Текст книги "Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 47 страниц)

Это была идеальная пара для караула. Они стали одеваться, натянули ватные штаны и толстые свитера. Надели через голову длинные, почти до колен, балахоны на собачьем меху с большим капюшоном. Балахоны были списанные, со склада СС, они их держали специально для караульных, воевать в них было несподручно. То же и с ботами. Это были огромные башмаки на деревянной подошве из толстого войлока с двумя разрезами спереди и сзади, которые закрывались толстым языком и затягивались двумя застежками с пряжками. Их надевали поверх сапог. Комплект дополнялся меховыми шапками с завязанными над козырьком ушами и длинными, до локтя, рукавицами на ватине с единственным тонким третьим пальцем для стрельбы.

Юргену не было нужды так утепляться, да и одежда у него была более справная: удобная армейская куртка с капюшоном, русская цигейковая шапка–ушанка и валенки, настоящие русские валенки, которые он уже два года таскал во всем фронтам в своем бездонном заплечном мешке под названием «мечта мародера».

– Рядовой Блачек! Поторопитесь! На улице мерзнут ваши товарищи, ожидающие смены! – подогнал Юрген Блачека, который вдруг застыл с разинутым ртом, напряженно вслушиваясь в декламацию Граматке.

– Интересно, чем все кончится, – сказал Блачек.

– Все кончится, – ответил Юрген.

– Как это? – недоуменно спросил Блачек.

– Да так! – с некоторым раздражением ответил Юрген. – Гибнут боги, гибнет мир, созданный этими богами, всем крышка, полный пиздец!

Лицо Блачека прояснилось, он наконец понял.

– Хорошая сказка, – сказал он.

– Герр фельдфебель весьма точно оценивает ситуацию, – донесся голос Граматке.

– Граматке! Два наряда вне очереди! – не сдержался Юрген. – Блачек, Тиллери! Взять оружие! За мной!

У покатого вала стояли две фигуры, это должны были быть Брейтгаупт и Цойфер. Так ли это, не разобрать, фигуры были неразличимы в своих караульных балахонах и одинаково притоптывали ногами и били себя руками по бокам. Рядом, прислонившись к валу, сиротливо мерзли винтовки. Вообще–то всем четверым полагалось быть наверху и пристально вглядываться в даль, но Юрген не стал заострять на этом внимание, ведь Брейтгаупт был его старым товарищем. А с Цойфера какой спрос? Проворовавшийся интендант, тыловая крыса, он был равно ненавистен всем солдатам их отделения, от профессионального домушника Клинка до бывшего боевого офицера Целлера. Он всем им чистил сапоги, даже Эббингхаузу. Но для Юргена самым важным было то, что Цойфер – плохой солдат, с винтовкой и то еле–еле умел обращаться, что уж говорить о саперной лопатке. Такого в караул можно было посылать только со сверхнадежным Брейтгауптом.

– Ну как тут у вас, тихо? – спросил Юрген.

– Как в могиле, – ответила одна из фигур голосом Цойфера.

– Типун тебе на язык! – сказал Брейтгаупт.

Брейтгаупт был молчуном, а если уж говорил, то пользовался пословицами и поговорками. Он был туповат, Ганс Брейтгаупт, так считали все, даже и Юрген. Но это нисколько не уменьшало его привязанности к Брейтгаупту, он лишь еще больше опекал его. Хотя со стороны всем казалось, что это Брейтгаупт трогательно опекает фельдфебеля Вольфа. Впрочем, так оно и было.

– Следуйте к дому. Отдыхайте, – распорядился Юрген, – я немного пройдусь, не жди, – ответил он на немой вопрос Брейтгаупта.

На прощание Брейтгаупт ободряюще похлопал Блачека по плечу. Он благоволил всем крестьянам. Он сам был крестьянином.

Юрген потуже затянул шнур на капюшоне, спасаясь от ветра, и поднялся наверх. Это была дамба, тянувшаяся вдоль Вислы. До реки было метров сто пятьдесят, пологий берег плавно перетекал в лед. Еще неделю назад, до внезапно ударивших двадцатиградусных морозов, фарватер реки был совершенно свободен ото льда, и серые воды надежно разъединяли две противоборствующие армии. Но теперь до самого восточного берега тянулось ровное поле, сильный ветер сдувал тонкий слой снега, обнажая прозрачный лед, крепчавший день ото дня. «Сейчас бы коньки!» – мелькнула глупая мысль. Глупая, потому что последний раз Юрген катался на коньках тринадцать лет назад на Волге. Нашел о чем вспоминать! Самые те время и место!

У восточного берега виднелся островок, на нем угадывались занесенные снегом позиции. Мелькнул огонек, наверно, кто–то в нарушение устава и здравого смысла прикурил сигарету. «Сейчас бы снайперскую винтовку!» Эта мысль была еще более глупой, чем предыдущая. Черта с два попадешь с такого расстояния на таком морозе. Да даже если и попадешь… Не стоило это последующего тарарама. Зачем нарушать благостную тишину рождественской ночи? Вот и поляки не нарушают. Хорошо, что напротив стоят поляки. У них Рождество как у людей, то есть у них, немцев. И еще они его свято соблюдают и в шляхетской гордости плюют на приказы приставленных к ним еврейских комиссаров. В эту ночь плюют.

Еще дальше вдоль берега Вислы тянулась точно такая же дамба. Из–за нее едва выглядывали крыши двухэтажных домов. Над некоторыми домами курились дымом печные трубы. «Тоже, наверно, гусей жарят». Дым уходил вертикально вверх. «К морозам».

– Что, фельдфебель Вольф, оцениваете, когда иваны двинутся в наступление?

Юрген резко повернулся. Перед ним стоял обер–лейтенант Вортенберг, командир их роты, обряженный в крытую серым сукном волчью шубу и теплые бурки поверх сапог.

– Никак нет, герр обер–лейтенант, проводил смену караула, задержался подышать свежим воздухом, – четко ответил Юрген.

– Воздух действительно свежий! – рассмеялся Вортенберг, обдавая Юргена коньячными парами. Пары были крепкие и тоже свежие.

– Вольно, Вольф! – Из–за спины Вортенберга выступил подполковник Фрике, командир их батальона.

Юрген немедленно принял позу «вольно» и даже попытался расслабить мышцы, но на пронизывающем ветру это не удалось.

– Счастливого Рождества, герр подполковник! Счастливого Рождества, герр обер–лейтенант!

– Спасибо, Вольф! И вам того же! – ответил Вортенберг.

– Спасибо, Юрген, – просто сказал Фрике.

Они были вместе уже два с лишним года. Когда–то Фрике считал рядового Юргена Вольфа худшим солдатом его батальона и был рад избавиться от него любыми средствами, коих в штрафбате было предостаточно – расстрел, отправка в концентрационный лагерь, наконец, просто атака, обычная атака, в которую шли солдаты батальона и из которой мало кто возвращался. Юрген Вольф раз за разом возвращался. В конце концов он вынес тяжело раненного Фрике из пекла битвы на Орловской дуге и тем спас ему жизнь. А Фрике написал представление, на основании которого Юргена признали прошедшим испытание. Сейчас Фрике считал фельдфебеля Юргена Вольфа лучшим унтер–офицером своего батальона и поручал ему самые опасные, а подчас щекотливые задания, как в деле с арестом генерал–майора и СС–бригаденфюрера Бронислава Каминского.

– Завтра утром зайдите ко мне, у меня есть информация, которая вас, несомненно, обрадует, – продолжил Фрике.

– Какая? – спросил Юрген.

– Какие же вы еще юнцы! – улыбнулся Фрике. – Никакого терпения, никакой выдержки.

Это адресовалось не только Юргену, но и Вортенбергу, который был едва ли не моложе Юргена. Он не смел задать вопрос вслух в присутствии нижнего чина и только искательно заглядывал в глаза Фрике: что за информация? Я ее знаю?

– Ладно! – вновь улыбнулся Фрике. – Из штаба армии мне сообщили, что Верховное командование приняло решение сохранить пятисотые испытательные батальоны в структуре Вермахта! – И, не заметив признаков восторга на лицах подчиненных, продолжил: – Нас не передадут в СС и не вольют в бригаду Дирлевангера!

– Ура! – слаженно крикнули Юрген и Вортенберг.

Это была действительно хорошая новость, и их радость не стала меньшей от того, что они впервые услышали об этом плане командования. Оскар Дирлевангер был патологическим типом. По нему плакала если не тюрьма, то сумасшедший дом. Они достаточно насмотрелись на его «подвиги», ведь они воевали бок о бок в Варшаве. Дирлевангер не жалел ничего и никого, в том числе собственных солдат. Потери в его бригаде были огромные, и то, что Дирлевангер часто сам шел с автоматом наперевес впереди своих солдат, нисколько не утешало. Он был как заговоренный, повстанцы не припасли серебряной пули для него, но у поляков было достаточно простых пуль для них, простых солдат. Избави Бог!

– Где сейчас бригада Дирлевангера? – спросил Вортенберг. – Что–то о них давно ничего не слышно.

– Их еще в начале октября перебросили в Словакию на подавление восстания, – ответил Фрике.

– Еще одно восстание, – протянул Вортенберг.

– Да смилуется Господь над всеми нами! – воскликнул Фрике и осенил себя крестом. Они сегодня часто поминали Бога, отдавая дань празднику.

– Над всеми, – эхом откликнулся Юрген. Он включил в это число и всех словаков, даже повстанцев. Возможно, высший трибунал присудит им бессрочное заключение в аду за их предательство и измену союзнической Германии, но ада земного, который им обеспечит Дирлевангер с его отморозками, они явно не заслуживали.

Что было бы, если бы их перевели в бригаду Дирлевангера? Да, в сущности, все то же. Они бы безоговорочно выполняли приказы, любые приказы. У них не было выбора, расстрел за неповиновение приказу – это не выбор. А Дирлевангер был скор на расстрелы, он сам выносил приговор и тут же приводил его в исполнение. Плевать он хотел на судей и вышестоящее начальство, кроме рейхсфюрера СС Гиммлера.

Они стали бы такими же отморозками, безжалостно уничтожавшими все живое вокруг. Люди, все люди, быстро скатываются в скотство, если вокруг царит скотство и не надо думать о том, что подумают и скажут о тебе другие. Юрген не раз наблюдал это за два года, проведенных на Восточном фронте. Скатываться в скотство не хотелось. Они не заслужили этого. Им и так всем крепко досталось в этой жизни. Они хотели лишь выжить, больше ничего.

– Отдыхайте, фельдфебель Вольф, – сказал подполковник Фрике и добавил: – Спокойной ночи, Юрген.

– И не налегайте на самогонку. Оставьте хоть немного в канистре, – со смехом сказал Вортенберг.

«Узнаю, кто настучал, задушу своими руками», – подумал Юрген. Стукачей он ненавидел. И не бросал слов на ветер.

Он прошел мимо вкопанного наверху дамбы 88–мм артиллерийского орудия, мимо подготовленных на обратном скате минометных площадок, подошел к укрытию, где, навалившись грудью на деревянную обшивку и крепко прижавшись друг к другу, стояли Блачек и Тиллери.

– Холодает, однако, – сказал Юрген, – не застаивайтесь. И вот, возьмите. – Он отцепил от ремня и протянул им полную фляжку с самогонкой. – Только не налегайте сразу, вам еще два часа стоять.

– Час сорок, – сказал Тиллери.

– Час сорок, – согласился Юрген, повернулся и стал спускаться вниз по вырубленным в мерзлой земле ступенькам.

– По кусочку гуся оставьте! – крикнул ему в спину Тиллери.

Юрген оставил призыв без ответа. Да и Тиллери мог бы этого не говорить. У них в отделении было не принято забывать о товарищах. Ну да он же новичок, Вальтер Тиллери, откуда ему знать?

Пока Юрген раздевался, он прослушал еще одну сказку, на этот раз в исполнении Кисселя.

– В августе вызывает меня командир взвода и говорит: ваши разлагающие речи подрывают боеспособность части. Я не возражаю, потому что это истинная правда. Сдать оружие! Сдаю. Меня тут же хватают за руки два звероподобных фельдфебеля и швыряют в машину, где уже сидят десять моих товарищей, убежденных социал–демократов и противников нацистского режима. Нас привезли на побережье, в расположение эсэсовской части, и бросили в штольню. Выход из нее был перегорожен колючей проволокой, справа и слева находилось по фельдфебелю–мордовороту с пулеметами. В метре от выхода была брошена рельса. Нам сказали, что каждый, кто переступит ее, будет застрелен на месте.

Скоро там набралось уже сто человек. За несколько дней нам лишь один раз принесли чан с водой и выдали по куску хлеба, который мы разделили по–братски. Мы поняли, что готовится какая–то гигантская экзекуция, и были полны решимости дорого отдать свои жизни. И вот приказ: выходите! Вокруг эсэсовцы с овчарками. Нам приказали построиться и погнали на железнодорожную станцию, где погрузили в товарные вагоны с решетками на окнах. Заперли дверь. Сквозь нее мы услышали, что нас этапируют в сборный лагерь нашей бригады – в Баумхольдер.

Это была лишь перевалка. В Баумхольдере мы узнали, что наша 999–я бригада расформирована. Из военнослужащих бригады отобрали самых послушных и отправили в составе строительных рот на Запад, на укрепление линии Зигфрида. Меня же, как неисправимого, и сотню моих товарищей отправили в концентрационный лагерь. Бухенвальд! Место, где гестапо замучило столько настоящих социал–демократов!

Мы прошли всю цепь страшных издевательств. Сначала нас привели в душевую, где мы пробыли три дня. О нас как будто забыли, не кормили, мы вынуждены были спать на каменном полу. Наконец, нам приказали раздеться и построиться во дворе. У нас забрали все личные вещи, а взамен мне выдали брюки и куртку с большой красной звездой Давида на спине. Ни рубашки, ни носков, ни ботинок, одна куртка со звездой и номером. Нас загнали в карантинный блок, который был уже наполовину забит изголодавшимися венгерскими евреями. При каждой перекличке выяснялось, что один или несколько из них умерли. Если бы не помощь товарищей, которые провели в этом лагере несколько лет, я бы тоже не выжил. Заметив на мне куртку со звездой – смертельной меткой, они нашли мне другую одежду. И они тайком передавали мне еду, которую отрывали от своих скудных рационов.

Однажды нас всех, бывших солдат 999–й бригады, построили на плацу. Появился комендант лагеря. При нем эсэсовец с кожаной папкой. Он начал выкрикивать номера. Всем вызванным фельдфебель с лицом патологического садиста жестом приказывал отойти налево. Вот выкрикнули мой номер. Я твердо вышел вперед. Мы стояли у клетки с медведем и ждали решения судьбы. Мы не сомневались, каким будет это решение. Какое сегодня число, спросил я у стоявшего рядом товарища. Шестое октября, ответил он, на нашей братской могиле будет написано: зверски замучены шестого октября. Подходит давешний эсэсовец и объявляет: сейчас вы получите военную форму и поедете к себе на родину, откуда вас призвали в армию. Сейчас 11 часов, торопитесь, чтобы успеть на вокзал. Кто останется в лагере после 14 часов, рискует задержаться здесь надолго. Он еще имел наглость шутить!

Мы быстро скинули арестантские тряпки и облачились в военную форму. Я так торопился, что схватил два левых армейских ботинка, но это уже не имело никакого значения. Мы вышли за ворота лагеря, с изумлением разглядывая выданные нам справки, справки о демобилизации! Сборный пункт II, Веймар, дата, подпись, штемпель. И никаких упоминаний об испытательной бригаде и о Бухенвальде! Мы были демобилизованы! Мы были свободны! И мы были чисты перед законом! – воскликнул Киссель со слезами на глазах.

– Это все? – спросил Юрген, который уже успел побывать на кухне и теперь стоял на пороге комнаты, слушая Кисселя. Он не знал этой истории, и ему было интересно, чем все закончится.

– Все! – ответил Киссель. Он понимал, что рождественская сказка должна иметь счастливый конец, и искренне хотел порадовать своих новых сослуживцев рассказом о приключившемся с ним, штрафником, истинном чуде – освобождении и демобилизации. О повторном аресте, пародии на суд и направлении в испытательный батальон на Восточный фронт он расскажет в другой раз, завтра. Он откроет им глаза на беззаконие, которое творит…

– Киссель, ко мне! – прервал эти мысли приказ Вольфа. – Выйдем на минутку, – сказал он Кисселю. – Мы на минутку! – крикнул он всем остальным.

В прихожей Юрген схватил в захват правую руку Кисселя и чуть вывернул, чтобы не вздумал рыпаться, прижал его спиной к стене, уперся локтем в шею.

– Теперь послушай, – сказал он, – внимательно послушай, повторять не буду. Сделаешь без моего приказа шаг в сторону линии фронта – пристрелю. Судя по твоему рассказу, тебе в жизни встречалось много фельдфебелей, но они были нерешительными парнями, иначе бы я с тобой сейчас не разговаривал. Запомни: я – последний фельдфебель в твоей жизни, у меня решительности хватит и на тебя, и на других таких же дезертиров.

– Никогда бы не подумал, что среди штрафников–смертников есть такие убежденные наци и защитники гитлеровского рейха, – прохрипел Киссель, он еще хорохорился.

– Мне наплевать на наци, мне нет дела до рейха, но я не хочу, чтобы из–за тебя, из–за того, что ты выболтаешь русским, погибли парни, что сидят за столом вон там, в комнате.

– У них и так нет шансов. У нас нет шансов, – поспешил исправиться Киссель.

– У тебя нет, это ты правильно усвоил, а у них есть. Немного, но есть. И даже если этот шанс будет единственным, я постараюсь его использовать. «Старики» это знают, ты лучше их послушай, чем самому–то болтать.

– Я не собираюсь выдавать русским никаких военных секретов, – продолжал упираться Киссель. Он никак не мог уразуметь, с кем имеет дело. Он так и не поймет этого.

– Все расскажешь! – свистящим шепотом сказал Юрген. – Вздернут на дыбу – и расскажешь.

– Это выдумки геббельсовской пропаганды! – дернулся Киссель.

– Цо–цо–цо, я там был, парень. И вернулся в штрафбат. Ты там все выложишь, даже с избытком. И о том, что ты социал–демократ, тоже расскажешь. Вот тогда они примутся за тебя по–настоящему. Социал–демократов большевики обычно поджаривают, на медленном огне.

Последнее вырвалось непроизвольно. Просто в этот момент Отто Гартнер отворил дверь с кухни и впустил аромат жареного гуся.

– Помочь, командир? – спросил Отто и осклабился: Вольф новобранца воспитывает. Знакомая картина!

– Своими делами занимайся, – ответил Юрген.

– Да уж все готово!

– Отлично!

Что–то тяжело давило на выставленный вверх локоть. Это был подбородок Кисселя, который медленно сползал по стене. «Проняло наконец», – усмехнулся Юрген, убирая локоть и одновременно выпуская руку Кисселя из захвата. Тот рухнул на пол. Юрген схватил его рукой за шкирку, встряхнул, рывком поставил на ноги.

– Не обмочился, герой? – с показной заботой спросил он. – Молодец. А теперь марш за стол.

Он распахнул дверь в комнату, поставил перед проемом Кисселя и легонько поддал его коленом под зад.

Так Юрген сочинил собственную страшную сказку. Именно что сочинил, потому что действительно побывал недолго в русском плену и точно знал, что ничего ужасного там нет. Но это был плен – лагерь, колючка, охранники, он всего этого не любил, он этого и так нахлебался досыта. Он убежал. В тех условиях это было несложно, ничуть не сложнее, чем сейчас перебежать на ту сторону. Тот же риск получить пулю как от чужих, так и от своих. А Кисселя он правильно припугнул. Таких в узде можно держать только страхом. Эка у него до сих пор поджилки трясутся, еле идет! Юрген даже развеселился, глядя на бредущего перед ним Кисселя.

– Герр фельдфебель! Прикажете подавать? – на пороге кухни стоял Эббингхауз.

– А вы еще не все съели?! – сказал Юрген и задорно рассмеялся. – Неси, Эбби! Наливай, Брейтгаупт! По полной! Гуляем! Счастливого Рождества!

Они сидели за столом и, мерно стуча кружками, пели знакомую с детства песню:

Stille Nacht! Heilige Nacht!

Alles schläft; einsam wacht

Nur das traute heilige Paar.

Holder Knab im lockigen Haar,

Schlafe in himmlischer Ruh!

Schlafe in himmlischer Ruh! [68]68
  Ночь тиха, ночь свята,
  Люди спят, даль чиста;
  Лишь в пещере свеча горит;
  Там святая чета не спит.
  В яслях дремлет Дитя!
  В яслях дремлет Дитя!


[Закрыть]

Юрген, обняв за плечи раскрасневшуюся, самозабвенно поющую Эльзу, обводил взглядом сидевших вокруг солдат. Рождество – семейный праздник, так заведено у них, немцев. Вот она, его семья, сегодняшняя семья: Эльза и Брейтгаупт, Целлер и Фридрих, Отто Гартнер и Эббингхауз, Клинк, Граматке, Цойфер и Киссель. Да–да, даже трое последних. Семья не без урода, так говорит в подобных случаях Брейтгаупт, и он прав, он всегда прав, с Брейтгауптом невозможно не соглашаться, потому что он изрекает только вековые народные мудрости.

В семье могут быть разные люди, плохие и хорошие, злые и добрые, умные и глупые, но они держатся вместе, ведь их объединяет общая кровь. Вот и всех их, сидящих за этим столом, объединяет кровь, их собственная кровь, которую они пролили и еще прольют на полях сражений, кровь их товарищей и даже кровь врагов. Ах да, спохватился Юрген, есть еще Тиллери с Блачеком. Он посмотрел на часы: до смены оставалось двадцать минут. Он будет рад привести их за этот праздничный стол, ведь они все – одна семья. Юрген еще немного подумал и включил в состав этой семьи, своей семьи, обер–лейтенанта Вортенберга и подполковника Фрике. Вортенберг был отличным парнем, смелым и незаносчивым, ему бы небольшую судимость, и он бы сразу стал своим за этим столом. А Фрике им как отец, справедливый и мудрый отец: что за семья без отца? И без блудного сына. Красавчик, где ты? Мы ждем тебя. Мы всегда будем ждать тебя.

В общем, расчувствовался Юрген так, что чуть слезу не пустил. Такого с ним отродясь не было. Разве что в детстве. Точно, всплакнул, помнится, когда из родной Ивановки уезжали, когда с сестрой прощался, с родственниками, с соседями. А после этого – ни разу. Жизнь к слезам не располагала, жесткая была жизнь, и он стал жестким. Вот только в последнее время что–то помягчал. Он этого не замечал, пока не услышал случайно, как Целлер сказал Брейтгаупту: наш–то помягчал. А тот ответил ему многозначительным молчанием. Стал присматриваться к себе: действительно помягчал. Подумал: оттого, наверно, что два с половиной месяца в настоящем бою не были. Вот и расслабился. Как же это приятно – расслабиться. Он еще крепче обнял Эльзу и присоединился к хору:

Stille Nacht! Heilige Nacht!

Hirten erst kundgemacht

Durch der Engel Alleluja.

Tönt es laut aus Fern und Nah:

Christ, der Retter ist da!

Christ, der Retter ist da! [69]69
  Ночь тиха, ночь свята,
  Счастья ждут все сердца.
  Боже, дай всем к Христу прийти,
  Радость светлую в Нем найти.
  Вечно славься, Христос!
  Вечно славься, Христос!


[Закрыть]

Das war ein gewöhnlichen Morgen

Это было обычное утро. Впереди был обычный день, на фронте не бывает праздников и выходных. Голова была ватная. То ли от плохой польской самогонки, то ли от ее количества. Ведь Отто принес целую канистру, он ее выменял на канистру керосина. Или он канистры перепутал? С него станется.

Юрген подтянул руку к глазам, посмотрел на часы. Без десяти шесть. Подъем! Он откинул одеяло, вскочил с кровати, встряхнулся всем телом. За спиной что–то сонно пробормотала Эльза, заворочалась, натягивая одеяло. Пусть еще поспит. Полчасика.

Он натянул штаны и, голый по пояс, выскочил из дома, пробежался до блиндажа, где спали солдаты его отделения. Граматке прошедшей ночью, когда Юрген скомандовал отбой и приказал отправляться в блиндаж, попробовал что–то вякнуть, не иначе как спьяну, но Брейтгаупт его мгновенно урезонил своим обычным: береженого Бог бережет. Все, что говорил Брейтгаупт, всегда быстро доходило до людей, даже до таких, как Граматке. Тот повернулся и послушно побрел вместе со всеми вслед за Брейтгауптом.

Юрген спустился по ступенькам, толкнул внутрь дверь блиндажа и тут же отшатнулся: ну и дух! Он вытащил свисток из кармана, выдал длинную трель. В голове зазвенело. Солдаты заворочались, стали медленно подниматься, поминая Бога, черта и его, фельдфебеля Юргена Вольфа. Слова были разные, но все недобрые. Юрген пропускал их мимо ушей.

– Раздеться до пояса! – скомандовал он.

Градус высказываний поднялся до прямых проклятий. Впрочем, их было плохо слышно из–под свитеров, фуфаек и маек, которые солдаты стягивали через головы. Ведь они спали одетыми, укрывшись одеялами и шинелями. Действительно прохладно, подумал Юрген, глядя на покрытые изморозью стены, и передернул мышцами.

– За мной! – крикнул он, вышел из блиндажа и, резко двигая руками, побежал по дорожке, выискивая место почище. За ним топали сапогами солдаты. – Стой! Умываться!

Юрген первым захватил ладонями горсть пушистого снега и принялся растирать им лицо, потом грудь. Так они умывались. Можно было, конечно, послать кого–нибудь (Граматке, Цойфер – немедленно всплыли фамилии) на Вислу, чтобы набрали в ведра воды из проруби, но он же не изверг. Вот обер–фельдфебель Гешке из третьей роты – изувер и самодур. Он уже троих военнослужащих на утреннем умывании потерял: двоих подстрелили, а один провалился под лед и утонул. Впрочем, Клинк сказал, что его свои же утопили, он был стукачом.

Спину обожгло холодом. Брейтгаупт, кто же еще! Тут рвануло так, что показалось, будто кожа с мышцами отрываются от костей.

– Что ж ты наст–то ковырнул! – проскрипел Юрген сквозь сжатые зубы. – Снегом же надо, нежнее! Вот так!

Юрген зачерпнул очередную порцию снега и резко повернулся к Брейтгаупту, но тот уже отскочил в сторону, принял боксерскую стойку, довольно ухмылялся. Юрген огляделся по сторонам. Рядом, согнувшись вдвое, стоял Целлер, похлопывал себе руками подмышками. Юрген вывалил ему снег на спину, – не пропадать же добру, принялся яростно растирать. Целлер завопил. «Помягчал, говоришь», – шепнул ему на ухо Юрген и толкнул лицом в сугроб. И тут же уткнулся рядом, мордой в снег, получив пинок в зад.

– Какая сука!.. – закричал он, вскакивая.

Солдаты стояли стеной, гогоча во всю глотку, и тянули к нему руки с выставленными большими пальцами. И Брейтгаупт туда же!

Юрген тоже рассмеялся, задорно и весело. Похмельная муть ушла из головы, кровь быстро заструилась по жилам – хорошо! Он протянул руку Целлеру, помог подняться.

– За мной! – скомандовал он и побежал по дорожке.

Эльза уже встала, по дому плыл запах кофе, для аромата в нем недоставало настоящего кофе. Юрген строго посмотрел на подругу. Не любил он этого – кофе по утрам, индивидуального кофе. То, что он проводил – иногда! – ночь с Эльзой, не отменяло главного: он был командиром отделения, там были его товарищи, и он не считал себя вправе и не хотел иметь перед ними никаких преимуществ. Он и питался с ними из одного котла, а Эльза – вместе с доктором и санитарами.

– Я на всех сварила! – поспешно сказала Эльза и показала на большой чайник.

Да, кофе у них было предостаточно. В отличие от Юргена Эльза не возражала против маленьких преимуществ и вовсю пользовалась ими. Да и как отказать этим милым мальчикам, которые несут ей в подарок то одно, то другое, и все от чистого сердца, ничего не ожидая взамен, кроме ее ласкового слова, взгляда и легкого поцелуя в щеку, иногда. Недавно Клинк приволок целый мешок кофе. С эсэсовского склада, сказал он, гадом буду! Он же не последнее взял, так ведь, Зепп, сказала Эльза, пристраивая мешок за печкой. Клинк ответил Юргену кристально честным взглядом. И почему–то притронулся рукой к щеке.

– Молодец, – сказал Юрген, – пойду, отнесу парням, им горячий кофе сейчас в самый раз будет.

– Я сама отнесу. Садись лучше бриться. Я тебе полотенце нагрела.

Она принесла слегка влажное горячее полотенце, приложила к лицу Юргена, потом споро расставила все принадлежности для бритья на небольшом столике возле умывальника.

«Черт, как же быстро растет щетина на морозе!» – думал Юрген, яростно скобля обветренную задубевшую физиономию. Не помогал ни горячий компресс, ни отличная сталь «Золингена». Эту опасную бритву Юрген взял больше года назад из ранца убитого офицера, тому она была больше не нужна. А Юргену – очень даже. У их тогдашнего командира роты обер–лейтенанта Росселя был пунктик на бритье и ему не было никакого дела до того, что интенданты вечно забывали привезти лезвия для станков: они, вероятно, считали, что штрафникам лезвия ни к чему, «перышками» побреются. После третьего захода Юрген наконец удовлетворенно провел средним пальцем по гладкой щеке – теперь можно и к начальству!

У подполковника Фрике сидел обер–лейтенант Вортенберг, можно было подумать, что они не расставались со вчерашнего вечера. Они вели бесконечный офицерский разговор, все о войне, как будто не было других тем. Последние десять дней разговор крутился вокруг наступления в Арденнах. Вначале он питался бодрыми реляциями, потом – слухами.

– Я вчера встретил Христиана Айсмана, моего однокашника по училищу, – сказал Вортенберг, ответив на приветствие Юргена, – он вернулся из госпиталя. По дороге он заехал за предписанием в штаб 9–й армии, где встретил еще одного нашего старого знакомого, Людвига Кляйнхейстеркампа, тот служит адъютантом в штабе, дядя устроил. Так вот Людвиг говорил за верное, что американская 1–я армия окружена и взята в плен благодаря применению нервно–паралитического газа.

– Слухи! – отмахнулся Фрике. – Ни на чем не основанные слухи! Или основанные на информации англичан или тех же американцев. Тогда это клевета! Германия верна принятым международным обязательствам и конвенциям! У нас нет отравляющих газов, тем более этих, как вы сказали?

– Нервно–паралитических, – подсказал Вортенберг.

– Вот–вот! А если и есть, из старых запасов, то мы их никогда не применим.

– Наверно, все же нет, – протянул Вортенберг, – были бы, давно бы применили, не доводя дело до катастрофы. Победителей не судят.

Вортенберг был хорошим офицером и отличным парнем, но он вырос в новое, циничное время, иногда им с Фрике было трудно понять друг друга. Юрген невольно кивнул головой, соглашаясь с Вортенбергом: применили бы, факт! Он вообще не понимал, почему бомбить противника, обрушивая на его головы тысячи тонн бомб и снарядов, разрушая города и стирая с лица земли деревни, можно, а выкуривать его с позиций и временно выводить из строя газами – нельзя. Зачем гнать на пулеметы их, простых парней, которые хотят лишь одного – выжить, если вместо них можно гнать газы?

– Нет, молодые люди! – воскликнул Фрике, заметивший кивок Юргена. – Нет и еще раз нет! Во всякой войне, даже и этой, обязательно должны быть правила, которых будут придерживаться все стороны. Статус военнопленных, принципы обращения с мирным населением на оккупированных территориях, соблюдение нейтралитета стран, объявивших об этом. Я знаю, что такое боевые отравляющие газы, я испытал их действие еще в Великую войну. Это, – он запнулся, подбирая слово, – нечестное оружие. Я рад, что его запретили. И я горд, что Германия выполняет конвенцию, пусть навязанную нам, но подписанную нами! Да и зачем нам отравляющие газы? У нас и без газов есть все, необходимое для победы. Наш успех в Арденнах лишь доказывает это. Обер–лейтенант, сведениям, полученным от вашего приятеля из штаба армии, можно доверять? Он серьезный человек?

– Несомненно! – откликнулся Вортенберг.

– Вот видите! Американская 1–я армия уже окружена и взята в плен. А газы – это все слухи!

– Вот, господа, фрагменты доклада нашего министра вооружений и военной промышленности Альберта Шпеера, вчера прислали из штаба дивизии. – Фрике взял со стола несколько прошитых листов бумаги. – Документ секретный, но вам я могу полностью доверять, не так ли? – Вортенберг с Юргеном одинаково подтянулись и сделали каменные лица: могила! – Итак, – Фрике заглянул в бумаги, – только за прошлый месяц на наших заводах было собрано двести восемьдесят четыре тысячи винтовок, это почти в два раза больше среднемесячного производства 1941 года. Выпуск автоматического оружия возрос почти в четыре раза, танков – почти в пять раз. Вы только представьте: за один месяц на фронт было отправлено почти две тысячи бронированных машин. А качество?! Разве можно сравнивать современные танки с теми, с которыми мы вступили в войну? Один «Тигр» стоит десятка «трёшек», выходит, что наша танковая мощь возросла, – Фрике чуть не захлебнулся от огромности числа, – в пятьдесят раз!