Текст книги "Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)

– Нет, ты не понимаешь! К вам и тем более в 999–ю попадали болтуны, а Старик вел речь о настоящих врагах, о членах боевых дружин и прочих отморозках. Самое удивительное, что Гиммлер согласился. Перетрясли Дахау, Бухенвальд, Освенцим, Заксенхаузен, Нойенгамме, Равенсбрюк, Маутхаузен, – перечислял Штейнхауэр, а Юрген только диву давался. Он имел некоторый лагерный опыт, но как–то никогда не задумывался, сколько же на самом деле концлагерей в Германии. Выходило много. – Набрали почти две тысячи человек, – продолжал между тем Штейнхауэр. – И сразу к нам, даже не подкормили как следует. Посмотрел я на них и подумал: нет, мне, честному браконьеру, с этими твердолобыми не по пути. Я с моими парнями не привык в бою назад оглядываться, а эти, чуть зазеваешься, всадят пулю сзади, только и видели старину Гейнца Штейнхауэра. Я Старику выложил все начистоту и – подал рапорт. Ну вот, пришли.

Перед ними были широко распахнутые ворота. Влево и право утекали три ряда бетонных столбов, наполовину скрытых снегом. Между столбами была натянута колючая проволока. Через равные промежутки возвышались сторожевые башни, на них никого не было.

– Видишь, даже мертвую зону чистить некому, – сказал Штейнхауэр, – здесь почти никого не осталось, вам повезло.

Юрген не стал уточнять, в чем им повезло. Он осматривал территорию лагеря.

Сразу за воротами был плац, окруженный несколькими двухэтажными кирпичными домами, комендатурой или казармами. От плаца лучами расходились несколько улиц, разделявших лагерь на сектора. Вместо тротуаров вдоль улиц тянулись ряды колючей проволоки, за ними стояли одноэтажные деревянные бараки. Справа высилась кирпичная труба. Наверно, котельная, подумал Юрген. Здание на дальнем конце лагеря напоминало промышленное предприятие, фабрику или завод. В левом секторе дымились остатки сожженных бараков.

– Еврейский уголок, – пояснил Штейнхауэр, перехватив взгляд Юргена, – пришлось сжечь в плане окончательного решения еврейского вопроса. Пустые, – криво усмехнулся он, заметив расширившиеся глаза Юргена. – Рейхсфюрер еще осенью приказал свернуть программу, когда мы пришли, здесь уже никого не осталось. Только непонятные каракули на стенах бараков. Нам непонятные, а еврейские комиссары, когда придут сюда, поймут, хай на весь мир поднимут. Нам это нужно? Так что сожгли вместе с тряпками. Тут, по рассказам, тиф бушевал, несколько тысяч евреев умерло, никакого газа не требовалось, евреи сами выносили умерших из бараков, грузили на тележки и волокли в крематорий. – Штейнхауэр говорил обо всем спокойно, как о чем–то обыденном и хорошо знакомом собеседнику, так говорят давние приятели, повторяя старые истории, чтобы заполнить время разговора. – С крематорием придется повозиться, основательно строили. И с душегубками, их приказано с землей сровнять. И со складом газа. Взрывать склад газа, представь! Каждый раз думаешь: успеешь унести ноги или нет? А ну как ветер резко переменится?

– Вам хорошо, вы в это время где уже будете, – продолжал Штейнхауэр, – у вас всех дел–то: завод со складами взорвать и с доходягами разобраться.

– С доходягами разобраться? – эхом откликнулся Юрген.

– Всех, кто мог идти, на запад погнали, строить укрепления для победоносного Вермахта, – Штейнхауэр подмигнул Юргену, – а доходяг здесь оставили. Военнопленные, преимущественно русские и поляки, еще с 39–го.

– Военнопленные? – Юрген удивленно посмотрел на Штейнхауэра.

Он прекрасно понимал, какой смысл тот вкладывает в слово «разобраться», в Варшаве он не раз наблюдал, как это слово превращается в дело. Но военнопленные? Случалось, что в запале боя они не обращали внимания на поднятые вверх руки или сразу после боя вымещали горечь от потери товарищей на пленных. Но стоило им остыть, они вели себя по отношению к пленным корректно, подчас даже уважительно, если те храбро сражались, или сочувственно, если видели, что русские командиры погнали своих солдат на явно гиблое дело. Эти парни ведь ничем не отличались от них, все они под одним Богом ходили. Они были уверены, что и в лагерях для военнопленных с ними обращаются, как подобает. Подполковник Фрике постоянно напоминал им об этом. Мы, немцы, во всем следуем нормам международного права и подписанным нами конвенциям, с гордостью говорил он.

– Ну и что с того? – отмахнулся Штейнхауэр. – Да там сам черт потом не разберет, кто из них военнопленный, а кто нет, все в одинаковых полосатых робах. Из–за этого путаница–то и возникла, их при эвакуации в бараки с немецкими предателями согнали, с коммунистами, профсоюзными горлопанами, анархистами, продажными левыми журналистами, профессорами разными. Они на заводе работали, их трудом перевоспитывали, пока мы кровь на фронте проливали. Они думали тут отсидеться. Не выйдет! – он все больше распалял себя. – У нас строгий приказ: расстрелять всех. Не хотите перевоспитываться, получите пулю. Их поэтому и оставили здесь, не взяли на строительство. Там они в два счета сбегут. Сбегут и устроят Германии удар в спину, как в восемнадцатом.

– Так что придется вам поработать, – жестко закончил Штейнхауэр. – У нас рук не хватает. А у вас не будет хватать времени, чтобы отобрать предателей из одинаковой полосатой толпы. Там полторы тысячи человек, так что поторопитесь!

Неизвестно, что из всего этого изложил подполковнику Фрике оберштурмбаннфюрер Клиппенбах, вновь примчавшийся на своем бронетранспортере. Вполне возможно, что ничего не изложил, просто поставил задачу. Приказ есть приказ, тем более приказ, подкрепленный столь высокими полномочиями. Фрике подчинился.

Артиллеристы с саперами отправились взрывать завод и склады, у них была чистая работа. Штабным офицерам, писарям, интендантам, санитарам, ездовым повезло больше всего, они остались при обозе.

Отдуваться за всех пришлось, как всегда, им, пехоте. Взвод за взводом отправлялся к баракам, которые им указывал подполковник Фрике. Половина взвода исчезала в бараке, скоро оттуда начинали выходить какие–то пошатывающиеся тени, они покорно шли к задней стене барака. От первого барака донеслось несколько автоматных очередей. Криков не было.

Крики были в третьем бараке, там началась какая–то заваруха, донеслись глухие автоматные очереди. Потом все стихло. Из барака потек смиренный поток полосатых теней.

Пришел черед взвода, в котором служил Юрген. Они зашли в барак. На них выжидающе смотрели две сотни глаз. Разобрать, кто здесь немец, а кто русский или польский военнопленный, было действительно невозможно. Они все были доходягами, самыми настоящими доходягами с наполовину облысевшими головами, кровоточащими беззубыми деснами, с торчащими острыми ключицами. Казалось, что под робами нет тел, робы свободно колыхались на сквозняке, тянувшем из открытой двери. Только глаза казались огромными на фоне изможденных лиц. Тем яснее были видны стоявшие в этих глазах безмерная усталость, обреченность, покорность судьбе и желание, чтобы все это наконец кончилось. Только в одних глазах горел огонь, он жег Юргену лицо.

Это был старик, немец, с высоким шишковатым лбом и с глубокими вертикальными прорезями морщин на узком лице. Его руки лежали на коленях, сжимаясь и разжимаясь, как будто он разминал их перед тем, как броситься вперед, в драку. Это были большие, сильные руки рабочего человека. На мизинце левой не хватало одной фаланги, как у отца Юргена. Он вообще был очень похож на отца, тот вполне мог стать таким же, проживи он еще четверть века.

– Первый отсек! Встать! Выходи по одному! – скомандовал лейтенант Ферстер, командир их взвода.

Заключенные первого отсека стали медленно подыматься с нар.

– Нет, – сказал Юрген, – выйдем мы. Мы не будем это делать.

Он твердо посмотрел на лейтенанта. Тот был совсем желторотым, только–только окончил ускоренные курсы. И сразу попал к ним. Подполковник Фрике завалил начальство рапортами о нехватке в батальоне младших офицеров, и им прислали Ферстера, ничего лучшего не нашли. Или худшего, это как посмотреть. Командир из него был никакой, он робел даже своих солдат, отъявленных головорезов, что уж говорить о фельдфебеле Вольфе. Перед ним он трепетал и всегда вежливо спрашивал совета по мельчайшим поводам. Вот и сейчас он не посмел возразить Вольфу, он просто отвел взгляд. В глубине души он был рад подчиниться, не нравилась ему эта работа, он только не имел решимости остановить все это. Он был хорошим юношей, этот Клаус Ферстер, неиспорченным жизнью и пропагандой, мягким и добрым, но ему бы стишки девушкам при луне читать, а не людьми на фронте командовать.

– Солдаты! Покинуть барак! – приказал Юрген.

Солдаты сделали это с нескрываемым удовольствием. Они даже перед высоким начальством не действовали так четко. Они даже в столовую не шли так быстро.

– Спасибо, Юрген, – сказал Целлер, проходя мимо него, – это был лучший приказ в моей жизни. Век буду помнить.

Юрген вышел последним, окинув помещение быстрым взглядом. Лица заключенных не выражали ни благодарности, ни облегчения, похоже, они не поняли, что произошло. Лишь старик с огненным взором слегка качнул головой, скорее одобрительно, чем благодарно. Юрген козырнул ему, он и сам не понял, зачем.

Перед бараком бесновался шарфюрер, их «куратор» из СС.

– Почему прекратили экзекуцию?! – кричал он. Приказ, трибунал, стирание в порошок и все такое прочее.

– Мы еще не начинали, – ответил ему за всех Юрген, – мы только сейчас начинаем.

И он врезал ему, врезал так, что у того что–то хрустнуло в челюсти. У Юргена давно руки чесались врезать какому–нибудь эсэсовцу из зондеркоманд, тому или другому, все равно, они все предоставляли для этого поводы. Поводов было много, да ситуация не позволяла. Сейчас позволила. Семь бед – один ответ.

В этот момент раздалась серия взрывов. Ухнуло за их спинами, где стоял завод. Труба крематория вдруг поднялась вверх и тяжело ухнула вниз, рассыпаясь на куски. Хруст челюсти эсэсовца и звук падения его тела были ничем на фоне этого грохота, тем не менее они были услышаны. Солдаты у других бараков останавливались, поворачивали головы, вглядывались в сторону их барака: что там случилось? Юрген вышел на дорогу, идущую между секторами концлагеря, двинулся в сторону площадки перед крематорием, где суетились основные силы эсэсовцев. Его отделение шло за ним, его взвод шел за ним, вбирая в себя по пути солдат из других подразделений.

Эсэсовцы быстро смекнули, что происходит, возможно, они уже сталкивались с этим раньше. Они быстро сгруппировались и преградили им путь, выставив вперед автоматы. Оберштурмбаннфюрер Клиппенбах даже выстрелил несколько раз в воздух из пистолета. Он надеялся их этим остановить. Он не на тех напал.

Клиппенбах и сам это понимал, он поэтому не рискнул стрелять в надвигающуюся толпу, ведь это были штрафники, смертники, их смертями нескольких товарищей не остановишь, только еще пуще распалишь. И будут идти на их изрыгающие огонь автоматы, как шли на русские, они доберутся до них, а потом порвут в клочки. Это было написано у них на лицах, особенно на лице невысокого фельдфебеля, что шел впереди. Клиппенбах опустил руку с пистолетом, отступил на шаг назад. Его команда тоже попятилась.

Они молча теснили эсэсовцев к развалинам крематория и душегубок. У тех не было другого пути отхода. Едва заслышав выстрелы Клиппенбаха, обозники высыпали на дорогу у ворот лагеря и тут же, сориентировавшись в ситуации, заняли круговую оборону. Вот и обозники на что–то сгодились! Впрочем, там был лейтенант Вайсмайер, его зацепило во время вчерашнего боя в деревне, он–то всех и построил. Это был настоящий боевой офицер.

С дальнего конца лагеря приближалось еще одно подкрепление, во главе саперов и артиллеристов шагал сам подполковник Фрике. Он тоже быстро разобрался в ситуации и… не спешил. Останавливался возле каждого барака и призывал к себе всех солдат и унтер–офицеров, которые не последовали за Юргеном. Фрике предоставлял бузотерам возможность самим разобраться с эсэсовцами. Он находил это даже полезным в плане развития инициативности, обретения чувства локтя и отработки командных действий. А он их прикроет перед начальством потом, если потребуется. Ему будет легче сделать это, если он не будет присутствовать при разборке.

Эсэсовцы отошли уже к самому крематорию. На площадке остался один Штейнхауэр, его рука лежала на рукоятке дистанционного взрывателя.

– Это к складу с газом, – сказал он Юргену. – Вот взорву сейчас все к чертовой матери. Все на хрен погибнем.

– Не взорвешь, – сказал ему Юрген, – ты еще пожить хочешь, ты еще не дошел до точки.

– Тоже верно, – сказал Штейнхауэр, оторвал руку от рукоятки, поднялся. – Мы еще встретимся с тобой, Юрген Вольф, – сказал он с угрозой, – повоюем.

– Может быть, и встретимся, – ответил Юрген, – может быть, и повоюем, может быть, даже и не против, а вместе, все может быть.

– Может, – усмехнулся Штейнхауэр, повернулся к Юргену спиной и направился к своим.

Эсэсовцы обогнули руины крематория и направились к боковым воротам, через которые в лагерь доставляли разные грузы. Они не преследовали отступающего деморализованного противника, ведь это была не боевая операция.

– Неподчинение приказу, – тихо сказал Юргену подполковник Фрике, незаметно подошедший и вставший рядом. В голосе Фрике не было осуждения, простая констатация факта.

– Там, в бараке, я увидел одного человека, он был очень похож на моего отца, – сказал Юрген. Он не оправдывался, он пытался объяснить. – У меня отца посадили, много лет назад, я с тех пор ничего о нем не слышал.

– Это не имеет никакого значения, – сказал Фрике.

– Да, это не имело никакого значения, – согласился Юрген, – я просто не хотел выполнять этот приказ. Я не убийца.

– Да, мы не убийцы, сынок, – сказал Фрике, – мы – солдаты.

Они покидали лагерь. Они не вспоминали о заключенных, они ничего не могли для них сделать. Они и так предоставили им шанс – шанс дождаться прихода русских. Им же нужно было спешить на запад, чтобы соединиться с основными силами и, закрепившись на подготовленных позициях, не пустить русских дальше. Это был их шанс. Никто бы не рискнул взвешивать шансы.

– Как вы полагаете, герр подполковник, какие последствия будет иметь… э–э–э… инцидент? – спросил обер–лейтенант Вортенберг, когда они шли к воротам лагеря.

– Полагаю, что никаких, – ответил Фрике, – о нас даже не упомянут в рапорте. Ведь это не мы не выполнили приказ, это они, – он ткнул пальцем в сторону, куда ушли эсэсовцы, – не выполнили приказ. Любые ссылки на недисциплинированность солдат испытательного батальона будут восприняты как попытка уйти от ответственности, переложив ее на чужие плечи, и лишь усугубят их вину.

Юрген подошел к обозу. У повозки, вцепившись двумя руками в бортик и согнувшись пополам, стояла Эльза. Ее рвало.

– Ну что ты, девочка, – ласково сказал Юрген, – все же закончилось. Все хорошо.

Хорошего было мало. И ничто не закончилось. Призраки концлагеря долго преследовали их. Они высовывали руки из–под снега, они ложились на дорогу и хватали их за ноги, они сидели, привалившись к деревьям, и смотрели на них остекленевшими глазами, они безмолвно кричали навечно разверзнутыми ртами, они показывали им свои искалеченные конечности, свежие раны на груди, размозженные выстрелами затылки. Их были сотни, если не тысячи, этих призраков в лагерных робах. Заключенных, способных идти и держать в руках кирку, гнали этой дорогой за несколько дней до них. Всех падавших от измождения охранники пристреливали на месте. Это был настоящий марш смерти.

Они свернули в сторону. Им, еще живым, было не по пути с мертвецами.

Das war Deutschland

Это была Германия. Как только они увидели на ничем не примечательной липе табличку с номером, так сразу и поняли: они на Родине! Все сразу встало на положенные места: дороги выпрямились и затвердели, деревья вдоль дорог выстроились в ровные шеренги, через каждый километр из–под осевшего снега выглядывала скамейка, словно приглашая присесть и отдохнуть усталых путников, то есть их, если где и виднелась упавшая ветка, то она, казалось, кричала: я только что упала, не расстреливайте лесника!

В таком лесу хорошо за девушками бегать или партизан–диверсантов ловить, а вот самому убегать несподручно. А они, в сущности, этим и занимались.

Та задержка из–за концлагеря дорого им обошлась – русские опять сели им «на хвост». А тут еще погода окончательно испортилась.

На фронте хорошей погоды не бывает, непролазная грязь без остатка заполняет интервал между испепеляющей жарой и трескучим морозом. Ветер непременно пронизывающий, за исключением случаев, когда с тебя пот градом катит или вокруг такой дым и тротиловый чад, что дышать невозможно. С неба непременно что–нибудь сыплется: дождь, снег или, как позавчера, бомбы.

Ясная погода с ярким солнцем и легким морозцем – хуже не бывает! Воздух чист, видимость до самого горизонта, лес прозрачен и просматривается до самой земли, все ползущее и идущее как на ладони, хочешь – из пулеметов на бреющем полете расстреливай, хочешь – бомбы мечи. Такой вот им денек выдался. Спасло то, что русские летчики маленькими группами брезговали, тем более с повозками, им длинную колонну подавай, лучше с танками. Ну и то, конечно, что подполковник Фрике вновь приказал им разделиться и идти повзводно. После третьего налета русских «илов» они выяснили методом проб и ошибок, что именно взвод является пределом брезгливости летчиков. Так и пошли.

В тот день переход получился средненьким. За десять дней они прошли от Вислы четыреста километров, выходило в среднем по сорок километров в день. Столько они и прошли. Надо было больше, ведь не было ни арьергардного боя, ни других непредвиденных остановок, да ноги не шли, как свинцом налились. И дело было не в том, что они все десять дней не снимали сапог, что их ноги были стерты, а у новобранцев и вовсе разбиты в кровь.

Просто им было тяжело идти по родной земле, зная, что за ними по пятам идет безжалостный враг. Не таким им виделось в мечтах возвращение на Родину. Пусть лишь немногие мечтали вернуться победителями. Но все мечтали вернуться свободными людьми. Свобода многогранна. Идти, расправив плечи и не оглядываясь настороженно по сторонам, вдыхать полной грудью чистый свежий воздух, не втягивать голову в плечи и не падать на землю при любом подозрительном звуке – это тоже свобода. Они знали, что могут вернуться на Родину, лишь пройдя испытание, обретя свободу. Но и в этом случае почувствовать себя свободными они могли, лишь вернувшись на Родину, в родные деревни и города. Родина и свобода слились в их сознании воедино, это были две стороны одной медали, которой, даст Бог, их когда–нибудь наградят. И вот они на Родине, и они – несвободны. Более того, несут на своих плечах несвободу всем людям, живущим на этой прекрасной земле, в их родных деревнях и городах. На душе было тяжело. И ноша была тяжелая. Они едва переставляли ноги.

Впереди показалась деревня, забрехали собаки. Лейтенант Ферстер, кинув быстрый взгляд на Юргена, сказал неуверенно и раздумчиво, как будто сам с собой разговаривал:

– Надо бы разведчиков послать.

– Целлер! Фридрих! Разведать обстановку, – скомандовал Юрген.

Это была надежная пара, они хорошо взаимодействовали друг с другом. Через четверть часа Целлер с Фридрихом призывно помахали им от крайнего дома.

– Черт–те что! – сказал Целлер, когда Юрген подошел к нему. – Никогда такого не видел.

Юрген был готов ко всяким ужасам, вроде показанных в давешней хронике, ведь русские вполне могли уже побывать в этой деревне. Он шел по широкой, мощенной камнем деревенской улице, смотрел на добротные двухэтажные кирпичные дома, на палисадники с ровными, прорытыми в снегу дорожками, на крепкие дворовые постройки, из которых раздавалось то хрюканье свиньи, то мычание коровы, то квохтанье кур. Все было как в нормальной немецкой деревне. Людей не было.

– Все ушли, до одного, – сказал Целлер и показал на узкие полоски, тянувшиеся из каждой калитки и сливавшиеся на улице в одну проторенную колею. Такие следы оставляют санки или детские коляски. – Все бросили и – ушли, – повторил Целлер.

– Ужас, – сказал Юрген.

– Вот и я говорю, – кивнул, соглашаясь, Целлер.

– Все бросили, – подтвердил через полчаса Клинк, профессионально обыскавший пару домов, – золото, колечки–сережки, деньги – это, конечно, взяли, бельишко на смену, мелочи разные, а все остальное оставили. Даже пиво со шнапсом! – радостно возвестил он и, выпростав руки из–за спины, поставил на стол две бутылки.

Шедший за Клинком Отто Гартнер тем же жестом выложил на стол свиной окорок и круг колбасы.

– А хлеба нет? – спросил Тиллери.

– Хлеба нет, – ответил Отто.

– Жаль, – откликнулись все дружно.

– Есть квашеная капуста, – сказал Отто.

– Достала эта капуста! – взорвался Граматке. – Во всех деревнях – одна только капуста!

– Разговорчики! – строго прикрикнул Юрген и добавил, много мягче: – Зепп, разливай!

Он сидел в кресле, блаженно шевелил сопревшими пальцами ног, смотрел, как Клинк ставит на стол рюмки и фужеры из стеклянной горки, как Отто строгает ножом свиной окорок и раскладывает его на большом блюде, как Фридрих упал плашмя, широко раскинув руки, на широкую хозяйскую кровать и утонул в мягкой перине, как Брейтгаупт натянул на руку свой носок и сосредоточенно смотрит на пальцы, торчащие из продранных дыр, как Эльза суетится возле водонагревателя, подкладывая в разгорающуюся топку чурочки из стоящей рядом аккуратной стопки. На ее бледном лице проступает румянец. Или это отблеск огня? Вот ведь бедовая девчонка! Так достала подполковника Фрике своими просьбами, что тот наконец приказал Юргену взять Эльзу в его отделение на время марша. Только на время марша, был вынужден согласиться Юрген. Ему только баб в отделении не хватало! Мало ему Эббингхауза с Цойфером и Граматке в придачу! В глубине души он волновался за Эльзу, мало ли что, вдруг бой, в санитарном отделении вроде как безопаснее. Но на марше все равны, так даже спокойнее, когда все время на глазах.

– Готово! – сказал Клинк. – Налетай!

Две бутылки на отделение – это только горло слегка смочить. Даже Эльза с некоторым удивлением посмотрела на дно рюмки – и это все?

– Там еще есть, – сказал Клинк, – я схожу? – Он выжидающе посмотрел на Юргена.

Тот кивком дал согласие.

– И пива! – возгласил Целлер.

– Там такой бочонок, что я один не унесу, – сказал Клинк.

– Цойфер! Граматке! – коротко распорядился Юрген.

– Есть, герр фельдфебель! – ответил Граматке четко и радостно, как положено нормальному солдату, и в кои веки ничего больше не добавил.

«Привыкает помаленьку к армейской службе», – подумал Юрген.

Брейтгаупт вдруг решительно натянул сапоги на ноги, поднялся, сказал: «Корова на дворе, харч на столе», [76]76
  «Eine Kuh deckt viel Armut zu» (нем.) – вот что сказал Брейтгаупт.


[Закрыть]– взял чистое ведро, смочил теплой водой полотенце и направился к входной двери. За ним поднялся Блачек, до него первого – бывает же такое! – дошло, что имел в виду Брейтгаупт.

– Ганс прав, – сказал он, – коровы который день недоены, сил нет слушать. Пойду подою. – Он даже не подумал спросить разрешение у командира, для него это было таким естественным делом, на которое и разрешение–то спрашивать смешно.

Юрген прислушался. Коровы действительно мычали. Но вполне терпимо. Он слышал звуки и похуже.

– Коровы мычат, мы берем у них молоко, чтобы облегчить их страдания, – задумчиво сказал Целлер, – в хлеву хрюкает свинья, она хочет есть, можем ли мы прекратить ее страдания одним коротким ударом штыка?

– Свиные ребрышки были моим фирменным блюдом, – оживился Эббингхауз. Он рвался чем–нибудь услужить своим товарищам, ведь они освободили его, дважды раненного, на марше от всей поклажи, даже личной, и позволили проехать несколько километров на повозке, хотя им непрестанно приходилось упираться, подталкивая эту повозку вместе с ним, толстяком Эббингхаузом.

– Но не будет ли это расценено как мародерство? – продолжил Целлер и посмотрел на командира.

Это был трудный вопрос. Тут было необходимо заключение эксперта. Но Ульмер, их эксперт по мародерству, был в госпитале после ранения в Варшаве. Это было тем более обидно, что фельдфебель Ульмер попал в штрафбат как раз за кражу свиньи, по крайней мере, его за это судили. Он с солдатами его отделения наткнулся на разбитый русским снарядом грузовик, который перевозил замороженные свиные туши. Они отступали и не ели больше суток, они дочиста обглодали одну тушу, не задумываясь, что это имущество Вермахта. Имущество Вермахта… Цойфер тоже воровал имущество Вермахта. Но можно ли считать его экспертом по мародерству? Нет, заключил Юрген. Ему самому придется принимать решение.

– Нет, – сказал он, – мы не грабим мирное население, мы лишаем наступающего противника запасов продовольствия. Тактика выжженной земли.

– Тактика убитых свиней, – подхватил Фридрих.

– Ну, я пойду, – сказал Целлер, поднимаясь. Он примкнул штык к автомату.

– Эббингхауз, Тиллери, – коротко приказал Юрген.

Вскоре донесся истошный визг, оборвавшийся на высокой ноте. Это были звуки, ласкающие слух каждого настоящего солдата, Юрген с наслаждением вслушивался в них. Появились первые добытчики, Клинк прижимал к животу четыре бутылки шнапса, Цойфер с Граматке, тяжело отдуваясь, вкатили бочонок пива. Брейтгаупт с Блачеком принесли по ведру пенящегося молока, тут же его разлили по большим кружкам, поднесли каждому из присутствовавших.

– Когда мне первый раз предложили в польской деревне парное молоко, я не смог его пить, – сказал Фридрих, принимая кружку – Как же много воды утекло с тех пор!

– Молока, Счастливчик, молока! – сказал Юрген. Он с наслаждением выпил полкружки, стер рукой осевшие белые усы, чуть скривился, ощутив ладонью многодневную щетину.

– А я вот все смотрел, смотрел, – начал Блачек, – все так знакомо, мне кажется, что я был здесь, точно был! Сосед мой невесту взял из этой деревни… Надо же, за двадцать километров, ближе не нашел. Мы перед свадьбой за ней ездили.

Тут распахнулась дверь. На пороге возник Тиллери. Вместо куска свиной туши он волок какого–то мужичонку в потертом пальто.

– За хлевом прятался, – доложил Тиллери, – делает вид, что не понимает по–немецки.

– Мародер или шпион, – вынес быстрый вердикт Юрген, – все одно – расстрелять!

Мужичонка задрожал, он, похоже, все же понимал по–немецки. Собственно, Юрген своей фразой только это и хотел выяснить. Для начала.

– Из местных, может быть, – неожиданно влез Блачек, – тут есть в округе деревеньки, где такая рвань живет, поляки. Мезериц? Где Мезериц? – обратился он к мужичонке.

Тот смотрел на него с ненавистью.

– Не знамо, – разомкнул он наконец крепко сжатые губы, – Мендзыжеч – там, – он махнул рукой в сторону.

– Вот сука! – замахнулся кулаком Блачек. – Вы слышали, герр фельдфебель, как эти вшивые поляки называют мой родной Мезериц! – воскликнул он, оборачиваясь к Юргену.

– Какое варварское наречие! – сказал Фридрих. – Язык сломаешь. То ли дело – Мезериц.

– Вот–вот, – сказал Блачек.

– Как рука, Блачек? Не сильно болит? – заботливо спросил Юрген.

– Побаливает, – ответил Блачек, – но ничего, она не рабочая.

– Хорошо. Вот ты рабочей дай ему в зубы за Мезериц и выкинь на улицу, – приказал Юрген, – пусть катится ко всем чертям. – Он был великодушен, он позволил себе немного расслабиться после долгого марша, ему не хотелось портить этот уютный вечер.

Они сидели за столом, пили шнапс, запивали его молоком и пивом, закусывали окороком и колбасой. Ждали обещанных свиных ребрышек, над которыми колдовал Эббингхауз, все эти фирменные блюда требовали для приготовления ужасно много времени. А пока они слушали болтовню внезапно разговорившегося Блачека, он выплескивал на них неисчерпаемый запас деревенских рассказов. Он начал с конца, с его призыва в армию и двинулся в глубь времен. Так он добрался до собственного рождения.

– Родился я в пятницу, поэтому мой отец назвал меня Фрайтагом, [77]77
  Freitag (нем.) – пятница.


[Закрыть]через i, он был не очень–то изобретателен, мой старик, – рассказывал он.

– В этом он лишь следовал примеру героя романа английского писателя Даниэля Дефо, – встрял Граматке, его просто распирало от желания лишний раз продемонстрировать свою ученость. – Героя звали Робинзон Крузо, он был моряком и после кораблекрушения попал на необитаемый остров, там он встретил туземца…

«Туземец на необитаемом острове – такое только англичанин мог придумать, – подумал Юрген, – и читают же люди всякую чушь, только время зря переводят!» Сам он книг не читал, разве что в начальных классах, из–под палки. У него была другая школа, школа жизни. В жизни все было не так, как в романах. Юрген в этом нисколько не сомневался.

– Он назвал его Пятницей, потому что нашел в пятницу, – продолжал между тем Граматке, – ваш отец, Блачек, был неоригинален.

– Пятница у нас есть, – сказал Фридрих, – а кто же тогда Робинзон Крузо?

– Юрген Вольф, – ответил Граматке, – он один останется, когда нас всех положит.

Он так шутил, этот Йозеф Граматке. Юрген посмотрел на его скалящуюся физиономию. Ладно, бог с ним, пусть живет, он сегодня добрый.

– Что бы вы без меня делали, – проворчал он, поднимаясь. – Целлер за старшего, – распорядился он и вышел из дома. Надо было согласовать с Ферстером график караулов и вообще проверить, приказал ли растяпа–лейтенант выставить посты.

Вернулся он где–то через час. У угла дома стояла, согнувшись, Эльза, ее опять рвало.

– Шнапс, молоко или смесь? – спросил Юрген, когда Эльза наконец разогнулась.

– Нет, – шмыгая носом, сказала Эльза, – залетела, с Варшавы месячных нет, три месяца…

– Ну, ты даешь! Нашла время! – раздосадованно сказал Юрген. Никаких других чувств, кроме досады, он в тот момент не испытывал.

Эльза виновато опустила голову. Да, ее промашка. Но знал бы он, как трудно все соблюсти в этих антисанитарных условиях!

– Что ж так затянула? – спросил Юрген, уже помягче.

Эльза еще ниже понурила голову. Да, затянула, так ведь – в первый раз! Она даже не знает, как, и совета спросить не у кого, ни подружек, ни матери. Не у их же батальонного доктора, тот только и знает, что пули из ран извлекать да руки–ноги отрезать. Эх, если бы не в первый раз, то она тогда бы избавилась. Возможно, добавила Эльза и испуганно встрепенулась, а ну как милый мысли ее прочитает.

– Ты меня теперь разлюбишь, – заныла Эльза, – я некрасивая стану.

«Началось», – тоскливо подумал Юрген.

– Не разлюблю.

– Бросишь.

– Не брошу.

– Забудешь.

– Не забуду.

– Отошлешь.

– Отошлю, – твердо сказал Юрген, – нечего тебе на фронте делать. Как дойдем до своих, так сразу рапорт и подам. Все! – сказал он, прекращая дискуссию.

– А как уеду, так и забудешь, а как забудешь, так и разлюбишь, а как разлюбишь, так и бросишь, – пластинка пошла на второй круг. – А–а–а! – Слезы брызнули во все стороны.