никак не от песца.

В палатке мы угощали и наших пленников. Лемминги грызли замерзшее

сливочное масло, потом охотно хрустели галетами и, наконец, к нашему удивлению,

еще охотнее принялись за уничтожение спичек. Похоже было, что карельская осина

пришлась грызунам по вкусу не менее, чем миниатюрные побеги полярной ивы и

корешки трав.

Сами мы на этот раз совместили в одно и обед и ужин в четвертом часу, спать

легли в шестом, а потом завтракали в 14. Круглосуточное солнце давало нам

возможность работать, есть и отдыхать тогда, когда это было наиболее удобно.

Остаток дня заняло обследование трех небольших скалистых островов, лежавших

грядой поперек пролива, против мыса Октябрьского. Еще в мартовскую поездку, на

обратном пути от мыса Ворошилова, я посетил их и в береговых обрывах обнаружил

богатую ископаемую фауну. Теперь мы снова заехали на острова. Они оказались

сложенными известняками с большим включением кораллов и брахиопод.

Под обрывами островков нашли следы недавнего пребывания птиц, но самих их

не обнаружили. Возможно, они отлетели куда-то поближе к вскрытым льдам. [224]

Вечером подул северо-восточный ветер, а ночью началась желанная метель. Ветер

не превышал 10—12 метров в секунду, дул ровно. Сутки мы просидели в старом лагере

и на этот раз нисколько не тяготились задержкой, так как знали, что метель с каждым

часом улучшает дорогу.

И действительно, мы сразу убедились в этом, как только 30 апреля снова

пустились в путь. Рыхлого снега на прибрежной полосе точно не бывало. Зато между

лежащими грядой айсбергами он местами доходил до пояса. Запомнив на всю жизнь, в

какую ловушку мы с охотником когда-то попали, забравшись в гущу ледяных гор,

теперь я тщательно обводил наш караван мимо пагубного места и не отрывался от

узенькой полоски ровного льда между берегом и айсбергами. Но и здесь работа

ледников давала себя чувствовать. На последних пяти километрах перехода стали часто

попадаться участки с выжатой на лед морской водой. Она превратила снежный покров в

клейкую кашицу. Собаки шарахались в сторону, но деваться было некуда. Справа шел

наполовину обнаженный из-под снега и поэтому непроходимый для саней берег, а слева

возвышалась еще более непроходимая чаща айсбергов с огромными сугробами рыхлого

снега между ними. Волей-неволей надо было преодолевать неприятные участки.

Весь день удерживалась пасмурная погода. Картина поблекла. Рассеянный свет не

давал теней. Ледяные обрывы светились тусклым и холодным зеленовато-голубым

светом. Но видимость была вполне удовлетворительной, и это дало нам возможность

убедиться в том, что куполообразные возвышенности на противоположном берегу

пролива связаны между собой и представляют один большой остров, сплошь покрытый

ледниковым щитом. Только на одном небольшом участке этого берега между

гигантскими ледяными потоками виднелся кусок обнаженного берега.

Весь переход проделали со съемкой, беспрерывно пеленгуя противоположный

берег.

На ночлег остановились под высоким пирамидальным айсбергом. На вершине его

укрепили наш флаг. В канун Первого мая нас больше чем когда-либо радовал его

шелест.

В проливе Красной Армии

Наступило Первое мая.

Поздравляя в это утро друг друга с праздником, мы словно видели родную

Москву, Красную площадь и товарища Сталина, стоящего на мавзолее из красного

гранита и приветствующего демонстрацию. [225]

Здесь, на Северной Земле, мы сознавали себя членами огромного коллектива

строителей, социализма. И нам хотелось влиться в стройные ряды первомайского

шествия.

Наша «колонна» была самой маленькой, но полноправной частицей

многомиллионной демонстрации трудящихся Советского Союза.

Красный флаг мы сняли с высокого айсберга, закрепили его на моих передних

санях и двинулись дальше по проливу Красной Армии.

Небо было пасмурным. Юго-западный ветер, слабый с утра, к полудню усилился

– начал мести поземку. Дорога была хорошей, обнажения встречались редко.

Задерживались мы только на тех точках, где брались очередные азимуты и

зарисовывался видимый рельеф. Продвигались быстро.

Наш путь шел по узкой полоске прибрежного ровного льда. Справа от него

тянулся угрюмый, засыпанный снегом, сглаженный и низкий берег, а слева

возвышались тысячи плотно сдвинувшихся айсбергов, за которыми виднелась голубая

стена ледника, обрамляющая неизвестный, покрытый льдом остров.

Не слышно было ни одного звука, кроме легкого посвистывания ветра,

поднимавшего поземку, да редкого потрескивания льдов. Мы были здесь

единственными нарушителями тишины. Но ощущение первомайского праздника

попрежнему владело нами. В шорохе поземки мы как бы слышали шелест шелковых

знамен.

Пользуясь отсутствием тумана, мы и в этот день благополучно миновали

неразбериху айсбергов и ледяных нагромождений. Сравнительно хорошая видимость

позволяла на протяжении всего пути пеленговать противоположный берег пролива.

Теперь уже не было никакого сомнения в том, что это берег большого острова,

беспрерывно тянущегося на северо-восток.

Около полуночи, на 46-м километре перехода, мы подкатили к громаде мыса

Ворошилова. Гигантские скалы его, как и в первый раз, произвели величественное

впечатление. Как возбуждает праздник, так и эти скалы радуют и тянут к себе взгляд

после низменного, сглаженного, скучного берега. В добавление к этому здесь нас

встретили новые звуки и живые существа. На скалах было много птиц. Встревоженные

выстрелом, из каменных расселин и с карнизов скал с криками снимались большие стаи

чистиков и люриков. Сделав в воздухе несколько кругов, они снова возвращались на

скалы и исчезали из виду. Птиц было много, но они или скрывались в неровностях, или

сидели так высоко, что рассмотреть их снизу было нельзя. Мы несколько раз поднимали

птиц [226] ради одного лишь удовольствия видеть вокруг себя живые существа. Когда

очередной выстрел поднял особенно большую стаю, Журавлев, смотря на нее, начал

было: «С ружьем здесь можно...», но остановился. Птицы скрылись на высокой скале.

Охотник задумался, – «...очень скоро помереть с голоду», – закончил я его фразу. И

Журавлев утвердительно кивнул головой. Действительно, добыть сейчас здесь птиц

было невозможно. Вот летом – другое дело: на льду появятся озера воды, забереги или

разводья, и птицы будут садиться на них для кормежки.

Ветер усиливался. Вблизи скал он уже проносился со свистом. Лед здесь был, как

и раньше, точно отполированный. Палатку поставить было негде.

Мы гикнули на собак и вместе с ветром пронеслись 6 километров к маленькому

островку, где было наше продовольственное депо.

За день прошли 52 километра и на протяжении почти 50 километров засняли оба

берега пролива Красной Армии. Это более чем хорошо. Можно бы со спокойной

совестью перейти к отдыху. Но ветер все больше и больше разгонял облака. Голубой

сектор неба быстро увеличивался. Открылось солнце. Оно-то и отвлекало нас от

отдыха. Была надежда, что в 6 часов утра погода позволит провести утренние

астрономические наблюдения. И мы решили дождаться этого часа.

Долго сидели за нашим праздничным ужином. Он не отличался ничем особенным,

но был сытным, как всегда.

Горячую пищу мы принимаем, как правило, три раза в сутки. Только иногда, из-за

погоды или увлекшись хорошей дорогой, отступаем от этого правила – едим перед

выходом в путь и по окончании перехода, расположившись на ночлег. Я сознательно не

употребляю слов: утром, в полдень, вечером. Солнце светит нам круглые сутки.

Чередования наших переходов и отдыха в основном зависят не от наличия света, а от

погоды. И хотя мы по инерции и стараемся придерживаться привычного распределения

суток, все же нередко завтракаем вечером, а ужинаем утром; спим днем и работаем

ночью. Очень часто ужин и обед у нас объединяются.

После пополнения запасов со склада на мысе Серпа и Молота и с учетом

продуктов здешнего склада мы теперь располагали полуторамесячным резервом

продовольствия. Наш суточный рацион определялся следующими данными: [227]

Таковы цифры. Они маловыразительны. Их необходимо расшифровать, чтобы

сделать понятными не только объем и питательность ваших блюд, но в какой-то степени

и их вкус.

Во-первых, о калорийности нашего пайка. Она несколько ниже, чем обычно

принято в полярных экспедициях. Это снижение сделано нами сознательно. Ведь,

кроме того, что имеется на санях, мы рассчитываем еще и на охоту. Если полярной

ночью нельзя было сколько-нибудь твердо рассчитывать на добычу медведей, то теперь,

весной, мы уверены в удачливой охоте. И мы нисколько не стесняем себя ни в граммах,

ни в калориях, в основном руководствуясь нашим аппетитом, но не суточными

нормами. Да, кстати, нормы эти как будто вполне отвечают нашим потребностям.

Лучше всего описание установившегося у нас меню начать с ужина (он же и

обед). Почти постоянным блюдом у нас является суп «мечта». И лирическое название и

рецепт этого блюда родились здесь, в походных условиях. [228]

Еще в первом походе на Северную Землю мы везли с собой примерно тот же

набор продуктов, что и сейчас. Среди них был особый сорт пеммикана, прославленный

во многих описаниях полярных экспедиций, но нам совершенно незнакомый. По виду

он представлял собой не то пшеничный хлеб, не то очень густую спрессованную кашу.

Это была смесь мясного порошка, жиров, риса, сухарей и... шоколада. Бесспорно, такая

смесь обладала хорошей питательностью, а для приготовления блюда достаточно было

заварить ее кипятком. Это как нельзя лучше соответствовало походным условиям.

Однако первая проба пеммикана пришлась нам не по душе. Когда мы по всем правилам

приготовили блюдо из этого продукта, то увидели перед собой жидкую коричневую

кашицу. Один вид ее покоробил нас. Еще худшее впечатление произвел вкус этой

кашицы. Если смесь мяса, жиров, риса и сухарей была естественной, то основной

компонент – шоколад – был явно не к месту. После первого же глотка заморского

продукта мы отложили ложки и стали обсуждать, что с ним делать. Выбрасывать —

жалко, он действительно был питательным, а есть невозможно. И мы анялись опытом.

Чтобы убить привкус шоколада, мы всыпали в кастрюлю побольше луку и других

сушеных овощей, положили красноармейские консервы, долили воды и поставили на

примус. Когда все это перекипело, мы принялась за еду и быстро опорожнили

кастрюлю. Единогласно признали, что это не суп, а мечта. Так родилось название

нашего излюбленного походного блюда.

Название закрепилось, а составные части «мечты» продолжают меняться и теперь.

Вместо овощей мы часто кладем макароны или добавляем риса, мясные консервы

заменяем свежей медвежатиной, а в сильные морозы добавляем еще солидный кусок

сливочного масла. Это не перестает напоминать нам всем известный шуточный рассказ

о бывалом солдате, сварившем похлебку из топора. В данном случае таким топором у

нас служит пеммикан.

Во время коротких остановок на переходе мы обычно пьем какао, прибавляя в

кружку 50—80 граммов сливочного масла. Кружка такого напитка, выпитая вприкуску

с галетами, на 5—6 часов делает нас сытыми.

Таков наш стол в походе. И мы не испытываем никаких лишений от однообразия

походного меню. Здоровье, беспрерывная физическая работа и сон на кристально-

чистом воздухе постоянно поддерживают у нас хороший аппетит.

По списку наших продуктов видно, что в нашем рационе есть и коньяк, хотя

суточная норма его равна всего лишь 10 граммам. Мы не являемся принципиальными

противниками этого напитка. Наше отношение к нему можно определить так: [229]

один к спиртному абсолютно равнодушен; другой выпьет стакан водки и не охмелеет.

Такое отношение к алкоголю не помешало нам прийти к общему мнению, что он

отнюдь не обязателен в походе.

Поэтому-то спиртное и входит в наш рацион в виде коньяка в такой

гомеопатической дозе. Ее вполне хватает, чтобы придать аромат и особый вкус кружке

чая. Даже при таком умеренном употреблении фляжка с коньяком обычно извлекается в

особо удачливые дни или в случае крайней усталости.

Со дня выхода с базы мы еще ни разу не притрагивались к фляжке. Образовалась

солидная экономия коньяка... по 80 граммов на человека. Это уже не совсем гомеопатия,

а вполне реальная рюмка. И сегодня, перед тем как приступить к «мечте», поданной на

наш праздничный первомайский стол, мы разрешили себе не только ликвидировать

экономию, но еще заавансироваться на целых 20 граммов в счет будущего.

После ужина сидим за кофе, грызем промерзший шоколад, ожидаем момента

утренних астрономических наблюдений и представляем себе картины первомайской

Москвы.

Ветер шелестит нашим флагом, поднятым над палаткой. На севере полуночное

солнце катится над бесконечным ледяным полем, расцвеченным в розовые, синие и

фиолетовые тона. На западе белым пламенем горит ледниковый щит, а на востоке, как

беззвучный фейерверк, вспыхивают зеленые блики на хорошо видимых гордых скалах

мыса Ворошилова.

На мысе Ворошилова

Днем 2 мая определение астрономического пункта было закончено. Наложив

вычисленные координаты на съемку Гидрографической экспедиции, мы увидели, что

характер видимого берега плохо соответствовал тому, что было изображено на старой

карте.

Посоветовавшись, решили осуществить наше намерение, зародившееся еще

раньше – пройти от нашего астрономического пункта восточным берегом Земли до

астрономического пункта Гидрографической экспедиции на мысе Берга. Это давало нам

возможность перезаснять на указанном участке очертания берега и прилегающих гор,

исправить имеющиеся ошибки, выяснить геологическое строение района и увязать

нашу съемку с единственным имевшимся до нас на Северной Земле астрономическим

пунктом.

Днем я заснял наш и лежавший рядом небольшой островок. На их скалистых

берегах я вновь увидел чистиков. Птицы держались парами и сидели на каменных

карнизах на [230] высоте лишь от 40 до 60 метров. Истратив несколько патронов, добыл

двух птичек. Винтовочные пули попали удачно и не разнесли их. Желудки птичек

оказались совершенно пустыми, зато наши наполнились вкусным супом. Повидимому,

пока держатся птицы и есть патроны, с ружьем здесь все же можно прожить.

Перед вечером к чистикам присоединились хлопотливые маленькие люрики.

Потом появилась огромная чайка-бургомистр. Она сделала над нами несколько высоких

кругов и плавно унеслась к мысу Ворошилова. Там было безопаснее.

У островков недавно побывал медведь. Были тут и следы песцов. Этим пока и

ограничивались здесь признаки жизни. Еще бедней была растительность. На

вулканических породах, слагающих островок, нашлось лишь несколько лишайников, в