Текст книги "«Валгаллы белое вино…»"

Автор книги: Генрих Киршбаум

Памяти А. Белого был написан цикл «Стихов памяти Андрея Белого». «Мудрецов германских голоса» (III, 83) намекают на увлечение Белым немецкой философией. 5-е стихотворение цикла – «А посреди толпы, задумчивый, брадатый…» (III, 85) – в первом варианте стихов памяти Белого отсутствовало и, скорее всего, примыкало к «Восьмистишиям». На это указывает метрическая эквивалентность (6-стопный ямб) со стихотворением «И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…», которое Мандельштам закончил в том же январе 1934 года. Ритмические совпадения сопровождаются лексическими: вновь появляется топика толпы. «Толпа» присутствует и в одном из вариантов третьего стихотворения цикла: «Ему (А. Белому. – Г.К.) Кавказские кричали горы / И нежных Альп стесненная толпа» (Мандельштам 1995: 492). «Нежные Альпы» – намек на швейцарское паломничество Белого к Р. Штейнеру.

Для темы нашего исследования особый интерес представляет «толпа». «Толпа» паронимически заменила «тропу». Логичней было бы: «И нежных Альп стесненная тропа…» У этой замены не только фонетическое оправдание (толпа – тропа, толпа – Альп),но и подтекстуальное, связанное с немецкой темой: в стихотворении «И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…»: «толпа», к пульсу которой прислушивались немцы Шуберт, Моцарт, Гете, – рифмовалась с «тропой», по которой путешествовал Гете по Италии («И Гете, свищущий на вьющейся тропе…»).

Образ А. Белого, гуляющего по швейцарским Альпам, сопряжен с образами Гете, путешествующего по Италии, странствующего Данте, Карамзина и Тютчева, путешествующих по Альпам [337]337
  Белый сам писал по образцу «Итальянского путешествия» Гете. Ср. у Белого (1921: 71–73, 88–90).


[Закрыть]. А. Белый, вслед за Чаадаевым, Герценом, Тютчевым, Карамзиным, – очередной персонаж мандельштамовского культурософского метасюжета «паломничества» на Запад. Внутренняя логика мандельштамовского стиха работала как по сходству на уровне мотивов (хождение по тропам Альп – Италии – Швейцарии), так и по смежности: Тютчев – Карамзин – Белый – деятели русской культуры, приобщающиеся к Европе, представленной как «историческая земля Канта и Гете» и локализованной в альпийском пейзаже. Ход мандельштамовских культурологически-поэтических ассоциаций можно проследить и далее: от карамзинских Альп намечается ход к Э. X. Клейсту – персонажу стихотворения «К немецкой речи», одним из героев которого был Гете. В стихотворении «К немецкой речи» описывалось бегство на Запад, в Германию. Еще один возможный ход – через Тютчева: альпийский путешественник Тютчев – проводник и переводчик Гете, одного из объектов рефлексии Белого [338]338
  В связи с этим вспоминается и «Патмос» Гельдерлина, герой которого переходит через горы времени. Но различие существеннее, чем сходство: у Гельдерлина герой отправляется из Европы в Азию, у Мандельштама же – в обратном направлении.


[Закрыть]. Скорее всего, именно чрезвычайная сгущенность вышеуказанных метонимических ходов из одного мотивного комплекса в другой, объединенных немецкой темой, и руководила цепью мандельштамовских ассоциаций и связанными с ними поэтическими решениями.

3.3.4.1. Политический фон покаянных «Стансов» (1935)

Стихотворениями 1932 года, в первую очередь обращением HP, Мандельштам вновь обрел чувство личной свободы и значимости. В 1933 году он стал очевидцем голода на Украине и в Крыму. Впечатления от увиденного легли в основу стихотворения «Холодная весна…», в котором в некрасовской традиции описывается трагедия коллективизации Украины и Крыма. Как реакция на попытки приручения и травлю пишется «самоубийственное» стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…». Согласно М. Гаспарову, «эпиграмма», направленная «не против режима, а против личности Сталина, должна была вернее всего привести поэта к подвижнической гибели» (1995: 360). В мае 1934 года Мандельштама арестовывают, но искомой казни не происходит. Поэта отправляют в трехлетнюю ссылку в Чердынь. В июне этот и без того мягкий приговор пересматривается и заменяется ссылкой в Воронеж. Измученный следствиями и пересылками Мандельштам – душевно болен. В Воронеже происходит переосмысление помилования:

«Несостоявшаяся смерть ставила Мандельштама перед новым этическим выбором, а благодарность за жизнь предопределяла направление этого выбора. <…> Ключевые стихи Мандельштама воронежских лет – это стихи о приятии: сперва режима, потом вождя» (Гаспаров 1995: 361).

Важнейшей вехой на трудоемком пути приятия советского строя являются «Стансы», написанные весной 1935 года, в которых Мандельштам осуждает «нелепую затею» эпиграммы и пытается слиться с исторической волей советского народа [339]339
  Прецедентом-прологом интеграционных стихов 1935 года можно считать разобранное нами стихотворение «И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…».


[Закрыть]. Одно из звеньев слияния – приятие тем, волнующих народ; среди них – отпор немецкому фашизму.

1935 год – год борьбы крепнущего и становящегося все более агрессивным национал-социалистического режима со своими внутренними критиками и противниками – социалистами и коммунистами, которых поддерживал Советский Союз [340]340
  В Москве гостят оппозиционные политики и художники Германии, в том числе Б. Брехт (с 20 марта), о чем подробно пишут газеты. Вечер, устроенный в честь Брехта (которого в июне 1935 года лишат немецкого гражданства), прошел в клубе имени Э. Тельмана, где собирались немецкие политические эмигранты в Москве. См. Копелев (1966: 233). Косвенным выражением антинемецких настроений 1935 года можно считать и так называемое дело по Большому немецко-русскому словарю, в ходе которого в марте 1935 года были арестованы многочисленные филологи и переводчики (А. Г. Габричевский, М. А. Петровский, Д. С. Усов, Г. Г. Шпет, Б. И. Ярхо и др.). Главный пункт обвинения – сочувственные настроения к фашистской Германии. Ср. воспоминания Г. Г. Шпета (1989: 7).


[Закрыть]. В марте 1933 года Гитлер ввел всеобщую воинскую повинность, рейхсвер переформируется в вермахт (евреи до воинской службы в вермахте не допускаются). Этим актом Гитлер на законодательном уровне нарушил условия Версальского договора, до этого нарушавшиеся негласно. Гитлеровская Германия открыто демонстрирует агрессивность своих намерений. Ситуация накаляется. В Москве на всех парах идет подготовка VII Конгресса Интернационала, центральная тема которого – отпор фашизму. Главный докладчик – Георгий Димитров, которого на Конгрессе изберут генеральным секретарем Коминтерна, свидетель и участник немецких событий 1933 года (оправдан на процессе по поджогу Рейхстага). Осенью 1935 года Мандельштам должен был даже писать приветствие Коминтерну на немецком языке, судя по всему для воронежского радио (ср. Герштейн 1998: 158). По следам Конгресса Коминтерна в октябре 1935 года пройдет так называемая «Брюссельская конференция», на которой В. Пик будет избран председателем компартии Германии в изгнании (Э. Тельман – в тюрьме с 1933 года). В Париже в марте 1935 года организуется съезд писателей в защиту культуры от фашизма [341]341
  О подготовке советской делегации к парижскому конгрессу и участии в нем Пастернака см. Флейшман (2005: 313–360).


[Закрыть]. Антифашистскими стихами была наводнена советская пресса [342]342
  Из репрезентативных примеров назовем лишь стихи поэта и будущего автора сценариев фильмов «Свинарка и пастух» и «В шесть часов вечера после войны» В. Гусева «Сердце земли», опубликованные в «Правде» 6 января 1935 года с их антифашистской концовкой и выражением солидарности с товарищем Тельманом (Гусев 1955: 129).


[Закрыть].

В качестве иллюстрации к антинемецкому пафосу общественных настроений 1935 года, которыми проникнуты «Стансы» Мандельштама, приведем обзор статей, помещенных в «Правде» в конце апреля – начале мая 1935 года, непосредственно перед написанием «Стансов», в которых нашли отражение актуальные политические события. В каждом номере «Правды» на международной, 5-й странице печатаются не только заметки и сводки из Германии, но и крупные статьи, посвященные «немецкой» угрозе. 20 апреля выходит статья берлинского корреспондента «Правды» «Создание массовой армии в Германии». 21 апреля происходит публикация воззвания коммунистических партий европейских стран «Против военных провокаций». 22 апреля «Правда» публикует заметку «Германские пролетарии против фашизма» и статью, посвященную двадцатилетию первой газовой атаки, осуществленной Германией во время Первой мировой войны. 23 апреля на первой странице «Правды», сразу же под девизом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» печатаются первомайские лозунги. Среди них и касающиеся Германии: «Революционным пролетариям Германии братский привет! Да здравствует героическая коммунистическая партия Германии! Да здравствует товарищ Тельман! Вырвем его из рук фашистских палачей!». В том же номере «Правды» на международной, 5-й странице – сообщение: «Германия заготовляет военное сырье». В следующем номере от 25 апреля выходят сразу три статьи, касающиеся Германии, – «Господин Розенберг под защитой закона», «Валютные затруднения Германии» и «Германский флот – угроза Англии». В номере от 26 апреля – статья «Вооружения германского фашизма» с плакатом из первомайских лозунгов «Вырвем тов. Тельмана из рук фашистских палачей».

Номер от 27 апреля открывается статьей «Европейские державы и Германия», а на шестой странице – заметки об очередных «арестах германских коммунистов». 28 апреля – «Германия строит подводный флот» и «Убийство коммунистов в Германии». 29 апреля, на первой странице – «Строительство подводного флота в Германии». Тема вооружения Германии – постоянная в «Правде» весной 1935 года. В том же номере – статья «25 аэродромов в Германии» и «Инсценировка „национального подъема“ в Германии», посвященная «празднованиям» (кавычки «Правды». – Г.К.) Первомая в «Третьей империи» (кавычки «Правды». – Г.К.).

30 апреля, накануне первомайских праздников, на первой странице публикуется воззвание Исполкома Коммунистического Интернационала с призывами к борьбе против «фашизма и угрозы империалистической войны». На третьей странице – заметка «Массовые аресты в Германии», а на пятой странице – три статьи, прямо или косвенно освещающие события в Германии: «Германские вооружения – угроза Лондону», «Террористические акты национал-социалистов за границей» и «Собачья жизнь» – о Берлине накануне Первомая. 1 мая выходит статья О. Пятницкого «Новое в международном рабочем движении»; это «новое» – отпор германскому фашизму. Статья снабжена рисунком, на котором изображен немецкий пролетарий «под фашистским кнутом»; в том же номере статья Карла Радека «Голова в пасти льва» и заметка «Шесть германских подводных лодок спущены на воду».

1 мая 1935 года по всей стране проходят военные парады, демонстрирующие готовность СССР отразить возможную фашистскую агрессию. Статьи о немецкой военной угрозе создают фон, на котором особую актуальность получает вопрос о франко-советском пакте, призванном укрепить коллективную безопасность в Европе: в апреле – мае интенсивно, с перерывами и межправительственными консультациями идут переговоры между наркомом иностранных дел М. М. Литвиновым и французским премьер-министром П. Лавалем; вечером 2 мая 1935 года, после многонедельных прений и консультаций, был подписан Договор о взаимопомощи, о чем сообщали советские источники информации, газеты и радио [343]343
  При подготовке книги у нас, к сожалению, уже не было возможности учесть важные дополнения, касающиеся газетного фона стихотворений 1930-х годов, содержащиеся в статье Олега Лекманова «„Я к воробьям пойду и к репортерам……“ Поздний Мандельштам: портрет на газетном фоне». Toronto Slavic Quarterly,N25/2008: http://www.utoronto.ca/tsq/25/lekmanov25.shtml.


[Закрыть].

3.3.4.2. Две Лорелеи

Согласно свидетельству современника (Липкин 1994: 31), за политическими событиями в Германии Мандельштам следил по крайней мере с 1933 года. О теме солидарности с Германией ему писать было легче, чем о какой бы то ни было другой: за спиной был опыт бартелевских переводов, в которых многократно тематизировалось немецко-русское революционное братство. В первомайской атмосфере антифашистской пропаганды Мандельштам и пишет «Стансы», в шестой строфе которых касается актуальных событий:

 
33 Я должен жить, дыша и большевея,
34 Работать речь, не слушаясь – сам-друг, —
35 Я слышу в Арктике машин советских стук,
36 Я помню все: немецких братьев шеи
37 И что лиловым гребнем Лорелеи
38 Садовник и палач наполнил свой досуг.
 

(«Стансы», III, 96)

«Немецкие братья» (ст. 36) – коммунисты, жертвы гитлеровского режима, с которыми вся страна демонстрирует солидарность. Как всегда, Мандельштам опирается на свои интертекстуальные ресурсы: воспоминание о немецко-русском братании в стихах и переводах начала 1920-х годов. Клятва памяти и верности «немецким братьям» («я помню») перекликается со стихом HP «Я вспоминаю немца-офицера». Метонимически и метафорически в число «немецких братьев» включаются и немецкие «друзья»-поэты из обращения HP. Выражение «сам-друг» (ст. 34) и «неправильное» выражение «работать речь» (34) отсылают к топике «чужой речи» в HP.

«Садовник и палач» (ст. 38) – Гитлер. Палач (обычно во множественном числе) – постоянное обозначение национал-социалистов в советской прессе 1935 года [344]344
  Среди пассивных подтекстов не исключается – часто реминисцированный Мандельштамом «Карл I» Г. Гейне с его образом палача (Heine 1913: III, 22–23).


[Закрыть]. Гитлер – садовник: фюрер принимал участие в первомайских мероприятиях по посадке деревьев. В то же самое время образ садовника может иметь и сталинские корни. 29 апреля 1935 года, непосредственно перед написанием «Стансов», «Правда» выбирает одним из девизов номера выделенные крупными буквами, набранные вверху страницы, слова Сталина: «Людей надо выращивать заботливо и внимательно, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево» [345]345
  О сравнениях Сталина с садовником в советской поэзии см. также: Месс-Бейер (1991: 277).


[Закрыть]. Не исключено, что эти слова Сталина многократно цитировались и по радио.

Тема казни немецких братьев (ст. 36–38) подается при помощи разработанного в «Декабристе» образа губительной Лорелеи. По мнению И. Месс-Бейер, «то, что объединяет Лорелею „Египетской марки“ с Лорелеей „Стансов“ – это их (имеющая мифологические корни) сопричастность палачеству» (1991: 277). В качестве примера исследовательница приводит сцены самосуда в Фонтанке-ундине-Лорелее из «Египетской марки». В одном из черновиков «Стансов» Лорелея названа «проклятой» (Мандельштам 1995: 493). Метафорика казни усиливается за счет «устрашающей» рифмы: шеи – гребень Лорелеи.Гребень Лорелеи выступает орудием казни, топором палача Гитлера. В поэтическом мире Мандельштама синонимической метонимией казни всегда выступают предметы, связанные с отрубанием головы, – например, «топорище» и «мерзлые плахи» в стихотворении «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…». И даже в стихотворении «Умывался ночью на дворе…» расстрел Гумилева преподносится в «топоровой» образности.

Актуальный политический фон: в конце 1934 года утес Лорелеи на Рейне нацисты объявляют тингом– местом древнегерманских сборищ и судилищ (Thingstätte). В связи с этим обращает на себя внимание лексическая близость «гребня Лорелеи» с выражением «гребень горы»: Лорелея – метонимия рейнского утеса Лорелеи.

Возможный подтекстуальный ресурс мандельштамовской рифмы с «шеей» (Лорелеи – шеи) – стихотворение Пушкина «Из Пиндемонти»: «…для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи» (1957: III, 369). Звуковая связь «ливреи» и «Лорелеи» – паронимическая ослышка, очень вероятная для Мандельштама 1930-х годов. Масла в огонь интерпретаций покаянных (или эзоповых) «Стансов» подливает и возможная мотивировка реминисценции «Из Пиндемонти». Как и «Стансы» Мандельштама, пушкинское стихотворение тематизирует независимость поэта «от царя» (в цензурном варианте – «властей») и «народа». Для Мандельштама, в отличие от Пушкина, актуальной становится именно связь с народом. Здесь мы наблюдаем продолжение начатого в «Восьмистишиях» подтекстуального спора с Пушкиным: там Мандельштам, заручившись авторитетом Шуберта, Моцарта и Гете, слушал «пульс» ненавистной Пушкину толпы. Помимо этого Мандельштам полемически сталкивает пушкинские «интеграционные» «Стансы» и «сопротивленческое» «Из Пиндемонти». У самого Пушкина в подтекстах «Из Пиндемонти», возможно, присутствует «Изображение Фелицы» Державина. Стихотворения связаны не только идейно-тематически (поэт, народ, власть), но и рифменно: ср. державинскую «шею» в рифменной позиции (1958: 65). Как было показано ранее, державинское стихотворение «Фелица», продолжающее тему «Изображения Фелицы», присутствовало в подтекстах Н Р.

Еще один возможный подтекст – стихотворение «Германия» Н. Тихонова: «Но уже кровью пьяны Лорелеи, / Хрипя на площадях о том… <…> Кричат в ушах стальные Лорелеи, / Германский хмель…» (Тихонов 1958: 88). У самого Тихонова Лорелея – из мандельштамовских стихов 1917 года. Ср. тихоновское «на площадях» с мандельштамовским «Когда на площадях и в тишине келейной…». В качестве одного из подтекстов указывались уводящие к Пушкину примиренческие «Стансы» С. Есенина (Хазан 1991: 56; Ронен 1994: 194), с которыми «Стансы» Мандельштама связаны не только названием, но и ритмико-лексически (ср. Есенин 1990: 296–298) [346]346
  «Стансы» Пушкина в 1930-е годы послужили отправной точкой и для так называемых «Стансов» Пастернака («Столетье с лишним – не вчера…»). О пастернаковских «Стансах» см. подробнее у Д. Л. Быкова (2007: 442–443).


[Закрыть]. Со своей стороны отметим, что внешним толчком к актуализации есенинских подтекстов в сознании Мандельштама послужила, по-видимому, десятая годовщина смерти Есенина. Тот факт, что Есенин, автор «Стансов» (1924), покончил жизнь самоубийством, придает подтекстам мандельштамовских «Стансов» дополнительный драматизм и оксюморонность. Убийственно-самоубийственной оказывается не только подготовленная HP антисталинская эпиграмма 1933 года, но и, теперь уже себе противоречащая, губительная попытка примирения и интеграции.

Самый главный мандельштамовский контекст «шеи» – стихотворение «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…»:

 
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея…
<…>
Попробуйте меня от века оторвать, —
Ручаюсь вам – себе свернете шею!
 

(«Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…», III, 53)

В этом стихотворении Мандельштам отвечает тем, кто пытается оторвать его от современности и записать в старорежимные поэты: Мандельштам заявляет себя полноценным участником новой действительности. Идейная направленность этих стихов сходится с волевой установкой на интеграцию в советскую современность в «Стансах». Там в качестве примера современности был взят «Москвошей», в «Стансах» – подвиги полярников и готовность к отпору фашистской угрозе.

Внутритекстуально метафорика «шеи» драматизируется дополнительно за счет звуковых отсылов к начальным строфам «Стансов»:

 
1 Я не хочу средь юношей тепличных
2 Разменивать последний грош души,
3 Но, как в колхоз идет единоличник,
4 Я в мир вхожу – и люди хороши.
5 Люблю шинель красноармейской складки —
6 Длину до пят, рукав простой и гладкий,
7 И волжской туче родственный покрой,
8 Чтоб, на спине и на груди лопатясь,
9 Она лежала, на запас не тратясь,
10 И скатывалась летнею порой.
 
 
11 Проклятый шов, нелепая затея,
12 Нас разделили. А теперь – пойми:
13 Я должен жить, дыша и большевея,
14 И, перед смертью хорошея,
15 Еще побыть и поиграть с людьми!
 

(«Стансы», 1995: 243–244)

Знаменательны «шейные» паронимии в цепочке «юно шей(ст. 1) – хоро ши(ст. 4) – шов(ст. 11) – боль шевея(ст. 13) – хоро шея(ст. 14)», а также перекличка «проклятого шва» с «проклятым гребнем Лорелеи». Оксюморонность нарастает: «нелепая затея» эпиграммы легко оборачивается и «нелепой затеей» самих «Стансов».

Не до конца ясно, почему гребень Лорелеи – лиловый. Интертекстуальное объяснение: в мае 1935 года пишется стихотворение «Еще мы жизнью полны в высшей мере…». Размер стихотворения для Мандельштама редкий – 5-стопный ямб с женскими рифмами, в контекстуальном багаже которого – «Лютеранин» и HP. Последняя строфа стихотворения заканчивается образом «лиловых чернил»:

 
Еще стрижей довольно и касаток,
Еще комета нас не очумила,
И пишут, звездоносно и хвостато,
Толковые, лиловые чернила.
 

(«Еще мы жизнью полны в высшей мере…», III, 97)

Перспектива чумной кометы перекликается с отказом Мандельштама участвовать в «новых чумах» в HP. Чернила, которыми пишут «злые» звезды, – лиловые. Именно этот свет – у гребня Лорелеи в «Стансах». Но существенно и различие: «толковые чернила» – скорее добрые, чем злые [347]347
  Помимо ритмических наблюдаются и некоторые идейные совпадения между обоими стихотворениями: «Еще мы жизнью полны в высшей мере, / Еще гуляют в городах Союза / Из мотыльковых, лапчатых материй / Китайчатые платьица и блузы» (III, 96) – все движется к смерти, к казни, но мы еще живы. Если в 1932 году Мандельштам черпает свободу («какой свободой вы располагали») из чувства принадлежности к поэтическому братству (немецкие поэты в HP), то в 1935 году – из приобщения к общественно-политической воле советского народа. Личное поэтизированное «я» сменяется всеобъемлющим общественным «мы». Жизнь исполняется по «высшей мере». «Китайчатые», читай: буддийские платьица и блузы жителей Союза сделаны из «мотыльковых» материй – ткани гетевско-гафизовских мотыльков, которые летят на огонь полночный, «себя губя, себе противореча» (HP).


[Закрыть].

Почему Мандельштам остановил свой выбор на лиловых чернилах, а не на синих или черных? Возможно, он еще помнил свой перевод из Бартеля: «Не чернилом водянистым / Я пишу – а красной кровью» (II, 164). Чернила – кровь, писать – жить. Лиловые чернила являются в данном случае дальнейшей метафоризацией идиомы «писать кровью» [348]348
  В том же переводе из Бартеля доминировали оттенки красного: «Петербург! Багряный факел / Всем народам полыхает. / Петербург! Народ в России, / Как стихи, судьбу слагает» (II, 165). Судьбу слагают, пишут, как поэзию. Образ – смежный писанию кровью – лиловыми чернилами. Таким образом, лиловый гребень Лорелеи – кровавый.


[Закрыть].

В «Декабристе» мотив Лорелеи появляется на фоне багряных сумерек свободы. Лиловый – цвет кровавого заката старого мира и революции. О метонимически-ассоциативной связи гребня Лорелеи с революцией свидетельствует образ гребня. О гребне революции Мандельштам говорил в связи с Бартелем и Барбье в предисловии к стихам немецкого поэта [349]349
  Ср.: «Если бы не война и не русская революция, мы бы никогда не увидели Бартеля во весь рост. История оставит за ним имя поэта германского „Марта“, поэта 19-го года, подобно тому, как Барбье был вынесен на гребне революции 1830 года» (II, 422).


[Закрыть]. Среди отдаленных подтекстов – «лиловые миры» из статьи Блока «О современном состоянии русского символизма» (1962: V, 427). И. Месс-Бейер указывает на другие случаи употребления слова «лиловый» в поэзии Блока: «„магический лиловый свет“ у Блока – символический свет поэзии» (1991: 367, прим. 61). Исследовательница точно подметила лексическую перекличку немецких «братьев» с мандельштамовской характеристикой Блока как «русского романтика, умудренного германскими… братьями» (Месс-Бейер 1991: 366, прим. 61). Со своей стороны добавим, что актуальность блоковских ассоциаций еще отчетливее подтверждается реминисценцией: «Я помню все» – парафраза ритмически идентичной блоковской словоформулы «Мы любим все: парижских улиц ад…», которую Мандельштам цитировал в своих статьях (II, 238, 253). Характерно для гражданской лирики 1930-х изменение смысла блоковских слов: у Блока (и Мандельштама в 1922 году) это воспоминание и «торжественная клятва» верности европейской культуре (Париж французской поэзии, Венеция, готические громады Кельна), у Мандельштама 1935 года на место культурного наследства вступают актуальные политические события. Культурные ассоциации (Лорелея) – вспомогательны, косвенный укор Гитлеру, использующему культуру на потребу своей националистической политике.

Параллельно Мандельштам пишет темное стихотворение «Железо», где фоносемантическое поле «железа» паронамастически обрастает «воздухом», «грезой», «жизнью на зависть», «завязью» и «поэзией» «в железе, слезящейся в родовом разрезе» (III, 96). Родовой разрез поэзии подхватывает как на мотивном, так и на фонетическом уровне тему разрезания жил из наброска «Это я. Это Рейн. Браток, помоги…». В беседе с автором данной работы М. Л. Гаспаров осторожно указал на возможность иконографического подтекста: раскрашенные фотографии-плакаты советских гидростроев, особенно Днепрогэса, на которых лиловые гребни дамб похожи на гребень с волосами. В подтверждение гаспаровской гипотезы укажем на то, что образ разрезания жил в соку можно истолковать как образ гидроэлектростанции, разрезающей реку [350]350
  Дополнительное предположение с нашей стороны: может быть, лиловый цвет – выцветший красный нацистской геральдики: красно-лиловое обрамление свастики?


[Закрыть].

Тематически к «Стансам» примыкает и уже упоминавшийся труднодатируемый отрывок (или даже черновик) апреля – мая 1935 года:

 
Это я. Это Рейн. Браток, помоги —
Празднуют первое мая враги.
 
 
Лорелеиным гребнем я жив, я теку
Виноградные жилы разрезать в соку.
 

(1995: 493)

В апреле 1933 года Гитлер объявил – с советской точки зрения кощунственно – 1 Мая, День трудящихся. Праздником национального Труда (Feiertag der nationalen Arbeit) (Kammer / Bartsch 1992: 65). A 2 мая 1933 года были произведены обыски и аресты членов профсоюзов, что вызвало лавину негодования советской общественности. С 1934 года Первое мая празднуется в Германии как Национальный праздник германского народа (Nationaler Feiertag des deutschen Volkes). В наброске происходит разработка темы русско-немецкого или, точнее, советско-немецкого братства: «браток» – еще более народная, коллоквиальная форма «брата», связанная с «немецкими братьями» в «Стансах». Отрывок выстраивается как запутанный диалог или внутренний монолог поэта с немецкими братьями.

Стих «Лорелеиным гребнем я жив» синонимичен концовке HP: «Но ты (бог Нахтигаль. – Г.К.) живешь, и я с тобой спокоен». Лорелеин гребень, бывший в «Стансах» орудием казни «немецких братьев», во фрагменте «Это я. Это Рейн…» оксюморонно становится символом и метонимией поэзии. Лорелеину гребню Гитлера (и, может быть, Сталина) в «Стансах» противопоставляется гребень Лорелеи как символ поэзии, которым «жив» Мандельштам. Такие взаимоисключающие семантические развязки образа, бывшие для раннего Мандельштама редкостью, в 1930-е годы становятся нормой. Мандельштамовская поэтика 1930-х годов – поэтика двойчаток и взаимоисключающих смыслов. В рамках немецкой темы достаточно вспомнить порицание Лютерова упрямства в стихах 1913 года, признание заслуг Лютера-переводчика в «Заметках о поэзии» и заимствование немного переиначенной лютеровской формулы «Здесь я стою, и нет со мною сладу…» в черновиках HP. В 1930-е годы фразы становятся еще более текучими, перекочевывая из стихотворения в стихотворение и, в зависимости от контекста, меняя свой смысловой потенциал до противоположного. В случае Лорелеи оксюморонность была во многом заложена изначально: в «Декабристе» Лорелея – историко-мифологический символ роковой гибели и историко-литературно оправданная часть заклинательной формулы единства России и Германии, вызывающая литературные ассоциации (русская и немецкая романтика) и исторические воспоминания (Рейнский поход 1813–1815 годов).

Используя слова Л. Гинзбург (1999: 454) об «Оде» Сталину 1937 года применительно к 1935 году, можно отметить, что «Стансы» 1935 года явились не «камуфляжем», а «самовоспитанием». Обращение к актуальным «немецким» событиям если и не закономерно, то объяснимо: немецкая тема Мандельштаму была близка, в ней к 1935 году существовали метафорические и мотивно-тематические заготовки, которые поэт и использовал в новой ситуации [351]351
  Ср. также «немецкую» тему возмужания, которой Мандельштам уже оперировал в политических стихотворениях о «приятии» (частично в «Когда на площадях и в тишине келейной…», сильнее в «Сумерках свободы», в предисловии к Толлеру и т. д.).


[Закрыть]. Оксюморонная семантическая нагруженность образов Рейна и Лорелеи идеально подходила для передачи той двоякой ситуации, в которой оказался Мандельштам после «помилования»: палаческой Лорелее властей противостоит Лорелея как символ-талисман поэзии. Оксюморонность интертекстуальных коннотаций Лорелеи и других немецких образов из стихов апреля – мая 1935 года провоцирует и легитимирует двоякое прочтение палача-садовника. Таким образом, если обращение к немецкой образности в HP вывело Мандельштама на «положительные» немецкие качества (стойкость, бесстрашие), то в «Стансах» Мандельштам, используя и наращивая оксюморонный потенциал немецкой темы, вновь обратился к другому ее образно-семантическому арсеналу: к образу губительно-спасительного зова современности.

3.3.4.3. «Стихи о неизвестном солдате»

В завершение разбора немецких мотивов в «интеграционной» гражданской лирике позднего Мандельштама нам бы хотелось коснуться «Стихов о неизвестном солдате» (далее: СНС). О самом длинном и самом темном стихотворении Мандельштама – СНС – уже написано немало. Комментированием СНС занималась уже Н. Я. Мандельштам (1990а: 292–301; 1990b: 393–397). Поиск интертекстов и попытки интерпретации стихотворения продолжились в работах О. Ронена (1979), Ю. Левина (1979) и многих других ведущих мандельштамоведов [352]352
  См. статьи Вяч. Вс. Иванова (1990), Л. Кациса (1991; 1994), В. М. Живова (1992) и др. Из актуальных «солдатоведческих» работ обращают на себя внимание заметка О. Лекманова (2006b) и статья А. Морозова (2006).


[Закрыть]. Подлинной революцией в «солдатоведении» стали исследования по гражданской лирике позднего Мандельштама, проведенные М. Гаспаровым (1996). Гаспаров показал развитие агитационно-апокалиптической образности СНС от варианта к варианту. Ниже нам бы хотелось, не вмешиваясь в конфликт интерпретаций СНС, дополнить соображения Гаспарова примерами из немецкой темы.

Стихотворение Мандельштама представляет собой, с одной стороны, реквием по всем ровесникам и современникам поэта, рожденным в 1880–1890-е годы и погибшим в Первой мировой войне; с другой стороны, визионерский призыв к новой, последней войне против войн. В СНС Мандельштам продолжает антивоенную тему «Реймса и Кельна», «Зверинца» и ОВР [353]353
  Ср. Гаспаров (1996: 19).


[Закрыть]. Немецкая тема прочно связана у Мандельштама с военной и антивоенной, поэтому неудивительно, что в своих эсхатологических видениях он опирается на свой «немецкий» опыт.

Картины Апокалипсиса вызываются у Мандельштама перечислением знаменитых битв XIX–XX столетий: битвы народов под Лейпцигом, Ватерлоо, Верденом (1995: 500–501). Как было показано в предыдущих главах, русско-прусский поход против Наполеона неоднократно тематизировался в рамках немецкой темы («Декабрист», HP). Лейпцигская битва – часть Рейнского похода. Обращение к Наполеоновским войнам уже присутствовало в медитациях о военно-революционных событиях 1914–1917 годов. Тема чумы и войн в египетско-наполеоновской сюжетной ветке СНС перекликается с мотивом «новых чум и семилетних боен» из HP. Метонимическая ниточка ведет от Египта Наполеона к Аустерлицу в «Египетской марке». Там, в одном из набросков, Парнок должен броситься в «битву»: «Соленый ветер стратегической игры, ветер Иены и Аустерлица взвил его, как отклеившуюся от письма египетскую марку» (II, 571). В одном из вариантов СНС по смежности с наполеоновским и рейнским комплексом и появляется «огонек Аустерлица» (1995: 501). Стих «Хорошо умирает пехота» – связан, возможно, и с мотивом смерти X. Э. Клейста из HP. В контекстах мотива воскресения воинов после чистилища последней войны – чистый рейнвейн Валгаллы. Валгалла – рай воинов, рейнвейн метонимически связан с Лейпцигом и Наполеоновскими войнами. Чистое вино рейнвейна («Когда на площадях и в тишине келейной…») – необходимое безумие, сумасшествие, опьянение, которое призвано отрезвить: явны параллели к оксюморонной мотивировке «последней войны» [354]354
  Среди вероятных, но труднодоказуемых подтекстов – русские переводы-переложения из Цедлица: (Кацис 1994: 121–126; Rothe 1994: 316, прим. 10). Среди возможных подтекстов оптовых смертей и черепа – хлебниковское «И когда знамена оптом / Пронесет толпа, ликуя, / Я проснуся, в землю втоптан, / Пыльным черепом тоскуя» («Иранская песня»; Хлебников 1986: 49). Возможные иконографические подтексты: «Апокалипсис» Дюрера, о котором Мандельштам писал в «Разговоре о Данте», и антивоенная живопись и графика немецкого экспрессионизма, О. Дикса и других художников, воспроизводившаяся в советских изданиях 1930-х годов (ср. Левин 1979; Гаспаров 1996: 21).


[Закрыть].

Аустерлиц, Лейпциг, Ватерлоо – предвестники Вердена, ставшего уже во время Империалистической войны символом бессмысленного братоубийства. Сам Мандельштам во время Первой мировой с задачей написания «военных» стихов не справился. Об этом свидетельствует невключение Мандельштамом военных стихотворений («В белом раю лежит богатырь…», «Реймс и Кельн», «Немецкая каска», «Polacy!») в свои последующие издания. Но опыт «Зверинца» пригодился при написании ОВР, так же как и СНС, призывно тематизирующих мировую войну за мир. Но настоящим опытом поэтического изображения событий Первой мировой для Мандельштама стали переводы 1920-х годов. Поэтому неудивительно, что, вернувшись к теме Первой мировой в свете будущей мировой войны, Мандельштам в процессе написания СНС вспомнил о своих переводах из Бартеля и Толлера. С темой Вердена, присутствующей в образной ткани СНС, Мандельштам поэтически впервые столкнулся при переводе бартелевского «Вердена» (II, 180–182), с его окопами и ядами, которые инсталлируются в апокалиптический мир СНС. Само название «Стихов о неизвестном солдате» уходит корнями к бартелевскому стихотворению «Неизвестному солдату», уже содержащему мотив оплакивания погибших. Видимо, перевод бартелевского стихотворения «Неизвестному солдату» (II, 173), ритмически близкого к «Выхожу один я на дорогу…», инициировал и лермонтовскую тему СНС. Характерна и мандельштамовско-бартелевская «Военная песня», с ее военно-антивоенным призывом: «Война, последняя война, / Неотвратим удар твой. / Благословим дыханье бурь, / Последний бой пред жатвой» (II, 180).

Определенную перекличку можно обнаружить между строкой СНС «Миллионы убитых задешево» (1995: 273) со 2-й картиной драмы Э. Толлера, где банкиры и маклеры играют на бирже, продают и покупают «человеческое мясо». Торги на военной бирже Первой мировой у Толлера перекликаются с оптовыми смертями в СНС. В одном из последних монологов толлеровской Женщинызвучал укор тем, кто послал умирать миллионы на поля мировой войны: «Кто мясом человеческих мильонов / Кормил алтарь безумных вычислений?» (IV, 351). В пьесе Толлера есть герой, человек массы – «Безымянный» – возможно, тоже один из прототипов «Неизвестного солдата». В своей агитационной речи Безымянный говорит о необходимости последней войны («последнего боя»): «Бессодержательный я заменяю лозунг стачки, / Тяжелым, веским лозунгом – война, / И революции я открываю двери… Мощь против мощи» (IV, 324–325). После последней войны настанет «вечный мир» (IV, 326).

Актуализация пафоса Интернационала (Коминтерна) произошла в связи с гражданской войной в Испании. Здесь Мандельштам и вспомнил свой опыт стихов-переводов на военно-революционные темы. Тема последнего боя пересекается с мандельштамовским переводом Интернационала, который поют в «Человеке-массе» у Толлера (IV, 342). Заканчивая разбор интертекстов из немецкой темы в СНС, заметим, что Мандельштаму в 1937 году вновь пригодилась бартелевско-толлеровская антивоенная тема, более 10 лет пролежавшая в «запасниках» немецкой темы. В новой «социально-поэтической» ситуации Мандельштам вновь обратился к революционному пафосу боевого братства. Тема последней мировой войны поэтически развилась из мандельштамовских переводов Интернационала, из военно-революционных утопий, с которыми он поэтически познакомился при переводах Бартеля и Толлера. В 1937 году Мандельштам вновь вспомнил и воспел революционно-экуменическую утопию Интернационала, последний и решительный бой, который положит конец всем войнам и принесет долгожданный эсхатологический мир.