Текст книги "По нехоженной земле"

Автор книги: Георгий Ушаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

поворачивает обратно, а несколько десятков зверей устремляются в открытое море.

Охотник спохватывается.

– Не уйдете! – кричит он, заглушая голоса тысяч чаек.

Его карабин начинает работать, точно автомат. Не останавливаясь, он выпускает

две обоймы. Белухи мечутся то вправо, то влево. Выстрелы становятся реже. Теперь

охотник тщательно целится. Наблюдая в бинокль за всплесками пуль, я вижу, что он

бьет совсем не по животным. Все пули ложатся впереди них. И каждая пуля,

щелкнувшая в воду перед зверями, заставляет их менять направление. Вот три

отделившиеся белухи круто поворачивают назад.

– Теперь эти на поводке! – торжествует Журавлев.

Он оставляет в покое всех остальных и сосредоточивает внимание на отбившейся

тройке. Стоит животным отвернуть в сторону, как в двух-трех метрах впереди них

щелкает пуля. Этого достаточно, чтобы они сейчас же изменили курс. Каждая попытка

уйти в море пресекается новой пулей.

Все это и в самом деле похоже на то, что охотник ведет добычу на невидимом

поводке. Используя острый слух животных и их необычайную пугливость, Журавлев

управляет их движениями, белухи все ближе подходят к берегу, упираются в него и,

прижимаясь к обрыву, направляются в нашу сторону.

– Первая моя, бейте вторую. Цельтесь в голову, на ладонь позади дыхала, —

шепчет мне Журавлев.

Звери идут на полутораметровой глубине. Их белые тела видны до мельчайших

подробностей. Прицелившись, мы ни на мгновение не спускаем их с мушки. Вот они

уже только в десяти метрах. Здесь необходимость вдохнуть воздух заставляет их

вынырнуть на поверхность. Одновременно раздаются два выстрела и... две белухи

становятся нашей добычей.

Третья бросается в море. Журавлев хочет вернуть и ее, но в волнении берет

неправильный прицел. Пуля ударяется как раз позади зверя.

– Ах, лешой, теперь не вернуть!

Белуха, услышав щелчок позади себя, в ужасе устремляется в открытое море.

* * *

Увлекшись охотой, мы не заметили, как первая убитая белуха погрузилась на дно.

Ее белая туша еле просвечивала сквозь десятиметровый слой воды. Из двух последних

одна попала в течение, уплывала от берега и тоже еле держалась на воде. [338]

– Шлюпку! – заорал Журавлев.

Наш механик уже давно возился с мотором. Обычно заводившийся без отказа, на

этот раз он, как нарочно, закапризничал. Мы бросились на помощь и на веслах

подплыли к месту охоты. Но было уже поздно. На поверхности воды плавала только

одна туша. Две были потеряны безвозвратно.

Все же добыча была знатная. Оставшийся экземпляр достигал четырех с

половиной метров в длину и весил около полутора тонн. Почти два часа мы с помощью

талей и блоков вытягивали тушу на берег и закончили работу уже в темноте, а потом

долго возились с переборкой мотора, пока не заставили его работать с точностью

хронометра.

Из моря вновь доносились сопение и всплески. Это давало надежду, что на

следующий день промысел будет еще удачнее.

Но днем белухи не появились. Не было их и на следующий день. Мы уже стали

терять надежду. Но еще через день мимо базы прошло два больших стада. Это было

уже в сумерки. Нам удалось отбить от стада, привести на «поводке» к берегу и убить

только одну белуху.

Еще через день зверь пошел почти беспрерывно, тысячными стадами.

Двое суток море кипело день и ночь. Это было настоящее нашествие. Иногда

белухи плотно окружали нашу шлюпку и только после запуска мотора рассыпались в

стороны.

Теперь мы уже не теряли добычу. Шлюпка, по первому сигналу, вылетала из-за

мыска и подбирала тушу. Запасы мяса у нас росли. В один из удачных дней мы добыли

две белухи, потом четыре, затем шесть. Но эти оказались последними. Звери сразу

исчезли, хотя привлекшая их сайка все еще бесконечной лентой продолжала итти вдоль

берега.

Охота кончилась.

Две туши белух были уже разделаны, четыре нетронутыми лежали на берегу, а

восемь, закрепленных на тросах, все еще плавали на воде против нашего домика.

Предстояла тяжелая работа по вытаскиванию и разделке добычи. Но мы после

недельного охотничьего азарта и почти полной бессонницы были неспособны к работе.

Лучшее, что можно было придумать, – лечь в постель. Только после суточного

беспробудного сна соорудили подъемные приспособления я принялись за дело. Целую

неделю мы крутили ворот. Одна за другой тяжелые туши медленно, миллиметр за

миллиметром вытягивались на берег. Самый крупный экземпляр белухи достигал в

длину 5 метров 27 сантиметров, а самый маленький был случайно подстреленный

сосунок, длиною 1 метр 73 сантиметра, весивший около 200 килограммов. [339]

Только появляющиеся медведи да морские зайцы, подходившие близко к берегу,

отрывали нас от работы. Тогда мы отвлекались от разделки белух и еще больше

пополняли запасы мяса.

В результате в половине октября, накануне новой полярной ночи, мы обладали

такими запасами, о которых не могли и мечтать.

С августа по 15 октября мы добыли: 1 моржа, 9 морских зайцев, 14 белух, 24

медведя и 50 нерп. Наш склад заполнился под крышу. Кроме того, большой бунт

заготовленного мяса лежал на острове Голомянном.

Так мы использовали период изобилия в Арктике и вновь могли спокойно ожидать

наступающую четырехмесячную ночь. Мы теперь были уверены в сохранении наших

собак, а следовательно, и в окончании работ по съемке Северной Земли весной

следующего года.

Домашнее хозяйство

Снова пришла четырехмесячная ночь. Жизнь наша и занятия стали беднее

событиями. Подходящее время, чтобы рассказать о нашем домашнем хозяйстве, о

кухне, о питании на базе и о всех, по выражению Журавлева, «бабьих» работах. В них

нет ни романтики, ни напряженной борьбы с природой, но это одна из важных сторон

нашего быта, тесно связанная с успешным выполнением задач экспедиции.

У нас нет ни повара, ни хлебопека, ни прачки и вообще никакого обслуживающего

персонала.

Сами мы до этой экспедиции тоже были далеки от занятий бытовыми мелочами, и

многое в этой области было для нас неизведанным.

Самые простые навыки в домашнем хозяйстве, конечно, нам были известны.

Каждый из нас умел, например, заварить чай, зажарить яичницу, подмести пол или в

походных условиях приготовить блюдо, которое с одинаковым успехом можно было

назвать и супом, и борщом, и щами.

До настоящих высот домоводства мы доходили здесь, как говорится, своим умом.

Сначала многое нам казалось более трудным и сложным, чем переход на собаках в

полярную метель. Поражало многообразие всех свалившихся на нас обязанностей,

необходимых для налаживания питания, культуры жилища и, в конечном счете,

сохранения нашего здоровья.

Самым сложным делом была кухня. Многое далось нам не сразу, и первое время

не обходилось без казусов, иногда печальных, но чаще всего комичных. [340]

Еще перед отправкой в экспедицию мы договорились, что домашним хозяйством

будем заниматься все без исключения; кухонная деятельность будет такой же

обязательной и достойной работой, как, например, работа с теодолитом,

метеорологические наблюдения, охота на зверя или работа на радиостанции. Как только

наша группа оказалась на острове и приступила к самообслуживанию, я объявил об

очередности недельных дежурств. Этот порядок сохранялся все время и нарушался

только тогда, когда мы отправлялись в поход и, таким образом, выбывали из очереди.

Наша «домохозяйка» обязана наблюдать за порядком, подметать и протирать

полы, топить печь, проветривать помещение, выпекать хлеб, мыть посуду, готовить

пищу, заправлять, в случае перебоев с электроэнергией, керосиновые лампы, добывать

и растапливать глыбы снега и льда, ходить на «базар», помещающийся в

продовольственном складе, будить товарищей к завтраку – в общем делать все, что

делает домохозяйка на любой широте земного шара.

Немало забот требуют и «дети». А их у нас всегда достаточно. Сейчас подрастают

изящная Аэлита, маленькая и хлопотливая Ихошка, солидный и важный Тускуб,

горячий и непоседливый Гор, мечтательный и несколько медлительный Лось, буйный,

всегда ищущий повода к драке Петух и, наконец, пухлый, забавный лакомка с несколько

странным именем Перевернись.

Это прекрасные «ребята», наша утеха и надежда. Весной они пополнят

уменьшившуюся свору наших четвероногих помощников, пойдут в упряжку и помогут

закончить съемку Северной Земли.

Рождение их совпало с чтением нами «Аэлиты» Алексея Толстого, и поэтому

большинство щенят получило имена марсиан. Но имен героев романа нехватило на всю

семью. Двое ползунков оставались безымянными, пока не встали на лапы и не

проявили своего характера. Один из них с младенчества начал драться и за свой боевой

дух стал называться Петухом. Второй был пушистым, упитанным и круглым, как шар.

Нам нравилось катать его по полу, приговаривая: «а ну, перевернись!» Потом оказалось,

что малыш любитель сахара. Чуть ли не за каждое сальто он стал получать желанное

лакомство. Привычка укоренилась. Увидев открытую дверь, щенок стремительно

влетает в нашу комнату и, не ожидая напоминаний, кувыркается, пока не получит

вознаграждения. И «перевернись» так и стало его кличкой.

Сейчас «марсиане» достаточно подросли, чтобы целыми часами носиться вокруг

домика, упражняться в драках и даже спать на снегу, но в метельную пору и в лютые

морозы они [341] все еще ночуют в углу кухни, сбившись в пухлую посапывающую

кучку и забыв все свои дневные ссоры и недоразумения.

Естественно, что «дети» в раннем возрасте требуют особого питания. Они еще не

могут есть замерзшее рубленое мясо. Для них надо всегда держать большой кусок,

лучше всего медвежий окорок, талого мяса. Часа полтора-два они возятся над кускам

мяса, сосут, отрывают крохотные кусочки и, таким образом, не перегружая желудков,

впитывают самые ценные соки; а упираясь лапками в кусок, напрягая все свои

маленькие силенки, занимаются обязательной физкультурой для развития и укрепления

мышц.

Утром «домохозяйка» кормит их и отправляет на прогулку, другими словами —

просто выставляет за дверь. Благо, одевать такую ораву не требуется – очень теплые

шубки всегда на них.

Многочисленные и многообразные обязанности по домоводству первое время

никому не доставляли удовольствия и по-настоящему тяготили. Но совсем не потому,

что они были тяжелыми. Просто их трудно было воспринять психологически. Ведь мы

мужчины, да еще полярники! Смелость, решимость, настойчивость, физическая

выносливость – вот необходимые нам черты характера. А тут целую неделю надо

«торчать» на кухне: следить, чтобы не перекисла опара, не ушло бы тесто, не пригорело

бы жаркое, мыть тарелки и т. п.

Примерно так думал каждый. А если прибавить к этому еще и известную долю

гордости за свою профессию, то станет понятным тот внутренний протест против

домашних работ, который в первый период жизни на острове обуревал нас.

Проявлялось это по-разному. Журавлев в свое дежурство поближе вешал карабин,

словно боевое оружие было необходимо не менее поварешки, то и дело вздыхал и

посматривал в окно – не покажется ли зверь. Охотник расхваливал самую

отвратительную погоду, которая якобы как раз и нужна для промысла; на кухне он

оглушительно громыхал посудой.

Вася в свое дежурство часто так погружался в разработку схемы

«всеулавливающего» приемника или «сверхдальнобойного» передатчика или так

увлекался игрой со щенками, что забывал о плите и она иногда тухла, а порой жаркое

на сковородке обугливалось и начинало дымить.

Однако внутренняя наша дисциплина, осознанная необходимость наладить

хозяйство не по-бивуачному, а по-настоящему, заставляли нас смиряться,

приспосабливаться и постепенно постигать секреты домохозяйства. На помощь пришли

привычка делать все добросовестно, чувство соревнования и, наконец, удовлетворения,

как и от всякого труда. [342]

Так постепенно все мы не только втянулись в хозяйствование, но и почувствовали

к нему определенный вкус...

Теперь у каждого из нас уже выработались свои приемы и даже свой цикл и

характер блюд. Вася специализировался на кашах, киселях и компотах. Журавлев

обычно с увлечением готовит котлеты и пироги, изобретая каждый раз новую и новую

начинку. Широкая натура охотника сказывается и здесь. Котлеты у него не уступают по

размерам лапе трехгодовалого медведя, а количество пирогов за каждую выпечку

превосходит наш далеко не заурядный аппетит. И только один раз он подорвал свой

общепризнанный авторитет непревзойденного пирожника, когда вздумал начинить свои

пироги... гвоздикой. Моя специальность – медвежьи бифштексы, бефстроганов и

вообще «беф» во всех возможных и невозможных видах. Первые дни моего дежурства

товарищи увлекаются мясной диетой, а к концу недели начинают мечтать о

вегетарианских блюдах Васи, вступающего в обязанности хозяйки после меня. Иногда

кто-нибудь из нас устраивает «мексиканскую неделю». Виной всему желание «чуть-

чуть поперчить». В таких случаях повар при «снятии пробы» ухает и дышит широко

открытым ртом. Спрашиваешь:

– Что, переперчил?

– Чуточку, самую малость! А нутро так и обжигает. Не понимаю, как это

случилось.

Все же ваши блюда, несмотря на личные склонности дежурных, всегда

питательны и, большей частью, по-настоящему вкусны.

В первую очередь это относится к медвежатине. Все разговоры «знатоков» о том,

что медвежатина «чем-то отдает», в наших глазах только пустые слова. Мы совершенно

не понимаем многочисленные в истории исследований Арктики случаи, когда люди

категорически отказывались от медвежьего мяса, предпочитали ему консервы и даже

солонину и, в конце концов, цынговали и даже гибли. Больше того, не будь у нас

медвежатины, мы, несомненно, предпочли бы консервам и, тем более, солонине свежее

мясо моржа и тюленя, хотя их мясо во многом уступает медвежьему и действительно

«отдает». Мне лично подолгу приходилось питаться моржатиной и тюлениной. Они не

обладают приятным вкусом, но даже и их нельзя променять на солонину.

Разнообразие блюд в основном относится к обеду и ужину. Утром мы пьем кофе

или какао. Кроме них, в течение первого года на завтрак, как правило, подавалась

яичница. Она появлялась на столе в огромной сковороде, вмещавшей 20 яиц, а при

некотором уплотнении и все 25. Но вот яйца на исходе, да и перестали привлекать наше

внимание. Прошлой зимой [343] они замерзли, потом оттаяли, сейчас снова

превратились в лед и потеряли свой вкус. Теперь к завтраку вместо яичницы подаются

сыр, масло, хорошо сохранившиеся шпроты, фаршированный перец, корейка или

московская колбаса.

Первым блюдом на обед идет суп с макаронами или крупами, а то борщ из

сушеных овощей, заправленный красноармейскими консервами, лучшими из всех

известных нам консервов, или медвежатиной. Больше всего мы употребляем масла,

компота и мяса, причем последнее часто с удовольствием едим в сыром, замороженном

виде. Замерзшее медвежье сердце, приготовленное в виде знаменитой сибирской

строганины, – с солью и хлебом, уничтожается нами в один присест во время

затянувшейся вечерней беседы. Или же вносится сырой, но тоже замороженный

медвежий окорок. И это совсем не потому, что нам лень поджарить мясо или что мы

превратились в «сыроядцев». Отнюдь нет. Просто мы чувствуем потребность в такой

пище и испытываем настоящее удовольствие. Надо думать, что организм сам

подсказывает наши желания. Мясо, да еще сырое – единственный свежий

витаминозный продукт. Мы уверены, что наше здоровье в значительной степени

обеспечивается таким мясом, и совершенно не боимся цынги – этого знаменитого

врага полярных путешественников.

Такой же естественной потребностью, повидимому, объясняется и то, что мы не

испытываем особого аппетита к белому хлебу. День-два в неделю едим его после

выпечки, потом требуем у дежурного ржаного.

В то же самое время у нас, кроме клюквенного экстракта, абсолютно не

пользуются никакой популярностью всякие антицынготные продукты, привезенные с

материка. Даже целая сотня засахаренных лимонов вот уже полтора года лежит

непочатой и никого не привлекает своей прославленной витаминозностыо.

Участь антицынготных средств разделяют и все сладости – разнообразные

конфеты и шоколад. Они не пользуются спросом ни в походе, ни на базе. Только Вася

явно тоскует по мороженому. Однажды его тоска прорвалась. Он не вытерпел и решил

приготовить мороженое сам: насыпал в большую кастрюлю сахару, залил разведенным

молочным порошком, добавил сгущенного молока, обложил кастрюлю льдом и со всей

энергией своего возраста принялся вращать ее. Часа полтора трудился в поте лица, но

молочно-сахарная смесь никак не хотела превращаться в мороженое. Трудно сказать,

чем кончилась бы эта затея, если бы Васю не осенила благая мысль. Он вытащил

кастрюлю на улицу, на 38-градусный мороз, а сам спокойно занялся другими делами.

После ужина мы ели мороженое. Сладости и холода в нем было достаточно, но [344]

есть его надо было осторожно. Содержимое кастрюли превратилось в плотный ледяной

круг, а отколотые кусочки «мороженого» обладали такими острыми гранями, что ими

легко можно было поранить рот.

Как-то сразу неожиданно хорошо наладилось у нас дело с выпечкой хлеба. Вне

зависимости от того, кто дежурит на кухне, у нас всегда чудесный, отлично

выпеченный, вкусный хлеб. У некоторых он получается особенно удачным.

Самолюбивому Журавлеву это острый нож в сердце. Он буквально колдует над тестом

и чувствует себя победителем, когда ему удается превзойти наиболее удачливых

хлебопеков.

Небольшим кусочком закваски мы запаслись у добрейшего Ивана Васильевича —

буфетчика с «Седова», щедрого покровителя покойного Мишки. С тех пор дрожжевой

грибок бережно сохраняется нами в оставляемом после каждой выпечки хлеба кусочке

теста. Он помогает нам сохранять здоровье в борьбе с полярной природой.

Если упомянуть еще об одном оригинальном блюде, то в общих чертах о нашем

питании будет рассказано достаточно полно.

Я говорю о студне из плавника белухи. Он вошел у нас в обиход после удачной

охоты на белух. Мы часто включаем это блюдо в свое меню и всегда рады видеть его на

столе.

Плавник взрослой белухи, по форме напоминающий огромный рисунок

червонного туза, весит 45—50 килограммов и весь состоит из упругой хрящевидной

массы и сухожилий. Для приготовления студня надо нарубить куски, весом в 150 – 200

граммов, положить их в кастрюлю, залить холодной водой и поставить на огонь. Через

30—40 минут после начала кипения отставшая алапера (слой роговидных волокон,

покрывающий кожу белухи) удаляется, а оставшаяся хрящевидная масса продолжает

увариваться до тех пор, пока не станет настолько мягкой, что ее можно будет легко

резать. После этого уварившаяся масса мелко крошится, солится, перчится, заливается

бульоном и ставится в холодное место. Вот и все. Через несколько часов готово

прекрасное, вкусное блюдо.

Обслуживая коллектив, наш дежурный в течение недели занимается и своими

личными делами – принимает ванну, стирает белье. В эти дни ему приходится

работать больше обычного. Потребности в воде сильно увеличиваются. А в наших

условиях получение воды не простое дело. Большие снежные кирпичи или глыбы

опресненного морского льда вносятся в кухню и медленно перетапливаются в воду.

Особенно длинен и канителен процесс таяния снега. [345]

Поэтому каждый из нас перед своим дежурством обычно тщательно обследует

ближайшую полосу льдов, отыскивая опресненную льдину.

Но самым сложным делом неожиданно для нас оказалась стирка белья. Освоение

ее потребовало много труда и принесло немало огорчений.

Я никогда не забуду своих первых опытов. После ухода «Седова» мы целый месяц

работали не покладая рук, готовя к зиме нашу базу, добывая мясо и собираясь к

первому походу на Северную Землю. В это время нам было не до стирки. Белья у

каждого накопилось много. – начиная с простыней и кончая носками. Наконец руки

дошли и до него. В одно из своих дежурств я решил привести в порядок запущенный

гардероб.

– Стирать, так стирать! Подумаешь, какая сложная задача!

Собрав все, что было, я наполнил большой бак, залил водой, всыпал пачку

стирального порошка и поставил бак на плиту. «Прокипячу, потом выполощу, просушу,

выглажу – вот и все», – думал я. Немного спустя мне показалось, что бак великоват, а

стирального порошка я положил недостаточно – только одну пачку. Для чего-то я

попробовал воду рукой. Вода была как вода. Но по каким-то непонятным признакам я

все же окончательно решил, что порошка положено маловато. Ошибки надо исправлять.

Взял еще одну пачку порошка, высыпал ее в бак, помешал палкой и успокоился. Скоро

из бака послышалось шипение, потом побулькивание – вода закипела. Все шло

нормально. Добротность стирки казалась обеспеченной.

В это время кто-то вбежал в домик и сообщил, что показался медведь. Снаружи

уже доносился дружный лай собак. Охота и свежевание добычи заняли больше часа.

Вернувшись на кухню, я убедился, что здесь все в порядке. Вася, освободившись

от работы в радиорубке, заботливо подкинул в плиту уголька. Вода в баке клокотала,

точно лава в кратере. Выкурив трубку и передохнув после охоты, я, наконец, решил

посмотреть на белье. Сунув в клокочущий бак палку, я вытянул какую-то вещь и застыл

в недоумении. Долго смотрел, пока по некоторым признакам не убедился, что это одна

из моих лучших верхних рубашек. Белизна ее полотна всегда доставляла мне

удовольствие. Теперь рубашка была разрисована полосами грязно-бурого цвета. Потом

мне попался носок. Раньше он был коричневым, а сейчас стал почти белым. Но и это

было еще не все. Следующий улов в баке оказался самым загадочным. Собравшиеся

товарищи, пытаясь определить расползавшуюся на палке массу, высказывали [346]

самые разнообразные догадки. Один говорил, что это медуза, и изобразил искреннее

удивление появлением ее в баке. Другой интересовался – не попал ли туда каким-либо

образом столярный клей. Наконец уверяли, что вместо стирального порошка я положил

в бак весь запас желатина. А в это время, переливаясь перламутром, с палки все еще

сползала непонятная густая и студенистая масса. Только пуговицы, найденные потом в

баке, помогли разрешить загадку. Я прекрасно помнил, что точно такие же пуговицы

были на моих шерстяных комбинезонах... теперь, конечно, уже бывших комбинезонах.

После этой злополучной «стирки» я, подсчитав белье, остававшееся в чемоданах,

возблагодарил свою предусмотрительность, подсказавшую в Москве благую мысль

сделать солидные запасы. Непострадавшего белья должно было хватить надолго.

Потом мы освоили и прачечное дело. Правда, белье, выстиранное нами, не было

белоснежным, но все же оно всегда было чистым.

Так шаг за шагом мы осваивали домашнее хозяйство. Теперь идет восемнадцатый

месяц, как мы остались в одиночестве, во всем предоставленные самим себе. Но у нас

уютный и опрятный домик; едим мы прекрасный хлеб; совсем не плохо питаемся; спим

на чистых простынях; наше здоровье отлично сохраняется. Многие ранее незнакомые

нам занятия освоены нами совсем не плохо, и мои спутники иногда в шутку говорят о

том, кто и какую вновь приобретенную профессию закрепит за собой по возвращении

на материк.

Новая страда

В полдень минуло двое суток, как мы с Журавлевым, точно медведи в берлоге,

лежим в палатке, тоскуем и слушаем вой метели. Да еще какой метели! Такую в

здешних краях мы переживали всего лишь три-четыре раза. Скорость ветра не спадает

ниже 20, преимущественно держится на 22—23, часто достигает 25 метров в секунду и

все еще продолжает усиливаться.

Окружающий пейзаж меняется на глазах. Правда, из-за бешеного снежного вихря

мы видим очень мало. Не в силах стоять на ногах, ползая по-пластунски, мы

наблюдаем, да и то больше ощупью, только небольшую площадку между двумя

высокими грядами торосов, где раскинут наш лагерь. Площадка заносится новыми и

новыми сугробами. Еще вчера похоронены под снегом наши собаки и сани. Палатка на

три четверти погрузилась в сугроб. Видневшийся гребень мы обложили [347]

снежными кирпичами. Теперь снег забил щели между кирпичами, ветер сгладил

неровности, и наше убежище совсем стало похожим на звериную нору. Чтобы попасть в

него, надо нырять вниз.

Все же сходство его с медвежьей берлогой только внешнее. И все преимущества, к

нашему сожалению, целиком на стороне берлоги. В ней не живут сразу два взрослых

медведя, и поэтому там просторнее, чем у нас. В ней, под многометровыми заносами,

значительно теплее и тише, чем в палатке. И, наконец, самое главное, всякая берлога

находится на земле, и обитателю ее нечего опасаться, что под ним расколется пол или

что он вместе со своим жильем будет унесен в открытый океан. Во всем этом у нас нет

ни малейшей уверенности.

Наш лагерь находится (во всяком случае, должен бы находиться) среди морских

льдов, на половине прямой линии между южным выгибом островов Седова и мысом

Кржижановского на острове Октябрьской Революции. Термометр внутри палатки, когда

в ней не горит примус, показывает от 30 до 32° мороза, а вчера температура падала до

– 39°. Метель такая, что даже днем трудно что-либо рассмотреть, а ночью нас

окружает непроглядная бушующая тьма. Она гудит, свистит, стонет и со скоростью

курьерского поезда несется куда-то в неизвестность. В темноте не видно собственных

рук. Откройся под нотами трещина, и не заметишь ее – шагнешь в полной

уверенности нащупать твердую опору. Правда, при таком ветре не только нельзя

шагнуть, но и просто встать на ноги. Может быть, это и к лучшему. Ползать сегодня

безопаснее, чем ходить. Руками можно ощупать появившуюся трещину и таким

образом избежать риска нырнуть в воду.

– Эх, и стругает, любо-дорого! Не то сбесилась, не то боится на свидание к

лешему опоздать! – восхищается охотник метелью.

И тут же совсем другим тоном добавляет:

– Хотел бы я знать, где мы сейчас находимся? Не может так случиться, – метель

стихнет – глядь, а мы перед Архангельском? Прямо к набережной причаливаем —

встречайте, мол, полярных героев! Вот было бы здорово!

Интерес к местоположению нашего лагеря далеко не праздный. Мы знаем, где

остановил нас шторм, но где находимся сейчас, не имеем ни малейшего представления.

Хочется верить, что лагерь все еще на прежнем месте. Пожалуй, мы даже и верим в это.

Но наша вера не подкреплена ничем, кроме собственного желания оставаться на месте.

Многое заставляет опасаться, что положение уже изменилось или может измениться в

любую минуту далеко не в нашу пользу. Морские льды в этом году слабые и

беспрерывно передвигаются, [348] а ветер уже более 50 часов со страшной силой

несется с северо-востока, то-есть со стороны Земли. Он может оторвать припай,

выгнать льды из залива Сталина, а вместе с ними выбросить в открытое море и наш

лагерь.

Это было бы очень неприятно, хотя до безнадежности положения еще далеко.

Если нас и унесет в море, но лед под нами не будет смят вместе с лагерем, то гибель,

тем более немедленная, пока не угрожает. Полярная зима в самом разгаре. Морозы еще

скуют льды. И мы, располагая трехнедельным запасом корма для собак (при

катастрофических обстоятельствах он превратится в продовольствие для нас), сможем

выбраться на Землю. Но такие приключения нас совсем не привлекают. У нас нет

никакой охоты прерывать работу и пускаться в более чем рискованное плавание.

Поэтому мы с надеждой думаем об окружающих нас торосах. Перед тем как

начала бушевать метель, мы видели, что в некоторых местах торосы громоздятся

холмами высотой в 14—15 метров. Возможно, что некоторые из них стоят на мели и

смогут удержать льды при любой буре.

Сегодня утром в восемнадцати шагах от палатки появилась трещина. Она

разделила пополам участок, где расположились на ночлег собаки, и к концу дня

расширилась до 30 сантиметров. Медленное расширение служит хорошим признаком:

повидимому, трещина – чисто местного характера, и льды еще не пришли в движение.

Однако появление трещин напоминает об опасности. Надо быть в полной готовности на

случай резкой передвижки льдов.

Решили откопать из-под снега сани, чего бы это нам ни стоило. Ведь на санях все

наши запасы, необходимые при вынужденном плавании.

Ветер валил с ног, вихрь не давал дышать, 35-градусный мороз казался

нестерпимым, на лице каждые пять минут образовывалась ледяная маска. Еле

удерживаясь на коленях, мы долбили сугроб, а метель взамен одной отброшенной нами

лопаты снега бросала целый сугроб.

Мы пытались сделать невозможное, пока не выбились из сил и не убедились в

полной тщетности своих усилий.

Но примириться с таким положением и отдать себя на волю судьбы было не в

нашем характере. Отдышавшись в палатке и выпив по чашке чаю, мы возобновили

борьбу с беснующимся вихрем.

На этот раз мы избрали другую тактику. Вместо лопат вооружились ножовкой.

Лежа на снегу, с наветренного края сугроба, под которым были погребены сани, мы

начали выпиливать большие снежные кирпичи и складывать из них стенку, точно так

же, как московские строители сооружают [349] дом из шлако-бетонных блоков. Первые

два ряда кирпичей удалось положить не поднимаясь. Третий ряд положили, стоя на

коленях. Потом мы вынуждены были встать на ноги. Но теперь уже помогала

возведенная метровая стенка. Ветер прижимал нас к ней, точно листы бумаги, и надо

было сделать усилие, чтобы оторваться от нее и снова лечь на снег.

Буря крутила вихри, ветер оглушал воем, словно стараясь превратить нас в пыль и

унести вместе со снегом, но наша стенка все же росла. Через час она полукруглым

барьером, высотой более полутора метров, опоясала то место, где были занесены сани.

За стенкой образовалось относительное затишье. Мы довольно быстро откопали сани и,

чтобы вновь не завалило сугробом, подняли их на снежную стенку и как следует

укрепили. Собак разместили под защитой стенки.

Теперь, в случае резкой передвижки льдов или опасности торошения, можно было

в одно мгновение сдернуть сами со снежной стенки и принять нужные меры.

Когда все было сделано, нас охватило чувство невольной гордости, сознания

собственной силы, и мы еще долго не уходили в палатку, лежали вместе с собаками под

защитой возведенной стены, курили трубки и любовались результатами своего труда.

Журавлев даже запел:

– Будет буря, мы поспорим...

Голос потонул в гуле бури. Охотник махнул рукой и прокричал:

– Ладно, ладно! Шумишь ты громче, а мы все-таки сильнее. Посмотри-ка, где

сани!

Сугроб вокруг палатки все рос. Откапывать ее было бесполезно, а переносить на

другое место слишком рискованно. К тому же сугроб защищал ее от ветра и помогал

сохранять внутри кое-какое тепло.

Под вечер мы вернулись в палатку. Ночь решили спать по очереди. Бодрствующий

должен следить за поведением льда хотя бы возле палатки.

* * *

Возникает вполне уместный вопрос: почему в такую непогодь мы оказались на

морских льдах вместо того, чтобы сидеть в своем теплом домике?