Текст книги "По нехоженной земле"

Автор книги: Георгий Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

Надо было смотреть вперед. Готовиться к новым переходам и новым боям.

В день гибели Мишки я начал тренировать в качестве передовика Юлая.

Тренировка теперь была значительно облегчена. [177] Все собаки хорошо втянулись в

работу, а Юлай последнее время ходил рядом с Мишкой и уже кое-что понимал.

Облегчало тренировку и то, что в конце полярной ночи я перешел на веерную упряжку,

в которой вожжа во многом помогает сообразительности передовика.

Залив Сталина

2 апреля мы снова могли выйти в поход. У меня уже был новый передовик. Гибель

Мишки и ранение медведем еще трех собак заметно ослабили наши упряжки. Однако

нагрузка оставалась прежней. На каждых санях лежало по 300 килограммов чистого

груза.

Покинув базу, мы пересекли центральный остров в группе островов Седова и на

этот раз без захода на мыс Серпа и Молота взяли курс прямо на восток. Затвердевшие

снежные поля были присыпаны пылевидной порошей. Груженые сани по ней шли

тяжело. Мы медленно продвигались вперед, пока собаки не отказались работать. Все же

за день осилили 32 километра. Лагерем встали около полуночи.

День был ясный, с сильной рефракцией. Приподнятые миражем льды плавали в

воздухе. Белые стены, башни, какие-то волшебные дворцы то и дело возникали, росли и

исчезали на горизонте.

Днем температура держалась около – 30°, к вечеру мороз покрепчал и достиг —

35°. В тихую ясную погоду, какая была в этот день, такой мороз не страшен. Он только

бодрит, заставляет энергичнее обычного двигаться и во время пути здоровому,

сильному человеку, пожалуй, доставляет только удовольствие. Менее приятен мороз на

стоянке, и особенно во время сна. Даже в теплом спальном мешке холод чувствителен и

не дает как следует отдохнуть. Поэтому в тот день мы не спешили залезать в спальные

мешки.

Да и ночь была хороша. Ясная, тихая, светлая, совсем непохожая на прежние

темные и непроглядные, еще так недавно царившие над Арктикой. День теперь очень

быстро прибавлялся. В полночь солнце было где-то совсем недалеко за горизонтом. Его

близость была заметна по очень слабым ночным сумеркам, напоминавшим белые

ленинградские ночи с их удивительно мягким освещением.

Мы долго сидели около палатки, обо многом говорили, – о том, что нами сделано

и что еще предстоит сделать; мечтали о поездке в будущем на теплый зеленый юг и

одновременно о том, чтобы сейчас подольше продержались 30-градусный мороз и

тихая ясная погода. Ясное небо и сильный мороз [178] были очень нужны нам: в

метелях и туманах найти путь через Землю было бы не легко.

Карта Северной Земли все еще оставалась однобокой. На ней, как и раньше,

частично сплошной линией, частично пунктиром были обозначены лишь южные и

восточные берега. На западе появилась непрерывная линия только на небольшом

участке, заснятом нами в минувшем октябре. Правда, мы уже немало знали о Земле.

Нам стал известен пролив Красной Армии, неизвестный остров, лежащий к северу от

него, и острова Седова. Но они еще не были положены на карту. Поэтому весь

предстоящий нам путь от Карского моря до моря Лаптевых представлял собой белое

пятно. Мы не знали, с чем встретимся на этом пути; а чтобы знать, куда он нас выведет

на восточной стороне Земли, должны были итти со съемкой. И для поисков

проходимого пути через Землю и для съемки нужна была хорошая погода и хотя бы

сносная видимость. А хорошая погода здесь неотделима от крепкого мороза. Поэтому-

то рядом с мечтой о далеком юге у нас естественно и легко возникало желание, чтобы

завтра мороз был не меньше 30°.

Следующий день полностью оправдал наши надежды – воздух был морозным,

небо голубым. Только на вершинах видневшихся впереди гор время от времени

собиралась белая мгла – не то туман, не то метель. С северо-востока тянул почти

незаметный ветерок.

В течение всего перехода мы держали курс на одну из приметных

североземельских вершин. Она была крайней к югу в цепи невысоких гор,

заканчивающихся на севере хорошо видимым мысом Серпа и Молота. Южнее этой

гряды, вслед за широкой впадиной, виднелся впервые замеченный нами новый большой

ледниковый купол. Примерно на середине перехода в глубине Земли почти на нашем

курсе вырисовалась еще одна столовая возвышенность. Стало ясно, что выбранное

нами направление оказалось удачным. По широкой долине, между цепью столовых гор

на севере и ледниковым щитом на юге, нам был обеспечен доступный путь к

внутренним областям Земли минимально на 50—60 километров.

На половине перехода миновали район нашей прошлогодней осенней съемки. От

вехи, поставленной в ее конечной точке, я начал новую съемку и предполагал, что

дальше мы пойдем уже по самой Земле. В действительности картина оказалась иной.

Осенью, проходя здесь в густом тумане, мы видели только береговую черту и

предполагали, что далее к востоку и юго-востоку Земля лежит сплошным массивом.

Теперь выяснилось, что берег в этом месте образует узкий [179] полуостров, за которым

лежит большая бухта, а далее врезается в берег широкий залив. Только на 60-м

километре мы вышли на западный берег этого залива и здесь остановились лагерем.

Перед концом пути температура упала до – 35°. Начавшийся резкий встречный

ветер поднял поземку и обжигал лицо. Но на этот раз он не вызывал обычных и

заслуженных в таких случаях нареканий. Переход был удачным – ознаменовался

открытием нового залива.

Мы назвали его заливом Сталина. Мы знали, что предстоящий путь через Землю

будет нелегким и потребует напряжения всех наших сил. Но мы – советские люди —

привыкли черпать силы в имени товарища Сталина, видеть в нем образец воли и путь к

победе. И мы начали наш новый тяжелый переход с именем вождя.

Ветер усиливался. Мороз обжигал, точно пламя. Палатку обложили снежными

кирпичами. Собак тоже защитили снежной стенкой, и они скоро успокоились. Наш

лагерь погрузился в тишину. Ее нарушали только посвистывание ветра да шорох

переносимого им снега.

Утром 4 апреля распрощались с заливом Сталина и с Карским морем. Где-то

впереди лежало море Лаптевых. Началось первое пересечение Земли.

Какова-то она в центральной части? Что мы там увидим? Найдем ли доступный

путь? Эти вопросы мы постоянно задавали себе.

Сначала наш путь шел на восток-северо-восток. К югу лежал ледниковый щит, а к

северу толпились столовые горы. Они имели характерную форму сильно вытянутой

трапеции с ровной плоской вершиной. Их высота на глаз не превышала 300—350

метров, и если бы не крутые склоны, резко очерчивающие отдельные вершины, их

вернее было бы назвать возвышенностями.

Между горами на севере и ледниковым щитом на юге отлого поднималась к

востоку широкая долина. Вдоль нее, ближе к гряде столовых гор, на запад стекала

речка. Она промыла глубокое русло с крутым, часто отвесным правым берегом и

отлогим левым. Во время короткого полярного лета речка, повидимому, превращается в

глубокий и бурный поток, а к концу лета, с прекращением таяния, почти пересыхает.

Сейчас в ее русле лед был виден только местами, и то на небольших участках. Из-под

рыхлого снежного покрова, иногда на большом протяжении, обнажались глыбы

кразноцветных песчаников.

Рельеф местности подсказывал направление нашего пути. Долина облегчала

проникновение в центральную часть Земли. [180]

Шаг за шагом, идя правым берегом речки и преодолевая подъем, мы продвигались

на восток.

Путь был тяжелым. Глубина снежного покрова редко достигала 10 сантиметров.

Сверху его покрывала тонкая ледяная корка, а под ней снег лежал мягким пухом.

Собаки старались ступать как можно осторожнее, но это нисколько им не

помогало. Ледяная корка проламывалась, ее острые, как стекло, края ранили собакам

лапы. Скоро начали показываться капли крови. А некоторые собаки стали

прихрамывать.

Полозья саней в тонком слое рыхлого снега то и дело попадали на отдельные

камни; тогда упряжка, точно по команде, останавливалась и без помощи человека уже

не могла сдвинуться с места. Но другого пути в глубь Земли у нас не было. Мы

работали вместе с собаками и, несмотря на сильный мороз, обливались потом.

Дальше стало еще хуже. По мере продвижения в глубь Земли снежный покров

уменьшался. Начали попадаться участки, почти полностью оголенные от снега. Здесь

собаки не в состоянии были тащить тяжело груженные сани. Работу за них выполняли

мы. Когда полозья выходили на снег, псы, радостно повизгивая, подхватывали сани,

быстро пробегали заснеженное место и, попав на обнаженную землю, останавливались,

поворачивали морды и мотали хвостами, будто призывая нас тоже взяться за работу. И

мы брались за постромки до следующей полосы снега.

Как бы то ни было, мы шли вперед. Одометр уже отсчитал 17 километров.

Каждый новый километр приближал нас к центральной части Земли, и мы не

собирались останавливаться. Но погода рассудила за нас.

На 18-м километре совершенно неожиданно на смену полному штилю поднялся

встречный ветер. Он, как лавина, свалился с возвышенности и сразу ударил с такой

силой, что мы еле могли удержаться на ногах.

Картина даже для нас была непривычная. Ветер ревел, рвал и метал, а метели не

было. Ледяная корка, покрывавшая снег, не давала поднять снежную пыль. Словно

сердясь на эту помеху, ветер свирепел с каждой минутой. Двигаться против него не

было никакой возможности. Наш караван вынужден был остановиться. И тут мы

увидели, что ветер все-таки добился своего. Он сдирал ледяную корку. Тонкие ледяные

пластинки, величиной в ладонь и больше, как невиданные бабочки, начали

фантастический танец в воздухе. Ветер мял их, крошил, превращал в целые рои мелких

осколков и с ревом гнал дальше. В лучах низкого солнца неисчислимые мелкие льдинки

то окрашивались в розовый цвет, то казались [181] оранжево-красными, то высоко

взвивались вверх, то массой падали вниз.

Вскоре ветер поднял обнажившийся снег, и снежная пыль закрыла небо и солнце.

Колючие иглы жалили лицо. Опушка мехового капюшона превратилась в ледяное

кольцо.

Мы повернули упряжки к речке и вместе с ветром, в снежном вихре скатились под

откос. Здесь поток воздуха, зажатый крутыми берегами, мчался еще неудержимее. Снег

несло сплошной стеной. Казалось, что не ветер гонит снег, а, наоборот, снег, мчащийся

в узком русле речки, как поршень в цилиндре, с невероятной силой выжимает из

ущелья воздух. Останавливаться было нельзя. Не прошло бы и часа, как наш лагерь был

бы похоронен под снегом. Надо было найти резкий выступ берега. Под ним мы могли

бы укрыться от метели.

Через полчаса мучительного пути впереди вырисовался утес. Он-то нам и был

нужен. Выбрались к его западному обрыву и сразу попали точно в другой мир. Рядом, в

нескольких десятках метров, бушевала страшная метель, а здесь стояла почти полная

тишина. Только иногда сюда забрасывало вихрем снежную пыль, и она медленно

оседала вниз. О лучшем месте для лагеря нельзя было и мечтать. Метель больше не

беспокоила нас, а вой ветра только вносил разнообразие. Собаки, отпущенные на волю,

быстро нашли под обрывом уютные уголки и успокоились. Мы не спеша раскинули

палатку.

Ночью ветер начал было стихать. Просыпаясь, мы слышали, как он пел свою

песню уже на низких нотах, а временами слабел настолько, что звуки переходили в

шуршание, напоминавшее шорох осенних листьев. Успокоенные мыслью, что метель

кончается и с утра можно будет продолжать путь, мы засыпали, кутаясь в меха. Но

перед утром метель разгулялась с новой силой. Ветер опять со свистом и визгом

понесся над нашим утесом. Пришлось остаться на месте. Около полудня ветер

отклонился к югу, потом к юго-западу и, наконец, обрушился на наш лагерь. Не стало

тишины и уюта и под нашим спасительным обрывом. Сначала мы вынуждены были

закрепить колья палатки и потуже натянуть парусину, а потом выложить снежную

стену. 25-градусный мороз при таком ветре пробирал до костей. Но в палатке, за

снежной стеной, мы его почти не чувствовали. Некоторые собаки дали занести себя

снегом и не вылезали из своих нор. Другие, повизгивая, искали новых мест и скоро

тоже успокаивались под защитой снежной стены.

Я вычертил пройденный путь. Журавлев внимательно следил за тем, как я

откладывал на бумаге азимуты, наносил [182] отрезки пути, обозначал русло речки и

зарисовывал прилегающие горы. Он узнавал на планшете отдельные участки и был

необычайно доволен этим. Когда, поставив последнюю точку, я показал

местонахождение нашего лагеря, охотник задумчиво проговорил:

– Эх, если бы я умел делать съемку! Какую карту Новой Земли составил бы!

Сколько лет колесил по ней, а путь остался только в голове. Помню горы, речки и

ледники, которых, пожалуй, не найдешь ни на одной карте.

Я стал говорить о том, что его работа в нашей экспедиции так же ценна, как и труд

топографа. Вот мы колесим по ледяным просторам Северной Земли, боремся с

морозами и метелями и прокладываем след саней там, где никогда еще не ступал

человек. Все это вольется каплей в сокровищницу культуры нашей страны, будет

содействовать ее росту и славе. И он, Журавлев, вложил в это дело свою не малую

долю. Сергей слушал и оживлялся. В нем обострилось сознание общественной

ценности его работы в экспедиции.

Перед вечером метель уменьшилась. Мы выбрались на высокий берег, набрали

камней и сложили гурий{13}, а под ним из мелких камешков выложили надпись: «У. и

Ж. 1931 г.»

К утру 6 апреля метель окончательно улеглась. Термометр показывал – 27°.

Мороз сдабривался легким восточным ветром. Метель почти начисто подмела снег и

обнажила большие участки берегов речки. Зато в самое русло ее намело много снега.

Истертый в пыль, спрессованный силой ветра и смерзшийся, он лежал плотной,

сплошной массой и представлял идеальный путь.

Случилось то, что представляет обычное явление в Арктике. Здесь часто

достаточно одних суток, чтобы условия пути изменились неузнаваемо.

Вчера мы вынуждены были итти тяжелым путем по берегу речки и даже не

рисковали спуститься в ее русло, заваленное глубокими и рыхлыми сугробами.

Теперь здесь была чудесная дорога.

Мы без труда прошли 8 километров к востоку и почти вплотную приблизились к

подошве столовой горы, которую впервые увидели три дня назад. Оставили собак и

поднялись на плоскую вершину. Анероид показал 345 метров высоты.

По всем признакам, мы приблизились вплотную к водоразделу.

К югу лежал все тот же ледниковый щит. На юго-восток и восток тянулась

широкая равнина, прерывавшаяся несколькими [183] куполообразными вершинами.

Определить доступность пути в этом направлении не представлялось возможным.

Полоса тумана закрывала даль.

Интересная, возбуждающая любопытство картина открывалась на северо-востоке.

В этом направлении, над пеленой тумана, скрывавшего плоскогорье, видны были какие-

то высокие острые пики. К югу они переходили в возвышенности с мягкими

очертаниями, а к северу обрывались крутой стеной. Очертаниями они несколько

напоминали открытый нами мыс Ворошилова. А это позволяло предполагать, что они

расположены на берегу моря.

На карте в этом направлении, на восточном берегу Земли, лежал мыс Берга. Но ни

о каких скалах в районе этого мыса в описаниях участников Гидрографической

экспедиции даже не упоминалось. Кроме того, от нашего местонахождения до мыса

Берга по прямой линии должно было быть не менее 80 километров, а до этих скал вряд

ли могло набраться более 40. Если нас не обманывали очертания скал, мог напроситься

предположительный вывод: море здесь должно глубоко врезаться в массив земли, и тот

небольшой заливчик, который на прежней карте значится под наименованием фиорда

Матусевича, в действительности простирается гораздо дальше на запад.

Решили итти к этим пикам. Близость загадочных скал, предположение найти

около них желанный морской лед и надежда, что на берегах глубокого морского залива

можно обнаружить какую-нибудь долину или речку, впадающую в этот залив, удобные

для передвижения, окончательно укрепили нас в своем решении.

Я взял азимут на скалы. Их острые вершины скрылись, точно видение, едва я

успел засечь их. Ветер стих. Молочно-белая пелена тумана быстро сгущалась,

укутывала перевал. Пока мы спускались к собакам, туман залил всю окрестность.

Некоторое расстояние мы все еще шли по руслу речки, пока оно не разделилось на

несколько мелких ручьев и не исчезло. Теперь мы вышли на плато.

Ориентироваться и выдерживать взятый курс в густом молочном тумане стало

трудно. Впереди пошел Журавлев, я следовал сзади на таком расстоянии, чтобы только

не потерять его в тумане из виду, и тщательно следил за следом передних саней.

Заметив, что дорожка от полозьев начинает изгибаться, я выправлял товарища и снова

все свое внимание отдавал наблюдению за следом. Время от времени мы

останавливались и проверяли курс по компасу. Без таких предосторожностей, не видя в

тумане абсолютно никаких [184] ориентиров, можно вдоволь наездиться по кругу и не

заметить этого, пока не попадешь на свой собственный след.

Плато казалось ровным. Плотный снежный покров делал его поверхность совсем

похожей на гигантский стол, покрытый белейшей скатертью. Ни уклона, ни подъема.

Даже ручьи не попадались. Действительность, конечно, была иной. Перед этим с горы

мы видели, что равнина слегка всхолмлена. Но сейчас все нивелировал туман.

Вероятно, были вокруг и холмы и ручьи, но мы ничего этого не видели. Туман окружал

нас плотной стеной. Журавлев, обманутый кажущейся ровностью пути, решил, что мы

идем по озеру. Он остановился, взял лопату и начал копать снег в надежде найти под

ним лед. Но там попрежнему были буро-красные суглинки. Дорога при таких условиях

казалась бесконечной. Время тянулось медленно. Напряженное старание не сбиться с

курса сильно утомляло.

Только на 21-м километре перехода по убыстряющемуся скольжению саней мы

поняли, что вышли на заметно крутой склон. Уже спускались полуночные сумерки.

Туман стал совершенно непроглядным. Чтобы не свалиться с какого-нибудь обрыва,

решили остановиться.

Утром следующего дня увидели, насколько благоразумной и своевременной была

наша остановка. Туман исчез. Низкая облачность закрывала весь небосвод, но

видимость была хорошей. Слева, на расстоянии около километра от лагеря, виднелась

речка. Несколько далее к востоку она пересекала наш курс. Замеченный нами накануне

вечером уклон вел в ее долину, достигавшую 80—90 метров глубины по отношению к

плато. Само русло речки в районе лагеря и выше по течению представляло узкую щель

в 5—8 метров ширины с отвесными берегами высотой в 25—30 метров. Дальше на

восток можно было видеть, что русло речки несколько расширялось, но зато еще глубже

врезалось в свое ложе. Здесь обрывы достигали уже 45—50 метров. Продолжая путь в

сумерках и сплошном тумане, мы легко могли не заметить обрыва и свалиться вниз.

Река текла на восток и должна была стать нашей путеводной нитью к морю

Лаптевых. Надо было попасть в ее русло, чтобы оно вывело нас на восточную сторону

Земли.

Обследование показало, что сделать это вблизи нашего лагеря совершенно

невозможно. Сплошь скалистый берег с многочисленными снежными наддувами делал

спуск в русло речки недоступным. А если бы мы здесь все же сумели спуститься,

только затруднили бы себе путь. Ясно, что [185] в узкую извилистую щель русла не

проникал никакой ветер, пласт снега там оставался неутрамбованным. Во время

метелей, несущихся поверх ущелья, снег спокойно оседал на его дно. Все оно было

завалено пушистым белым слоем. Камень, брошенный сверху, погружался легко,

словно в воду. Местами из-под снега выступали огромные валуны, полностью

преграждавшие дно каньона и образующие водопады до 4—5 метров высотой. Русло

было здесь не только недоступным, но и непроходимым. Путь надо было искать дальше

к востоку, где речка расширялась. Необходимо было найти какой-нибудь боковой

приток с отлогим берегом или подходящий склон, чтобы спуститься вниз.

Около двух часов мы шли и тщетно искали такой спуск. Казалось, что так его и не

будет. Сплошная скальная стена тянулась на всем протяжении. Речка была словно

врезана ножом. Точно назло, на противоположном берегу мы часто видели удобные

склоны. Местность там выглядела странно. Насколько хватал взгляд, все было усеяно

мелкими, лишенными снежного покрова холмиками, напоминавшими большие

муравейники. Они были сложены из какой-то темной, почти черной породы.

Наконец мы нашли небольшой поток, впадающий в речку с южной стороны. Он

разрезал береговую скалу. Выносы потока и продукты разрушения самой скалы

образовывали конусообразную осыпь высотой в 40—45 метров, с углом падения до 45

градусов. В нижнем конце конуса лежал почти метровый, по всем признакам снежный,

уступ. Русло речки достигало здесь ширины 80—90 метров, было ровно, обещая

удобный путь.

Но было очевидно, что удержать сани в 400 килограммов весом при спуске по

такому крутому склону – дело почти невыполнимое. Особенно страшил нижний уступ.

Перед ним надо было доотказа затормозить сани, иначе они могли налететь на собак и

перекалечить их. И все же выбора не было.

Чтобы уменьшить скольжение, мы один полоз на каждых санях обмотали

собачьими цепями. В остальном надеялись только на прочность тормозов да на

собственные силы, ловкость и уменье управлять собаками. Немного помочь нам должен

был и снег, покрывавший склон толстым и плотным слоем.

Спуск был головокружительным. В вихре поднятого снега, со всей силой налегая

на тормоза, мы понеслись вниз... [186]

Первое пересечение Земли

У меня все сошло благополучно. Перед уступом удалось несколько затормозить

бег саней. Собаки, во-время подстегнутые криком, мгновенно проскочили вперед и в

момент прыжка саней с уступа были одернуты вожжой в сторону.

Хуже получилось у Журавлева. На его беду посредине склона под тормоз попал

скрытый снегом камень. Сильный удар передался на бедро.

– Искры из глаз посыпались! Снег показался огненным, – рассказывал потом

Журавлев.

Несмотря на страшную боль, он не выпустил из рук тормоза, но удержать сани

уже не мог и лишь в последний момент также успел одернуть собак в сторону от

несущегося воза. Сани, как с трамплина, низринулись с уступа и, увлекая за собой

собак, свалились набок. Ездок благополучно упал на спину.

– Всякое видел, а вот летающих собак увидел впервые, – изрек охотник,

поднимаясь и морщась от боли.

Охотник шутил – значит, все сошло благополучно. У меня отлегло от сердца. По

всегдашней привычке, Журавлев прикрыл шуткой смущение, чтобы не выдать свое

ущемленное самолюбие профессионального охотника и ездока на собаках. Только

вечером, сидя в палатке, мы признались друг другу, что перед спуском в речку у обоих

было желание отпрячь собак и скатиться на санях, как это делают ребятишки при

катании с гор, или просто спустить сани на веревках. Эта мысль осталась

невысказанной ни тем, ни другим. Почему промолчали, каждому было понятно.

Помешало самолюбие, нежелание уступить перед опасностью.

Речка повела нас на северо-восток. По своему характеру она не отличалась от той,

по которой мы поднимались на водораздел. По существу, это был хотя и значительно

мощнее, но такой же сезонный горный поток, бурный в период таяния снега, мелеющий

по мере исчезновения снежных запасов и, наконец, к осени пересыхающий или

превращающийся в небольшой ручей.

Необычайно интересными были обрывы берегов. Спокойное залегание

красноцветных песчаников, характерных для западной части Земли, кончилось. Их

заменили известняки и другие породы. Причудливые складки образовывали

необычайно эффектные скалы. Рядом с ними лежало беспорядочное месиво, где

отличить одну породу от другой было почти невозможно. Здесь складки были

раздроблены, а сами породы искромсаны и перетерты. Все это говорило о каких-то

[187] мощных геологических процессах, некогда протекавших здесь.

Русло речки, постепенно расширяясь, достигло 100 метров. Снег лежал плотным

слоем. Путь был хорош, и мы, довольные, шли вперед, любуясь редкостными по

сложению скалами. Но вдруг русло, приняв справа большой приток, сузилось сразу до

20 метров, а скалистые берега поднялись еще выше.

Мы невольно остановились перед этими мрачными воротами. Темная, почти

черная 80-метровая скала нависла над ущельем. Наверху с нее свешивался

многометровый снежный козырек. Как затаившийся, готовый к прыжку огромный

хищник, скала охраняла вход в ущелье. Казалось, что многие тысячелетия она

поджидала жертву и каждое мгновение была готова сбросить сотни тысяч тонн камня и

тысячи тонн снега на первого смельчака, попытавшегося проникнуть в глубь дикого

прохода. Мертвая тишина, царившая вокруг, еще больше усиливала тягостное

впечатление.

Решили сделать разведку. Стали лагерем, освободили одни сани и, оставив

половину собак на месте, на пустых санях нырнули под нависшую скалу.

Мрачный каменный коридор тянулся почти шесть километров. Местами стены его

немного понижались, русло расширялось, но потом стены вновь росли ввысь, достигая

100 метров, и угрожающе сближались. Самое неприятное впечатление вызывали

висевшие над головой огромные снежные наддувы. Несколько из них не так давно

обрушились и теперь лежали беспорядочными глыбами на дне ущелья. Глядя на другие

наддувы, можно было только удивляться, как они до сих пор удерживаются. Под

некоторыми из них мы не решались проскочить с ходу. Останавливались, стреляли из

карабина, чтобы вызвать воздушную волну. Когда замолкал гул выстрелов,

повторяемый эхом, и снова воцарялась тишина, гнали собак дальше.

Обследовав ущелье, мы убедились в его проходимости, хотя и с опасностью для

жизни. Но те или иные опасности мы встречали в каждой своей поездке и как бы

сжились с ними. Здесь, в ущелье, возможность попасть под снежный обвал и быть

заживо похороненным была очень наглядной. Однако уклониться было нельзя.

Приходилось принять решение.

Назавтра, 8 апреля, весь день стояла пасмурная погода, а вечером надвинулся

туман. За день прошли 34 километра. Первые шесть шли по ущелью. Накануне оно

было тщательно осмотрено. Путь как будто знаком. И все же, надо признаться, мы по-

настоящему боялись. Опасность была новая, непривычная и особенная. Мы не могли

уклониться [188] от нее, и в то же время у нас не было никаких средств для борьбы с

ней. Единственно, что мы могли сделать, – это по возможности быстрее миновать

грозные места. На всякий случай, шли на расстоянии 250—300 метров друг от друга,

чтобы одновременно не попасть под обвал. Снежные козырьки в тысячи тонн,

висевшие над головой, как бы гипнотизировали. Когда они свалятся вниз? Через час,

через одну минуту, или продержатся еще месяцы? Случись самая невероятная вещь —

повстречайся нам здесь человек, – и то, вероятно, мы бы сказали:

– Давай, минуем это место, а потом уже будем знакомиться.

В середине ущелья, в самом узком месте, увидели картину, которая никак не могла

изменить к лучшему нашего настроения. Громадный кусок снежного козырька,

протяжением свыше ста метров, который еще накануне свисал с выдвинувшейся скалы

(мы это видели вчера своими глазами!), прошедшей ночью свалился вниз. Сплошной

четырехметровый сугроб из огромных глыб крепко смерзшегося снега перегородил

ущелье и похоронил наш вчерашний след. «Наш час еще не наступил», – невольно

думали мы, глядя на обвал. Смешались радость и страх. Радовались мы тому, что обвал

произошел несколькими часами раньше, а боялись таких же снежных наддувов

впереди. Пропустят или похоронят?.. Перебравшись через завал, погнали собак дальше.

В одном месте, где козырек особенно угрожающе обвис, мы, как и накануне, не

решились проскочить с ходу. Остановили собак и, не доходя до опасного участка,

выпустили по обойме патронов. Сотрясение воздуха не вызвало обвала. Это вселило в

нас некоторую уверенность, что громада, висевшая над нами, достаточно прочна. Вновь

пустились в путь. Взгляды невольно тянулись вверх, словно они могли подпереть

тысячетонную массу.

Наконец ущелье осталось позади. Река, вырвавшаяся из каменных тисков, тоже

точно обрадовалась простору. Она залила долину и образовала озеро. По ровному льду,

почти не меняя курса, покатили на северо-восток.

Только перед концом перехода нам стала ясна причина образования озера. Долину

сначала перегородила гряда небольших островков – по форме ярко выраженных

«бараньих лбов», обращенных крутой стороной к северо-востоку. Тут же за островками,

с северной стороны долины сползал широкий язык ледника. Он перегородил долину и

русло речки.

На 26-м километре пути, на границе ледника, я остановился, чтобы взять

очередной азимут, и тут же услышал потрескивание [189] льда. Скоро оно повторилось

и перешло в замирающий скрип, потом в тоненький звук, напоминающий писк

удаляющегося комара. Это характерные звуки для поднимающегося или опускающегося

льда вблизи берега под влиянием приливо-отливной волны. Ошибиться невозможно.

Значит, лед на плаву! Значит, мы достигли моря! Бросились искать приливо-отливную

трещину и тут же обнаружили ее. Сомнений быть не могло: мы вышли в глубокий

морской залив, – по всем признакам, попали в вершину фиорда Матусевича. Он почти

в три раза глубже врезается в землю, чем показано на карте Гидрографической

экспедиции. Островерхие пики, замеченные нами с водораздела, не обманули. Они

действительно оказались на берегу моря. Теперь до них оставалось лишь несколько

километров. Они сплошной стеной стояли впереди, точно вырастая из ледяных волн

глетчера.

Дальше путь шел по узкому коридору, между крутым берегом и ледником,

заполнившим весь залив. Поверхность ледника была изборождена высокими ледяными

валами, а порой широкими трещинами. Узкие трещины скрывались под снегом. Мы

предпочли итти коридором вдоль берега. Его, очевидно, промыли летние воды,

спадавшие с южного берега залива.

Чем дальше мы шли, тем коридор становился уже и скоро стал похож на щель,

одна стена которой была сложена из льда, а другая из камня. Слева – голубой лед,

справа – зеленый камень. Берег быстро повышался, и, наконец, перешел в скалы.

Большинство их почти отвесно вздымалось над морем на сотни метров. Процессы

эрозии создали между отдельными пиками расселины и проходы, а на стенах скал —

тысячи выступов, карнизов и ниш. Отдельные скалы напоминали сильно увеличенные

индийские пагоды. Слагающие их горные породы во многих местах поросли оранжево-

красными лишайниками. На фоне белого снега и голубых изломов льда скалы

выглядели необычайно живописно.

Во многих местах коридор был завален камнями. Кое-где они уже вмерзли в лед

– значит, лежат здесь давно, а некоторые возвышаются на снегу – эти оторвались от

скал совсем недавно. Как ни странно, мы спокойно, шаг за шагом пробирались вперед,

прижимаясь вплотную к скалам. Опасность попасть под обвал совсем не тревожила