Текст книги "Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)

Насилу успокоил. Вернулись в дом. Юрген сел за стол. Брейтгаупт, старый товарищ, поднял на него вопрошающий взгляд, потом чуть скосил глаза в сторону Эльзы.

– Залетела, – коротко сказал Юрген, у них не принято было скрывать свои проблемы от товарищей.

Брейтгаупт понимающе кивнул головой. Он давно это подозревал, но помалкивал по своему обыкновению. И, учитывая экстраординарность ситуации, выдал сразу две народные мудрости:

– Любовь не картошка, не выкинешь в окошко. – И немного погодя: – Любишь кататься, люби и саночки возить. [78]78
  «Gegen die Liebe ist kein Kraut gewachsen», «Wer will fahren, zieh' auch den Karren» (нем.) – это сказал Брейтгаупт.


[Закрыть]

Брейтгаупт был прав. Он всегда был прав, с ним невозможно было не согласиться. Пришел черед Юргена кивать головой, обреченно.

* * *

На следующий день, к вечеру, они достигли наконец позиций, где стояли свежие резервные части. И сразу попали в крепкие объятия. Жандармов. Те не были рады их видеть. Посыпались обычные вопросы: почему вы не сражались? почему вы отступали? почему у вас так мало раненых? Можно было подумать, что они предпочли бы увидеть перед собой не вполне боеспособное подразделение, а горстку ползущих изможденных солдат, оставляющих за собой кровавые следы на снегу. Да они были бы просто счастливы, если бы вообще не увидели их, если бы они все полегли на бесконечной польской равнине!

Так накрутив себя, Юрген отодвинул в сторону лейтенанта Ферстера, начавшего что–то бекать–мекать в свое оправдание, и коротко послал жандармов к черту, то есть к вышестоящему начальству.

– Мы исполняли приказы, – сказал он, – мы лишь солдаты.

Юрген не подставлял подполковника Фрике, он знал, что тот найдет что сказать жандармам, это была обычная тактика. Фрике, несомненно, переведет стрелки на его вышестоящее начальство, которое не отдало внятного приказа. Проблемы высокого начальства Юргена не трогали.

– Да, ваш командир уже представил рапорт, – сказали вмиг смирившиеся жандармы, – проходите.

Подполковник Фрике был уже здесь, это радовало. С другой стороны, огорчало, ведь они задержались. «Все эти чертовы деревенские перины!» – корил себя Юрген. Он любил быть во всем первым. Он нашел командиров у второй траншеи. Фрике разговаривал с Вортенбергом.

– Фельдфебель Юрген Вольф! – радостно приветствовал его Фрике. – Отлично! Добрались без потерь? Отлично! – бодро отреагировал он на ответ Юргена. – Сейчас для вас освободят помещения для размещения. Придется немного подождать.

– Как и ужина, – добавил Вортенберг.

Они вернулись к прерванному приходом Юргена разговору.

– Если не ошибаюсь, это уже шестая подготовленная линия обороны. Как водится, непроходимая и несокрушимая, – сказал Фрике. Он считал Вортенберга и Вольфа своими, среди своих он не выбирал выражений.

– Первая линия – западный берег Вислы, – принялся загибать пальцы Вортенберг, – вторая проходила с севера на юг через Лицманнштадт (Лодзь, автоматически перевел Юрген, ему это название было привычнее), третья – по линии Торн–Конин и далее на юг по западному берегу Варты, четвертая опиралась на Позен (Познань, перевел Юрген), пятая шла по старой государственной границе. Да, шестая, герр подполковник! – с какой–то даже радостью доложил Вортенберг. Он радовался своей молодой памяти.

– С первой на шестую, – задумчиво сказал Фрике, – что–то я не заметил промежуточных четырех.

– Русские тоже не заметили. Они и первую не заметили, – в голосе Вортенберга еще звенели остатки радости.

– Обер–лейтенант Вортенберг! – укоризненно воскликнул Фрике.

– Извините, герр подполковник, – потупился Вортенберг и тут же поспешил исправить оплошность: – У нас есть еще седьмая линия обороны, самая мощная! На западном берегу Одера!

«Оно, конечно, хорошо, когда есть столько линий обороны, – подумал Юрген, – с другой стороны, при мало–мальски сильном напоре противника появляется искушение отойти на заранее подготовленные…»

Он не успел додумать свою мысль. Им приказали построиться и повели в большую столовую, как оказалось, на лекцию, – их решили накормить пропагандой вместо ужина. Если местное начальство надеялось поднять этим их моральный дух, то оно сильно ошибалось: для крепости морального духа нет ничего важнее горячего ужина. Но лекция была все же лучше строевой подготовки, которой обычно заполняли такие паузы. Этим частенько грешил даже подполковник Фрике, – Бог ему судья!

– Солдаты славного 570–го батальона! – бодро приветствовала их какая–то тыловая крыса с погонами майора. – Ваше прибытие на позиции переполняет нас радостью. Мы знаем, как отважно вы сражаетесь, и рассчитываем на вас. Те же чувства испытывают и ваши товарищи по оружию, которые бьются сейчас в Восточной Пруссии, у берегов суровой Балтики, в Померании. Ваше прибытие вселяет во всех нас новые силы!

Он говорил так, как будто они прибыли из глубокого тыла, отдохнувшие и посвежевшие, а не притопали сюда, едва волоча ноги после двенадцатидневного отступления. Он вообще говорил как–то излишне гладко, похоже, он не в первый раз произносил эту свою речь.

– Перед нами стоит сложнейшая задача защиты германской и европейской свободы от большевиков, – продолжал витийствовать майор. – Они хотят отнять ее у нас и ради этого готовы использовать самые крайние средства. Сегодня, как никогда раньше, мы должны действовать как один человек. С вашей помощью нам удастся выстоять против азиатской орды. Считайте себя первопроходцами европейской революции. Гордитесь, что именно вас избрали для этой тяжелой задачи. Передаю вам приветствия фюрера и Верховного командования. Наш любимый фюрер сказал: «Знаю, что пока жив хоть один германский солдат, ни одному большевику не удастся ступить на землю Германии». Фюрер никогда не ошибается. Хайль Гитлер!

Тут он сильно промахнулся. Эту речь могли заглотить какие–нибудь желторотые новобранцы, только–только прибывшие на передовую, но не они, старые вояки, видевшие брошенные немецкие деревни. Фюрер ошибся. Фюрер мог ошибаться. Для многих это было обескураживающим открытием. Воцарилось глубокое молчание.

– Фюрер не говорил этого! – громко сказал Фрике. – Уточните цитату, майор! – пригвоздил он рванувшегося было что–то доказывать майора. – Фюрер говорил о неизбежности нашей победы. Фюрер прав: мы победим, несмотря ни на что!

– Да! – дружно закричали солдаты.

– Хайль Гитлер! – крикнул Фрике.

– Хайль Гитлер! – ответили солдаты.

Вышло не так дружно, как в первый раз, но Фрике остался доволен. А майор и вовсе запылал энтузиазмом. Он принялся сыпать цитатами из Геббельса. Тот и раньше был словообилен, но в последнее время поток его речей превратился в водопад. Ведь ему приходилось говорить за двоих, за себя и за фюрера, который после июльского покушения редко появлялся на публике и почти не произносил речей. Кроме того, фюрер назначил его, в дополнение к постам министра просвещения и пропаганды и гауляйтера Берлина, еще и уполномоченным по ведению тотальной войны, так что Геббельс теперь постоянно высказывался и по военным вопросам.

Слушать все это на голодный желудок не было сил, и Юрген отключился. В ушах прозвучала поразительная фраза: «Нет таких военных законов, которые позволяли бы солдату безнаказанно совершать гнусные преступления, ссылаясь на приказ командира, особенно если эти приказы находятся в вопиющем противоречии с нормами человеческой морали и международными правилами ведения войны». Юрген встрепенулся, потряс головой, ткнул локтем в бок сидевшего рядом Целлера.

– Слушай, Франц, – сказал он, – мне сейчас во сне явился то ли ангел, то ли сам Господь Бог. Он сказал, что в концлагере мы все правильно сделали и что мы за неисполнение приказа не подсудны никакому суду, – ни человеческому, ни Божьему.

– Сделали мы все, конечно, правильно, – сказал Целлер, – ты сделал. Вот только то, что ты слышал, сказал доктор Геббельс. Так что потянут нас на цугундер, как миленьких, если заходят. И законы найдутся!

– Какая обида! Первый раз ангел во сне явился, и вот на тебе – вместо него, оказывается, был черт колченогий, – сказал Юрген. – А к чему он это говорил?

– Об английских и американских летчиках, которые бомбят наши города.

– Сволочи! – искренне сказал Юрген.

– Сволочи, – согласился Целлер, – сволочи и изверги, а для начальников их даже слова не подберешь.

– Для начальников не слова нужны, – сказал Юрген, – я бы лично всех больших начальников, всех, – надавил он, – вот из этого автомата…

– Да тише ты! – шикнул Целлер. – Ишь раскипятился.

– А! – Юрген пренебрежительно махнул рукой. – Дальше штрафбата не сошлют, – повторил он их любимую присказку.

– Фюрер и Родина ожидают от вас величайшего героизма, – вещал между тем майор. – Мы должны именно здесь остановить русских. Колебаться и пренебрегать обязанностями не будет позволено никому. Три офицера в любой момент могут образовать военный трибунал и вынести любое наказание.

Нет, этот майор положительно не знал или не понимал, перед кем он выступает. Нашел кого «тройками» пугать! Солдаты весело заржали, и громче всех смеялись Юрген с Целлером, им майор просто в масть попал.

Майор несколько опешил, но быстро взял себя в руки и принялся стращать их разными зверствами русских войск. Все это они не раз уже слышали, новым был лишь рассказ о женщинах–комиссарах, кастрировавших немецких раненых солдат. Новость вызвала жаркое обсуждение. Раньше их пугали немедленным расстрелом при сдаче в плен, теперь – кастрацией. Что страшнее? Все отделение Юргена решило подавляющим большинством голосов, что пусть уж лучше расстреливают, даже Эльза подняла вверх свою ручку. Один лишь Эббингхауз воздержался, продемонстрировав лишний раз свою гнилую сущность.

Не преуспев в щелканье кнутом, майор обратился к пряникам.

– Специально для вас прибыли транспорты с усиленным питанием и дополнительными пайками, – возвестил он.

– Если мне сейчас немедленно не выдадут усиленного горячего питания, я размету эту тошниловку на досточки, – не менее громко сказал Юрген.

Майора как ветром сдуло с помоста, он наконец понял, кто сидел перед ним. Через пять минут им дали горячий ужин. Происшедшее было, конечно, случайным совпадением, но Юрген ходил в героях в который уже раз.

Утром им раздали специальные пайки: бритвенные лезвия и крем для бритья, мыло и одеколон, писчую бумагу и карандаши, спички и брючные пуговицы. Все это дополнили сигаретами, по пятьсот штук на брата, бутылкой вина, бутылкой шнапса на двоих и консервированными сосисками. Новички радовались как дети и занимались сложными обменными операциями. «Старики» сокрушенно качали головами: не к добру все это, к очередному драпу. Интенданты всегда старались избавиться от запасов перед отступлением. Легче убегать, имея при себе лишь ведомости с подписями солдат, чем следить за погрузкой и транспортировкой в тыл подотчетных материальных ценностей.

Все приметы сошлись. Вечером им объявили, что русские прорвали линию обороны на севере и на юге. Они получили приказ отойти на заранее подготовленные позиции. Ранним утром они перешли Одер по еще крепкому льду. Перед ними были холмы. После долгого марша по равнине они казались горами, в них было никак не меньше пятидесяти метров высоты.

– Зееловские высоты, – сказал Фрике.

Das war die gute Position

Это была хорошая позиция. Так заключил Юрген из обзора окрестностей. Он стоял на вершине холма, отданного в распоряжение их батальона. Одер в этом месте делал петлю, выгибаясь на восток. За рекой виднелись форты и бастионы крепости Кюстрин, это был последний оплот их обороны на том берегу. После Бреста Юрген не доверял крепостям, тем более крепостям, имеющим в тылу широкую реку. Это была западня. Русские будут гвоздить крепость с безопасного расстояния из дальнобойных орудий и бомбить с самолетов, а когда вскроется Одер и пресечется путь поступления в крепость боеприпасов и подкреплений, возьмут ее коротким решительным штурмом. Из защитников крепости никто не достигнет западного берега.

И тогда русские окажутся лицом к лицу с ними, 570–м батальоном. Но для этого им сначала придется форсировать Одер. Не Волга, конечно, но метров двести будет, а то и все триста. Еще говорят, что Одер глубокий, летом – десять метров, значит, в половодье будет пятнадцать. Без бродов и вода холоднющая, градусов пять. В такую упал – и готов. Но русские реку форсируют, они уже сколько раз форсировали то, что, казалось, форсировать невозможно. У них, наверно, какой–то секрет есть. Надо будет Целлера расспросить подробнее, тот был на Днепре во время русского наступления, сделал зарубку в памяти Юрген.

А потом русские попадут в иссеченную дамбами пойму, которая в половодье превратится в настоящее болото, продолжил он свой анализ. Оно будет непроходимым для русских танков, но если они все же рискнут их пустить, то бравые артиллеристы расстреляют их прямой наводкой из орудий, стоящих на вершине холма, у них это хорошо получается – расстреливать танки, застрявшие в грязи. Так что русским придется гнать вперед пехоту, которая будет не бежать в атаку, а медленно брести, выдирая ноги из засасывающей и хлюпающей жижи. И тут они попадут под кинжальный, перекрестный огонь их пулеметов и автоматов из первой траншеи, расположенной снизу, у самой подошвы холма, и из второй траншеи на скате, почти у самой вершины. Даже если русские захватят первую траншею, они упрутся в крутой скат, который им придется залить своей кровью, они будут скользить вниз, сбивая топчущихся внизу и попадая под град мин из минометов, установленных на обратном скате холма, у третьей линии обороны.

Нет, русские здесь не прорвутся, заключил Юрген, въяве представив перипетии будущего боя. По крайней мере, русские не прорвутся через позиции, занимаемые их батальоном. Они будут стоять до конца, позиция это позволяла. А когда русское наступление захлебнется, они перейдут в контратаку, вот тогда и посмотрим, кто кого, кто сможет устоять против напора их 570–го ударно–испытательного батальона.

Так взбодрив себя, Юрген перевел взгляд вправо. Там, вдали, был плацдарм, захваченный русскими на западном берегу Одера. Еще один такой же плацдарм был севернее, его не было видно за выступами соседних холмов. Плацдарм казался пестрым пятном на белой ленте скованной льдом реки. Там копошились темные фигурки, похожие издали на навозных жуков, которые зарывались вглубь, выбрасывая кучи земли и добавляя черной краски в прекрасный зимний пейзаж.

С противоположного берега Одера к плацдарму тянулись тонкие прямые стрелы, на острие которых тоже копошились темные фигурки. Эти походили на паучков, прядущих свою нить. Русские укладывали на лед деревянный настил, они, похоже, собирались перебросить на плацдарм тяжелую технику. Тяните, тяните, усмехнулся Юрген, не сегодня–завтра река вскроется, пойдет ледоход, сметет ваши мосты. Опять наведете – паводок начнется, опять снесет. Русские солдаты на плацдарме были во много худшем положении, чем немецкие в крепости, у них не было крепостных стен, теплых помещений и мощной артиллерии. Они были обречены на заклание. Юрген даже посочувствовал по–человечески этим бедолагам, ведь они были, скорее всего, такими же штрафниками, с русскими штрафниками он уже сталкивался на фронте, отчаянные парни, смертники.

Сзади раздался шум самолета. Юрген с некоторым удивлением задрал голову. За последние месяцы он уже привык, что самолеты летят с востока, исключительно русские. Если самолеты летели с запада, то это были те же русские самолеты, возвращающиеся после бомбежки тыловых объектов. Хуже всего были самолеты, летевшие вдоль линии фронта, эти прилетали по их душу, они бомбили и расстреливали их позиции.

Это был «Филин», его нельзя было спутать ни с каким другим самолетом из–за прямоугольной рамы. Он пролетел в сторону русских позиций, сделал над ними неспешный круг, рассматривая расположение частей, потом еще один, как будто нарочно провоцируя русских на какие–либо ответные действия, и, не дождавшись ни залпов зениток, ни появления вражеских истребителей, издевательски помахал крыльями и полетел обратно в сторону Берлина.

Юрген остался на вершине холма. Он ждал продолжения, он отказывался думать, что «Филин» прилетал лишь для разведки. Летчики не обманули его ожиданий. Через четверть часа прилетели три «Штуки» и разбомбили строящиеся мосты, взломав лед на Одере. Вслед за ними появилось звено «Убийц», «Фокке–Вульфов» FW 190. Юрген держал их за истребителей, за что они и получили свое прозвище, но у этих были подвески с бомбами, которые они и сбросили на плацдарм. Земля там вздыбилась, невозможно было представить, что в наспех отрытых окопах остался кто–нибудь живой. А русские зенитки по–прежнему молчали, похоже, русские не успели подтянуть их, они слишком быстро наступали. Если дело так и дальше пойдет, то через день от русских плацдармов ничего не останется. С этой стороны им тоже не будет грозить никакой опасности. Им не ударят во фланг, а лобовой удар они выдержат, вновь подхлестнул себя Юрген.

Пора было спускаться с небес на землю. Он пошел по вырубленным в скате холма ступенькам вниз, к первой линии укреплений. Их созданием занимались жители окрестных деревень и военнопленные: первые не имели опыта, вторые – желания. Руководил ими, судя по всему, штабной офицер, знакомый с принципами устройства фортификационных сооружений по учебнику, просидевший всю войну в тылу и никогда не бывавший на передовой.

Траншеи были прорыты хаотично и бестолково, ходы сообщения к передовым постам и гнездам наблюдателей были лишь намечены и имели глубину в один штык лопаты. Недоставало бетонированных огневых точек, да и имевшиеся были неудачно расположены, их амбразуры имели узкий обзор, так что на поле будущего сражения образовалось несколько мертвых зон, не таких мертвых, каких следовало – они не простреливались пулеметами. Нужники представляли собой неглубокие выемки в траншеях, без перекрытия и дверей, это никуда не годилось.

Пришлось им самим все достраивать, перестраивать и обустраивать по–своему. Это была грязная работа. Пробившись сквозь промерзший слой почвы, они натыкались на напитавшуюся водой глину, которую нельзя было толком подхватить лопатой и которая быстро превращалась под их сапогами в жидкое желе. Они вычерпывали его, освобождая место для сочившейся со стен траншеи воды.

– Воды по щиколотку, – доложил Юргену Целлер, – а надо углублять еще сантиметров на сорок. По колено в воде стоять будем?

– Первый раз, что ли? – протянул Юрген. – Вот, помню, в Белоруссии… Там сплошные болота. Засасывают лучше француженки, по самые яйца.

– Я южнее воевал, – вставил Целлер, – там украинки были, это я тебе скажу…

– Вот в Белоруссии воевать было несподручно, – остановил его излияния Юрген, – а тут родная земля, родная глина, ласковая и податливая, как немецкая женщина. Копай, Франц, копай! – Он пошел дальше по траншее.

– Герр фельдфебель, когда смена будет? – подал голос Цойфер. – Страсть как хочется заняться стрелковой подготовкой.

– Или строевой, – встрял Граматке, – ать–два левой! Отделение! Вперед! Шагом марш в столовую!

– А зачем вам в столовую, рядовой Граматке? – сказал Юрген, окидывая его ироничным взглядом. – Вы же совсем не устали. Ишь, какой говорливый. – Он перевел взгляд на стенку траншеи. Солдаты, в общем–то, поработали неплохо. Углубились на полный профиль строго по уставу. И стенки ровные. Слишком ровные. – Граматке! Внимание! Приготовиться к контратаке! – скомандовал он.

– Мы еще и в контратаку ходить будем, – ухмыльнулся Граматке.

– Вперед марш! – крикнул Юрген.

Шутки в сторону, дошло наконец до Граматке. Он положил руки на бруствер, оттолкнулся ногами, чуть подпрыгнул. Руки скользили вниз, ноги елозили по стенке траншеи, ища опору. Граматке кулем свалился вниз.

– Понял, – сказал он, поднимаясь.

– Вперед! – скомандовал Юрген.

В конце концов Граматке удалось выбраться наверх.

– Понял, герр фельдфебель! – сказал он сквозь зубы.

– Хорошо, – сказал Юрген. – Закрепим урок, так, кажется, вы говорили в школе. В контратаку! Вперед! Цойфер! Не отставать!

После трехкратного повторения урока Юрген показал выдохшимся рядовым, как надо укрепить бруствер и какие надлежит сделать уступы снизу.

– Приступайте! – скомандовал он и, не дождавшись ответа: – Граматке! Язык проглотили?

– Есть, герр фельдфебель, – сказал тот.

– То–то же, – одобрительно кивнул головой Юрген, – ни одного лишнего слова!

Проверив ход работ внизу, он двинулся обратно на вершину холма. В который раз досадливо поморщился, глядя на вырубленные в скате ступеньки и сделанные из реек перильца. Такая лестница была уместна в каком–нибудь парке на прогулочной тропе, но никак не на боевых позициях. Прогнать бы штабного офицерика, руководившего работами, разок–другой по этой лестнице под беглым огнем, уразумел бы, что к чему, – что другого раза может и не случиться.

– Веселей работайте, парни! – крикнул Юрген солдатам второго отделения, пробивавшим ход наверх.

– Начальников развелось на нашу голову, – проворчал один из солдат, Феттер.

– Отставить разговорчики! – крикнул Юрген, впрочем, добродушно.

Этот Феттер был сапером и лейтенантом, его взвод должен был взорвать мост на Припяти на пути наступления русских войск. Осколок снаряда перебил кабель, русские танки прорвались через мост и навели шороху на отступавшие немецкие части. Феттеру, одному из немногих, удалось спастись лишь для того, чтобы угодить под трибунал «за неисполнение боевого приказа, повлекшего за собой» и все такое прочее. Юргену уже довелось повоевать рядом с ним, он был «стариком» и хорошим солдатом, он мог себе позволить ворчанье.

Юрген миновал вершину и спустился немного по обратному скату холма к блиндажу, в котором размещалось его отделение. Когда они впервые вошли в него, то ужаснулись. Вниз вели обваливавшиеся земляные ступеньки, проход был настолько низким, что даже Юргену приходилось нагибать голову, а вот потолок был подозрительно высок, строители явно сэкономили на перекрытиях. Электрического освещения и печки не было в помине, внутри было темно, сыро и холодно. Из мебели – только стол, пара лавок и десяток шатких лежаков, стоявших один на другом. Наваленная в углу большая куча соломы лишь подчеркивала первое впечатление – это был хлев, тесный грязный хлев.

Они привели его в порядок, сделали максимально удобным для проживания. На фронте редко кто подолгу задерживался на одном месте, а штрафники и подавно. Их в любой момент могли поднять посреди ночи по тревоге и перебросить на новую позицию. В первые месяцы службы Юрген не понимал, зачем тратить силы на обустройство казарм и блиндажей: есть крыша над головой – и ладно, положил мешок под голову, завернулся в одеяло – и спи. Все остальное – от лукавого, от обычного самодурства командиров.

Но со временем он понял, насколько важно хотя бы в быту жить по–человечески, этим они противостояли бесчеловечности войны. Скатываясь в скотство в быту, они тем вернее превращались в зверей во всем остальном. В большинстве случаев их усилия пропадали втуне, они не успевали насладиться жизнью в отделанном помещении, забил последний гвоздь и – тревога, час на сборы, шагом марш! Это ничего не меняло.

Случалось и по–другому. Казалось, что уж тут–то они точно не задержатся, нечего и ломаться. Проходил день, второй, третий, неделя и с каждым днем все труднее было заставить себя взять в руки пилу и молоток, ведь завтра – точно! И, как назло, именно в этой дыре они застревали надолго, подтверждая извечное правило: нет ничего более постоянного, чем временное.

Это свое наблюдение Юрген оставил при себе. Своим требованием превратить отведенный им хлев в жилище, достойное немецкого солдата, он хотел утвердить в мыслях подчиненных противоположную мысль: здесь они надолго, отступление закончилось, здесь они дадут настоящий бой русским и сражение будет долгим, до победы, до их победы. Он и сам хотел верить в это.

Юрген спустился по выложенным камнями ступенькам в блиндаж, остановился на пороге, чтобы не тащить грязь на вымытый пол, окинул хозяйским взглядом помещение. У дальней и правой стены стояли двухъярусные нары, иначе было не разместиться. Да и так было тесновато, вечерами, когда в блиндаже собиралось все отделение, они толкались локтями, а когда выдвигали стол для ужина, то пройти становилось и вовсе невозможно. И без того небольшое помещение еще больше сжалось из–за обивки стен и потолка, но это того стоило, внутри стало суше, теплее и светлее от желтоватых сосновых досок.

Постели были идеально застелены, все вещи были аккуратно сложены под нижними нарами, посуда расставлена на полке над столом, маскировочные балахоны висели рядком на вешалке при входе. Эббингхауз драил приступку, на которую ставили сапоги. Он был бессменным дневальным, это был его санаторий для выздоравливающих. Блачек тоже был освобожден от рытья окопов, его рана на плече еще не зажила. Он возился с печкой.

– Приделал колено к трубе, – доложил он, – сейчас опробую, теперь, надеюсь, дымить не будет.

– Хотелось бы, – ответил Юрген.

Печка дымила не то чтобы нещадно, но глаза слезились и голова по утрам была чугунной. Впрочем, печка здесь, возможно, была ни при чем, и без нее в замкнутом помещении блиндажа, где на каждого солдата приходилось меньше квадратного метра, к утру было нечем дышать. Это не утешало, но успокаивало, пусть с чугунной головой, но проснешься. От капустных и гороховых выхлопов, от перегара шнапса, от испарений немытых тел и пропитанной потом и грязью одежды еще никто не умирал.

Блачек поднес зажженную спичку к открытой дверце печки. Оттуда сразу повалил сизый дым.

– Это от газеты, – сказал Блачек, – сейчас потянет.

– Будем надеяться, – сказал Юрген и поспешил выйти на свежий воздух.

Первым делом они укрепили перекрытие блиндажа. Юрген предпочел бы метровый слой бетонных блоков, но это была нерешаемая задача. Они смогли достать только толстые бревна, и те лишь благодаря Отто Гартнеру, который произвел сложный обмен. На интендантов не было никакой надежды, они были здоровы только подписывать приходные и расходные ордера. Бревна уложили в два наката, намертво скрепив их металлическими скобами, которые раздобыл Клинк. Юрген благоразумно не стал выяснять, где. Бревна обложили сверху дерном, получился небольшой холмик на скате большого холма. Маскировка создавала иллюзию безопасности.

Юрген прошел дальше, к разрушенной прямым попаданием авиабомбы ветряной мельнице. Разбитый в щепки деревянный верх служил им источником дров, кирпичный низ – камня и щебенки.

– Поберегись! – донесся крик Фридриха, и тут же, в нескольких метрах от Юргена, пронеслась граната, врезалась в остаток кирпичной стены, обрушила ее, умножив гору щебня.

– Испугались? – крикнул Фридрих и заливисто рассмеялся.

– Если ты и на поле боя будешь так же громко кричать, то русские точно наделают в штаны от страха, – ответил ему Юрген.

Он подошел к группе солдат, которые под руководством лейтенанта Ферстера осваивали новое вооружение. Тут Ферстер был на высоте, объяснять он умел в отличие от отдачи приказов. Говорил просто и доходчиво и не раздражался, когда приходилось раз за разом повторять одно и то же. От отделения Юргена на занятиях присутствовали Фридрих и Тиллери, им не надо было повторять дважды. Фридрих был просто сообразительным, а Тиллери до военной службы работал механиком в Оберхаузене, он был с любой техникой на «ты».

– Реактивный переносной гранатомет «Ракетенпанцербюхсе» 43, или, как его прозвали наши солдаты, «панцершрек», ужас танков, новое высокоэффективное оружие, призванное переломить ход войны, – вещал Ферстер, он все повторы начинал с первой строчки.

Юрген подошел к Фридриху, взял из его рук трубу гранатомета, примерился. Панцершрек был лишь немногим короче Юргена с его метром семьюдесятью. Лежавший рядом на земле, специально для сравнения, фаустпатрон казался на его фоне детской игрушкой. Труба была намного толще, рукой не обхватишь, да и тяжеловата, – килограммов десять, прикинул Юрген.

– В отличие от панцерфауста панцершрек – оружие многоразового применения, – продолжал свой рассказ Ферстер. – Устанавливаете гранату, производите выстрел и, глядя на разгорающийся танк противника, устанавливаете следующую гранату, выбираете следующую цель.

«Твоими бы устами да мед пить, – подумал Юрген, – как все просто!» В бою, даже если ты и попал из фаустпатрона в танк противника, времени на второй выстрел обычно не оставалось.

– Какая дальность? – тихо спросил Юрген у Фридриха.

– Сто пятьдесят, – ответил тот.

Да, это было много больше, чем у фаустпатрона, ровно в три раза. Танк преодолеет это расстояние где–то за полминуты. Юрген сдвинул рукава куртки и кителя, посмотрел на часы с секундной стрелкой. Это были хорошие швейцарские часы, он их снял с руки одного поляка интеллигентного вида в Варшаве. Они ему были не нужны. Зачем часы с секундной стрелкой интеллигенту, тем более мертвому?

– Фридрих! Внимание! Установить гранату, прицелиться! – скомандовал Юрген. – Сорок секунд, – сказал он, когда Фридрих выполнил все операции, и задумчиво покачал головой.

– Это нечестно! – воскликнул Фридрих. – Я не ожидал! Танк–то я буду ждать, там все быстрее выйдет.

– Там у тебя руки будут трястись, баш на баш выйдет, – ответил Юрген.

– Все как надо выйдет! Не беспокойтесь, герр фельдфебель, – бодро сказал Фридрих. – Отличное оружие, настоящее мужское оружие!

– Помните, – донесся голос Ферстера, – что при выстреле реактивного снаряда пороховые газы могут не полностью сгореть внутри ствола и тогда они вырвутся огненным потоком назад. Для защиты от ожогов на казенной части ствола установлен специальный щиток. Если по какой–то причине этот щиток сломается, используйте подручные средства. Какое средство защиты должно быть всегда у солдата под рукой? Правильно, противогаз! Надеваете противогаз и…

– У тебя противогаз есть? – спросил Юрген у Фридриха.

– Есть, в блиндаже, но с разбитыми стеклами, – ответил Фридрих.

– У меня есть! – сказал Тиллери и предъявил противогаз.

– Рядовой Хитцльшпергер! Берите пример с рядового Тиллери! И тренируйтесь, тренируйтесь, вы теперь у нас главные истребители танков, – сказал Юрген.

«Оружие неплохое, но на обещанное чудо–оружие не тянет, – размышлял он, двигаясь назад, к нижней линии траншей, – никакого перелома в ход войны оно внести не может. Переламывать придется нам, солдатам».

Навстречу ему шел обер–лейтенант Вортенберг.

– Как дела, фельдфебель Вольф? – спросил он.

– Дела идут, – ответил Юрген.

Вортенберг исполнял обязанности командира батальона на время отсутствия подполковника Фрике. Фрике они почти не видели. Он налетал как коршун, строил весь батальон, гонял строем по дороге для выпрямления мозгов, щедро разбрасывал взыскания для укрепления дисциплины, взбадривал их дух каким–нибудь лозунгом, типа «Мы победим, потому что мы должны победить», оделял толикой шнапса для поднятия настроения и исчезал. Он теперь командовал 500–м гренадерским ударно–испытательным полком, так громко и грозно именовалась новая воинская часть, в которой они имели честь состоять. Фрике был доволен, новая часть соответствовала его званию. Это был единственный повод для удовлетворения.