Текст книги "По нехоженной земле"

Автор книги: Георгий Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Постараюсь ответить. Только вот руки коченеют. Их часто приходится подносить

к шипящему примусу или прятать за пазуху, иначе пальцы отказываются держать

карандаш. Сам я хорошо укутан в олений мех, ноги защищены спальным мешком. Буря

попрежнему гудит, и, по всем признакам, хватит времени на подробный рассказ.

Трещина в районе палатки пока не расходится, толчков льда не чувствуется. Это дает

[350] некоторое право думать, что наш лагерь продолжает оставаться на неподвижных

прибрежных льдах.

Мы недавно сделали вылазку из палатки, но вокруг был ревущий мрак, и мы

ничего не увидели. После ужина Журавлев залез в спальный мешок и немедленно

заснул. Кроме гула бури, ничто сейчас не нарушает покоя. Можно неторопливо вести

рассказ. Это поможет мне скоротать часы ночного дежурства.

...Вторая полярная ночь кончилась. В конце ее, как и в прошлом году, прошла

полоса сильных метелей. Мы было потеряли надежду своевременно увидеть

долгожданный восход солнца. Но Арктика все же не лишила нас такого удовольствия.

К вечеру 20 февраля очередная метель стихла, налетевшая вслед за ней полоса

тумана быстро рассеялась, и на небе остались только редкие клочья высоких облаков.

Всю ночь горело яркое полярное сияние. Даже утром 21-го на небе то и дело

появлялись и исчезали то маленькие, еле заметные, то огромные и яркие пятна

малинового цвета. Потом начался рассвет. Южная часть небосвода постепенно стала

окрашиваться в медно-зеленый цвет.

После завтрака мы уже не возвращались в домик. К полудню, чтобы как-нибудь

разрядить нарастающее нетерпение, затеяли стрельбу в цель. К этому времени над

горизонтом легла розовая полоса. Она медленно, но беспрерывно разгоралась.

Отрываясь от стрельбы, мы следили за небом. В раскраске горизонта начали появляться

оранжевые тона. Они делались все ярче, охватывали своим пламенем все больший

сектор небосклона. Потянул ветерок. Заснеженные льды закурились поземкой. Над

густыми фиолетовыми тенями, лежавшими на льдах, снежная пыль казалась розовым

туманом. Сквозь эту дымку было видно, как на фоне багровой зари вырос высокий

огненный столб, потом из его основания брызнули настоящие солнечные лучи и,

наконец, показался край самого солнца. В полдень оно вышло полностью.

Мы стояли и, не отрываясь, смотрели на огненный диск. В нашем взгляде

сливались многие чувства: тоска по солнцу и людям, по светлой родине, по весне, по

шумной Москве, по лесам, по всему знакомому и дорогому с первых дней детства.

Казалось, что где-то в глубине сердца таился дружеский упрек солнцу за то, что оно

пряталось от нас целых четыре месяца.

Солнце скоро исчезло за горизонтом. Но огненный столб напоминал, что завтра

мы вновь увидим багряный диск.

При свете солнца мы успели заметить, что наши лица стали бледнее, чем четыре

месяца назад: загар с кожи сошел. [351]

Этим собственно и исчерпывались все перемены, происшедшие с нами за вторую

полярную ночь. Эта ночь, как и первая, прошла благополучно, даже легче, потому что

мы испытывали меньшее напряжение. Все мы были здоровы, полны сил и воли, готовы

к новым походам.

С появлением солнца мы намечали продолжение исследовательских работ.

В прошлом году была выполнена самая трудная часть этой работы. Ночные

поездки и особенно последний маршрут, вторую половину которого мы шли по пояс в

ледяной воде, потребовали от нас предельного напряжения сил и полного

использования скромных средств, имевшихся в нашем распоряжении.

Все же и в новом сезоне предстоит очень серьезная работа. Надо исследовать и

положить на карту острова Большевик и Пионер. По нашим расчетам, они составляют

третью часть всей Северной Земли. Остров Пионер, расположенный совсем близко к

нашей базе, не вызывает особого беспокойства. Но работа на острове Большевик

обещает быть значительно труднее. Ближайшая точка его отстоит от базы экспедиции

почти на 300 километров. Это и осложняет план его исследования. Маршрут вокруг

острова, включая путь к нему и обратную дорогу, должен составить от 1100 до 1250

километров. Как и в предыдущий сезон, мы не можем сразу поднять необходимое

снаряжение и продукты на весь поход. Рассчитывать же на попутную охоту – значит

безрассудно рисковать успехом работы. Охота может быть и обильной и скудной. Это

нас совсем не устраивает. Надо действовать наверняка, насколько позволяют наши силы

и возможности. Для этого мы должны воспользоваться опытом минувшего года, то-есть

создать продовольственные депо на будущем маршруте.

Расчеты по оборудованию депо не отличаются большой сложностью. Для съемки

острова Большевик потребуется пройти не более 700 километров. При средней

скорости движения в 20 километров в сутки, с учетом задержек на определение

астрономических пунктов, остановок из-за метелей и туманов, придется пробыть на

острове от 30 до 35 суток. Следовательно, на этот срок мы должны запасти на острове

собачьего корма, топлива и продовольствия. Путь к острову и возвращение займут 15—

20 суток; значит, надо прибавить еще пеммикана и на эти дни, разбросав его мелкими

партиями на будущей дороге. Таким образом, предстоит забросить на линию будущего

маршрута около 600 килограммов корма для собак и топлива. К этому надо прибавить

лагерное и рабочее снаряжение, продукты для людей. [352]

Поэтому еще в конце полярной ночи мы перебросили большую часть груза на

восточную оконечность островов Седова, намереваясь с появлением солнца продвинуть

груз сначала на остров Октябрьской Революции и уже потом, третьим рейсом, пройти

дальше на юг, перебраться через пролив Шокальского и устроить продовольственные

склады на самом острове Большевик. По нашим расчетам, для этого предстоит

посетить остров два раза, чтобы оборудовать один склад в его северной части, а другой

– в юго-западной. Исследование острова надо начать с запада, чтобы после съемки

южного берега выйти к восточному с облегченными санями. Берег этот – высокий,

горный, а состояние льдов для путешествия на собаках обещает быть наименее

благоприятным, – значит, восточную часть маршрута надо проделать по возможности

налегке.

Мы ожидали появления солнца, чтобы сразу начать работу по подготовке

последнего этапа съемки Северной Земли с расчетом закончить эту подготовку к 1

апреля, чтобы 10 апреля выйти в самый большой из наших маршрутов. Но Арктика

спланировала по-своему. После восхода солнца одна за другой начались метели. Они

налетали почти беспрерывно и не выпускали нас с базы вплоть до 3 марта. Особенно

свирепый шторм разыгрался в ночь на 29 февраля, мы прозвали его Касьяновой бурей.

Буйный снежный вихрь несся со скоростью, превышающей 20 метров в секунду.

Сложилась погода, о которой говорят: «света белого не видно». При 35-градусном

морозе такую погоду трудно было переносить даже на базе. Метель буквально душила.

И это продолжалось почти трое суток.

После метели Арктика преобразилась. Вверху не осталось ни одного облачка. По

утрам еще задолго до восхода солнца небо окрашивалось в характерный для

наступления полярного дня нежный медно-зеленый цвет, потом становилось

бирюзовым; а вечерами, когда солнце уходило на покой, на небе вновь появлялись

зеленовато-голубые оттенки. Они сгущались, приобретали цвет вороненой стали, и на

этом фоне загорались необычайно яркие звезды. Барометр держался хорошо. Казалось,

все предвещало длительное затишье.

Мы решили, что время наступило, и 3 марта выступили в поход.

Новая страда началась.

Первую ночь мы провели в 30 километрах от базы, у берегов островов Седова. На

следующее утро, чтобы сократить путь километров на тридцать и выгадать целый

переход, мы не пошли в глубь залива Сталина, а направились через морские льды, по

прямой линии, на мыс Кржижановского. Высокие [353] гряды торосов располагались

здесь, как правило, параллельно нашему курсу и почти не мешали передвижению.

В минувшую полярную ночь у нас не было необходимости предпринимать

большие переходы. Самые продолжительные поездки на собаках не выходили за

пределы островов Седова и не превышали 60 километров. Для нас они были скорее

развлечением, чем работой. И теперь мы, стосковавшись по длительной дороге, рвались

вперед. Нас радовал и ледовый простор, и медно-зеленое небо, и застывший в

неподвижности воздух, и быстрый бег собак; а мороз казался такой же незначительной

помехой, как и окружающие нас холмы торосов.

С утра попрежнему стоял полный штиль, термометр показывал – 40°, небосвод

был совершенно чистый, и ничто не предвещало перемен. Потом мы любовались

разгорающейся зарей и наблюдали, как из-за горизонта выплывал четко очерченный,

полный диск солнца.

Но все хорошее скоро закончилось. После полудня с северо-востока налетела

метель, покрепче той, которую мы пережидали перед отправлением в поход. Буран

нагрянул, точно смерч, и через четверть часа ничего не осталось от спокойной

обстановки последних двух суток.

Теперь идут уже третьи сутки, как метель бушует со страшной силой, держит нас

на месте и заставляет гадать: где же мы находимся – все еще у берегов Северной

Земли или, как говорит Журавлев, уже приближаемся к Архангельску?

...Пока писал, руки у меня совсем закоченели, хотя я несколько раз и прерывал

записи. Но все же это занятие помогло мне скоротать часы.

Время уже заполночь. Попрежнему гудит метель, а за палаткой тот же бурлящий

черный ад. Лед под нами цел, толчков не чувствуется.

Пора заступать на дежурство Сергею. Он будет прислушиваться к бушеванию

метели, следить во тьме за льдами, а я заберусь в спальный мешок и засну с надеждой

на то, что утром положение улучшится.

* * *

Проснулся от боли в ноге. Низ моего спального мешка был завален свежим

снегом. Журавлев, весь белый, точно мельник, стоя на коленях, сбивал с себя снежную

пудру. Лицо его было мокро, а с бровей свисали длинные ледяные сосульки. [354]

Он только что делал вылазку: хотел «посмотреть», что делается «на улице».

Выход из палатки оказался занесенным сугробом, и Журавлев, чтобы выбраться наружу,

должен был отгрести снег внутрь палатки и почти по пояс завалить меня.

Сейчас он только что вполз обратно.

– Ад, настоящий ад! Еще хуже, чем вчера, – услышал я вместо утреннего

приветствия. – Палатку совсем сровняло. Боялся – не найду ее и ползал с веревкой.

Словно Иван-царевич с клубком ниток. Все собаки опять под сугробом. Ветер не дает

подняться, даже на коленях не устоишь...

– Потому ты и навалился на меня? – перебил я, выдергивая свою ногу из-под

его колена.

Сергей попытался отодвинуться в сторону и тут же уперся в противоположную

стенку палатки. Наше жилище, придавленное сверху сугробом, а внутри наполовину

загроможденное ворохом снега, стало очень тесным.

– Как трещина?

– Добрался до нее на четвереньках. Обратно еле дополз. Вся засыпана снегом, не

расходится. Что-то удерживает льды.

– Значит, доброе утро!

– Да, добрее не придумаешь!

Так наступило утро 7 марта. Часы показывали 8.

Мы очистили от снега одежду, сложили ее в еще свободный угол палатки и

приготовили завтрак. Потом кое-как выгребли из палатки снег и расчистили выход. Он

теперь уходил вертикально вверх и напоминал узкий колодец. С трудом мы выбрались

наружу.

Журавлев был прав. Метель свирепствовала еще сильнее, чем накануне. Ветер не

изменил направления. У палатки скорость ветра достигала 28 метров, а когда мы

выползли на гребень прикрывавшего лагерь тороса, анемометр показал 34 метра в

секунду. Это означало, что жестокий шторм перешел уже в ураган. По шкале Бофорта,

принятой моряками для классификации движения воздуха, ураганом называется ветер

со средней скоростью более 29 метров в секунду, или более 105 километров в час; такой

ветер называется еще и 12-бальным. Выше этого балла показателей на шкале нет. А в

графе «влияние ветра на наземные предметы» о ветре со средней скоростью в 23 метра

в секунду (крепкий шторм) сказано: «вырывает с корнем деревья»; жестокий шторм со

средней скоростью в 27 метров в секунду «производит большие разрушения»; ураган

более 29 метров в секунду (какой бушевал у нас) «производит опустошения». К

счастью, ни разрушать, ни опустошать у нас было нечего. Наша палатка была защищена

от урагана наметенным над ней сугробом. Беспокоило лишь одно: удержались бы льды.

[355]

Я вспомнил ураган, пережитый нами в мае прошлого года севернее мыса

Ворошилова, когда Журавлев, болевший снежной слепотой, сидел с завязанными

глазами. Тогда ветер вблизи лагеря, расположенного под защитой айсберга, достигал

скорости 27 метров, а на открытом месте несся с быстротой 37 метров в секунду. Но

тогда не было снега, о чем мы сожалели: хотелось посмотреть картину метели при

таком ветре.

Сейчас эта «картина» была перед нами. Метель хлестала в лицо, жгла его, точно

раскаленным железом, захватывала дыхание, ревела и, казалось, хотела смести и

уничтожить все на своем пути.

Ураган захватывал своей мощью, заставлял даже любоваться собою и забывать о

серьезности нашего положения.

Но все же наступил кризис. Буря не могла бесконечно бушевать с такой яростью и

достигла своего предела. К полудню силы ее начали иссякать. В сплошной,

беспрерывный рев начали врываться визг и свист; это говорило о том, что ветер

становится порывистым. Еще через час уже слышалось завывание. Лишь время от

времени ураган вновь пытался свирепствовать, как бы силясь сохранить прежнюю

мощь.

К 15 часам ветер склонился к востоку, скорость его уже не превышала 6 метров и

только отдельные порывы вздымали снег и пронзительно свистели.

Метель кончилась.

Теперь можно было осмотреться. На западе и юго-западе большими пятнами

темнело водяное небо – признак открытой воды. С высоты торосов мы увидели

крупное разводье всего лишь километрах в двух-двух с половиной от нашего лагеря.

Нашего лагеря вскрытие льдов не достигало. Трещина – не в счет.

Откопать палатку и собак теперь уже было не трудно. Скоро мы пустились в путь.

Продолжавшаяся поземка досаждала собакам, но мало беспокоила нас. Небо затянуло

облаками. Сразу потеплело. Термометр показывал только 25° мороза.

Такой мороз при скорости ветра в 6 метров обычно дает себя знать, но в этот день

он казался нам незаметным. Мы пересекли несколько свежих узких трещин и,

приближаясь к Земле, попали в полосу рыхлого, убродного снега. Он в огромном

количестве был сброшен бурей с ледникового щита и не успел смерзнуться. Путь по

такому снегу очень труден. Потому мы и не замечали мороза. Но когда мы, уже в

темноте, выбрались на мыс Кржижановского, где отпала необходимость тащить на себе

тяжелые сани, мороз сразу почувствовался по-настоящему. Первое, что мы сделали, —

установили палатку и сбросили с себя мокрое белье. [356]

Процедура переодевания при 25-градуоном морозе мало приятна, но как хорошо

чувствуешь себя в сухой одежде!

Пока я, лежа в мешке, вел запись, Сергей, тоже не вылезая из мешка, успел

приготовить «мечту». Нет сомнения, что заснем мы достаточно крепко. А утром,

сложив припасы, повернем, вероятно, обратно на базу за очередной партией груза.

* * *

Обратный путь в 120 километров на пустых санях проделали за два перехода. В

первый день, покинув мыс Кржижановского, поднялись вдоль кромки ледника к северу,

обошли стороной полосу убродного снега, потом пересекли залив Сталина и вечером, в

начавшейся новой метели, разбили лагерь на полуострове Парижской Коммуны.

Утром нас встретил ветер скоростью в 15 метров при 20-градусном морозе и

тучах снежной пыли. Это была нешуточная метель. Но после того, что мы пережили на

морском льду, такая метель не могла удержать нас на месте. Правда, пурга неслась с

запада, била нам прямо в лоб, но путь был знаком, сани легки, и мы решили

пробиваться к дому.

По очереди выходя вперед, чтобы пробить задней упряжке дорогу, мы шли против

метели. К вечеру она, точно поняв наше упорство и бесполезность своих усилий,

неожиданно стихла. Около полуночи, в полной темноте, мы подкатили к домику.

– Где вас захватила метель? – был первый вопрос, которым встретил нас Ходов.

В районе базы она бушевала немногим более двух суток и была заметно слабее.

Ветер только в отдельные моменты достигал скорости 22 метров. Очевидно, мы с

Журавлевым попали в самый центр воздушного потока. На базе ветер сорвал антенну,

разметал с вешал медвежьи шкуры и совсем занес вход в домик.

В комнате, при свете, мы были озадачены восклицанием:

– Да вы обморозились!

Мы взглянули друг на друга и убедились, что кожа на лицах почернела. Журавлев

долго рассматривал себя в зеркало и недоумевающе повторял:

– Вот лешой! Да где же это прихватило? Даже не заметил.

Удивлялся он так, словно вернулся обмороженным из теплых стран.

К счастью, обморожение было поверхностным. То, что мы испытали за трое

суток, сидя на льду, могло обойтись нам гораздо дороже. [357]

Первый рейс на остров Большевик

Мы не могли быть уверенными в том, что и в дальнейшем, при переброске

продовольствия на остров Большевик, метели не помешают нам. Наш план трещал по

всем швам. Отставание в его выполнении достигло шестнадцати дней.

Скорейшее оборудование продовольственных складов на острове Большевик

стало ключом к успешному окончанию экспедиции. Каждый из нас хорошо понимал,

что наш дальнейший успех целиком зависит от своевременного устройства этих

складов.

Все это возбудило нашу энергию, усилило готовность биться за намеченный план

со всем ожесточением. Мы готовы были выехать в любую метель, вступить в борьбу со

всеми силами Арктики, но добиться своей цели.

Уже через день после возвращения с мыса Кржижановского, когда с наших лиц

еще не сошла почерневшая обмороженная кожа, мы с охотником снова были в походе.

Он продолжался 17 суток и решил успех экспедиции. Запомнился этот поход не

меньше, чем предыдущий. Но как различны эти воспоминания!

Если первый рейс и сейчас еще воскрешает в памяти завывание, рев и грохот

бури, тревогу во время сидения на морских льдах, то воспоминания о втором походе

вызывают картины солнечного простора, беспредельной тишины застывшего на

сильном морозе воздуха, строгой красоты полярных ландшафтов.

До последнего дня похода нас не беспокоила не только метель, но даже и поземка.

Шестнадцать суток воздух не шелохнул, точно мороз сковал все бури. Страна льдов и

метелей словно отдыхала в тишине и лучах солнца. Диск его поднимался все раньше,

на покой уходил все позже. Быстро прибывал день, ночь укорачивалась.

Но это не успокаивало нас. Длительное затишье казалось обманчивым. Мы ждали,

что необычная в эту пору тишина неминуемо разрядится еще не виданной бурей;

каждый день были готовы к худшему и торопились использовать благоприятные

условия. Один за другим мы делали переходы, какие только возможны при предельной

нагрузке собак.

Впрочем, не обошлось и без приключений.

В конце третьего перехода, на пути вдоль одного из склонов мертвого глетчера на

острове Октябрьской Революции, наткнулись на медвежью берлогу. Сами мы могли и

не заметить ее, помогли собаки. Они «хватили воздух», заволновались и, свернув с

курса, начали карабкаться на крутой склон. Там мы увидели черное круглое отверстие,

напоминавшее [358] иллюминатор на борту корабля. Берлога была на высоте 35—40

метров почти отвесного склона.

– На десятый этаж без лифта, – заявил Журавлев.

– И даже без лестницы, – добавил я.

– Ничего, доберемся!

– А может быть, займемся на обратном пути?

Я знал, что задавать такой вопрос охотнику было равносильно просьбе к ястребу

оставить до завтра замеченного цыпленка. Журавлев сразу потускнел и насторожился,

словно я попытался отнять у него что-то очень необходимое.

– Там ведь медвежата. Что будем с ними делать? – напомнил я.

– Повезем с собой, – не задумываясь, ответил охотник.

– Да мы и так перегружены!

– Пустяки, я пойду пешком. А оставим – пропадут и шкура, и живность, и мясо.

На последнее слово он особенно нажал. И не без умысла. Мясо нам,

действительно, было очень нужно. Оно увеличило бы наши запасы, оставляемые на

острове Большевик.

Журавлева особенно интересовала охота на медведя в берлоге. Он еще никогда не

занимался такой охотой. В южной части Новой Земли, где Журавлев провел треть своей

жизни, белый медведь встречался не так уж часто. Все звери были добыты там

Журавлевым на свободе. Здесь, на Северной Земле, в прошлом году у нас не было

времени для отыскивания берлог, мы промышляли медведей или случайно

встретившихся в пути, или в районе базы экспедиции, на морских льдах. В последнем

случае нам попадались только самцы, круглый год бродящие в поисках пищи, или

яловые матки, которые тоже не ложатся зимой в берлоги.

В берлоги ложатся только матки, ожидающие потомства. Устраивают свои берлоги

они только на суше. По крайней мере, насколько мне известно, никому из полярных

путешественников ни разу не приходилось обнаружить медвежью берлогу на морских

льдах.

С конца сентября до половины ноября, в период, когда переметаемый метелями

снег начинает образовывать забои) медведицы выходят на берег, отыскивают крутой,

заносимый сугробами склон, вырывают в снегу ямы и ложатся на долгую зиму.

Полярные метели сами достраивают их жилища. Снег все больше заносит место

залежки. От дыхания и теплоты тела снег над зверем подтаивает и постепенно

образуется куполообразный свод до полутора метров высотой. Обнаружить в это время

берлогу почти невозможно. Лишь в конце февраля, а чаще только в марте, уже

обзаведясь потомством, медведица проделывает круглую отдушину. [359]

Берлогу она покидает не сразу. Ждет, пока медвежата подрастут и смогут

пуститься с матерью в бесконечные странствия по ледяным просторам.

Вдвоем добыть медведицу из берлоги не представляет особого труда. Мы

закрепили собак, взяли карабины, шест, топор, лопату и полезли «на десятый этаж».

Склон падал под углом около 55°. Снежный забой на нем был так крепок, что лопата

при подъеме оказалась бесполезной. Вырубая топором ступеньку за ступенькой, мы

только минут через 40 приблизились к берлоге. По краям отдушины висело кружево

инея – признак, что зверь на месте.

Вырубая ступени уже перед самой берлогой, я намеренно отклонился в сторону от

отдушины, и мы оказались на метр сбоку от нее. Стоять на кругом снежном склоне

было невозможно. Надо было вырубить хотя бы небольшую площадку.

Журавлев взял топор и едва успел сделать несколько ударов, как медведица сразу

же высунула голову, угрожающе рявкнула и так же быстро исчезла. Охотник вздрогнул

от неожиданности, невольно сделал шаг назад и – не схвати я его за руку —

неминуемо скатился бы вниз.

– Вот лешой! Напугала-то как, чуть вниз не полетел!

– Теперь понял, почему мы не вылезли прямо против отдушины, а стоим сбоку?

– Еще бы не понять! Ведь не канарейка в клетке, а медведица в берлоге. Сердце

так и замерло!

Глухое рычание и злое фыркание доносились из-под забоя, но зверь больше не

показывался.

Когда были вырублены площадки по обеим сторонам берлоги, я предложил

Журавлеву взять на прицел отдушину и предупредил:

– Только не зевать и бить наповал. Иначе раненую медведицу уже не выманить,

придется самим лезть в ее объятия.

Сам я сунул в берлогу шест. Раздалось громкое рычание, послышался хруст

дерева. Обратно я вытащил шест уже с обломанным концом. Так повторялось несколько

раз. Наконец, предупредив товарища о полной готовности, я глубоко сунул шест, ткнул

им зверя и быстро выдернул обратно. Медведица, потеряв самообладание, бросилась за

шестом, наполовину высунулась из берлоги и тут же была остановлена пулей.

Через час мы продолжали путь. Сани Журавлева были догружены мясом, а на

моих сидели два медвежонка. Это были брат и сестра, тут же названные Мишкой и

Машкой. Каждый из них весил килограммов десять-двенадцать. Зверят, казалось,

совсем не испугала новая обстановка. Сладкое сгущенное молоко сразу пришлось им

по вкусу. На остановках они [360] лезли к рукам и сосали нам пальцы, а в дороге, когда

сани начинало подбрасывать на неровностях пути, цепко держались за подостланную

оленью шкуру. Журавлеву, ехавшему позади, теперь совсем не нужно было понукать

свою упряжку. Собаки, видя перед собой медвежат, не отставали от моих саней. Когда

собаки подбегали близко, Мишка и Машка начинали сердито фыркать, совсем как

взрослые медведи, иногда цеплялись за мою спину, словно искали защиты. Ночью они

спали в палатке и совсем не беспокоили нас.

* * *

В конце шестого перехода мы разбили лагерь на мысе Свердлова, а на следующий

день, в 8 часов утра, уже были готовы к выходу. Впереди предстоял интересный день.

Перед нами лежал пролив Шокальского. Его воды еще не пенил ни один корабль;

ни лыжня, ни след саней, ни след человека еще никогда не пересекали его льдов. Нам

первым предстояло проложить путь через неизвестные пространства. Это создавало

праздничное настроение.

Надо было выбрать направление. С высокого прибрежного тороса мы

осматривали предстоящую дорогу. Солнечное утро и прекрасная видимость открывали

перед нами широкую панораму. Ближайшая точка берегов острова Большевик

виднелась прямо на востоке. До нее от мыса Свердлова было не более 35—40

километров. Отсюда берег острова уходил на юго-юго-запад. Возвышенность на берегу,

с ее ровной плоской поверхностью, изредка прерывалась узкими щелями, повидимому

фиордами. Правильная геометрическая форма возвышенности придавала всему берегу

острова Большевик вид строгой крепостной стены, протянувшейся на десятки

километров. В одном месте плато как бы обрывалось, но на некотором расстоянии,

позади кажущегося обрыва, стена снова продолжалась. Можно было заключить, что

граница плато в этом месте делает небольшой изгиб к востоку, а затем вновь

направляется на юго-юго-запад. Там возвышенность представлялась лишь сияющим

силуэтом, который на юго-востоке от нашего наблюдательного пункта заканчивался

резким уступом. Не могло быть сомнения, что именно этот уступ и видели в 1914 году

моряки со стороны пролива Вилькицкого, а потом нанесли его на карту под именем

горы Герасимова. Также ясно было, что никакой отдельной горы в действительности

нет, что это лишь юго-западная оконечность высокого плато, занимающего всю

северную половину острова. Расстояние до обрыва можно было определить в 80—85

километров, но перед ним лежала еле различаемая полоса [361] должно быть,

являющаяся высокой и широкой береговой террасой острова. Значит, расстояние до

острова в этом направлении едва ли могло превышать 60—65 километров. Судя по

карте Гидрографической экспедиции и по данным нашего астрономического пункта на

мысе Свердлова, почти прямо на юге, в 100 километрах от нас должен был лежать мыс

Неупокоева, но его мы уже не могли видеть из-за дальности и низких берегов этого

мыса.

Пересечь пролив можно было в двух направлениях. В одном случае предстояло

итти на восток – прямо на ближайшую точку острова Большевик; во втором – на юго-

восток, к горе Герасимова. Первое направление, в центральной, самой узкой части

пролива, обещало сравнительно легкий путь, поскольку там торошение льдов не могло

быть сильным. Но нам хотелось оборудовать продовольственный склад возможно

дальше к югу. А это означало, что если бы мы пересекли пролив в восточном

направлении, то потом должны были повернуть к юго-западу и, таким образом, пройти

две стороны почти равностороннего треугольника. Путь на юго-восток, на гору

Герасимова проходил только по одной стороне этого треугольника. Поэтому последнее

направление было более выгодным.

Но здесь, в пределах видимости, ледяное поле было вздыблено торосами. Одна за

другой тянулись их гряды. Пространства между торосами только кое-где представляли

ровные площадки, в большинстве же были забиты мелкими льдинами. Отдельные

льдины, нагроможденные друг на друга, образовывали причудливые фигуры,

напоминающие гигантские друзы. Все это блестело в лучах яркого солнца, искрилось,

отливало синими и голубыми оттенками. Зрелище было красивое и величественное, но

вместе с тем создавало впечатление непролазного хаоса.

Можно было надеяться, что на некотором расстоянии от берега торосы поредеют

или исчезнут совсем, но местность, лежавшая перед глазами, сулила большие

трудности.

Уже решив про себя выбрать этот путь, я спросил стоявшего рядом товарища:

– Ну, как, нравится?

– Красота!

– Пройдем?

– А то как же!

– Может быть, пойдем кругом? Там, наверно, будет легче.

– Ну, зачем? Здесь веселее!

– Да ведь тяжело придется.

– Ничего! Собаки в порядке, а сани выдержат! [362]

Журавлеву даже и в голову не приходило, что мы сами можем не выдержать, хотя

он прекрасно понимал, что на такой дороге больше работы предстоит нам, а не собакам.

Я не стал его больше испытывать. И мы, избрав трудный, но кратчайший путь в

направлении горы Герасимова, пустились в дорогу.

Хаос льдов сразу окружил нас со всех сторон. Каждые 10—15 минут мы

взбирались на очередную гряду беспорядочно наваленных льдин, потом, с возможной

осторожностью, скатывались, сползали или попросту сваливались та другую сторону,

чтобы тут же начать взбираться на новый торос.

Глыбы, гряды, бугры, ледяные мешки и глубокие колодцы, засыпанные пушистым

снегом, следовали бесконечной чередой.

Собаки часто оказывались совершенно бессильными. Свалившись всей упряжкой

в ледяной мешок, они без нашей помощи уже не могли из него выбраться. Или какая-

нибудь одна собака повисала между двумя вертикально торчащими льдинами и, хрипя в

лямке, ждала, пока ее вытащат. А тут еще медвежата. Уже привыкшие к саням и,

повидимому, считавшие свое место на них неотъемлемым, они то и дело вываливались

на лед, жалобно ревели, стараясь забраться обратно. Иногда им удавалось это сделать

самим, но через несколько минут сани снова кренились, ныряли передком или

становились на дыбы перед новым торосом, и зверята клубками вновь катились на лед.

Мы удлинили их цепи, после чего медвежата побрели за санями самостоятельно.

Правда, первое время они пытались упираться, но наседавшие собаки задней упряжки

невольно заставляли торопиться.

Обходя совершенно непролазные участки, мы все дальше углублялись в

нагромождения льдов. Тяжелые сани приходилось то и дело поднимать на руках и

потом так же спускать вниз. Часто надо было браться за топор, скалывать торчавшие на

пути острые углы льдин или расширять проход. При удачном ударе льдины легко

кололись на крупные куски, а чаще на ледяной глыбе оставалось только белое пятно,

словно синяк на теле.

Незаметно проходили часы в трудной работе. Торосы сделались ниже и поредели,

но здесь на них было меньше снега, и поэтому преодолевать препятствия стало еще

труднее. Верхние меха были давно сброшены и лежали на санях. Несмотря на сильный

мороз, томила жажда. Мы почти потеряли понятие об осторожности: в горячке работы,