Текст книги "Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц)

– Кто вас обманул и дезориентировал? – спросил он.

– Жизнь, – по–прежнему коротко ответил Вольф.

– За что были осуждены? – спросил Фрике. На этот раз ответ был чуть более развернутым:

– Врезал одному гаду. А он оказался членом партии.

– А если бы знали, что перед вами член национал–социалистической немецкой рабочей партии, то свершили бы противоправное действие? – поинтересовался Фрике.

– Врезал бы два раза, – ответил Вольф. Фрике преклонялся перед фюрером, который возродил немецкий военный дух и славу Германии с ее главной опорой – Вермахтом. Но функционеров национал–социалистической партии недолюбливал, особенно когда эти болтуны приезжали в его часть, выступали с нудными пропагандистскими речами и пытались давать ему дилетантские советы по управлению частью или, что стократно хуже, по ведению боевых действий. Так что у Фрике тоже иногда руки чесались, и он на мгновение проникся симпатией к этому парню. Но не желая показывать ее, уткнулся в личное дело. Вольфу исполнился двадцать один год, минус два года отсидки, получалось девятнадцать лет, которые приходились на польскую и французскую кампании.

– Почему не были призваны в армию? – спросил Фрике.

– Работал на оборонном предприятии, – ответил Вольф.

Фрике посмотрел на его руки. Рабочие руки, заключил он, но все равно странно, тоже мне – ценный кадр! И еще одна странность была в этом парне – Фрике никак не мог определить его выговор, слишком мягкий даже для Силезии. Он вновь обратился к личному делу. Странность прояснилась: фольксдойче, Гданьск, польское влияние. И в языке, и в поведении – шляхетские вольности раскачали врожденную немецкую склонность к порядку. «Ну, это мы восстановим, – подумал Фрике, – парень неглуп, нетруслив и физически крепок, из него выйдет хороший солдат». И он поставил резолюцию: зачислить. И – ошибся.

Вольф упорно не желал превращаться в хорошего солдата. Он кое–как выполнял все необходимые упражнения, выказывал апатию и равнодушие, не проявлял инициативу, нарушал дисциплину, за что постоянно подвергался дисциплинарным взысканиям, и держался особняком, не желая крепить дух в коллективе. Самым ужасным прегрешением в глазах майора Фрике было то, что новобранец «не старался». Рвение в армии сродни прилежанию в школе. Учительская линейка всегда минует тупицу с крепкой задницей, но опустится на руки умного лоботряса. Майор Фрике находил в рядовом Вольфе все официально утвержденные признаки трудновоспитуемого военнослужащего: ленивый, небрежный, неопрятный, протестующий, упрямый, анти–и асоциальный, жестокий, необузданный элемент, лжец и мошенник. Согласно параграфу, место таким – в исправительном учреждении. Но Вольф и так в нем находился. И Фрике ничего не мог с ним поделать. Известная армейская присказка – дальше фронта не пошлют – в испытательном батальоне превратилась в следующую: дальше гауптвахты не сошлют. Вольф был ее частым обитателем. И направляясь туда, он не проявлял никаких эмоций, даже присущая ему кривая усмешка оказалась следствием шрама на нижней губе.

Вольфа не исправил даже фронт. Он оказался еще и труслив – всегда в последних рядах! Так что, увидев в бинокль гибель Вольфа, майор Фрике испытал даже какое–то облегчение. И смог наконец полностью сосредоточиться на атаке третьей роты своего батальона. Поначалу все шло отлично. Его артиллеристы прекрасно поработали, подавив пулеметные гнезда противника. Разрозненный винтовочный огонь не мог нанести наступавшим большого урона. Чего не ожидал Фрике, так это контратаки иванов. Сам бы он никогда не отдал такого приказа, это был самоубийственный шаг, признак отчаяния – чувства, недостойного германского офицера. Отчаяние придало атаке ярость и силу, иваны опрокинули немцев и погнали их вниз по склону. Майор Фрике спокойно наблюдал за этим. Иваны бежали навстречу собственной смерти, под огонь немецких пулеметов. А с теми, кто выживет и сумеет вернуться в укрытие противотанкового рва, разделаются минометы. После этого свежие первая и вторая роты завершат дело.

Es war schlechter Schutz

Это было плохое укрытие. Юрген Вольф лежал, свернувшись калачиком, на дне воронки от взрыва артиллерийского снаряда и всем телом ощущал, как над ним со свистом проносятся пулеметные пули и минометные осколки. Воронка была неглубокой, и Юрген никак не мог отделаться от ощущения, что какая–то часть его тела выдается наружу. Тело отвечало вышеозначенной повышенной чувствительностью.

А ведь еще несколько минут назад Юрген был рад и этому укрытию. Когда он пришел в себя, то инстинктивно сбросил навалившееся на его грудь и голову тело русского и глубоко вдохнул, и еще раз, и еще, разгоняя туман в голове. И в этот момент иван вдруг встрепенулся и бросился на него. Так показалось Юргену. Лишь спустя несколько мгновений он сообразил, что тело бросила на него очередь из крупнокалиберного пулемета, бившего из их окопов. «Не хватало еще погибнуть от немецкой пули», – подумал он и тут заметил поблизости эту воронку. Он перекатился в нее и затаился на дне. Как оказалось, очень вовремя, потому что заухали минометы и в небе над ним стали зависать мины, чтобы броситься коршунами вниз, на него, на него, на него.

А ведь всего в нескольких шагах был противотанковый ров, такой глубокий. Юргену почему–то казалось, что глубина – залог надежной защиты. И его неудержимо потянуло укрыться в этой надежной глубине. Он уловил ритм минометного обстрела и, едва отгремели разрывы очередного залпа, быстро вскочил на ноги, сжался в комок и стреканул в сторону рва. На пятом шаге он споткнулся о кочку и полетел рыбкой, выставив вперед руки, готовый нырнуть в ров. И тут на его пути возникло неожиданное препятствие, возникло буквально из–под земли, что–то большое и темное, а перед ним, чуть впереди, было что–то длинное, прямое и тонкое. Ныряние вдруг обернулось другим физическим упражнением. Юрген схватился обеими руками за это длинное и тонкое, как за гимнастическую перекладину, и крутанул «солнце».

Das war ein Gewehr

Это была винтовка. А винтовка была в руках русского солдата. Ров не казался тому надежным укрытием, он скорее представлялся верной могилой, потому что немцы гвоздили из минометов именно по рву и делали это очень прицельно. Изо рва надо было линять по–быстрому, но куда? Было два хода сообщения, которые они прорыли от своих окопов ко рву и по которым еще ночью, в ожидании неизбежной немецкой атаки, пробрались в ров. Но до этих ходов сообщения поди доберись. Надо рвом с внутренней стороны – размытый, покатый валик, на нем враз срежут. Так что только вперед, в сторону немецких окопов, там в десятке шагов, как успел заприметить солдат во время неудачной контратаки, была глубокая воронка, в ней можно было схорониться.

Едва отсвистели осколки после очередного разрыва, солдат схватил старинную, еще прошлого века, винтовку и быстро взобрался на верх рва. И тут на него бросился немец – откуда и взялся?! Вцепился обеими руками в винтовку и, ловко перевернувшись, перелетел через голову солдата, увлекая его за собой, назад, на дно рва. Солдат только и успел, что чуть развернуться и сгруппироваться, а то бы и костей не собрал. А так приземлился более или менее мягко и даже винтовку из рук не выпустил.

Но и фриц оказался не промах – вцепился намертво, первым вскочил на ноги и стал тянуть винтовку на себя, пытаясь вырвать и тем самым помогая встать солдату. А уж как поднялся, так пришло его время. Был иван на голову выше немца и килограмм на пятнадцать тяжелее, так что мотал он его как хотел, и вверх–вниз, и из стороны в сторону, но винтовку так и не высвободил. Более того, немец как–то ухитрился ногами за землю зацепиться и даже попытался свой давешний фокус повторить: рванул ивана на себя, кувыркнулся на спину, намереваясь перебросить противника через себя, чтобы, завершив движение, сверху оказаться. Да не по его вышло. Приемчик получился нечеткий, а возможно, силенок у немца не хватило, как бы то ни было, иван сверху оказался. Давит винтовкой на грудь и понемножку к горлу ее продвигает, чтобы придавить немца наверняка.

А тот все сопротивляется, руками винтовку по–прежнему крепко держит и ногами по земле елозит. Вдруг замер, напрягся и толкнул вверх винтовку вместе с противником, как штангу из положения лежа. Для немца это рекордный вес был, а иван вытянутые вверх руки легко назад отбросил. А так как оба продолжали винтовку крепко держать, то лежали они теперь лицом к лицу, смешивая дыхание, у одного преимущественно луковое, у другого – чесночное, брызгая друг на друга слюной и норовя противнику лбом в нос ударить и оттого постоянно сталкиваясь лбами. Того и гляди вцепятся зубами в нос, а то и в горло. Иван первым винтовку бросил и, чуть приподнявшись, схватил противника за горло. Тот ударил его винтовкой по спине и вскользь по голове, но ивану это – что слону дробинка, даже и не почувствовал, только крепче руки на горле смыкает, подбираясь большими пальцами к кадыку.

Das war ende

Это был конец. Второй за какой–то час–другой. «Что–то твои жизни становятся все короче и короче, – промелькнула мысль, – скоро и вздохнуть за жизнь не успеешь». А вздохнуть ой как хотелось, в сущности, ничего больше не хотелось, только вздохнуть. Юрген выпустил ненужную винтовку и вцепился руками в железные клешни, сдавливавшие его горло. И еще быстрее ногами заелозил, вызвав тем самым победный рык противника.

Тот подумал, что немец принялся исполнять танец удавленника, но до этого было далеко, никак не меньше минуты. А Юрген просто пытался выпутать ноги из длинных пол шинели. Третий раз за день она подводила его. Первый – когда помешала ему добить ударом ноги противника по время атаки, второй – когда, наступив на нее, он смазал верный приемчик, и вот теперь – третий. А на другой чаше весов были бессчетные разы, когда ему строго указывали на то, что надо подогнать шинель по росту, и унтер, и ротный, и сам командир батальона майор Фрике, а он сопротивлялся, упорно сопротивлялся, до гауптвахты. Больше он не будет сопротивляться никогда, все будет делать как прикажут начальники, только пусть сейчас разлепятся наконец полы этой чертовой шинели. Обет не остался неуслышанным. Юрген вдруг почувствовал, что его ноги свободны, и он врезал коленом своему противнику, собрал все свои последние силы и врезал в самое болезненное для мужчины место, между раскинутыми в стороны ногами. И сразу ослабла хватка, и противник с диким криком подскочил вверх. А Юрген подтянул ноги коленями к своему животу и уперся подошвами сапог в живот противника, напряг ноги, и откуда только силы взялись, ведь только что, казалось, израсходовал последние, ан нет, нашлись, и он пружинисто распрямил ноги и далеко отбросил противника, к противоположной стенке рва.

– У, сука! – крикнул тот, лежа на боку и зажимая руками пах.

– Что, получил, гад! – хрипло крикнул в ответ Юрген.

Иван обалдело замотал головой, потом сел, привалившись спиной к стенке рва и изумленно глядя на Юргена. Тот тоже сел, стянул перчатку и принялся массировать горло. Горло, понятное дело, болело, но было что–то еще, непонятное, какое–то странное, давно забытое ощущение в голосовых связках.

– Ты что, русский, что ли? – спросил, наконец, иван.

К тому моменту и Юрген разобрался в своих ощущениях. Надо же! Крикнул в запале по–русски. Сколько лет ни одного слова не сказал, даже в мыслях, и вот на тебе!

– Нет, немец, – сказал он, – русский немец.

– А зовут как?

– Юрген.

– А–а, Юрий, – так расслышал иван, – действительно наше имя. А я – Павел.

– Рад познакомиться, Пауль. А меня в детстве Юркой кликали, – сказал Юрген, вновь привыкая к русской речи.

И в этот момент раздался вой мин. Боги войны как будто нарочно сделали перерыв в обстреле, чтобы дать возможность двум противникам решить их спор в прямой мужской рукопашной схватке, но увидев, что дело кончилось ничьей и перемирием, вознамерились покарать отступников.

Юрген с Павлом бросились ничком на дно рва. Как капля ртути, сокращая поверхность, собирается в шар, так и они свернулись клубками, подтянув колени к животу и закрыв голову руками. И постепенно, незаметно для себя, неосознанно придвинулись друг к другу, сомкнулись спинами, прикрывая телом недавнего противника собственные тылы. Возможно, из–за этого Юрген ощутил чувство относительной безопасности, и оно помогло ему справиться с безотчетным страхом, впервые за время боевых действий. Он вдруг обрел спокойствие, фаталистическое спокойствие: чему быть, того не миновать, а глядишь, и обойдется, обстрел рано или поздно закончится, живы будем – не помрем! И убегая мыслью от грохота разрывов, он погрузился в воспоминания.

Das war kein seiner Krieg

Это была не его война. Не та война, в которой победить или погибнуть. Он не хотел никого побеждать. Тем более он не хотел умирать.

Он не был трусом. Ни в детстве, когда бросался с кручи вниз головой в воды самой большой реки Европы. Ни в юности, прошедшей в портовых городах, в самых бандитских районах, где рукопашные схватки между противоборствующими группировками были обычным делом. Там он никогда не прятался за чужие спины.

Он не был слабаком. Дело было даже не в накачанных мышцах, а в спокойной уверенности в своих силах, в том, что в схватке один на один он может одолеть любого противника, победить его если не силой – попадались ему противники и посильнее его, то – ловкостью, хитростью, выносливостью.

И он не был пацифистом. Да и как ему быть пацифистом, если отец его был военным и старший брат поступил в военное училище. Он боготворил и того, и другого и с детства старался подражать им во всем. Военная карьера ему была на роду написана, она не миновала бы его, как и война, и он с готовностью пошел бы на войну, потому что раньше всех других правил впитал главное: высшая обязанность мужчины – защищать свою родину от напавшего врага.

Вот только с родиной и, соответственно, с врагом вышла неувязка. Так получилось.

Родился Юрген на берегу Волги в селе Ивановка, что в семидесяти километрах севернее Саратова. Поселение это основал еще в конце восемнадцатого века немец по имени Иоганн, по нему оно и получило название Иоганндорф, это уж губернские власти перекрестили позже в Ивановку. Но Ивановка как была, так и осталась сплошь немецкой. С немецким языком в домах и на улицах, с протестантской кирхой, с немецкими чистотой и порядком. Что, впрочем, нисколько не мешало жителям села считать Россию своей родиной, и отнюдь не второй, а при поездках в город, да зачастую и в разговорах между собой, именовать себя на русский манер: Федор Иванович, Владимир Яковлевич, Павел Николаевич. Вот и Юргена с детства Юркой кликали.

Власти, в свою очередь, считали поволжских немцев своими самыми законопослушными верноподданными, настолько послушными и верными, что их даже поголовно призывали в армию во время Первой мировой войны, которую все в то время называли германской. Призвали и отца Юргена. Сам Вольф–старший называл ту войну не германской, а империалистической, но это было единственной уступкой его немецким корням. Воевал он на Западном фронте, и воевал, судя по всему, хорошо: заработал две Георгиевские медали за храбрость, выбился в унтер–офицеры и получил еще одного Георгия, на этот раз крест. О той войне Вольф–старший рассказывал часто и с гордостью. Юргену больше всего нравился рассказ о бароне Унгерне, который, окруженный немецкими войсками, в ответ на предложение сдаться поднял свой батальон в штыковую атаку с криком: «Смотрите, как погибает русский офицер!» Иногда, правда, батальон превращался в казачью сотню, которая устремлялась лавой за лихим есаулом, но это лишь добавляло красочных подробностей.

Барон Унгерн тогда не погиб, но в дальнейшем их с Вольфом–старшим жизненные пути диаметрально разошлись. Унгерн стал одним из самых яростных участников Белого движения, воевал в степях Монголии, выдвинул идею реставрации монархии в границах империи Чингисхана и был расстрелян большевиками в 1921 году. А Вольф–старший еще до октябрьского переворота 1917 года примкнул к большевикам, потому что они обещали мир и землю. Так он плавно перетек из одной войны в другую и воевал еще три года на полях Гражданской, но уже не на Западном фронте, а все больше в Сибири. Землей он тоже не насладится, потому что вернулся в родную деревню лишь ненадолго, чтобы заделать своей жене Марте сына Юргена, который и родился все в том же 1921 году.

О той, второй войне Вольф–старший никогда ничего не рассказывал. Как и о своей службе в Москве в последующие годы. Как бы то ни было, во время своих довольно редких приездов в родную деревню к семье он был всегда обряжен в военную форму, а старики говорили о нем и с ним с большим уважением.

Несмотря на долгие разлуки с отцом и даже с матерью, которая какое–то время, года три, жила в Москве с отцом и лишь изредка присылала письма, Юрген сохранил о своем детстве наилучшие воспоминания. Отличное было детство, безбедное, светлое, радостное, веселое! Родни много, и всяк его приласкать готов. А еще старшие брат с сестрой, они, погодки, родились перед самой войной. Брат и в поход возьмет, и на рыбалку, и на велосипеде своем прокатит на зависть соседским пацанам, а сестра тайком от матери и бабок зашьет изорванную во время разных проказ одежду. Немножко завидовал Юрген лишь пионерам, у них было еще веселее, они ходили строем, как военные, с песнями, флагом и барабаном, и вообще они всей дружиной во главе с вожатым чего только не затевали и все им позволялось. Не то что Юргену с его приятелями–одногодками. Вы, говорили, еще маленькие. Ничего так не желал Юрген, как быстрее вырасти и красный пионерский галстук на шею повязать. Пока же старался соблюдать все пионерские правила и вместе с приятелями отрабатывал салют. «К борьбе за счастье народа – будь готов!» – «Всегда готов!»

А еще для того хотел Юрген побыстрее вырасти, чтобы по вечерам из клуба не прогоняли. Общественный дом у них в деревне всегда был, но уже на памяти Юргена его расширили, сделали новую сцену, сшили белый экран, красными флагами украсили. Фильмы в клубе были старые, но зато свои, три бобины, невесть когда и как очутившиеся в деревне. С проектором было больше ясности, его в городе хотели на свалку выбросить, да дядюшка Аппель подхватил на лету, привез в деревню, разобрал до винтиков, что–то заменил, смазал, собрал, лучше нового заработал. Ленты были в сотне мест порваны и склеены, фильмы были без начала и конца и известны до последней черточки на каждом кадре, но жители деревни были готовы смотреть их вновь и вновь. Даже если удавалось раздобыть новую фильму, все равно на десерт старую крутили. В клубе каждые выходные что–нибудь интересное было. То песни поют под аккордеон, то фокусы показывают, то сцены разные представляют, из Гёте, из Шиллера. Иногда из района или из города лектор приезжал или агитатор, на их выступления тоже полный клуб собирался: если умный человек окажется – послушаем, если глупый – посмеемся.

И уж совсем веселая жизнь началась, когда колхоз организовали. Юргену тогда восемь лет было, понимать–то он мало что понимал, но картинки в памяти остались. Тем более что все это сложилось с долгожданным приездом отца. Старики долго пытали его о столичной придумке, даже ругались, да так, что на краю деревни слышно было, но потом успокоились и все разом в колхоз записались. Лошадей и коров в колхозное стадо отдали, даже и гусей. За гусей в доме отвечал Юрген, ему бы расстроиться, а он обрадовался. Не тому, что одной заботой меньше стало, а совсем наоборот. Раньше–то каждый за своими присматривал, а теперь он с приятелями всеми колхозными гусями командовал. То–то он был горд! Да и мужчины в деревне быстро оценили выгоду коллективного труда, а еще более – высокую производительность двух тракторов, которые им выделили как самому передовому колхозу в районе. Но все знали, что на самом деле это Вольф–старший замолвил, где надо, словечко за родную деревню, и за отсутствием отца изливали благодарность на Юргена.

В деревне не было ни кулаков–мироедов, ни голытьбы. Так, впрочем, были устроены все немецкие деревни, все работали приблизительно одинаково и жили, соответственно, так же, не сильно отличаясь от некоего среднего уровня. А в колхозе даже эти различия быстро нивелировались. Вот Гофманы, соседи Вольфов, жили, туго затянув пояса, все же восемь детей, мал мала меньше. Так им колхоз дал лес на пристройку для дома, железо для крыши и краску, чтобы эту крышу покрасить. Счастливые лица Генриха и Фридриха Гофманов, закадычных приятелей Юргена, были последней яркой картинкой его советского детства.

Потому что потом все в его жизни переменилось. Почему, зачем – он так и не понял до сих пор. Ему минуло одиннадцать, когда они с матерью уехали из родной деревни. Быстро собрались – и уехали. Сестра, незадолго до этого вышедшая замуж, растерянная, заплаканная, прощалась с ними так, как будто они расставались навсегда. А с братом, учившимся в танковом училище, Юрген вообще больше никогда не виделся. Они приехали в Москву и через несколько дней двинулись дальше. Никаких деталей этого путешествия в памяти не осталось – впечатлений он наелся до отвала еще на первой стадии. Он был подавлен скоропалительным отъездом, обескуражен быстро сменяющимися станциями и городами, растерян от скопища незнакомых людей вокруг и пуще всего боялся потеряться. Он ни на шаг не отходил от матери и даже в поезде все время сидел с ней рядом, уткнувшись лицом в ее жакетку.

Более или менее пришел в себя он в польском городе Гданьске. Все вокруг было чужим, незнакомым – город, люди, язык, даже отец, который встретил их на вокзале. И сам он предстал каким–то незнакомцем – в больших вокзальных окнах отражался запуганный, угрюмый, смотревший исподлобья мальчик, с ног до головы обряженный в чужую одежду, добротную, но не новую. Все, что напоминало о прежней жизни, было безжалостно выкинуто еще в Москве. Остались только воспоминания. Но и на них отец с матерью наложили жесткую узду: никогда и никому! А то плохо будет, и ему, и им, отцу с матерью. Так он поневоле стал малообщителен и скрытен.

Встреча и жизнь с отцом тоже принесли одни разочарования. Отец был совсем другим, не таким, каким он его помнил. Во время его приездов в деревню он излучал уверенность и силу, много шутил и смеялся в ответ на шутки односельчан, щеголял военной выправкой и военной формой, всегда как новенькой. Здесь же как–то стушевался, ходил чуть сутулясь и в своей простой рабочей одежде с надвинутой на лоб кепкой быстро сливался с толпой. Работал он грузчиком в порту, часто в вечернюю и ночную смены, и поэтому, вероятно, постоянно пребывал в угрюмом, раздраженном настроении. Мать тоже пошла работать, уборщицей в какое–то государственное учреждение.

Юрген оказался предоставленным самому себе. В немецкой школе, куда его отдали через два месяца после приезда, ему было скучно. Все в ней было не так, как у них в деревне. Учителя им не занимались, не проверяли домашние задания, не вызывали к доске, да и он не высовывался, сидел все уроки тихо в дальнем углу. С одноклассниками отношения тоже не складывались. Они чувствовали в нем чужака и пробовали задираться. Но Юрген дал им отпор, и после нескольких стычек на школьном дворе, с разбитыми им носами и синяками под глазами, они оставили его в покое, лишь изредка потешались над его немецким. Так что после школы Юрген часами болтался один по улицам большого города.

Но постепенно все пошло на лад. Он понемногу привыкал к этой новой жизни, окружающие привыкали к нему, он стал понимать их, а они его, у него даже появились приятели в школе, и теперь он часами болтался по улицам не один, а в компании.

И вдруг опять: скоропалительные сборы – и переезд. На этот раз в Германию, в Гамбург. Они были фольксдойче, из Польши, это отец с матерью вбили ему в голову намертво.

Этот переезд дался ему намного проще. Все портовые города похожи друг на друга, особенно если ты живешь в бедных рабочих припортовых кварталах. То, что отец устроился работать на верфь, а мать – уборщицей в государственное учреждение, уже воспринималось как должное. И с одноклассниками он быстро разобрался: несколько драк – и его признали за своего. А так как все они жили по соседству, что скоро Юрген стал своим и на улице, где он проводил большую часть своего свободного времени.

После трех лет отчуждения наладились и отношения с отцом. Возможно, изменился отец, но скорее это Юрген повзрослел. Отец уже выглядел не угрюмым и раздраженным, а усталым и озабоченным. А как–то Юрген увидел прежнего отца, таким, каким он его помнил. Отец шел в кругу рабочих с верфи, он шутил и громко смеялся в ответ на шутки своих новых друзей. И еще Юрген стал замечать, что окружающие относятся к его отцу с большим уважением, ничуть не меньшим, чем односельчане, и так же внимательно слушают все, что он говорит.

Вот и Юрген стал вслушиваться, а отец, в свою очередь, стал все больше разговаривать с ним. И вот что странно: если раньше отец всячески подавлял любые воспоминания о прежней жизни, то теперь беспрестанно напоминал о ней, говорил о том, как хорошо им жилось в Стране Советов и как тяжело живется им и всем рабочим людям в нацистской Германии. «Так зачем мы приехали сюда?» – не раз хотел спросить Юрген. Но слова почему–то вязли в глотке. Он вообще был неразговорчив.

Юргену было пятнадцать, когда отца арестовали. За ним забрали мать, а Юргена целую неделю допрашивали в гестапо. Хотели узнать, кто приходил к отцу, чем он занимался по вечерам, часто ли не ночевал дома. Юргену не составило труда изобразить перед следователем простого хулиганистого паренька с улицы, он таким, в сущности, и был. Сложнее давалась маска туповатости. Юрген, чтобы не запутаться, отделывался короткими ответами на задаваемые по кругу вопросы, но как–то раз, к исходу шестого часа допроса, вдруг с ужасом осознал, что не помнит своего предыдущего ответа на похожий вопрос. Но тут гестаповцы невольно помогли ему. Обозленные упорством мальчишки, они решили его поучить, ударили раз, другой, третий, входя постепенно в раж. Избили его крепко, но не испугали, а лишь разозлили. Злость прояснила мозги, и Юрген вернулся в накатанную колею ответов. «Не знаю, не помню, не видел, не слышал», – твердил он разбитыми губами.

В конце концов от него отстали. Так как у него не было родственников, то его отправили в детдом. Это было образцовое национал–социалистическое учреждение: дисциплина, порядок, два часа маршировки в любую погоду с пением песен под барабанный бой, физические упражнения на свежем воздухе – гимнастика, легкая атлетика, рукопашный бой, стрельба из огнестрельного оружия. Оставшиеся час–полтора отводили образованию – истории национал–социалистической немецкой рабочей партии и биографии фюрера, расовой теории и политике народонаселения, немецкой истории и политическому страноведению. Все это Юрген привычно пропускал мимо ушей, то же, что случайно достигало их, вступало в противоречие с его прошлым жизненном опытом и немедленно забывалось. Но опыт его был невелик, к тому же многие услышанные пассажи поразительным образом совпадали с высказываниями отца – забота о народе, светлое будущее, всеобщее процветание, моральная чистота, высокие идеалы, неколебимая стойкость, нерушимая вера, неуклонное следование выбранным путем, счастье народов мира. Все это постепенно, помимо его воли, внедрялось в сознание. Пропагандисты знали свое дело. Юрген до такой степени запутался, что даже написал заявление о приеме в гитлерюгенд, членом которого, как убеждали пропагандисты, должен быть каждый молодой немец, истинный немец. Его не приняли. «Ты еще не освободился от позора, – сказали ему, полагая, что этим все сказано, и добавили: – Тебе, Вольф, надо еще много работать над собой, чтобы стать достойным называться членом гитлерюгенда». Юрген не считал себя опозоренным и не испытывал ни малейшего желания работать над собой, кроме как в спортивном зале, так что больше он никаких заявлений не подавал.

Он провел в детдоме год. А потом приехала мать и забрала его.

– Я ничего не сказал им, – были первые слова Юргена, когда они вышли за ворота детдома.

– Я знаю, сынок, – ответила мать, – иначе бы мы не разговаривали сейчас с тобой.

– Что с отцом? – спросил он.

– Мне сообщили, что он в Бухенвальде.

Это было все, чего он добился от матери.

Ситуация немного прояснилась через год, когда пришел срок призыва в армию. Юргена, как сына врага народного сообщества, признали недостойным нести военную службу. В Германии во все времена, не только при нацистах, это считалось позором. Юрген не пытался разобраться в том, имел ли этот позор какое–либо отношение к тому позору, о котором ему говорили в детдоме. Он просто почувствовал себя опозоренным. Ему казалось, что соседи – родители его друзей, призванных в армию, смотрят на него как на симулянта и дезертира.

Масла в огонь добавили рассказы одного из ближайших дружков, Франца Юппеля, приехавшего домой на побывку после польской кампании. Особенно запало в душу описание совместного парада Вермахта и Красной армии в городе Бресте, где обе армии сошлись в конце победоносных блицкригов. Немцы первыми с ходу захватили Брестскую крепость, но, верные обязательствам, уступили ее русским. «Иваны – отличные парни, а русская водка лучше шнапса», – рассказывал Франц, из чего следовало, что совместным парадом контакты солдат не ограничились. Такое трогательное единение грело душу Юргена, как и то, что наказали поляков. К полякам после Гданьска у него был свой маленький счетец, куда больший был у отца, и после империалистической войны, и после гражданской, это Юрген накрепко запомнил из его рассказов. И вообще, Юргену казалось, что отец не имел бы ничего против происходившего, не он ли говорил о необходимости «сокрушить прогнившие западные демократии», один в один со словами фюрера.

Отрезвление наступило, когда Юрген устроился работать на верфь. Вернее, его устроили туда друзья отца. Они и разъяснили ему, что к чему. Разъясняли, как водится, в пивной. Там он и сцепился с тем подонком. Они тихо разговаривали за угловым столиком, когда тот вдруг начал громко вещать. Что–де победа над Францией есть лишь промежуточный этап, восстановление исторической справедливости и возврат старых долгов. Но главная война – это будущая война на востоке, главный враг – это Советы, а главное место приложения немецкого гения – это бескрайние русские просторы, где всем немцам достанет жизненного пространства и рабов. Юрген не мог вспомнить, что его больше всего задело. Слова о рабах или упоминание Волги как рубежа немецких притязаний. А может быть, и то, что этот бюргер с налитым пивом брюхом косо посмотрел на Юргена. В тот момент он говорил о том, что в преддверии похода на восток место каждого молодого немца – в армии, а так как в пивной сидели одни лишь пожилые рабочие, то его взгляд невольно обратился на Юргена. Как бы то ни было, Юрген ему врезал от души. За что и получил полтора года тюрьмы.