Текст книги "Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)

Марина миновала еще три дома, открыла калитку небольшого палисадника, подошла к дому, толкнула дверь, скрылась внутри. Широко распахнутая калитка и двери дома гостеприимно приглашали: заходи! Юрген закрыл калитку, повернул вертушку, затворил за собой дверь, тихо задвинул щеколду.

Марина стояла перед ним в полумраке сеней. Ее фигура рельефно выделялась на фоне светлого прямоугольника открытой в комнату двери.

– Я приходила каждый день, – сказала она.

– Я думал о тебе каждый день, – сказал Юрген, – все дни напролет.

Он подошел и обнял ее. Она замерла в его объятиях, потом чуть отстранилась, отодвинула его руками.

– Давай пить чай! – произнесла она вымученно приподнятым голосом.

«Э, нет, в это болото ты меня не заманишь, – подумал Юрген, – знаю я этот русский чай, три часа разговоров». Он быстро огляделся. Все двери в доме были нараспашку. В дальней комнате виднелась высокая кровать, такая же, как у фрау Клаудии, на ней стояла пирамида из подушек, накрытая кружевным покрывалом. «Нам надо туда», – наметил цель Юрген.

Путь к высоте занял полчаса. Юрген и завлекал противника, и теснил его, обжимал с флангов и обходил с тылу, наконец, опрокинул и пошел в штыковую атаку. Штык, как всегда, решил дело. Марина лежала рядом с ним, покорная, расслабленная, раскрасневшаяся.

– Ты не думай, – сказала она.

– Ни одной мысли! – искренне ответил Юрген. Он забыл о ее манере.

– Я не такая, – продолжила Марина.

– Я знаю. Война.

– Да. Не знаешь, что будет с тобой завтра.

– И будет ли оно.

– Только сегодняшний день – твой.

– Наш. Иди ко мне.

Утолив первую страсть, они занимались любовью долго и неспешно. Стонала кровать, стонала Марина, Юрген шептал нежные немецкие слова.

– Ты лихой парень, – сказала Марина, устроившись у него на плече, – ты где служишь?

– Himmelfahrtskommando, – по инерции сказал Юрген.

– А это что такое?

– Команда вознесения, смертники, – Марина испуганно прижалась к нему, Юрген поспешил успокоить ее: – На войне все – смертники. Просто кому–то везет, кому–то нет. Мне повезло. Дважды. Я остался жив и встретил тебя. Иди ко мне.

– Подожди. Дай передохнуть. Так ты где служишь? – повторила она свой вопрос.

– Штрафной батальон. Мы все чем–то провинились. Начальство считает, что мы все виноваты перед Германией. И что нам нечего терять. И оно не боится нас потерять. Вот и посылает в самое пекло. Нас разнесли недавно, – Юрген остановился, вспоминая, какое выражение использовал отец в своих рассказах, – в пух и прах.

– А вы где стоите? В военном городке?

– Каком городке? – не понял Юрген.

– Это казармы. За высоченной стеной. Там в мирное время воинская часть стояла. Остановка трамвая так называлась: военный городок. Теперь там немцы стоят.

– Нет, у нас свой лагерь, и своя стена, из колючей проволоки.

– Это потому, что вы штрафники? Или вы партизан боитесь?

– Потому что так положено, по уставу, – усмехнулся Юрген, – у нас уставы – строгие.

– У нас тоже знаешь какие строгие!

– Знаю. Только у нас их еще и выполняют. У нас командир такой, зверь, все от точки до точки. Караулы, пароли, пропуска, обыск на выходе, обыск на входе, – из глубин памяти всплыл рассказ старшего брата, он улыбнулся. – Бутылку водки не пронесешь. А уж девчонку провести… Иди ко мне.

Он получил заслуженную награду.

– Ты славный, – сказал Марина на прощание.

– Я приду к тебе, как только смогу.

– Я буду ждать тебя. У госпиталя.

Он вроде бы точно запомнил дорогу, но в какой–то момент почувствовал, что заплутался. Юрген остановился на перекрестке, оглядываясь. Мелькнула фигура бородатого мужчины в пузырящемся пиджаке и кирзовых сапогах, в надвинутой на глаза кепке, но тут же Юрген увидел здание госпиталя и, обрадовавшись, направился к нему. Через несколько кварталов Юргену показалось, что кто–то окликнул его по имени, он оглянулся и вновь увидел знакомую фигуру. «Ну–ну», – только и подумал он. Вдруг вспомнилось, как однажды в Гамбурге он выскользнул ночью из окна квартиры одной девчонки, она жила на первом этаже, а у дверей подъезда его ждал какой–то тип, он был ее прежним дружком, он долго шел за ним, а в каком–то глухом переулке решил поквитаться с ним и достал нож. Как же давно это было! Сейчас была другая жизнь, другая страна, и преследователь был другой. Он тоже хотел поквитаться с ним, но не за девчонку, девчонка здесь была ни при чем, девчонки на войне не в счет, это чисто мужские дела.

Был светлый вечер, улицы были полны немецкими солдатами, за голенищем сапога был нож – он ничего и никого не боялся. В следующий раз он оглянулся назад уже специально, у ворот их лагеря. Бородатый мужчина в пузырящемся пиджаке и кирзовых сапогах, в надвинутой на глаза кепке, остановился как вкопанный метрах в пятидесяти позади. Юрген усмехнулся и сделал приглашающий жест рукой в сторону ворот. Мужчина сделал короткое движение головой, вроде как сплюнул, развернулся и пошел прочь.

Через пять дней все повторилось, разве что Марина шла к знакомому дому другой дорогой и на улице не было бородатых мужчин с налитыми ненавистью глазами, никого не было. Во всем мире были только он и она, и они любили друг друга.

– А ты чем занимаешься? – спросил Юрген в одном из перерывов. Ему хотелось больше знать о ней. Он ничего о ней не знал.

– Я работала в госпитале. Санитаркой.

Он подождал, когда она перейдет от прошлого к настоящему. Она перешла, но не так, как он ожидал.

– Как там сейчас? – спросила она.

Он ей что–то рассказывал, о своих друзьях, лежащих в госпитале, и о тех, кто приходил их навещать вместе с ним. Они смеялись, сравнивая советские и немецкие госпитальные порядки. Она расспрашивала об этом странном новом мире, в котором действовали одни мужчины и в котором не было места женской заботе, женскому уходу.

И вот она в третий раз привела его в свой дом. И они уже ни о чем не разговаривали. «Иди ко мне», – непрестанно говорила теперь Марина. Это были единственные слова, сказанные в тот день между ними, за исключением тех, что она сказала, когда раздался первый взрыв.

Он был очень громкий, этот взрыв, тем более громкий, что за три недели Юрген успел отвыкнуть от грохота войны. И он был очень сильным – дом задрожал, как их блиндаж при прямом попадании снаряда, этого Юрген не успел забыть. Он вскочил с кровати.

– Не ходи туда, – сказала Марина.

Она тоже вскочила с кровати и теперь стояла рядом, обнимая его, не пуская. Не пуская туда, куда он должен был идти. Один за другим раздались еще два взрыва. У него пропали последние сомнения – куда. Он оторвал ее руки от своей шеи, силой опустил вниз. Он оделся за сорок пять секунд и выбежал из дома. На этот раз он не заблудился, он не мог заблудиться, вой сирен и нарастающие крики задавали направление. Он бежал к госпиталю и старался не думать о том, что он там увидит. Но что бы он ни представил, это было бы ничто перед тем, что он увидел. Взрывы разворотили оба крыла здания. Особенно пострадало правое. Этажи рухнули на всю высоту, обнажив деревянные перекрытия, кривую кладку стен. Была видна внутренность палат, с кроватей сползали окровавленные люди. Одна кровать зависла над разверзшейся пропастью, на ней вниз головой, привязанный широкими ремнями, лежал солдат. Его голова была забинтована до самой шеи, он ничего не видел и ничего не понимал, он кричал и извивался, и от этого кровать все больше кренилась, пока не рухнула вниз.

Из центрального входа санитары выносили на носилках лежачих раненых, многих раненных вновь, с кровавыми разводами на госпитальных пижамах. Санитары перекладывали их с носилок на землю в госпитальном дворе и тут же спешили обратно. Ходячие раненые выходили сами. Никто не шел один, все шли, поддерживая друг друга. И еще они поддерживали друг друга словами, им было чем ободрить себя, они остались живы. В этот раз, в который раз. Юрген лихорадочно всматривался в лица выходивших, надеясь увидеть среди них Толстяка Бебе. Хотя бы Толстяка Бебе! Потом он рванулся к воротам.

– Пустите меня туда! Я помогу! У меня там друзья! – кричал он караульным, стоявшим у ворот.

– Запрещено, – отвечали ему, – там достаточно людей. Не надо создавать сутолоку.

И они мягко, но настойчиво отодвигали его винтовками, зажатыми в обеих руках. Его и десятки других, рвавшихся внутрь.

– Освободить проезд! – раздался командный голос. – Сейчас прибудут санитарные машины! Разойтись!

Юрген отошел в сторону. Военная машина работала, как всегда, четко. Она не нуждалась в дополнительных винтиках. Он стоял и смотрел на разрушенное правое крыло госпиталя. Там лежали его друзья. Лежали под обломками.

Он посмотрел вокруг. У забора, вцепившись в прутья решетки, стояли люди, десятки мужчин в военной форме. И одна девушка со скромным синим платочком на опущенных плечах. Вот она повернулась и пошла прочь. Юрген побежал за ней. Она то возникала в поле зрения, то пропадала. За третьим поворотом он потерял ее навсегда. Он не пошел к ней домой. Он почему–то был уверен, что ее там не будет.

Он опустился на землю и заплакал. Последний раз он плакал, когда брат сказал ему, что Никеля [26]26
  Nickel (нем.) – Дед Мороз.


[Закрыть]не существует, что это все сказки. Сейчас он плакал действительно в последний раз в жизни. У него не осталось иллюзий, потерю которых можно было оплакивать.

На следующее утро их всех выстроили на плацу в лагере.

– Солдаты! Большевистские партизаны совершили жестокое преступление, – так начал свою короткую речь майор Фрике.

Он был не мастер говорить длинные речи и с трудом подбирал эпитеты. Он не говорил, как Гиллебранд вслед за ним, о бессмысленной жестокости. Война вообще жестока, а затяжная война жестока втройне. Они, не желая того и не ожидая, вступили в ту стадию войны, когда речь шла уже не о завоевании или освобождении городов или территорий, а исключительно об уничтожении живой силы противника. Обе стороны не желали уступать, иванов не сломили неудачи первого года войны, тевтонский дух не могло сломить ничто. Единственный путь к победе лежал через уничтожение. Любыми способами. И уже было неважно, кто первым, презрев все законы и правила войны, нанес удар по поезду, машине или палатке с красным крестом. Главным было то, что теперь это делали и те и другие. И что это вошло в такую практику, что пришлось срочно закрашивать красные кресты, как слишком видные и привлекательные мишени. Майор Фрике не принимал этого, он был военным старой школы. И он нашел эпитет, отвечающий его мыслям.

– Это было трусливое преступление, – сказал он. – Я обратился к командованию гарнизона с рапортом, чтобы солдатам нашего батальона разрешили принять участие в разборе завалов и извлечении тел погибших и, возможно, выживших. Как оказалось, с такими же рапортами обратились командиры всех частей, дислоцированных в городе. Нам разрешено направить не больше восьми человек. Добровольцы, два шага вперед!

Юрген вышел из строя. Рядом с ним встали Красавчик и Ули Шпигель, Вайнхольд и фон Клеффель, Кнауф, Диц и Брейтгаупт. Это был их долг, и это было их право, на которое никто не смел покушаться. Это читалось в их взорах, устремленных на командира батальона.

– Да, – сказал майор Фрике, – вы, восемь, приступайте к исполнению.

В штабе гарнизона их батальону выделили пять мест.

– Мне нужно восемь, не больше и не меньше, – сказал на это майор Фрике и настоял на своем, что потребовало немалых усилий.

Das war ein Formarsch

Это было наступление. Предвестием его были хищно раздувавшиеся ноздри майора Фрике. Он стоял и смотрел поверх строя на поднимающееся солнце. Потом он сказал:

– Солдаты! Ровно два года назад мы перешли границу Советов, чтобы покарать вероломство большевиков. Теперь нам предстоит нанести им последний удар. Эшелон ждет нас на станции. Мы выступаем через три часа. Получить новое обмундирование, оружие, сухой паек. Свернуть палатки. Погрузить все на подводы. Вопросов нет. Разойтись!

Он быстро отстрелялся, майор Фрике. Да и чего рассусоливать, когда и так все ясно. Их спокойной жизни пришел конец. Они не сожалели о ней. Сожаления размягчают дух, а он им еще потребуется. Они лишь благодарили судьбу за эту короткую передышку. Не кори попусту судьбу, скажи ей «спасибо», глядишь, она преподнесет тебе еще один подарок.

Юрген был даже рад, что они покидают этот город. По ночам его мучили видения разрушенного госпиталя, изувеченных тел, которые они извлекли из–под обломков, качалась маятником бляха с номером, которую он снял с груди Зальма, чтобы переслать его жене с обычными в таких случаях словами: «Пал смертью героя на поле боя во имя славы Германии и за фюрера». После таких снов он все больше погружался в угрюмую задумчивость, и попытки товарищей вывести его из этого состояния не имели действия – все было слишком близко, ветер доносил запах пожарища, в поле белели кресты, увенчанные солдатскими касками.

А что на фронт – так даже лучше! На фронте все просто и ясно. Предельно ясно. Тут – друзья, там – враги. Человек в немецкой форме – свой, к нему можно повернуться спиной. Человек в русской военной форме – противник, его надо встречать лицом к лицу, с оружием в руках. Людей в гражданской одежде на фронте быть не должно, им там нечего делать. Любой человек в гражданской одежде – потенциальный партизан, он не должен без разрешения приближаться к ним, если идет, невзирая на окрик, – стреляй. Старик, девушка, глухой – стреляй. Только так ты можешь сохранить свою жизнь и жизнь товарищей. У людей на фронте нет национальности, пола, возраста, убеждений, чувств, желаний, есть лишь одежда как единственный отличительный признак. Именно так Юрген и ощущал себя в тот момент – манекеном, обряженным в немецкую военную форму.

Собственно, он стоял в очереди за новой формой.

– Schnell! Schnell! Schnell! [27]27
  Быстрее! (нем.)


[Закрыть]– подстегнул проходивший мимо Гиллебранд. – Получили, переоделись, сдали старое! Подгонять форму будете в эшелоне.

– Мне не выдали кальсоны! – возмущенно закричал фон Клеффель и, сминая очередь, рванулся назад в палатку интендантов.

Выяснилось, что кальсон нет, не завезли.

– Это черт знает что такое! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!

– В этой стране все может быть, – сказал Ули Шпигель.

– При чем здесь страна?! Мы в немецкой армии!

– При том. Вы сами видите. Она разлагает нас изнутри. Нечто подобное я ощущал в Африке. Там, кстати, мы тоже воевали без кальсон! – Он смеялся.

– Не понимаю, как можно воевать без кальсон. Я лично не могу. Хоть убейте!

– Придется, подполковник.

Юрген получил все новое, от пилотки до ботинок. С удивлением повертел в руках шерстяные перчатки – зачем они? Развернул и встряхнул плащ–палатку – отличная штука! Натянул носки, надел ботинки, завязал шнурки, потопал ногами. Ногам было комфортнее, чем в раздолбанных старых сапогах, но насколько лучше, да и лучше ли вообще, покажет только марш.

У следующего стола ему вручили коробочку с надписью «Аптечка. Первая помощь». Пока стоял в очереди за сухим пайком, заглянул внутрь. Бинта было именно что на первую помощь, на вторую уже не хватит. Даже на царапину в терминах фон Клеффеля.

Сухой паек: две банки французских сардин, две банки бельгийских мясных консервов, две плитки швейцарского шоколада, пачка австрийского витаминизированного печенья, грамм двести украинского кускового сахара и «привет с родины» – две вегетарианские колбаски в целлофановой упаковке.

– На восемь дней, – предупреждал каждого дежурный ефрейтор.

Этот срок породил множество слухов. Восемь дней в эшелоне – это куда же их отправляют? Кто–то сказал: Париж. Кто–то: Сицилия. В это верили легко: куда угодно, только не на Восточный фронт, который был совсем близко. В подтверждение приводили слова командира батальона. Военная тайна! Понимай наоборот! Юрген с усмешкой покосился на группку горячо спорящих солдат: пополнение! Надо же, штрафники, люди тертые и битые, а ведут себя как салаги–новобранцы. Они еще не поняли, куда они попали.

Последним выдавали оружие. Юрген взял лежащий на столе новенький автомат, еще поблескивающий заводской смазкой, назвал номер, писарь сравнил его с записью в книге, пододвинул книгу к Юргену, дал карандаш – распишитесь.

Майор Фрике долго писал рапорты, доказывая, что его батальон не просто испытательный, а ударно–испытательный. Добившись признания «ударного» статуса, он пошел на второй круг подачи рапортов, пытаясь привести в соответствие статус и вооружение, слово и дело. Невозможно эффективно проводить ударно–штурмовые операции, писал он, если большая часть солдат вооружена винтовками устаревшего образца. Если нет возможности оснастить автоматами всех военнослужащих, выделите хотя бы автоматы для штурмовых групп. Выделили. В каждой роте создали взвод автоматчиков. В него зачислили самых опытных, а главное, проверенных солдат. Юрген с товарищами были в их числе. Нельзя сказать, что это их сильно порадовало.

– Наши шансы погибнуть возросли вдвое, – отстраненно заметил Ули Шпигель, – батальон пошлют в ад, а нас впереди всех, открывать заслонки у печей.

– Отлично! – бодро воскликнул Курт Кнауф. – Так мы лучше послужим Германии!

Он один радовался автомату, как ребенок новой игрушке. У Дица тоже был повод для гордости: он теперь был пулеметчиком и ему выдали новенький «МГ–42».

– С ним можно управляться одному, мне теперь помощники не нужны, – говорил он. – А с «МГ–34» мы с Кинцелем даже вдвоем знаете как намучились. В последнем деле строчили так, что чуть ствол не расплавился. Мы – менять. А асбестовые рукавицы в блиндаже. Я схватился в обычных перчатках, так волдыри неделю сходили. А какой он легкий! – Он настойчиво совал пулемет в руки всем подряд, чтобы попробовали. Никто не находил его легким. Все те же двенадцать килограмм, ну, может быть, на полкилограмма меньше.

Юрген тоже прикинул свой автомат на вес. Не тяжелый. Вставил магазин, настолько длинный, что автомат стал походить на букву Т. Взял автомат двумя руками, левой за магазин, правой за приклад, сделал плавное движение полукругом, держа автомат на уровне живота. Удобно. Вскинул к плечу, прицеливаясь. Не так удобно, но в целом годится.

– Не «шмайссер», – заключил он, вспоминая свой короткий опыт стрельбы из автомата.

– Да, не «шмайссер», – сказал проходивший мимо Гиллебранд. Он всегда проходил мимо. От него было не скрыться. – «МП–40». Прекрасная модель! Вы убедитесь в этом в бою. Чрезвычайно эффективен при стрельбе до ста метров, постоянный прицел рассчитан именно на это расстояние. А вот откидной прицел, – он щелкнул планкой, – это для стрельбы до двухсот метров.

– Что такое двести метров? – заметил фон Клеффель, тоже изучавший свой автомат. – То ли дело наша добрая старая винтовка системы Маузера, даром что образца 1898 года, а бьет на два километра. И с какой точностью! А у этого, по слухам, ствол уводит вверх при стрельбе очередями, какой уж тут прицельный огонь.

– Автомат лучше всего в ближнем бою, – гнул свое Гиллебранд.

– В ближнем бою лучше всего сабля, – проворчал фон Клеффель, он никак не мог отстать от кавалеристских привычек.

«Да нет, эта штука получше будет», – подумал Юрген. Он впервые ощутил интерес к оружию.

И, неожиданно для самого себя, повторил плавное движение полукругом, держа автомат на уровне живота.

На станции чадно дымил гигантский паровоз. Эшелон состоял из сильно поврежденных русских вагонов. Они были непривычно большие, но большие – не маленькие. С лязгом отползли высокие двери, началась погрузка. По временной наклонной платформе закатывали вверх орудия и передки орудий, полевые кухни и повозки, повозки, повозки, нагруженные канцелярскими бумагами, цинковыми ящиками с патронами, ящиками с гранатами, минами, аппаратами связи и катушками с проводами, всем огромным батальонным хозяйством. Тут всем нашлась работа, упирались плечами в задки повозок, крутили руками выпачканные в грязи колеса, взваливали на спину тяжелые ящики. Раз, два, три, взяли! Новая форма покрывалась пылью и трещала по швам.

Половина вагонов была отдана лошадям, лошади – не люди, их на шею друг другу не посадишь. Фон Клеффель вызвался помогать при погрузке, ему это было в радость. И лошади его слушались, кивали головами в такт его ласковому говорку, тихо ржали, поднимались по платформе, вставали в выгороженные стойла, десять на вагон. Высвобожденные ездовые метали внутрь тюки прессованного сена, лошадиный сухой паек.

Солдаты грузились последними. Размещались в таких же стойлах с грубо сколоченными двухъярусными нарами. По восемь человек в стойле. Спать либо по очереди, либо на полу. Но они не жаловались. И не грустили. Они шутили сами и смеялись шуткам друзей, отгоняя мысли о фронте. Сидели в распахнутом проеме дверей, курили сигареты и трубочки, у кого что было, кто к чему привык, смотрели на убегающие вдаль и проносящиеся мимо поля и леса, поражаясь бескрайности и малой по сравнению с родной Германией заселенности этой страны.

И еще они пели песни, каждый раз с легкой грустью вспоминая Карла Лаковски. Да, у них теперь во взводе были скрипка, кларнет и гитара, но они даже вместе не шли ни в какое сравнение с его аккордеоном. Да, у них был сборник песен «Kilometerstein» со множеством известных и давно забытых мелодий, но не было Карла, который один мог воскресить их, спеть так, как надо, как их пели в их родных местах.

Ехали они странно. Проносились на полной скорости мимо крупных станций, так что едва удавалось прочитать название. А потом часами стояли на безвестных разъездах, пропуская эшелоны, преимущественно с техникой, с артиллерийскими орудиями, самоходными артиллерийскими установками, бронетранспортерами и танками, заботливо укрытыми брезентом. Куда ехали, они тоже не знали. Редкие прочитанные названия станций ничего им не говорили, даже Юргену. Кроме Смоленска.

– О, Смоленск! – воскликнул фон Клеффель. – Страшная была мясорубка. Мне потом объяснили, что русские всегда начинали воевать у Смоленска.

– А заканчивали у Москвы, – добавил Ули Шпигель.

– Нет, к Москве они только входили во вкус. Ориентировались по солнцу. Сначала они ехали на юг. Опять Сталинград? Воспоминания о сталинградской катастрофе еще не были стерты в памяти блистательными победами и вселяли ужас. От Смоленска повернули на восток. «Нет, не к Москве, – успокоил всех фон Клеффель, – к Москве севернее, а мы – чуть южнее». Чуть южнее – это хорошо. У них в батальоне было несколько солдат, бывших под Москвой, они многое порассказали о русской зиме. Зима была страшной. И та, и вообще. Это было как на Северном полюсе. И пусть сейчас было лето – неважно, откуда и когда начинается путь к Северному полюсу, главное, что он закачивается одним и тем же – морозом, убивающим все живое. Юрген тоже мог кое–что рассказать товарищам о русской зиме. О том, что под Саратовом на Волге морозы бывают и покруче, чем в Москве. И что если они будут продолжать двигаться в том же направлении, то вполне могут оказаться как раз под Саратовом. Он так прикинул и не сильно ошибся. А как прикинул, так и загрустил. Ему вдруг стало отчетливо ясно, что русский солдат–штрафник Павел Колотовкин сказал ему чистую правду, и попади он в родные с детства места, ничего он там не узнает и никого там не встретит. Это будет чужая земля, которую будут населять чужие люди.

Они пронеслись мимо последней крупной станции.

– Brjansk, – прочитал фон Клеффель, – какое ужасное, варварское слово. Нет никакой возможности запомнить названия этих русских городов.

– Нам предстоит переименовать их все, – сказал Курт Кнауф.

– Есть предложение назвать этот город Курткнауфбург, а центральную улицу назвать Гитлерюгендмаршштрассе, – сказал Юрген.

Он хотел пошутить, а вышло зло.

– Вы в последнее время чем–то сильно раздражены, Вольф, – сказал фон Клеффель. – Чем – это ваше личное дело, я не собираюсь лезть вам в душу. Но вот вам совет старого вояки: выплескивайте раздражение на противника, а не на товарищей.

– Извините, подполковник, – сказал Юрген, – я запомню ваш совет.

– Так–то лучше.

– Да бог с ним, с этим городом и его названием, – постарался разрядить обстановку Ули Шпигель, – в мире так много прекрасных городов! А в этом мы никогда больше не будем. Поверьте моему слову.

Они поверили. У Шпигеля случались прозрения, они в этом убеждались не раз. Да, он точно знал, что никогда больше не будет в этом городе. Вот только зря он говорил за всех.

После Брянска эшелон вновь поплелся с черепашьей скоростью. За день они проехали километров пятьдесят, подолгу отдыхая после каждого короткого рывка.

– Мы бы за этого время пешком больше прошли, – неосторожно заметил Курт Кнауф во время последней остановки.

– Выходи! – донесся протяжный крик.

– Накаркал, – сказал Ули Шпигель, с осуждением глядя на Кнауфа.

– Учишь вас, молодежь, учишь, да все без толку, – проворчал фон Клеффель, – сколько раз говорил: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Нет, все недовольны! Как кто–то вас за язык тянет!

Выгружались в чистом поле, рядом с укатанной грунтовой дорогой, пересекавшей железнодорожные пути. Путей было несколько, к двум старым русским ниткам добавились две новые, к наступлению готовились загодя и основательно. Они встали на крайнем пути, на невысокой, как показалось вначале, насыпи из щебня. Стенки стойл трансформировались в сходни, по ним сводили лошадей. А вот с несамоходным имуществом пришлось помучиться. Пока батальонные плотники сбивали трапы для орудий, солдаты выгружали многочисленные ящики, принимали их на вытянутые вверх руки, оттаскивали дальше от внезапно выросшей насыпи. Уже принялись за подводы, те, что полегче, а молотки плотников все стучали. Наконец установили трапы, стали спускать по ним на веревках орудия. Это уж пусть артиллеристы корячатся, решили они, упали на землю, закурили. Сквозь крики артиллеристов донесся гул самолетов. Он шел с востока.

– Тут–то нас и накроют, – обреченно сказал Вайнхольд, – мы тут как на блюдечке.

– Лучше здесь, чем в эшелоне, – заметил Ули Шпигель.

– Мы бегаем быстрее, чем он ездит! – попытался реабилитироваться за недавний промах Курт Кнауф.

– Проспали! – крикнул фон Клеффель проплывающим высоко в небе самолетам.

– Да это, похоже, наши, – неуверенно сказал Красавчик. Он был специалистом по тому, что ездит, а не по тому, что летает.

– Что наши, что иваны, все одно – растяпы! – воскликнул фон Клеффель. Он не любил летчиков.

Раздался грохот, истошный вопль. Пушка скатилась с трапа, сорвавшись с веревок, размозжила грудь одному из солдат. Он умер через полчаса.

– Первая потеря, – спокойно сказал фон Клеффель.

– Это наша первая, но, увы, не последняя потеря! – прокричал майор Фрике двумя часами позже, когда они выстроились перед свежим могильным холмиком со сколоченным из толстых брусьев крестом. – Нас ждут тяжелые бои, и мы не пожалеем своих жизней во славу Германии и фюрера. Крепите мужество, солдаты! Направо! Шагом марш!

Он не терял времени даром, майор Фрике.

Они шли по дороге на юг. Час за часом, километр за километром. Часов набралось много, с шести вечера до десяти вечера. Следующего дня. Километров вышло еще больше. Гиллебранд сообщил, что пятьдесят пять, но ноги говорили, что никак не меньше шестидесяти пяти. Двух вегетарианских колбасок на такой марш–бросок было явно недостаточно.

Слева у дороги показалась деревня. Она была разительно не похожа на ту, где они стояли весной.

Покосившиеся домишки вросли в землю, крыши крыты где соломой, где дранкой, подслеповатые окна затянуты грязью и паутиной, ни одного яркого пятна, ни краски, ни цветов. Нестройно забрехали собаки, их было немного. Жителей вообще не было, то ли ушли, то ли спали, рано улегшись по крестьянскому обычаю.

– Первый взвод – сюда! Второй взвод – сюда! Третий взвод – сюда! – Гиллебранд определял дома для постоя.

Солдаты с громкими криками вваливались в дома – наконец–то отдых! В крике выплескивались последние силы. Едва войдя в дом, тут же падали на пол – спать, спать, спать!

Юрген зашел в дом следом за фельдфебелем, запалившим лампу. На лавке под окном лежал человек. При виде немецких солдат он зашевелился, сполз на пол, схватил лоскутное одеяло и, не разгибаясь, прошмыгнул в дверь. Ни пола, ни возраста человека определить не удалось, что–то взлохмаченно–серое, обряженное в бесформенные обноски. Это был не единственный обитатель дома. Печь была покрыта шуршащим шевелящимся ковром из тараканов. Что–то упало сверху на лицо Юргена, поползло, щекоча обветренную кожу. Он хлопнул рукой по щеке. Какой мерзкий запах! Он поднял голову к потолку. Слой круглых коричневых бляшек – клопы.

– Чем они здесь, интересно, питаются? – тихо сказал ему на ухо Красавчик. – Ишь какие жирные!

– Наверно, теми, кто был здесь на постое до нас, – так же тихо ответил Юрген.

– А где обглоданные скелеты? – спросил Красавчик.

– Пошли на двор, – предложил Юрген.

– И то верно!

Они пропустили других солдат, которые не заметили или не захотели замечать всю эту грязь. Фон Клеффель рухнул на лавку и тут же захрапел. Вайнхольд полез на печку, он помнил, что фрау Клаудия с внучкой спали именно там, и решил, что это лучшее место в доме. Остальные устраивались кто где мог. Юрген с Красавчиком вышли на двор, обошли дом кругом и легли под каким–то раскидистым деревом, завернувшись в плащ–палатки.

Они отлично выспались. Еще бы столько же – и было бы вообще прекрасно. Но фельдфебель уже прокричал «подъем». От его мощного крика упало несколько яблок, дерево, под которым они лежали, оказалось яблоней. Пока Юрген тер ушибленное плечо, Красавчик обтер яблоко и с хрустом вонзил у него свои крепкие зубы.

– Вот черт! – сказал он скривившись.

– Кислое? – спросил Юрген.

– Это само собой, – ответил Красавчик, – но еще и червивое.

Он с отвращением смотрел на жирного белого червяка, выползавшего из надкушенного яблока. Такие же гримасы отвращения были на лицах солдат, выходивших из дома. Вайнхольд нес свои носки, которые он держал двумя пальцами, отставив далеко в сторону. Носки были белыми от гнид.

– Носки ты быстро очистишь, – успокоил его Юрген, – носки не волосы.

– Что?! – в ужасе закричал Вайнхольд и, выронив носки, схватился руками за голову.

– Угу, – покачал головой Красавчик и сказал, повернувшись к Юргену: – Мы сделали правильный выбор!

– Какой выдающийся экземпляр! – воскликнул фон Клеффель, выловивший блоху. – Прытью и размером напоминает мою лошадь!

– Богатейшая фауна! – согласился Ули Шпигель. – Богаче – только в Африке.

К счастью, рядом с деревней протекала речушка, они отправились туда мыться. По дороге им попались на глаза образцы другой местной фауны, куда более приятной. Параллельным курсом шествовала, переваливаясь, стая жирных гусей. На лугу паслись две коровы, интендант что–то говорил стоящему рядом крестьянину. Крестьянин изображал непонимание, хотя и так все было понятно. В конце концов, он покорно погнал корову к полевым кухням, попыхивающим дымком. Интендант шел рядом и настойчиво совал ему рейхсмарки. Иван смотрел на него с недоумением, потом взял бумажки и, не пересчитывая, сунул их в карман штанов.