Текст книги "Бермудский Треугольник (СИ)"

Автор книги: Геннадий Казанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

Новая жизнь

Утром следующего дня Герман начал с основательной зарядки: долго разминался, потом десять минут насиловал турник и сделал пять кругов вокруг объекта. Начало праведной жизни его воодушевило. Он даже вознамерился принять холодный душ, но выбросив ладони под ледяные струи, успел лишь жалобно ойкнуть и тут же включил горячую воду. После водных процедур и завтрака ему нестерпимо захотелось спать. Поэтому на первом занятии по марксистко-ленинской философии он дремал, будучи уверенным, что молодой майор-философ, восхищавшийся его умением забалтывать любую тему, будет к нему снисходителен.

В целом, профессорско-преподавательский состав Института, в котором учился Герман и его товарищи, был представлен в основном бывшими разведчиками, по тем или иным причинам вынужденным оставить оперативную работу. Среди них были и те, кто «сошёл с дистанции», и те, кому зарубежные спецслужбы позволили дослужиться до полной календарной выслуги. Как правило, это были седые «зубры», возраст которых зашкаливал за шестьдесят. Эти неугомонные старики, обладатели орденских иконостасов, отдали свои лучшие годы службе во внешней разведке и с тем же энтузиазмом, с каким вербовали интеллектуальную элиту Запада, они учили молодёжь азам древнейшей профессии. Отличительной чертой советских разведчиков было раннее поседение волос. Мало кто вдавался в причины этого феномена. Возможно, их седина была следствием колоссального напряжения во время работы за кордоном, когда приходилось помимо выуживания чужих секретов ещё и работать «за того парня», исполняя в полном объёме обязанности по ведомству прикрытия. Если раннюю седину приравнять к болезни, то следующим недугом, по частоте его проявления, были латентный алкоголизм и цирроз печени.

Особняком стояли молодые преподаватели, основное достоинство которых ограничивалось высокородным происхождением. Многочисленные дети, внуки, племянники, невестки, золовки, шурины, девери и даже байстрюки числились на преподавательских должностях, постепенно расползаясь как плесень по ещё недавно румяному разведывательному пирогу.

Уютную нишу в системе специального образования занимали работники вспомогательных служб: технари, медики, психологи и физкультурные работники. Санчасть была отстойником, в котором как опарыши на пахучем субстрате, копошились самые нерадивые выпускники медицинских вузов, восполняя отсутствие профессионализма многомудрыми беседами с пациентами. Ведомственные технари, будто тараканы за плинтусом, обитали в своих многочисленных коморках-лабораториях, обставленных диковинной техникой и современным импортным оборудованием, прячась за которые они без помех могли предаваться любимым занятиям, не имеющим ничего общего с учебным процессом.

Выспавшись на семинаре по философии, Поскотин в хорошем расположении духа отправился со своею группой на занятия по Научному Коммунизму, который вёл полковник Бекмамбетов, высокий узбек с огромной головой и тяжёлым взглядом. Он, как и большинство его коллег, был из числа «погорельцев» – «засвеченных» перед зарубежными спецслужбами разведчиков. Бекмамбетов, медленно вышагивал между столами, скрипя дубовым паркетом и сопровождая всепроникающие идеи Маркса и Ленина шумным дыханием тучного человека. Слушатели строчили в тетрадях, заполняя листы неоспоримыми аргументами превосходства рабочего класса над несознательной частью остального человечества. Со стен за учебным процессом наблюдали портреты классиков и затесавшийся между ними Юрий Андропов. Книжные полки, заполненные аскетическими шпалерами никогда не читанных полных собраний сочинений и справочной литературы, придавали просторному кабинету оттенок храмового величия и торжественности.

Герман, уже три с лишним часа продолжавший «праведную» жизнь, скрипел авторучкой, выделяя наиболее значимые моменты нетленного наследия цветным фломастером. Мочалин, сидевший рядом, с гримасой презрения наблюдал за другом, занося в свою тетрадь короткие строки, состоящие из понятных только ему сокращений. «Диктатура пролетариата не есть окончание классовой борьбы, – с лёгким восточным акцентом читал выдержку из ленинской работы полковник Бекмамбетов, – а есть продолжение её в новых формах». Оторвавшись от раскрытого синего тома, он поднял голову и оглядел класс. Герман строчил как пулемёт. Потом быстро поменял ручку на фломастер и подчеркнул словосочетание «есть продолжение», но немного подумав, выделил и всю последнюю фразу, после чего посмотрел в тетрадь друга. «Дик. пр. не е кл-бор, а пр. новоформ» – значилось сказанное полковником в интерпретации его друга.«…но не уничтоженной, не исчезнувшей, не переставшей оказывать сопротивление, против усилившей своё сопротивление буржуазии», – гудел Бекмамбетов.«…не у, не и, не пэ, не пер со-бур» – как в разбитом туалетном зеркале отражалось великое наследие в конспекте Вениамина. Герман не выдержал и, оторвавшись от своих каллиграфических штудий, уставился в тетрадь соседа. Мочалин, сменив презрительное выражение на лёгкую ухмылку, вывел новый перл: «Ди прол е фор союз ме пр и не пр типа бур и кр-ин». В это время полковник как раз завершал очередную ленинскую сентенцию. Его приятель не выдержал и залился тихим счастливым смехом.

– Майор Поскотин! – прервал его ликование Бекмамбетов, – вам ленинские слова кажутся смешными?

– Никак нет, Садруддин Сайфутдинович! Даже наоборот…

– Что значит – «наоборот»?

– Ну… типа, печальными, товарищ полковник!

– ?!

– Понимаете, Садруддин Сайфуддинович, наш пролетариат в отсутствии классовой борьбы совсем оскотинился. Ведёт себя как стадо бабуинов. Энгельс что говорил? «Труд сделал из обезьяны человека». Следовательно, если пролетарий перестаёт трудиться, он может снова превратиться в обезьяну. Этим вопросом всерьез озаботились наши противники, демонстрируя звериный оскал империализма.

– Товарищ Поскотин, – прервал его преподаватель, – не разводите демагогию, говорите по существу!

– Я стараюсь, товарищ полковник. Могу пример привести. Вот обратите внимание на кровавого диктатора Ли Куан Ю в Сингапуре. Этот мракобес…

– Герман Николаевич!

– Виноват… Этот диктатор безжалостно стерилизует всех пролетариев, с врожденными заболеваниями, преступными наклонностями и просто не желающих работать. А еще он бросает в тюрьмы всех, кто мочится в лифтах, пьянствует и плюётся в общественных местах…

– Товарищ майор, прекратите паясничать!

– Даже не думал, Садруддин Сайфуддинович! Я просто хочу оттенить гуманизм нашего общества. У нас таких берут на поруки и путем перевоспитания снова делают из обезьяны человека! К примеру, хозяин моей квартиры, – Герман краем глаза уловил радостное выражение лица своих друзей, – плоть от плоти рабочего класса! Но, как и большинство в нашей стране, не желает работать, строит из себя интеллигента и целыми днями гоняет «зелёного змия».

– Ваш сосед не типичный представитель, товарищ Поскотин! Отдельные деграданты не могут бросить тень на рабочий класс!

– С типичными, товарищ полковник, ещё хуже. Работают из рук вон плохо, а зарабатывают больше учёных с инженерами. Да и с каждым разом пролетариев всё меньше становится. На пороге сплошная автоматизация. Без высшего образования никуда, разве только снова по деревьям разбежаться. А получил высшее образование, – изволь покинуть ряды передового класса и записаться в гнилую интеллигенцию. Но, как ни раз говорил товарищ Ленин, интеллигенция – это, я извиняюсь, говно нации! И как нам с подобным дерьмом светлое будущее строить? Главное – как это противоречие разрешить?

– Хм… – в замешательстве произнёс преподаватель. – Всё, что вы сказали, конечно, бред, но некоторые нюансы всё же имеют место быть.

– А вот ещё, Сайруддин Сайфутдинович, – не давая опомниться полковнику, затараторил слушатель, – человек, который сидел в тюрьме, работал на «Шарикоподшипнике», знает три языка, по выходным играет в самодеятельном театре, а в будни работает сторожем на стройке. Он пролетарий или интеллигент?

– Он деклассированный элемент, товарищ майор!

– Никак нет, товарищ полковник! Согласно определению, пролетариат, это…

– Давайте всё же отталкиваться от классического определения, а не от ваших домыслов! – недовольно прервал дотошного слушателя полковник.

– Извольте! Вот, смотрим, страница… страница… – Герман судорожно листал словарь латинских терминов и выражений, услужливо подсунутый ему Вениамином, – А! Вот, нашёл! Читаем, пролетарий, с латинского – «пролетариус»… та-а-ак… «производящий потомство», не то!.. Дальше… отпрыск, дитя, опять не то!.. А, вот: мужской половой орган… яички… – съезжая на шёпот, закончил цитирование обескураженный Поскотин.

– Вы издеваетесь?!!

– Да нет же, смотрите сами!

Слушатели уже давились от смеха. Веничка дёргался в конвульсиях, перемежая судорожные гримасы детскими всхлипываниями. Наконец, не выдержал полковник Бекмамбетов. Он широко улыбнулся, откашлялся в кулак и, стараясь быть серьёзным, промолвил: «Если бы нечто подобное, товарищ майор, вы произнесли в Пекине или, на худой случай, в Урумчи, вас бы давно повесили за „пролетариус“ на Великой Китайской стене». Полковник Бекмамбетов в прошлой жизни был нелегалом и служил управляющим скотобазой в Кульдже Синьцзян-Уйгурского автономного района, в котором недавние братья по вере развёртывали свои первые баллистические ракеты «Дун-1» и «Дун-2». Дождавшись, когда новая волна веселья, вызванная его ремаркой, успокоится, полковник предложил Поскотину оформить свои мысли отдельным рефератом и защитить его в установленном порядке.

Самоподготовка

После обеда началась самоподготовка. В ожидании секретчиков в классной комнате дремали полтора десятка разморённых обедом офицеров. Старшина группы Олег Калошин в третий раз зычным голосом запрашивал желающих сходить в Большой театр на «Пиковую даму». Слушатели стыдливо прятали глаза, не желая обременять себя встречей с прекрасным. Калошин с надеждой посмотрел на Поскотина. Перехватив его умоляющий взгляд, Герман возмутился:

– Почему опять я?

– Ладно, не хочешь – не надо! Но ты подумай!.. – не теряя надежду, посоветовал старшина.

Капитан Калошин был образцовым советским офицером. Высокого роста, крепко сложенный атлет с открытым и приветливым русским лицом, он всем своим видом излучал уверенность, спокойствие и доброжелательность. Олег был капитаном курса по волейболу, полузащитником в футболе, а на борцовском ковре ему не было равных. Однако всякое соприкосновение с искусством вызывало в нём чувство растерянности. Он не понимал, зачем в балете сучат ногами и прыгают на манер африканских страусов, почему в опере надо смотреть на заплывших жиром тёток, вопящих громче его соседки-алкоголички. В не меньшее уныние его приводила живопись и симфоническая музыка. А однажды, листая журнал «Огонёк», он узрел в одной из женщин на репродукции Рубенса «Три грации» несомненное сходство со свой женой, которую тут же пригласил на опознание, после чего неделю спал на раскладушке в коридоре.

– Ну, Герочка, ты подумал?.. Может, всё-таки пойдёшь?! – сделал ещё одну попытку Калошин.

– Олег, сколько можно! На передвижников ходил, на концерт органной музыки ходил, даже на вечер поэзии, будь он неладен! Отдай билеты Намёткину, пусть супругу в свет выведет! Он её который день взаперти держит.

К разговору немедленно подключился обиженный староста группы капитан Намёткин. Сначала он минуту испытующе смотрел на Германа. Взгляд у старосты был тяжёлым. Его глаза были обрамлены мрачными тенями, какие раньше наводили артисты, исполняющие роли мерзавцев в дозвуковом кинематографе. Продолжая гипнотизировать, староста начал изливать на однокурсника потоки укоризны.

– Ты с головой дружишь? Моя жена в конце недели уезжает, а ты её в оперу пихаешь?! Да ей ещё кобылой по всей Москве скакать! Сервелат достать надо? Надо! Рыбу красную на Новый Год? А бананы? Ты хоть знаешь, что бананы только в Москве растут… вместе с киви и ананасами. А торт «Птичье молоко» урвать, а найти шампанское брют! За Уралом этого добра уж лет десять не сыскать! Если что и выкинут – вмиг такие очереди выстраиваются! Побольше, чем на митингах в поддержку Анджелы Дэвис. А ты – о-опера, о-опера! Возьми своего Веника, да идите вдвоём, раз вы такие утончённые!

Разгореться нарождающейся перепалке помешали секретчики, принёсшие два огромных облезлых чемодана с учебными пособиями и рабочими тетрадями. Герман встал в очередь. За пять минут секретные пособия под роспись в журнале учёта были выданы. Наконец, всё стихло. Будущие разведчики углубились в дебри «научной» контрразведки, готовясь к семинару по делу изменника Пеньковского.

Внимания к шпионской классике у Поскотина хватило минут на десять. В голову лезли непрошенные мысли. Привыкший к логическим построениям, он тяготился учёбой, в которой всё держалось на запоминании. Герман вышел в коридор покурить. «Как же было просто учиться на „физтехе“, – размышлял он, наслаждаясь болгарской сигаретой. – Вспомнить хотя бы комплексное исчисление или векторный анализ – это же песня! Логикой, словно крючком вяжешь, и одно за другим цепляется! А основы теории цепей?! Берём закон Кирхгофа, проходимся по узлам схемы, рассчитываем потенциалы, и всё! Напряжение, токи – всё на месте! И главное, запоминать ничего не надо. А тут Пеньковский! Где вербовали? Зачем вербовали? Как это можно запомнить?» А ещё, не забыть, – где он учился, любил ли женщин, что пил или не пил совсем? На последней мысли он споткнулся: «Интересно, а чем я лучше его?!» Поскотин снова пробежался по характеристике предателя и с ужасом отметил, что все, присущие ему пороки, в равной мере относятся и к нему! Следующая непрошенная мысль его буквально убила своей очевидностью: «С такими, как я, никакой Коммунизм не построишь!» Он лихорадочно перебирал в памяти имена людей, с кем эту стройку можно было бы завершить, но никого, кроме похожего на Сергея Есенина капитана Терентьева, припомнить не смог.

– Герман! – прозвучал над головой строгий голос.

Поскотин встрепенулся. Путешествуя по дебрям сумеречного сознания, он не заметил полковника Геворкяна, который стоял рядом и, кажется, не первый раз его окликал.

– Я, товарищ полковник!

– Ты о чём думаешь?

– О светлом будущем, Вазген Григорьевич!

– Святые угодники! И когда же ты перестанешь паясничать?! – всплеснул руками старый разведчик.

– Вазген Григорьевич, поверьте, я только о нём проклятом и думаю! – подчинённый изобразил скорбь. – Признаться, я так и не понял, товарищ полковник, как мы с вами сможем ужиться при нём?

– Герман!!!

– Нет, правда, Вазген Григорьевич, вы читали раннего Энгельса? Или, – стихи Маркса?

– Меня эти глупости не интересуют! – резко оборвал подчинённого полковник, не осознавая нелепость сказанного.

– А про Ленина читали, будто на заседании ВЦИК он признался, что, дескать, ему переспать с чужой женой – всё равно, что выпить стакан воды?!

– Прекрати! Немедленно прекрати! – оглядываясь по сторонам, зашипел полковник. – И не оскверняй святынь! Владимир Ильич был выше плотской любви. Это всё Клара Цеткин – старая калоша! Это она цековских баб мутила со своей теорией «стакана воды»!.. А теперь – марш в мой кабинет! Немедленно! Там тебе будет с кем обсудить проблемы научного Коммунизма.

Особенности марксизма

В кабинете Геворкяна Поскотин обнаружил секретаря объединённого парткома Института полковника Фикусова. Последняя встреча Германа и партийного руководителя состоялась в день, когда на него была наложена епитимья. Поскотину поручили наладить в парторганизации социалистическое соревнование. Год за годом на этом участке царили хаос и нескончаемые склоки. Любые попытки организовать работу натыкались на взаимные оскорбления секретарей партячеек и громкие выяснения отношений. Напуганный перспективой исключения, Поскотин в течение двух дней вывел простую арифметическую формулу учёта показателей работы парторганизации, после чего успешно защитил её на заседании бюро. Особенно жаркие споры на партийном форуме развернулись вокруг повышающих и понижающих коэффициентов. Дело дошло до прямых угроз автору, когда он пытался отстаивать необходимость сохранения понижающего коэффициента на привод в медицинский вытрезвитель. Однако большинством голосов перспективный коэффициент был отклонён. Но уже через неделю двое слушателей-китаистов умудрились загреметь в это учреждение. А через два – коэффициент был реабилитирован. После утверждения математической модели её автору оставалось стричь купоны. В конце месяца он принимал формализованные отчёты, подставлял значения переменных в формулу и на выходе имел научно обоснованные данные о ходе социалистического соревнования.

– Здравствуй, Герман, – величественно приветствовал его секретарь парткома, – ты ничего больше не успел натворить?

– Нет ещё… – почтительно ответил слушатель. Он стоял по стойке «смирно» у стола, на котором полковник Фикусов раскладывал нарды. За его спиной тихо гнусавил телевизор, убеждая повернувшихся к нему задом зрителей в отсутствии советских военнослужащих на территории Сирии.

– Играешь? – спросил секретарь парткома, поднося зажжённую спичку к сигарете.

– Нет, ещё не освоил.

– Учись! На Востоке – первейшая игра будет… поважней шахмат. Это всё лучше, чем в библиотеке водку пить.

Оба полковника рассмеялись. Вазген Григорьевич, успевший раскурить трубку, повернулся к Поскотину и хитро сощурился.

– Ну что, Герман Николаевич, не хотел бы ты побаловать своей трактовкой концепции «стакана воды» секретаря парткома, – ехидно спросил он подопечного.

– Это всё мелочь, товарищ полковник! Я тут недавно такое узнал!.. – и оборачиваясь к секретарю парткома, продолжил. – Владимир Палыч, вы не подскажете, за что Маркс и Энгельс ненавидели Россию?

Игральные кости ещё кувыркались, когда от былого благодушия на лице секретаря парткома не осталось и следа. Игроки замерли и, повернувшись, уставились на визитёра.

– Это в каком смысле? – пришёл в себя Геворкян.

– Да в прямом, Вазген Григорьевич. Ненавидели они и Россию, и русских, и славян вообще. А ещё пуще, писали, дескать, этих восточных варваров надо всех до единого истребить!

Полковники в гневе привстали.

– Где ты этих бредней наслушался?! Опять «голоса» по ночам ловишь?!

– Никак нет! Слушаю исключительно «Седо?йе Ирон» (Голос Ирана) и «Би-Би-Си» на персидском языке… Владимир Палыч, Вазген Григорьевич, да я вам сейчас книжку принесу!

– Какую книжку?! – взревел Фикусов. – Антисоветчины начитался?!

– Как можно, Владимир Павлович? Полное собрание сочинений, том…

– Во-о-он! – взревел секретарь парткома.

Через десять минут в кабинет полковника Геворкяна вежливо постучали. Хозяин кабинета быстро спрятал недопитую рюмку за бюст Ленина, а его гость – початую бутылку коньяка под стол.

– Войдите!

Из-за двери показалось учтивое лицо майора Поскотина.

– Герман, оставьте нас! – перейдя на «вы», воскликнул полковник Геворкян.

– Вазген Григорьевич, я не один, я с Маркса и Энгельсом пришёл.

– Пошли бы вы все трое!..

– А как же историческая правда? – с этим риторическим вопросом он протиснулся в дверь и водрузил три увесистых бордовых тома на стол, потеснив тарелку с колбасной нарезкой. – Разрешите зачитать, – вежливо спросил Герман.

– Давай, только быстро, – снова переходя на «ты», недовольно буркнул полковник Геворкян.

– Посмотрите сами, том шестнадцать, страница триста шестая, – начал слушатель, открыв закладку первого фолианта, – «…беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть со славянством, предающим революцию…» Это Энгельс, товарищ полковник. А вот ещё: «…ненависть к русским была и продолжает оставаться первой революционной страстью». Или… обратите внимание, «русским предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции».

– Покажи! – не выдержал секретарь парткома.

– Да вот же! Тут эти фразы какой-то мерзавец даже карандашом выделил!

Оба полковника склонились над раскрытыми страницами.

– Странно… – промычал Фикусов, – Вазген Григорьевич, надо подумать об изъятии этих томов, вы согласны?

– А может, вынесем вопрос на партком?.. Хотя, кто это всё сейчас читает! – попытался снять с себя ответственность Геворкян, но Поскотин уже спешил ему на выручку.

– В таком случае надо их обоих из библиотеки убрать! Там об этом – через два тома на третий! И всё «русские варвары»! То, дескать русские крестьяне обзаводятся гаремами, то революционного Наполеона загубили, то, мерзавцы, в Крымской войне сопротивлялись, а тут ещё Энгельс насчёт семьи и брака договорился, будто полигамия…

– Довольно! – вскочил Фикусов, – все знают, что Энгельс был недоучкой, пьяницей и бабником! Да и сам Маркс…

– Что Маркс? – полюбопытствовал Геворкян.

– А ты не знаешь?.. Обрюхатил домработницу и свалил на друга…

– Иди ты!..

Фикусов, словно отстраняясь от скверны, встал и вытер платком вспотевшие ладони.

– Сам иди… На похороны жены даже не появился…

– А я ещё слышал, будто… – завёлся Поскотин.

– Тебе, студент никто слова не давал! А ты, Вазген, разберись со своим умником, чтоб думать забыл о непотребных материях, а мне – пора!

Секретарь партком направился к двери, но у самого выхода обернулся и с досадой изрёк: «А с этими Марксом и Энгельсом я ещё разберусь!»

После его ухода, Геворкян плюхнулся в кресло и укоризненно уставился на Германа.

– Что? – не выдержал Поскотин.

– Да вот думаю, откуда ты на мою голову свалился и что мне теперь с тобой делать?

Слушатель, потупившись, промолчал, разглядывая под столом недопитую бутылку армянского коньяка.

– Майор, почему ты не можешь жить как все? Что тебя не устраивает? Ты хотя бы Родину свою любишь?

– Люблю!

– Честно?

– Чтоб мне провалиться!

В кабинете повисла пауза. Герман думал. Он вдруг осознал, что секунду назад слукавил. Поскотин не представлял себе, как надо любить свою Родину. Как любить женщину – знал, родителей – то же. А как любить всё то, что тебя окружает ежедневно: друзей, соседей, утренних алкашей, коробки панельных домов, или завод синтетического каучука, смрадным запахом которого было пропитано его детство, решительно не понимал. Но ему было чертовски уютно: в этой стране, в её городах, в окружении друзей и товарищей. Поверить трудно, ему нравились даже члены Политбюро, добрые старческие лики которых заполонили среду его обитания. Он их жалел, как жалел и даже скорбел по усопшему на прошлом месяце Брежневу. Ему было досадно, что с его уходом канут в Лету беззлобные анекдоты, оживлявшие дружеские посиделки советских людей.

Его думы прервал Геворкян, с интересом наблюдавший за еле заметными изменениями мимики на лице подчинённого.

– Герман, ты скажи, ну почему только к тебе бесы лезут в душу?!

Его подчиненный, переведя взгляд с коньяка на закуску, молча пожал плечами.

– Что молчишь?

– Думаю…

– Герман, тебе нельзя думать! – не выдержал полковник. – Ты можешь три года ни о чём не думать? Уймись, пока не окончишь Институт!

– Мне уже запрещали думать…

– Где?

– В Афганистане!

Уставший полковник молитвенно сложил руки.

– Тоже, наверное, добра желали?.. Побереги себя, постарайся! Стань на время таким как все! Начни с простого… – Геворкян на секунду задумался, – Сходи для начала в оперу! Глядишь, лишних мыслей поубавится. Классика, она в людях всякую фронду, словно дуст тараканов, губит.

С этими словами он вручил ему три билета, которые час назад получил из рук секретаря парткома с похожими рекомендациями.

– «Пиковую даму» ещё не слушал?

– Не довелось, – с грустью в глазах соврал Герман.

– Тогда держи. Своди свой «Бермудский треугольник» в оперу, а заодно проведёшь среди друзей воспитательную работу. Вы поняли, товарищ майор?!

– Угу…

– Что, угу? Выпишу увольнение на пятницу после обеда.

Поскотин кивнул головой и, раздумывая, как извлечь из предложенного пользу, покинул кабинет.