Текст книги "Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта"

Автор книги: Генрих Эрлих

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц)

Остался в стороне выдвинутый далеко вперед окоп русских наблюдателей с их истерзанными телами, разбитое пулеметное гнездо. Где–то уже раздавались автоматные очереди, стрекочущие немецкие и грохочущие русские. До траншеи оставалось метров десять, когда Юрген заметил поднявшийся над бруствером короткий ствол, который начал медленно опускаться, вытягивая вверх прикрепленный к нему странный круглый диск размером с чайное блюдце. Вслед за этим над бруствером появилась и стала подниматься круглая зеленая чашка, под которой вдруг открылась тонкая светлая полоса с двумя темными точками. Это были глаза. Один из них смотрел точно на него сквозь мушку прицела.

Юрген первым заметил противника, он же первым нажал на спусковой крючок. Первые пули попали в круглый диск, как в яблочко мишени, откинули русский автомат в сторону, освобождая путь для следующих пуль, которые пробили дыру между бусинками зрачков. Ивана отбросило назад, и он скрылся из глаз. Лишь его рука с автоматом взлетела высоко над бруствером, палец конвульсивно жал на курок, автомат дергался, выплевывая пули, расстреливая небеса.

А Юрген уже вкатывался в траншею по пологому спуску, образовавшемуся при разрыве снаряда. Он был первым, поэтому не глядя послал очередь вдоль траншеи. Там копошились какие–то тени. После его очереди они попадали на дно траншеи. Юрген тоже распластался на дне, помянув недобрым словом ранец и мешок, которые не позволили ему плотно вжаться в земляной пол. Он быстро сменил опустевший магазин своего автомата и, не поднимаясь, пустил длинную очередь, теперь в другую сторону. Он даже не успел разглядеть результатов своей стрельбы, потому что буквально сразу же сверху в траншею один за другим посыпались его товарищи.

Юрген вскочил на ноги, быстро огляделся, засек провал хода сообщения, ведущего во вторую траншею, рванул к нему. Вдруг прямо перед ним откуда–то из–под земли появилась огромная фигура с русским автоматом в руках. Грудь ивана находилась как раз на уровне его живота, Юргену не пришлось даже поднимать автомат. Иван несколько раз передернул плечами туда–сюда в такт попадавшим в него пулям и скатился вниз. Это был вход в блиндаж. Оттуда носились крики иванов, сбитых с ног упавшим телом. Юрген сорвал с пояса гранату, выдернул чеку, бросил гранату в разверзнутый зев входа, резко отшатнулся в сторону, прижавшись спиной к стенке траншеи. Раздался глухой взрыв, мимо просвистело несколько осколков, полетели какие–то ошметки, прилипавшие к деревянной стенке, вырвалось небольшое темное облачко, как последний выдох погибших. И еще крики раненых и, возможно, живых и невредимых. Юрген бросил внутрь еще одну гранату. Все повторилось, только крики сменились затихающими стонами.

Он захлопнул дверь блиндажа и побежал, куда намечал с самого начала, – к ходу сообщения. Он высунулся лишь на мгновение и тут же отпрянул назад, ничего не успев толком разглядеть. Впрочем, дружные автоматные очереди, ударившие из хода сообщения, достаточно прояснили картину. Там были иваны. И их было несколько, возможно, много. Юрген сорвал очередную гранату и плавным движением зашвырнул ее в проем. И тут же, перехватив автомат, выставил его на вытянутых руках в ход сообщения, нажал левой рукой на спусковой крючок. Но вместо ожидаемой очереди раздался лишь сухой щелчок.

– Вот черт, – раздался за спиной голос Красавчика, – у меня та же история.

– Хорошая вещь – автомат, – сказал Юрген, – вот только патроны быстро кончаются.

Он быстро заменил магазин.

– Так у тебя еще один остался! – радостно воскликнул Красавчик.

– Ненадолго! Давай быстро заполняй свои, потом сменишь меня.

Он услышал, как Красавчик зашуршал ранцем по стенке траншеи, опускаясь на пол, зазвенел патронами в сумке. Юрген бросил в проем свою последнюю гранату, спросил, не оборачиваясь, у Красавчика:

– У тебя гранаты остались? – Все!

– Отлично!

Юрген вывернул автомат в ход сообщения, пустил короткую очередь, тут же высунулся на мгновение за угол, оценил обстановку. Две его гранаты образовали в ходе завал из тел и земли, из обрушившихся стен траншеи. И хорошо, и плохо, это с какой стороны посмотреть. Как бы то ни было, завал давал какое–то время на передышку. Тут и товарищи подтянулись, Диц с Кнауфом, Брейтгаупт, Ули Шпигель, фон Клеффель. Все живы и невредимы. Вот только у фон Клеффеля расплывающееся кровавое пятно на левом рукаве.

– Царапина, – пренебрежительно сказал он, перехватив взгляд Юргена.

– Давайте перевяжу.

– Спасибо за заботу, мой юный друг. Но, полагаю, у старого бродяги Ули это получится лучше. Вы мне окажете эту маленькую услугу, герр Шпигель? – фон Клеффель повернулся к Шпигелю.

– Благодарю за доверие, герр подполковник! – Ули Шпигель дурашливо вытянулся по стойке «смирно».

Подбежал разгоряченный Гиллебранд.

– Почему стоим?! – крикнул он и, чуть погодя, много мягче: – Как дела?

– Патроны, гранаты, – коротко ответил за всех Юрген.

– Уже подтаскивают, – ответил Гиллебранд и продолжил, уже совсем спокойно: – Первая траншея вся у нас. Через час продолжаем штурм.

Вторую траншею они взяли ближе к вечеру. Из десяти часов почти непрерывного боя в памяти у Юргена не осталось ничего, кроме двух мимолетных моментов.

Первый, как уверяли впоследствии товарищи, был героический и мог стоить ему жизни. Впрочем, любой момент того дня мог стоить ему жизни. Поэтому в своем поступке он не находил ничего героического. Дело было простое. Они скопились у очередного завала. Вдруг из–за него вылетела граната и упала среди них, прямо у ног Юргена. Кто–то бросился за угол траншеи, кто–то упал на землю, кто–то в ужасе прижался к стене. А он всего лишь наклонился, взял гранату в руку и перебросил ее обратно за завал, где она немедленно взорвалась. После этого Красавчик первым перелетел через завал. Если кто и был в тот момент героем, так это Красавчик.

Второй момент был скорее курьезный. Юрген привычным уже движением бросил гранату в распахнутую дверь блиндажа. Граната ударилась обо что–то и покатилась по полу, все тише, тише и тише. Больше из блиндажа не доносилось ни звука. Юрген выждал десять секунд, двадцать, тридцать и, наконец, заглянул в блиндаж. Граната мирно лежала на полу. Блиндаж был пуст.

В следующий раз он оказался возле этого блиндажа поздним вечером.

Они собрались все вместе, за исключением фон Клеффеля, который куда–то запропастился, но точно был жив, Юрген сам видел издалека его поблескивающий монокль, сквозь который бывший подполковник обозревал захваченные позиции. И вот они сидели все вместе, счастливые от того, что все живы и целы, обменивались шутками, помянули Вайнхольда, тут–то и вспомнили, что помянуть нечем, да и животы присохли к позвоночнику, в них с прошлой ночи ничего не попадало. Выкинули на пальцах, кому идти к начальству выяснять насчет ужина или хотя бы горячего кофе. Выпало идти Юргену.

Майор Фрике, обер–лейтенант Гиллебранд, фон Клеффель, командир первой роты лейтенант Россель и еще несколько офицеров стояли возле «его» блиндажа.

– Как удалось захватить целый блиндаж? – спросил майор Фрике.

– Отличился рядовой моей роты Вольф, – ответил Гиллебранд и показал на подходившего Юргена. Он был такой, лейтенант Гиллебранд, все знал и все замечал.

– Как удалось захватить целый блиндаж? – повторил свой вопрос Фрике, адресуя его уже Юргену.

Юрген рассказал, как было дело.

– Повезло, – сказал майор Фрике кислым голосом.

Казалось, что он с удовольствием влепил бы сейчас этому рядовому Вольфу два наряда вне очереди за то, что тот в нарушение устава не бросил в блиндаж еще одну гранату. Влепил бы, да чрезвычайные обстоятельства не располагают к этой исключительной воспитательной мере. А возможно, сыграло роль то, что блиндаж был уж больно хорош, воистину командирский блиндаж, в нем майор Фрике намеревался разместиться сам со своим штабом. Именно об этом несколько позже говорил майор Фрике фон Клеффелю, который был хоть и бывшим, но все же подполковником и опытным воякой.

– Вы обратили внимание, фон Клеффель, насколько хорошо оборудованы эти позиции. Я словно перенесся на двадцать пять лет назад, на Западный фронт, под Верден.

– Да, тогда умели строить, – подтвердил фон Клеффель.

– А этот блиндаж обустроен почти с немецкой тщательностью и удобством. Но что меня поразило больше всего? Вот, извольте посмотреть.

– Что это такое?

– Подробнейшая карта нашего района обороны! Признаюсь, я вижу ее впервые. Мне из соображений секретности выдали лишь лист, относящийся непосредственно к месту размещения нашего батальона.

– Да, впечатляет, – сказал фон Клеффель. – Может быть, здесь где–нибудь хранится и полная карта большевистского укрепрайона?

– Сомневаюсь. Уверен, что Верховное командование Красной армии точно так же помешано на секретности, как и наше.

– Да, все большие генералы похожи друг на друга. И когда мы с вами, дорогой майор, даст бог, станем генералами, мы тоже будем помешаны на секретности.

Тут Юрген впервые услышал добродушный смех майора Фрике.

– За это надо выпить, дорогой фон Клеффель! В моей фляжке осталось немного французского коньяка.

– С удовольствием! Но прежде я должен позаботиться о моих товарищах. Они проявили сегодня чудеса героизма и нуждаются в укреплении сил.

– Я уже отдал все необходимые распоряжения. Ваше здоровье, господин будущий генерал!

«Эка ловко завернул», – усмехнулся Юрген и пошел назад к своим товарищам.

Той ночью им так и не удалось поспать. Они решили, что должны достойно похоронить Вайнхольда. Собственно, весь батальон, за исключением наблюдателей и боевого охранения, выполнял функции похоронной команды. Стояла страшная жара, и за несколько часов, прошедших после окончания боя, трупы начали разлагаться. Они наполняли и без того душный воздух приторными тошнотворными выделениями, которые к тому же не поднимались вверх, а стекали вниз, в траншеи. Работа предстояла двойная, ведь необходимо было захоронить и трупы убитых иванов, сжечь их, как обычно, не представлялось возможным, для этого не было ни бензина, ни места. Так что одни рыли две гигантские братские могилы, а другие сносили к ним тела убитых солдат, немцев – налево, иванов – направо. Третьи помогали эвакуировать в тыл тяжелораненых. Легкораненые брели сами.

Они уговорили Гиллебранда освободить их от всех этих работ, объяснив причину. Он с неожиданной легкостью согласился. Это было единственное поощрение, которое он мог вынести им за сегодняшний бой. Они его так и поняли. И, поблагодарив, отправились в путь. Найти тело Вайнхольда в темноте оказалось непросто. И еще оказалось, что он был далеко не единственным, погибшим при подходе к позициям иванов. Просто они в своем порыве вперед этого не заметили.

Наконец нашли. Брейтгаупт споро выкопал могилу, как окоп полного профиля, он был у них рекордсменом по этой части. Они сняли с тела Вайнхольда бляху с номером и фляжку, завернули его в плащ–палатку, опустили в могилу, бросили по горсти земли, затем в три лопатки быстро засыпали ее землей. Брейтгаупт заботливо выровнял могильный холмик, Юрген воткнул в него белую маргаритку, которая невесть каким образом сохранилась на этом перепаханном снарядами и солдатскими ботинками поле. Они сделали по глотку из фляжки Вайнхольда, он был запасливым парнем, Клаус–Мария Вайнхольд, и любил хорошую выпивку, помолчали минуту и побрели назад на позиции.

– Вот что значат выучка и опыт, – разглагольствовал по дороге фон Клеффель, – потери в нашей группе на глаз втрое меньше средних потерь по батальону. Я удовлетворен. Надеюсь, что такая пропорция сохранится и впредь.

– Как вы можете так говорить, Вильгельм, – укорил его Ули Шпигель, – мы только что похоронили нашего товарища.

– Это война, мой друг, – ответил фон Клеффель, – на ней не до сантиментов. Скорбеть о погибших товарищах мы будем после войны, если, конечно, доживем до ее окончания. А на войне надо думать о живых.

Фон Клеффель ошибся. Ошибся в оценке потерь. Как сообщил им Гиллебранд, было собрано восемьдесят два тела убитых (восемьдесят три, уточнил Юрген), сто десять раненых были отправлены в тыл, не считая легкораненых, кто остался в строю. Гиллебранд, конечно, напирал на то, что потери противника составили четыреста пятьдесят человек убитыми, но что им было до потерь противника, если за один день они потеряли четверть батальона.

Das war ihr Orjoler Bogen

Это была их Орловская дуга. Их собственная маленькая Орловская дуга. Узкая полоса земли шириной в четыреста метров, которая сокращалась, как шагреневая кожа, с каждым днем сражения по мере того, как их становилось все меньше и меньше и они смыкали ряды, освобождая фланги для других воинских подразделений. Весь остальной мир перестал существовать для них, они не знали, что происходит на других участках фронта, и в то же время они знали все о проходившем сражении, потому что оно в миниатюре, во всех основных деталях воспроизводилось на их собственной Орловской дуге, проходило на их глазах и творилось их руками, их оружием, их волей.

Располагалась она в ложбине между холмами, рядом с тем холмом, который они атаковали в первый день сражения. Они так и не продвинулись ни на метр с того дня, несмотря на многочисленные попытки. Оборачиваясь назад, они могли видеть позиции, с которых они пошли на первый штурм. Но это не имело никакого значения. Это была война на уничтожение, в ней все решали не пройденные метры, а количество уничтоженных солдат противника и его техники. В этом они преуспели. Противник, впрочем, тоже.

Если с местом была полная определенность, то со временем творилась какая–то чертовщина. Оно то неслось вскачь, то останавливалось и даже отпрыгивало назад. Юрген несколько раз испытывал ощущение того, что он уже ходил в эту атаку, что он прекрасно знает и это пулеметное гнездо, и этот бугорок, за которым можно укрыться, когда дуло пулемета, поворачиваясь, начнет настигать его своим огнем, он раз за разом вступал в рукопашную схватку с одним и тем же иваном в грязно–зеленой гимнастерке и сшибал его с ног ударом приклада своего автомата, потому что было слишком тесно, чтобы стрелять. И этот иван раз за разом волшебным образом оживал и уже сам шел в контратаку на их позиции, и падал, раскинув руки, прошитый очередью из автомата Юргена, не добежав каких–то пяти шагов до их траншеи, так что Юрген мог ясно разглядеть его лицо, одно и то же лицо.

Отсутствовали привычные вешки времени: завтрак–обед–ужин, подъем–отбой, сон–бодрствование. Ничего этого не было, кроме бодрствования, больше похожего на лихорадочный бред. Возможно, всходило и заходило солнце, но это мгновенно забывалось, потому что не влекло за собой смены дня и ночи. Ночью было светло как днем от осветительных ракет, днем было темно как ночью от черных клубов дыма. Ночью было жарко, как днем, от раскаленных дул автоматов и пулеметов, едва не плавящихся от беспрестанной стрельбы, а днем прошибал холодный пот при виде движущейся на тебя армады вражеских танков. Грохот орудий не стихал сутки напролет, и если вдруг наступала минута звенящей тишины, но это с равной вероятностью могло быть и днем, и ночью, и за этой страшной минутой с неотвратимой неизбежностью следовал час еще большей какофонии.

Так что все восемь дней сражения, с пятого по двенадцатое июля, слились у них в один день. Ведь день у обычного человека начинается, когда он открывает глаза, и заканчивается в тот момент, когда он засыпает в своей постели. А они все это время не спали. Во всяком случае, не ложились спать.

Этот кошмар начался той ночью, когда они похоронили Вайнхольда и всех остальных, погибших при первом штурме. Они уже высматривали себе места в полуразрушенных траншеях, где бы можно было прикорнуть до рассвета, когда иваны пошли в контратаку. Они, возможно, как раз и рассчитывали на то, что немцы спят, сломленные усталостью. Они не спали и были во всеоружии, они отбили эту контратаку, с небольшими потерями для себя и большими для иванов.

– И кто после этого скажет, что нет бога или, если угодно, высшей справедливости? – заметил фон Клеффель. – Мы потратили время и силы, чтобы похоронить убитых иванов, и были вознаграждены за это десятками сохраненных жизней немецких солдат.

На это нечего было возразить. Они и без этого знали, что высшая справедливость есть. Как и высшая несправедливость.

И пример этой несправедливости был явлен им незамедлительно. Они еще не успели остыть от боя, как их перевели в эту самую ложбину, а завоеванные ими позиции на холме заняла свежая часть. Начальство объясняло это тем, что из–за больших потерь они уже не могут с прежней эффективностью вести военные действия в первоначально выделенной им полосе, и поэтому им сократили фронт наступления. Но они быстро сообразили, что дело было в другом. Их, как всегда, перебросили на самый горячий участок. Ничего более опасного во всей округе не было. Их ложбина была каким–то проходным двором для атакующих немецких частей, а с другой стороны – воротами, в которые упорно ломились иваны.

Утром шестого июля немецкие атаки возобновились. То есть возобновились с точки зрения высокого начальства, они же просто без перерыва перешли от одного боя к следующему.

Гиллебранд приказал им наметить место для прохода танков. Танки по их позиции могли пройти где угодно, но траншеи и так были во многих местах разрушены, зачем было умножать разрушения. Юрген с Красавчиком нашли место, где обе траншеи были обвалены на одной линии, пересекавшей их под прямым углом, поставили белые флажки, белый цвет на боевых позициях был самым приметным. Вскоре показались хорошо знакомые им «тройки». Они были облеплены солдатами из отряда поддержки, те, кому не хватило места, бежали следом. Машины шли двумя колоннами. Одна из них прошла точно по отмеченному Юргеном проходу, после чего рассыпалась в линию и устремилась на позиции противника.

– Лавой идут, – сказал фон Клеффель. Кавалерист взял верх над экспертом по танкам.

Солдаты поддержки попрыгали с танков и бежали цепью чуть сзади, стреляя на ходу. Дула танков тоже методично попыхивали дымком.

– Интересно, у иванов такие же методы борьбы с наступающими танками, как и у нас? – сказал Красавчик.

Быстро выяснилось, что очень похожие, если судить по результату. Пехота залегла, дернулась было вперед и опять залегла. Танки быстро оторвались от них, но вскоре замедлили бег. Один за другим вспыхнули три танка, а остальные принялись кружиться на месте. Они, конечно, утюжили траншеи противника и расстреливали все вокруг, но издалека казалось, что они мечутся, как муха, попавшая в паутину, или заяц, попавший в силок, тут каждый находил сравнение в соответствии со своим жизненным опытом. У фон Клеффеля оно было таким:

– Как кавалерия Нея перед английским каре под Ватерлоо.

Он сказал это так, как будто лично присутствовал при этом. Теперь и они могли воочию увидеть финал той атаки. Из силков вырвалось не больше половины танков, они медленно отползали назад, огрызаясь остатком боекомплекта. Перед ними, норовя укрыться за железной махиной танка, отступали автоматчики. Риску получить пулю они предпочли риск попасть под гусеницы. Их можно было понять. Их и так немного осталось.

Артиллерия иванов начала методично расстреливать танки из орудий. Некоторые снаряды летели удивительно, почти параллельно земле, миновав танк, они проносились на той же высоте у них над головами и разрывались лишь где–то в районе их старых позиций, почти в двух километрах отсюда. Ну а если попадали в танк, то прошибали броню насквозь, во всяком случае, из подбитых ими танков уже не выскакивали фигурки в черной форме. Но были и другие снаряды, которые летели как полагается, по дуге. Конец этой дуги все приближался к их траншеям, пока не обрушился на них со всей мощью. Все, что не разрушила вчера их артиллерия, пыталась теперь разнести артиллерия иванов. Но это был короткий обстрел, на полчаса. Они пережили его.

Еще лежа на дне траншеи, они почувствовали, как содрогается земля. Потом до них донесся густой насыщенный гул.

– Какой движок! – восхищенно воскликнул Красавчик.

К сожалению, он не уточнил, на какой машине установлен этот движок, на немецкой или русской. Времени на уточнение не оставалось. Они быстро вскочили. Гул доносился со стороны их позиций, это они определили сразу, а потом им оставалось только стоять молча, в восхищении разинув рты.

Они выплывали из дыма разрывов, как линкоры из тумана. Ни с чем другим, виденным в его жизни, Юрген не мог сравнить это прекрасное зрелище. Мощь и совершенство линий, слитые воедино! Всесокрушающая красота! Идеальное оружие! И вот они остановились, как будто специально для того, чтобы пехота могла дольше полюбоваться ими.

– «Шестерка», «тигр», отличная машина, – сказал фон Клеффель, – это вам не «тройка», вес в два с половиной раза больше – пятьдесят тонн. Броня – сто миллиметров и выше. И не пукалка 37–го калибра, а настоящая 85–мм пушка. Я видел секретный циркуляр Генерального штаба с тактико–техническими данными, – небрежно добавил он.

– Понавешали железа! – недовольно сказал Красавчик. – Да с пятьюстами лошадями под капотом он бы летать мог, а так только ползает. Сорок километров по шоссе! Тьфу!

– А ты откуда знаешь? – спросил фон Клеффель, явно задетый.

– Да в Витебске, в пивной, с механиками–танкистами познакомился, они рассказывали. Да я и раньше знал, я все о машинах и двигателях знаю. Вот я сказал: отличный движок. Но был еще лучше. Я бы его поставил, будь моя воля. Тут я с фюрером заодно.

– Да ну! – подначил его Ули Шпигель.

– Да, – твердо сказал Красавчик, – в этом вопросе я с фюрером заодно. Порше – он же гений! Вы знаете, что он первым делом создал, придя в двадцать шестом в «Даймлер»? Шестицилиндровый двигатель, 6 литров! Вы когда–нибудь сидели за рулем «Мерседеса S» с этим двигателем?! Вы когда–нибудь неслись на нем по автобану со скоростью в полторы сотни?! Если нет, тогда и разговаривать не о чем! – он погрустнел, вероятно вспомнив, как он несся на «Мерседесе S» по автобану из Берлина в Мюнхен со скоростью в сто пятьдесят километров в час, был в его практике такой случай, он рассказывал Юргену. – Эх, – махнул рукой Красавчик, – все не так! Вот у иванов движки так движки! Они же дизельные ставят. И мощность выше, и горят хуже, – и он посмотрел на горящие неподалеку немецкие «тройки». От этого зрелища у него сердце кровью обливалось.

– По приказу фюрера все дизельное топливо направляется на нужды военно–морского флота, – сказал подошедший Гиллебранд, он всегда подходил в самый ненужный момент, нужных для него не существовало. – У Германии мало дизельного топлива, мало нефти, товарищи! – понесло его. – Победа над Советами даст нам нефть, жизненно необходимую немецкой промышленности и Вермахту! Вперед, солдаты!

– Так мы за нефть воюем, – протянул Ули Шпигель, – а я думал – за идею.

– Я же сказал: вперед! – гаркнул Гиллебранд.

Они с опозданием поняли, что это приказ идти в атаку. Вместе с «тиграми». Так закончилась их последняя в этом сражении передышка. Дальше пошли качели. Туда–сюда. Им стало не до сна, не до разговоров, не до чего.

Юрген наконец испытал в действии фаустпатрон. Когда на него в первый раз накатил русский танк «Т–34» (это название он запомнил на всю жизнь), он выстрелил неудачно, снаряд срикошетил от неожиданно округлой башни танка, не причинив ему никакого вреда. Это стоило их батальону нескольких погибших, поэтому Юрген не испытал никакого восторга, когда вторым выстрелом поджег танк. Потом он подбил еще два. «Молодец, Вольф!» – только и сказал Гиллебранд. И Юрген нисколько не оскорбился скупостью похвалы. Для всех них это была обычная работа, и каждый выполнял ее в меру своих сил и даже сверх того.

А еще Юрген испытал, что такое атака с воздуха. Он бы с удовольствием обошелся без этого опыта, но его мнения никто не спрашивал. Когда русские штурмовики зашли на их позиции, он на короткое время испытал уже изрядно подзабытое чувство страха. Слава богу, штурмовики оставили их в покое, они были для них слишком мелкой добычей. Но воздушные бои в небе над ними шли целыми днями. Казалось, что летчики ведут какую–то свою войну, выясняя отношения между собой и на время забыв о земных делах. Вниз падали не бомбы, а пули, осколки, части самолетов и иногда сами летчики. Как–то раз Юрген услышал незнакомый нарастающий вой сверху. Он быстро задрал голову. На него падал горящий самолет. Он так и остался стоять, сопровождая взглядом самолет, – на четвертый день им овладело фаталистическое безразличие к такого рода опасности. Самолет врезался в землю в пятидесяти метрах от их траншеи, внеся разнообразие в скопище уничтоженной ими техники. Когда дым немного рассеялся, Юрген увидел на торчащем из земли хвосте самолета большую красную звезду. Вскоре над ними закачался парашют с висящим под ним летчиком. Гиллебранд принялся стрелять по нему из автомата, как будто не настрелялся. Они едва его утихомирили. Летчику повезло. Он оказался немцем. Просто цвет парашюта и формы был у него таким же, как у иванов. Что стало с его самолетом и русским летчиком, так и осталось неизвестным.

Они вообще уже почти ничего не видели вокруг. По земле полз смрадный тротиловый дым, от которого саднило в горле. Воздух был насыщен частичками копоти и сажи, которая оседала на их лицах, делая их похожими на негров или кочегаров. Наверно, то же самое оседало и в легких, потому что все они непрерывно кашляли, выплевывая черные комочки. Плыл сизый дым от выхлопов танковых двигателей и черный дым от горящих танков. И еще сладковатый запах разлагающихся трупов. Трупы никто не убирал. Их было много.

Под этой плотной шубой было жарко, как в бане, раскаленное оружие, врезающиеся в землю осколки лишь надбавляли жару. Но это странным образом немного освежало атмосферу, выталкивая весь этот смрад вверх и обеспечивая приток чуть более свежего и холодного воздуха со стороны. Как в костре. Над ними висела туча из их испарений, густеющая день ото дня. Над всем передним краем висела эта бесконечная лента туч, изогнутая как сама линия фронта. Лишь на горизонте, на севере и на юге, синело чистое небо. Тучи наливались свинцом и в конце концов разразились ливнем. Ливень не принес им облегчения, он был смрадным.

Они нисколько не удивились этому необычному природному явлению. Их вообще уже было трудно чем–либо удивить. Единственное, что их удивляло по–настоящему, так это то, что они все еще живы. Все они. Они бессчетное число раз были на волосок от смерти, но каждый раз рука бога отводила пулю, а рука товарища – удар врага. Они, наверно, потому и выжили, что были все время вместе. Но как же иначе, ведь они были товарищами.

Утром двенадцатого июля они всматривались воспаленными глазами в расстилающееся перед ними поле. Мертвое поле. Юрген насчитал шестнадцать сгоревших русских танков, пять бронетранспортеров и уже упомянутый самолет. И все это в полосе шириной в двести метров. То, что было за переделами этой полосы, пусть даже подбитое, с большой вероятностью, солдатами их батальона в начале сражения, когда их полоса была шире, он в расчет не принимал. Ему не нужна была чужая слава. Собственно, ему и своя–то была не шибко нужна. Глаза старательно обходили подбитую немецкую технику, но сознание неумолимо вело подсчет. «Тигр», выглядевший таким понурым и униженным, как больной тигр в зоопарке, девять «троек», самоходная артиллерийская установка «фердинанд», еще одно детище гениального Фердинанда Порше, три бронетранспортера. И еще солдаты… Им уже давно не сообщали о числе погибших и раненых. Майор Фрике называл только число оставшихся в строю.

– Нас сто сорок восемь человек! – сказал он вчера. – Огромная сила! Мы зададим иванам перцу!

Он бодрился как мог, майор Фрике, и подбадривал их.

Честно говоря, они выдохлись. Вся немецкая армия выдохлась. Наступление выдохлось. Иваны не могли не почувствовать это. А почувствовав, они были просто обязаны ударить. «Как под Сталинградом», – пронеслось в голове Юргена. Не у него одного.

Но ударили все же свои пушки. Они вздохнули с облегчением. И тут же в ужасе вскрикнули. Первые снаряды летели с сильным недолетом, взрываясь где–то посередине между немецкими и русскими траншеями. От них шел густой белый дым.

– Плохи наши дела, если фюрер решился применить отравляющие газы, – сказал фон Клеффель.

Он был знаком с отравляющими газами не понаслышке, он ведь был на полях Великой войны. И поэтому он достал противогаз из сумки. Не будь майора Фрике, Юрген давно бы выбросил противогаз, он только зря оттягивал плечи. Но майор Фрике был страшный зануда и лично проверял наличие противогазов, особенно у рядового Юргена Вольфа, в тех редких случаях, когда больше не к чему было придраться. И теперь Юрген готов был сказать майору Фрике спасибо. Если бы тот сам не сказал:

– Отставить! Мы честно соблюдаем международные договоры, – добавил он. – Это дымовая завеса, – и тихо: – Должно быть.

И тут раздался рев танковых моторов, какого они еще никогда не слышали. Они шли клином, «тигры», «тройки» и «четверки», устремляясь под прикрытием дымовой завесы на вражеские позиции. Они шли даже по склонам холма, что уж говорить об их ложбине. Они не разбирали пути, прокатываясь катком по их траншеям, по трупам немецких солдат, по раненым, которых не успели отправить в тыл и у которых не хватало сил, чтобы отползти в сторону с их дороги. К их гусеницам приставали остатки тел немецких солдат, которые через десяток метров начинали смешиваться в гигантской мясорубке с остатками тел русских солдат, устилавшими мертвое поле. Кнауф отошел в сторону, его рвало, рвало какой–то желто–зеленой слизью, больше было нечем. А ведь он казался крепким парнем.

– Дымовая завеса – коварная штука, – сказал фон Клеффель, чтобы как–то перебить тягостное впечатление, – противник не видит, что ты делаешь, но ты не видишь, что делает противник.

Как в воду глядел. Недаром тем утром дурное предчувствие сжимало их сердца. Иваны ударили, лишь немногим отстав от немцев. По времени. Когда ветер немного рассеял дымовую завесу, они увидели ровные ряды русских танков, накатывающие навстречу немецкой армаде.

– Как идут! – воскликнул Красавчик. – Как будто рули заклинили.

Он знал, что говорил! Они действительно шли так, как будто перед ними не было никаких преград – ни немецких танков, ни траншей, ни холмов, идеально прямо, как на параде.

– Господа! Они идут на таран! – воскликнул фон Клеффель. – Извольте посмотреть. С моего места отлично видно.

Юрген подошел к нему. Он только что видел два танка, немецкий и русский, а теперь перед ним маячила в отдалении одна лишь задняя часть немецкой «четверки». Танки шли лоб в лоб. Вдруг «четверка» вздыбилась, да так и зависла в воздухе передней частью, подпертая с другой стороны русским танком. Они сцепились, как два медведя, сцепились навсегда.