Текст книги "Бермудский Треугольник (СИ)"

Автор книги: Геннадий Казанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Польская ду?па и амазонка

Внезапно Поскотин прервал повествование. В салоне такси было тихо. Изредка щёлкал храповик счетчика. Машина стояла на обочине улицы. Три пары глаз были устремлены на рассказчика.

– Ну, и?.. – нарушил молчание Веник.

– Что – «ну, и»? – смутился Герман.

– Надеюсь, волшебную страницу сохранили?

В разговор, разминая папиросу, вклинился Дятлов.

– Что ж друзей-то оставили?! Струсили?

И этот вопрос остался без ответа. Следом за друзьями поспешил высказать замечание водитель такси.

– Это всё из-за поляка! – решительно промолвил он и, чиркнув спичкой, затянулся «Примой».

– Какого поляка? – не сразу понял Герман. – Ах, да, Блюма! Так он, вроде как, в пострадавших числится…

– Поляки пострадавшими не бывают! – заметил водитель, затянувшись сигаретой. – Спесивы без меры. Как его, поляка не целуй, – а всё к ду?пе приложишься.

– Да нет же. Эвальд из нас самым толковым оказался. Если бы он тогда милиции в лапу не сунул, сидеть бы Коржову на «губе», а Шиферу – в участке. А так всё полюбовно обошлось.

– Вам лучше знать, – проворчал водитель. – Жаль, подполковник промазал… Всё должно быть по справедливости.

Вениамин уже отсчитывал деньги.

– Бери, отец… Сдачи не надо.

Водитель принял оплату, открыл бардачок, отсчитал сорок копеек сдачи и передал их Дятлову, потом вышел со всеми из кабины и, не выдержав, спросил.

– Всё ж тоже хотел бы полюбопытствовать: листок тот не пропал?

– Нет, папаша, сберегли, – ответил Герман. – Мы тем летом в Анапе ещё три раза спектакль отыграли. На четвёртый – нас местные повязали, начистили физиономии, а заветный реквизит отобрали.

– Я ж говорил, – воскликнул обрадованный водитель, – справедливость всегда торжествует.

– Не скажите… – поправил его рассказчик. – Те, что нас обобрали, позже по всему Краснодарскому краю гастролировали. Мы их через неделю в пансионате Джанхот под Геленджиком встречали. И листок при них был. Ребята работали по-крупному, не то, что мы.

– А название той книги, из которой лист выдрали, запомнил? – перебил его Мочалин.

– Точно не помню: то ли «Крано-базальтная» хирургия, то ли «Базальтно-крановая».

– Веник, ты бы жену поспрашивал, – вмешался Дятлов, – она же у тебя врач, может, читала когда про эту хирургию?

– Шурик, я тебе уже говорил, если бы ты в белую горячку впал, или, не дай Бог, умишком тронулся, тогда бы моя жена сгодилась. Она же психотерапевтом работает…

– Типун тебе на язык!

Перекинувшись ещё парой фраз и попрощавшись с водителем, друзья отправились по адресу. Идти было недалеко. Однако троица, захваченная причудливой картиной декабрьской оттепели, не спешила. Всё вокруг казалось волшебным. Полы распахнутых пальто трепетали от редких порывов не по сезону тёплого ветра. Дятлов и Поскотин даже расстегнули воротники и ослабили надоевшие галстуки. Веник слегка придерживал одежду за лацканы, стараясь лишний раз не обнажать непатриотичную надпись на розовой футболке, которая как-то не гармонировала с неброской красотой спального района.

А между тем, уходящее за горизонт солнце, в очередной раз вырвавшись из объятий свинцовых туч, на несколько минут заполнило золотистым цветом всё пространство, окропив яркими пятнами серые одежды немногочисленных прохожих с выцветшими авоськами. На проплешинах парившего влагой асфальта принимали солнечные ванны пепельные с сиреневым отливом голуби. Введённые в заблуждение тёплом последнего погожего дня, они суетились возле своих потрёпанных подруг, тщетно предлагая им свои запоздалые услуги.

Поскотин, вертя головой, наслаждался каждой деталью этого необыкновенно прекрасного мира, живущего по своим законам, не имеющим ничего общего с проблемами государственной безопасности.

Веник и Шурик тоже шли молча, лузгая семечки и сплёвывая шелуху в грязную жижу растаявшего снега. За ними перебежками сновали воробьи, желая поживиться от бездельников, совершающих моцион в рабочее время. Наконец, оставив надежды на подачки, воробьи устремились за вышедшей из проулка крупной серой в яблоках лошади, на которой грациозно восседала молодая женщина с длинной русой косой.

– Полетели за горячим обедом, – прокомментировал Шурик, провожая взглядом пернатых, усаживающихся на кустах по сторонам от кентавра, повернувшего навстречу «Бермудскому треугольнику».

– Что? – рассеяно переспросил Герман, увлечённый редким для столицы видением.

– Где конь, – там и навоз, – буднично уточнил Дятлов, равнодушно взирая на приближающуюся амазонку, но вдруг неожиданно расхохотался. – Ты на Веника посмотри.

Герман обернулся. Их друг шёл, словно разводящий у Мавзолея: ни намёка на сутулость. Высоко поднятая голова, плечи гренадера и вызывающая лиловая по розовому надпись «I Love USA» на распахнутой груди. На губе у разводящего предательски белела подсолнечная шелуха.

Уже был слышен цокот копыт, когда Поскотин тоже не выдержал и принял строевую стойку. И лишь Шурик Дятлов, ограничился показным плевком в сторону и проверкой ребром ладони центровки козырька своей вязаной кепки.

– Хорррош битюг, – с видом профессионала изрёк первую, пришедшую на ум, банальность Вениамин, когда русоволосая амазонка на породистом скакуне нависла над «Бермудским треугольником».

– Папаша твой – битюг! – парировала всадница, грациозно откинув назад косу и выводя коня с линии соприкосновения марширующих разведчиков. – Ольденбургская каретная!.. Уловил, пришелец? А, если дружбу с кобылой задумал водить, – потрудись величать её Эва?льдой. Запомнил?

Не ожидавший отпора Мочалин мгновенно скис, утратил выправку, и вновь превратился в провинциального божка с острова Пасхи. Его инициативу в диалоге немедленно перехватил Герман.

– Подумать только, сударыня, какое звучное имя у вашей лошадки! – воскликнул он, – Полагаю, кобыла польских кровей будет? А её папу, часом не Блюмом звали?

Девушка искренне рассмеялась и лёгким движением поводьев остановила величественное животное, которое, играя мышцами ног начало теснить «Бермудский треугольник» на обочину.

– Бисквитом! Бисквит – отец Эвальды. Оба – из Свибловских конюшен, а сама порода не польская, а немецкая, – пояснила девушка и, слегка наклонившись к друзьям, задиристо спросила, – Мальчики, а вы, случайно не «лимитчики»? Понаехали из своих медвежьих углов… На кого же вас только учат, недорослей деревенских?!

– На разведчиков! – брякнул пришедший в себя Мочалин.

Неожиданно девушка залилась искренним смехом.

– Это там, где на картах пионерлагерь значится? Из жёлтого кирпича?

Разведчики обомлели. Дятлов предупреждающе ткнул локтем болтливого Веничку в бок. Лицо Германа мгновенно приняло туповатое выражение.

– Геологоразведчики мы! – поспешил пояснить он. – И учимся заочно в геологоразведочном. Вот наш Веник, – и Герман ткнул пальцем в сутулого друга, – старший геологоразведчик геологоразведочной экспедиции под Учкудуком. Геологоразведка – его стихия. Не правда ли, Вениамин?

– Да-а-а, уж! – откликнулся Мочалин, – Геологоразведчик я. Потомственный. Из геологоразведочной экспедиции под Кучкудуком!

Русоволосая амазонка снова залилась смехом, потом, слегка откинувшись назад, ударом ног по бокам лошади устремила её вперёд.

– До свиданья, мальчики, – крикнула она, обернувшись, – встретимся в геологоразведочном!..

– Трепло ты, Балимукха, вечно язык распускаешь… – начал было выговаривать другу Дятлов, но виновник его перебил.

– Насер, Живот, поверите другу, – это подстава! Сами прикиньте, – сдвинув брови, начал оправдываться Мочалин, – откуда в Москве лошади немецких пород, к тому же – каретных? И почему эта барышня повернула к нам, а не в сторону Свиблово? И в третьих…

– А в третьих, ты дурак, Веник и скажи Джаводу «спасибо», что выпутал нас из глупого положения.

Мочалин обиделся, зло шикнул на чирикающих воробьёв, пировавших на дымящихся конских яблоках, и, пристроившись в хвост «треугольнику», остаток пути прошёл молча. Поскотин, воспользовавшись штилем, погрузился в собственные мысли. «Какая женщина! – про себя восхищался он скрывшейся за поворотом всадницей. – „Валькирия“! Северная воительница! Не иначе Константин Васильев с неё писал свои картины»… Между тем друзья уже входили в подъезд кирпичного дома.

Приёмная комиссия

«Вам кого?» – выглянуло из обрамления дверного косяка пухлое женское лицо с копной начёса на голове. «А-а-а, квартирант объявился! – расплылось в улыбке лицо. – Мишенька, зайчик мой, к нам Герочка пришёл… С друзьями… Вынимай водочку из холодильника!» Отметившись тройным «здрасьте», друзья вошли в квартиру отставного матроса. Хозяйка вывалила из шкафа гору войлочных тапок. Слегка смущаясь, приёмная комиссия вышла из темноты прихожей в просторный холл.

– Герман! – радостно воскликнул Михаил, сменивший на церемонии встречи свою жену, – не стесняйся, проходи, дорогой! Сейчас у нас отобедаем – и немедленно приступаем к знакомству с квартирой.

От грубого матроса в грязном бушлате не осталось и следа. Ночной сторож был свеж и приветлив.

Из темноты коридора, шаркая разношенными тапочками, выплыл «Бермудский треугольник».

– Михаил… – представился хозяин квартиры, протягивая руку принявшему отстранённое выражение лица Вениамину.

– Знакомы уже… – напомнил гость, – вы на стройке целый час немецкой поэзией нас травили.

– Не припомню… Ах, да, что ж это я! Ну, конечно же – Всеволод!

– Ве-ни-а-мин!

– Да-да-да… Как же… теперь, наконец, улавливаю: вы с Германом в ресторане в одном оркестре играете.

– Типа того… На барабане я!

– Мишенька, ну что ты гостей конфузишь! – запричитала хозяйка, вернувшаяся с кухни. – Герман Николаевич в прошлый раз русским языком объяснил, что работает на химзаводе в Новогиреево…

– Ай-яй-яй! Как же это я! – откликнулся супруг, шлёпнув себя ладонью по лбу, – Склероз, что поделаешь… Теперь в памяти всё сложилось: триметилксантин аммония… Реактор на быстрых нейтронах… Верно?

– Абсолютно! – поставил точку Вениамин, раздражённый феноменальной памятью ночного сторожа.

– Да, кстати, Михаил Никитович, – обратился Поскотин к хозяину квартиры, – разрешите представить нашего бригадира по научной работе Александра Петровича, – и гость указал на Дятлова, уже косящего влажные навыкате глаза на волнующие округлости хозяйки дома.

Лида, супруга отставного матроса, была приятной белокурой особой, слегка полноватой, однако не утратившей обаяния, и взгляд Дятлова, презиравшего худосочных женщин, отдыхал на её телесных просторах, как отдыхает взгляд погрязшего в грехах поэта на панораме заливных лугов где-нибудь в среднем течении Волги.

Разогретая теплотой мужских взглядов, Лида величаво вошла на кухню, сопровождаемая эскортом разведчиков. На средину стола был подан широкий сотейник с дымящейся картошкой, приправленной луком и свиными шкварками. Каплями дождя по кровле застучали хрустальные стопки, спадающие на скатерть из пухлых рук хозяйки. Увертюру приготовления к обеду венчали глухие удары запотевшего Каширского «коленвала» в исполнении хозяина и бутылки коньяка, водружённой Дятловым.

– Как говорили древние, «Фруэре вита – дум вивис!» – Изрёк довольный Михаил, срывая за козырёк жестяную «кепочку», перекрывающую стеклянное устье водочной бутылки. – «Наслаждайся жизнью пока живёшь»!

– Латынь? – завистливо поинтересовался Вениамин, нервно покусывая губу.

– Она самая!.. праматерь языков!.. Так, друзья, если позволите, первый тост из Овидия…

– Нет! – чуть ли не взвизгнул Веничка, – нам бы что попроще…

«Извольте! – поперхнулся Михаил, – тогда шутливое от посткаролингских вагантов», – но мгновенно осёкся, встретив испепеляющий взгляд зеленеющего от злости разведчика, после чего в полной тишине разлил гостям водку.

Вениамину стало неловко, и он, приподняв запотевшую рюмку за хрустальную талию, вскинул глаза вверх, будто изучая картины в дешёвых рамках, которые были развешаны по стенам. Герман встал и прокашлялся.

– За гостеприимных хозяев и украшение их хлебосольного дома – несравненную Лидию Павловну! – провозгласил он.

«За хранительницу очага!» – выдохнул Вениамин, и, опрокинув рюмку, вновь упёрся взглядом в картины на стене. Когда алкогольные пары? вступили в контакт с душами присутствующих, ему, наконец, полегчало. Отдавая должное животворящему послевкусию ледяной водки, Веничка крякнул, по кроличьи надкусил солёный груздь, после чего обратился к хозяину с вопросом.

– Дадаизм?

– Отнюдь, любезнейший, – услужливо ответил Михаил, – поздний примитивизм.

– А это? – и Веник указал на миниатюру, изображающую зимний пейзаж, в центре которого на пне в окружение ядовито-зелёных ёлок сидела дородная нагая женщина. От её розовых телес спиралью вверх подымался пар. – Это кто – Пиросмани? – уточнил он свой вопрос.

– Я! – скромно потупилась Лида.

– Автор? – удивился Вениамин.

– Нет, модель…

– Картина моя, – вступился Михаил. – Своими руками творил! – крутил он перед гостями жилистыми ладонями, покрытыми с тыльной стороны тюремными наколками. – Хотел, как поздний Анри Руссо, а получился ранний Просвиркин.

– Просвиркин – это кто? – заинтересовался незнакомым именем Герман, увлекавшийся живописью.

– Я! – в свою очередь скромно потупился отставной матрос.

– Боже мой! – не выдержал справившийся с завистью Веничка, – До чего же наш русский народ талантлив! А если б ещё не пил!..

– Талант и трезвость – вещи несовместимые! – закончил за него Дятлов, приблизившись вплотную к творению раннего Просвиркина, чтобы насладиться перевёрнутым чёрным треугольником у основания полных ног красавицы.

– Целый час в ванне позировала, – призналась польщённая натурщица, – замёрзла как лебедь в полынье!

– Изверг, ваш Михаил Никитич, – язвительно добавил Поскотин, отстранённый от обсуждения картины. – Я бы и полчаса не выдержал!

– Да и меня разве что на десять минут хватило… – сообщил Шурик Дятлов и, вдруг сверкнув воловьими глазами, не в силах сдержать нахлынувших эмоций, предложил, – Позвольте мне произнести тост стихами, которым уже без малого тысячу лет?

Заинтригованные хозяева зааплодировали, а Герман попытался незаметно пнуть знатока древней поэзии, однако Шурик, подняв рюмку, вдруг буквально запел на персидском.

 
Чандон бэхорам шароб, ке ин буй-э шароб
Ойад зэ туроб чун равам зир-э туроб
 

Дятлов, который ни разу после исполнения «Мойдодыра» в детском саду не осмеливался публично декламировать стихи, проникновенно читал рубаи Омара Хайяма, заученные накануне очередного урока персидского языка.

– Гар бар са?р-э хок ман… ман… – вдруг начал путаться тостующий, – ман раса?д….

– Раса?д махмури? – подсказал ему сосед, но тут же осёкся.

Дятлов растеряно развёл руками.

– Забыл, на самом интересном месте забыл!

Хозяева онемели, а из-за стола, шипя индийскими глаголами, уже вставал во весь рост величественный «Повелитель обезьян». Бдительный Поскотин со всей силы ударил каблуком по его ноге. Веничка ойкнул и перешёл на русский.

– Мы, эта, – начал оправдываться он, – как смонтируем свой химический реактор на быстрых нейтронах, тотчас отправляемся за границу для наладки других нейтронов. Поэтому приходится языки, так сказать, подтягивать.

– Поня-а-атна, – восхищённо пропел изрядно окосевший Михаил, но вдруг, спохватившись, добавил, – Что это мы? Пойдёмте смотреть апартаменты. Благо, они на одной с нами площадке. А когда вернёмся – продолжим.

Уютная двухкомнатная квартира на первом этаже с маленькой кухней и тесной прихожей по столичным меркам была верхом удачи для любого иногороднего. Герман придирчиво осмотрел дешёвую мебель на тонких ножках, зажёг газ, покрутил ручки горячей и холодной воды и даже послушал гудок телефона в антивандальном исполнении, который, по заверению хозяина, висел в спальне у советского посла Александры Коллонтай.

Вскоре компания разделилась. И пока Поскотин и Дятлов курили в пустой кухне, наслаждаясь видом помойки из замызганных окон первого этажа, в соседней комнате быстро крепла мужская дружба между разведчиком Вениамином и матросом-полиглотом Михаилом.

– Хотелось бы открыть ресторан, – доносился басовитый голос Мочалина.

– А мне – литературное кафе, с маленькой сценой и двумя туалетами в бронзовом декоре, – вторил ему Михаил.

Изредка содержательная беседа прерывалась звоном бокалов, после чего, спотыкаясь о поглощаемую закуску, возобновлялась.

– …по телевизору одни съезды и комсомольские стройки. С утра передали, мол, с космодрома Байконур осуществлён пуск ракеты-носителя «Союз-У», которая вывела на орбиту очередной спутник. Зачем мне этот космос, если я даже машину купить не могу? А секс?.. Я спрашиваю, а где наш секс?.. Ты хоть раз им занимался?

– Ни разу!

– То-то! Вот она наша советская действительность!

– … все бабы – дуры! Это доказано наукой! Я об этом в «Махабхаратах» читал…

Снова звон бокалов. Дятлов раскуривает вторую папиросу и пристаёт к Поскотину с расспросами по поводу его впечатлений об Афганистане. Герман сначала нехотя отвечает, потом увлекается и, наконец, бурно жестикулирует, с головой погружаясь в воспоминания. Постепенно пепельница наполняется окурками. В соседней комнате с пугающей регулярностью слышится звон бокалов. Наконец, доносится глухой удар. Через минуту Дятлов несёт на себе бездыханное тело хозяина квартиры, а её жилец с трудом выводит на лестничную клетку полуживого Мочалина. На пороге хозяйской квартиры высокую приёмную комиссию встречает Лида в сиреневых колготках и хитоне из полупрозрачного жоржета, прихваченного английскими булавками. От неожиданности Дятлов роняет тело. Лида ударяется в плач и скрывается на кухне.

Поздний вечер. «Бермудский треугольник» пьёт чай в квартире отставного матроса и слушает хозяйку, которая, всхлипывая и размазывая слёзы, корит судьбу, излагая перипетии своей жизни с талантливым, но непутёвым супругом. Дятлов участливо кивает, пытаясь разглядеть женское потаённое за греческим хитоном. Перехватывая его взгляд, Лида, шмыгая носом, повествует об их с Мишей задумке показать гостям сцены из трагедий Эсхила, которые они репетировали на втором курсе театрального училища. Исповедавшись, женщина снова рыдает, а возбуждённый Шурик, незаметно делая отмашку друзьям, гладит актрису по сиреневому колену, настаивая на немедленном открытии театрального сезона.

Во дворе трезвеющих Германа и Веника встречает метель с холодным пронизывающим ветром. Друзья зябко ёжатся и, пожав друг другу руки, расходятся. Веничка едет к Надежде, а Поскотин, возвращается в съёмную квартиру, где, не раздеваясь, падает на диван.

В начале первого ночи раздался звук корабельной сирены антивандального телефона. Заспанный жилец, поминая недобрым словом Александру Коллонтай и её аппарат правительственной связи, спешит в темноте на звук и поднимает массивную холодную трубку. Подёрнутый металлом женский голос интересуется: «Кто у телефона?»

– А вам кого надо? – раздражённо вопросом на вопрос отвечает Поскотин.

– Германа! – звучит на том конце линии.

Поскотин, точно ужаленный, отбрасывает эбонитовую трубку и в недоумении смотрит на неё. «Кто мог узнать номер моего телефона, если я его сам ещё не знаю?» – задаётся он резонным вопросом.

– Алло! Алло! – стреляя грозовыми разрядами, дребезжит мембрана старинного аппарата.

– Да, слушаю, – решается ответить молодой человек.

– Гера, это ты?

– С утра им был.

– Герочка, это я!

Наконец, абонент сквозь шелуху помех опознаёт до боли желанный голос.

– Ольга?

– Герка! – радостно захлёбыватся мембрана, скупо транслируя буйство женских эмоций. – Герочка, милый, я у Надюши. Веничка дал твой номер телефона.

При слове «милый» у Германа подкашиваются ноги и сладострастно урчит пупочная чакра.

– И Веничка здесь, – продолжает радовать Ольга. – Он уже спит с Надей!

– Подлец! – реагирует возбуждённый Поскотин.

– Ничуть! Он с Надюшей перебрал, и ему стало плохо. Мы его искупали в душе и теперь он спит, а Наденька его согревает.

Герман молчит. Разрывая на части разум, из непотревоженных глубин его сознания, всплывают древние инстинкты, вспенивая кровь и распугивая мысли.

– Гера, ты меня слышишь?

– Да!

– Я тоже хочу!

– Чтобы я к тебе пьяным пришёл?

– Нет! Чтобы я могла тебя согреть!.. Не молчи!

– Я не молчу. Я… мёрзну!

Поскотина трясёт озноб. Его дух, теснимый пожаром разгорающейся любви, готов покинуть тело и вырваться в темноту квартиры.

– Д-д-д-да! – стучит на том конце провода.

– Что «да»?

– Меня тоже знобит.

– Чёрт подери, Ольга! Что мы с тобою делаем?! У меня жена через две недели приезжает!

– Значит, у нас с тобой есть ровно две недели!

– Да, ты права… – сдаётся Герман.

– Приезжай!

– Не могу… Друга жду. Он ещё со спектакля не вернулся.

– Тогда на Новый Год! Альбина приглашает к себе… Придёшь?

– Постараюсь!

– Тогда, до встречи! Целую!

– Целую… – вторит влюбленный и, словно к небесной музыке, прислушивается к коротким дребезжащим гудкам отбоя, прорывающимся сквозь эбонит наркомовского телефона.

Наконец, молодой человек приходит в себя. Щёлкает выключатель. Комната озаряется тусклым светом дешёвой люстры. Герман всматривается в аппарат, который только что заставил его уверовать в бесконечную силу любви. Он бережно снимает его со стены и читает латунную бирку на его тыльной стороне: «Взрывозащищённое всепогодное устройство. Предназначено для организации связи на производствах, связанных с добычей и переработкой нефти, газа и угля». «Мда-а-а, – ворчит счастливый жилец, – вот тебе и Коллонтай, вот вам и правительственная связь!» Поскотин чиркает спичкой, затягивается сигаретой и выходит на кухню. Вскоре к нему присоединяется Дятлов, бесшумно вошедший в незапертую входную дверь.

– Как там Эсхил? – бросает первую фразу Герман.

– Ещё не проснулся.

– Я не о том… Как трагедия?

– А-а-а, ты об этом… Скорее – комедия, а в целом спектакль – как спектакль, в трёх действиях с двумя антрактами.

– А нимфа?

– Спит без задних ног…

– Да, настоящее искусство требует самоотдачи!

– И я о том… – нехотя отвечает Дятлов.

– Слушай, Шурик, я всё хотел спросить, почему ты предпочитаешь папиросы сигаретам? От них кроме вони никакого удовольствия.

– В Ленинграде пристрастился. Был в отпуске, жена повела в театр, а я курево забыл. Первый антракт мучился, а на второй вниз спустился, в курилку. Подумал, дай, стрельну, а там вместо людей одни бабы. И все как одна надменные, в шляпках с сеточкой до глаз.

– Что за сеточка?

– Типа плетёной вуали. Я в детстве такой плотву на речке ловил. Попросил у одной закурить, она из портсигара папиросу достаёт. А сигарет не найдётся, спрашиваю. Та плечами пожимает. Взял я ту папиросу, с тех пор другое уж не курю. Так представь, все питерские дамы, что о престиже пекутся, только папиросы и курят. Если надумаешь, бери Урицкого, «Юбилейные» или на худой конец «Беломор-канал».

– Ладно, попробую…

– Так я пошёл спать?

– Давай…

Герман ещё некоторое время посидел на кухне, блуждая в лабиринтах тайн человеческой натуры, и дивясь странностям женских повадок, из-за которых они готовы пойти на всё ради мимолётной прихоти, не говоря уже о большой любви.