Текст книги "Альтернативная история"

Автор книги: Гарри Гаррисон

Соавторы: Ким Ньюман,Эстер М. Фриснер (Фризнер),Йен (Иен) Уотсон,Кен Маклеод,Джеймс Морроу,Юджин Бирн,Йен Уэйтс,Том Шиппи,Сьюзетт Элджин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 43 страниц)

И уже на закате своей жизни Галилей пришел в этой области к поразительным открытиям, двинувшим науку далеко вперед.

Позднейшие труды Галилея опередили математические методы того времени и в полной мере были оценены только тогда, когда их заново истолковали новые поколения математиков, прежде всего Лейбниц. В сущности, на основе бытовых наблюдений за самыми обычными движениями предметов Галилей возвел теорию, ныне известную как теория относительности движения, согласно которой суммарная скорость движущихся объектов никогда не превышает некой «предельной скорости». Эту теорию следует рассматривать в рамках концепции четырехмерного пространства-времени. Кроме того, в работах Галилея содержалось еще одно замечательное открытие, или, по его осторожному выражению, гипотеза – что Вселенная расширяется в четырехмерном пространстве.

Эта гипотеза получила подтверждение в позднейшие века. Джеймс Клерк Максвелл, развивая свои идеи об электромагнитных явлениях в относительно свободной в интеллектуальном отношении обстановке пресвитерианского Эдинбурга, доказал, что «предельная скорость» Галилея – это не что иное, как скорость света.

А позднее, в девятнадцатом веке, астрономы нашей австралийской обсерватории, измерив доплеровский сдвиг частоты света в отдаленной туманности, сумели доказать, что окружающая нас вселенная действительно расширяется, как и было предсказано в работе Галилея.

Мэри не стала добавлять, что сотрудники обсерваторий Южной Земли, главным образом аборигены, давно доказали по параллаксу звезд и то, что Земля действительно вращается вокруг Солнца, как безусловно полагал Галилей.

Наконец она дошла до пресуществления.

– В тринадцатом веке Фома Аквинский обосновал таинство пресуществления – как причастие может быть в одно и то же время и куском хлеба, и телом Христовым – при помощи физики Аристотеля. Причастие имеет внешнюю форму хлеба, но внутреннюю сущность Христа. Прошло уже более ста лет с тех пор, как блаженный Альберт Эйнштейн, в то время простой церковный служитель, показал, что трансформация хлеба в плоть может быть описана посредством галилеевской ротации четырех измерений, не постижимой нашими органами чувств. И насколько я знаю, ватиканская комиссия рассматривает возможность принять эту трактовку в качестве основополагающей, второй схоластики. А в основу ее легли догадки Галилея…

– Я часто думала, – сказала она в заключение, – что если бы ссора с власть имущими не вынудила Галилея сосредоточиться на динамике – или, того хуже, если бы суд и приговор не отняли у него силы, а то и жизнь, – возможно, открытие теории относительности движения отодвинулось бы на несколько веков.

Речь ее была встречена кивками и улыбками священнослужителей – они готовы были принять в качестве объяснения своего главного таинства мудрость человека, умершего четыреста лет назад, которого их Церковь едва не подвергла гонениям.

В конце мессы к Мэри подошли Ксавьер и Ансельм Фэйруэзер.

– Мы не могли аплодировать, – сказал Ксавьер. – В церкви это запрещено. Но вашу проповедь высоко оценили, лектор Мейсон.

– Ну что ж, спасибо.

Ансельм сказал:

– Некоторые моменты в вашей речи, лектор, пробудили мой интерес. Вы когда-нибудь слышали об Академии рысьеглазых? Названа так в честь рыси, самой остроглазой из крупных кошек. Это было содружество свободомыслящих ученых, основанное во времена Галилея для борьбы против господства Церкви в философии. Академия опубликовала последние книги Галилея. После Галилея она ушла в подполье, но продолжала поддерживать новых мыслителей. Она встала на защиту Ньютона, когда его отлучали от Церкви, защищала Фонтенеля, а после помогла Дарвину бежать в Шотландию.

Мэри бросила взгляд на сидящих перед ней священнослужителей. На бесстрастном лице Ксавьера читалось невысказанное предостережение.

– Вы что-то хотите мне сказать, мистер Фэйруэзер?

– Послушайте, не могли бы мы поговорить наедине?

Выйдя из собора, она пошла следом за Ансельмом. Ксавьер явно не желал быть свидетелем их разговора.

Они вдвоем прошли по Блэкфрайарз к реке, а потом на запад по набережной Виктории. Под черными от сажи железными мостами по Темзе тут и там сновали маленькие паровые суденышки. Очертания города на фоне неба, насколько можно было увидеть отсюда, выглядели плоскими, прижатыми к земле, бедные лачуги раскинулись по низким холмам скомканным одеялом, кое-где прорезанным тонкими шпилями церквей. Город по сравнению с Куктауном был огромный, но казалось, что он гниет под этой плотной пеленой дымного тумана. На улицах на каждом шагу попадались дети, их в этой католической стране было с избытком – босоногих, чумазых от копоти, оборванных. Интересно, многие ли из них ходят в школу и имеют доступ к лекарствам, которые привозят через океан из клиники Пастера, из Южной Земли в охваченные болезнями города Европы.

На набережной Мэри спросила своего спутника напрямую:

– Итак, Ансельм, вы член Академии рысьеглазых?

Он рассмеялся:

– Вы меня раскусили.

– Ваши намеки не отличались тонкостью.

– Да. Что ж, прошу прощения. Но на тонкости уже нет времени.

– И что же за срочность такая?

– Суд над Дарвином должен привести к нужным последствиям. Я хочу убедиться, что вы на моей стороне. Мы намерены использовать этот суд, чтобы исправить ошибку, которой Церковь никогда не совершала.

Она покачала головой:

– Ошибку, которой никогда не совершала… Я что-то не улавливаю ход вашей мысли. И я ни на чьей стороне.

– Послушайте, Академия не ставит под сомнение авторитет Церкви в области морали и этики, в сфере божественного. Мы протестуем лишь, когда Церковь посягает на свободу мысли. Умы людей скованы философскими системами, которые Церковь навязывает нам два тысячелетия подряд. Сначала христианство было навязано римской империи. Затем Фома Аквинский навязал философию Аристотеля, его четыре элемента, его космологию хрустальных сфер – она до сих пор остается официальной доктриной, хотя и то, что мы наблюдаем своими собственными глазами, и то, что можно увидеть с помощью инструментов, изобретенных у вас в Южной Земле, опровергает каждое его слово! Мы взяли свой девиз у самого Галилея. «Я не считаю себя обязанным верить, что Бог, наделивший нас чувствами, рассудком и интеллектом…»

– «…хотел бы, чтобы мы ими не пользовались». Но я не вижу, какое это имеет отношение к суду.

– Это эхо суда над Галилеем, от которого сама же Церковь отказалась! Галилея бросили в тюрьму, запугали пытками и смертью на костре, и он согласился сказать то, что от него требовали, – но он так и не предстал перед судом.

Теперь она начинала понимать.

– А если бы предстал?

Он оживленно кивнул:

– Вы уловили суть. За несколько десятилетий до Галилея Церковь преследовала другого философа, Джордано Бруно, которого заподозрили в ереси. Его сожгли на костре! Но о Бруно никто не знал. А Галилей был знаменит по всей Европе! Если бы сожгли его – да хотя бы просто подвергли публичному унижению этим судом, – это вызвало бы бурю возмущения, особенно в протестантских странах, в Англии, в Нидерландах, в Германских Штатах. Это уничтожило бы моральный авторитет Церкви там и поколебало бы его даже в католических странах.

И тогда Церковь уже не смогла бы запугать других мыслителей, последователей Галилея. Вы историк натуральной философии, вы должны видеть закономерность. До Галилея у нас были такие мыслители, как Бэкон, Леонардо, Коперник, Кеплер… Это был грандиозный всплеск идей. Галилей в своих работах свел в одно целое и прояснил все эти направления – он ведь писал об атомистической теории. Его работы могли бы положить начало революции в мышлении. А после него – сравнительно пусто. Вы слышали об Исааке Ньютоне, алхимике, который разрабатывал новую механику на основе идей Галилея? Если бы Церковь не смогла осудить Ньютона, кто знает, чего бы он добился?

– И все из-за того, что Церковь пощадила Галилея.

– Да! Я понимаю, это парадокс. Мы подозреваем, что в тот раз Церковь по чистой случайности сделала верный ход…

Мэри не без симпатии относилась к этой позиции. Однако внутреннее чувство ей подсказывало, что в реальности дело обстояло несколько сложнее, чем в представлении этого юноши. Если бы суд над Галилеем состоялся, смог бы он написать те работы, которые закончил в последние годы? Возможно, понадобилось бы еще несколько веков, чтобы открыть относительность движения…

В голове Ансельма таким тонкостям явно не было места.

– Лучше бы Галилею стать мучеником! Тогда все увидели бы истинное лицо Церкви.

Теперь он показался Мэри совсем юнцом.

– А теперь, – осторожно сказала она, – вы хотите использовать этот суд над Дарвином, чтобы создать новую мученицу. Хм… Сколько лет Алисии Дарвин?

– Только что исполнилось двадцать.

– А она знает, что из нее хотят сделать символ мученичества во имя ваших целей? – Он не ответил, и она настойчиво спросила: – Это ведь вы предложили ее в качестве законной представительницы в суде? Кто она вам?

– Мы любим друг друга, – с вызовом заявил он. – О, не волнуйтесь, лектор, все в высшей степени целомудренно. Но она ради меня пойдет на все… как и я ради нее.

– А полюбили бы вы ее, не будь она внучатой племянницей Дарвина? И еще раз спрашиваю: она знает, во что ввязывается?

Он упрямо выдержал ее взгляд.

– Академия рысьеглазых – древнее и стойкое в своих убеждениях общество. У Церкви память длинная, ну так и у нас тоже. И я надеюсь… я молю Бога, чтобы вы, лектор, если возникнет такая необходимость, своим немалым авторитетом способствовали вынесению правильного судебного решения. – Он оглянулся вокруг. – Почти полдень. Хотите пообедать?

– Нет, спасибо, – сказала она, резко повернулась и пошла прочь.

В четверг, 12 февраля, в день двухсотлетия со дня рождения Дарвина, уже в другом подземном помещении, прорытом в лондонской глине под собором Святого Павла, состоялось заключительное заседание суда.

«По крайней мере, этот зал больше и роскошнее», – подумала Мэри. Стены отделаны панелями из дерева, на полу ковры и освещение приличное – электрических ламп достаточно. Но все это было сделано, очевидно, только ради восьми кардиналов, прибывших на заключительный акт судебного разбирательства. Они сидели в своих разноцветных облачениях на изогнутой скамье в центре зала, и Мэри непочтительно подумала, что они странно напоминают ей австралийских птиц в кричаще-ярких оперениях.

Перед ними сидели судебные чиновники, начиная с Бонифация Джонса и кончая секретарем, деловито и проворно скрипевшим своим пером. Газетчики тоже что-то торопливо записывали и зарисовывали. У Ансельма Фэйруэзера, сидевшего поодаль от своей клиентки-возлюбленной, вид был возбужденный, словно у зрителя на спортивном матче. Стражей Мэри не видела, но была уверена, что они где-то здесь, наготове, на тот случай, если Алиса осмелится воспротивиться решению суда. Зловещий гроб снова стоял на подмостках.

И перед всеми, в белой рубахе кающейся грешницы, скованная цепями по рукам и ногам, стояла Алисия Дарвин.

– Поверить не могу, что я вызвалась участвовать в этом фарсе, – тихо пробормотала Мэри Ксавьеру Брейзелу. – Я тут пока ни словом не помогла, черт возьми. И взгляните только на эту бедную девочку.

– Это простая формальность, – сказал Ксавьер. – Белая рубаха – это часть древней традиции, которая…

– Неужели ради авторитета Церкви с ее двухтысячелетней историей так уж необходимо унизить несчастного запутавшегося ребенка?

Ксавьер, кажется, слегка встревожился.

– Мэри, никто не должен слышать, что вы проявляете неуважение к суду. – Он наклонился поближе и шепнул: – И что бы там ни наговорил вам Ансельм, советую выкинуть это из головы.

Она вгляделась в его красивое, бесстрастное лицо, стараясь угадать, что за ним скрывается.

– Значит, вы слышите только то, что хотите слышать? У вас удивительная способность отсекать все неудобное. Должно быть, без этого в вашем мире не выжить.

– Я всего лишь хочу добра Церкви – и моим друзьям, к которым, надеюсь, могу причислить и вас.

– Давайте поговорим после, когда весь этот спектакль закончится, хорошо?

Как обычно, Джонс открыл заседание стуком судейского молотка. Ропот в комнате стих. Джонс обратился к Алисии:

– Алисия Дарвин, дочь Джеймса Пола Дарвина из Эдинбурга. Преклони колени, чтобы выслушать порицание Церкви и приговор Святейшего престола.

Алисия покорно опустилась на колени.

Джонс взял лист бумаги и начал читать на своей звучной латыни. Ксавьер тихо переводил:

– «Поскольку покойный Чарльз Роберт, сын Роберта Уоринга Дарвина из Лондона, был в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году обвинен Священной канцелярией в приверженности ложной теории, утверждающей, что виды живых существ, обитающих на земле, могут превращаться друг в друга согласно законам вероятности и селекции, а также в отрицании Божественного Священного Писания, согласно которому все виды были созданы Всевышним в Его целях, а также в опубликовании книги под названием „Происхождение видов и естественный отбор“. Поскольку вышеупомянутый Дарвин пренебрег предписанием, вынесенным Священной конгрегацией, состоявшейся при его преосвященстве кардинале Джозефе Макиннери четырнадцатого декабря тысяча восемьсот пятьдесят девятого года, – внести поправки в указанную работу, дабы должным образом уравновесить аргументы за и против этой ложной теории…»

Речь главного комиссара тянулась бесконечно и, насколько Мэри могла судить, состояла из повторяемых отрывков предыдущего заседания. Ее поразило, насколько слабо осмыслен материал, представленный суду, как мало внимания уделено анализу обвинений и свидетельств. Ее оскорблял откровенно антиинтеллектуальный характер всего разбирательства.

Алисия, слегка покачивалась, стоя на коленях, и лицо у нее было бледное, будто она вот-вот упадет в обморок. «Кажется, до нее начала доходить реальность происходящего», – подумала Мэри. Но тут же с упавшим сердцем прочла на лице Алисии какую-то упрямую решимость.

Наконец Бонифаций, по всей видимости, подошел к концу своего монолога:

– А потому, священным именем Господа нашего Иисуса Христа и преславной Матери Его Девы Марии, заседая в качестве судей, сообразуясь с советами и наставлениями преподобных магистров богословия и докторов гражданского и церковного права, мы объявляем, провозглашаем, приговариваем и постановляем, что упомянутый Чарльз Дарвин, согласно постановлению Священной канцелярии, впал в опаснейшую ересь, поскольку выдвинул и исповедовал ложную теорию, противоречащую Божественному Священному Писанию, а именно так называемую теорию естественного отбора. Тем самым он подлежит всем наказаниям и взысканиям, налагаемым священными канонами, а также законами частного и общего права на совершивших подобные преступления. За приверженность теории естественного отбора предать Чарльза Роберта Дарвина анафеме!

Журналисты лихорадочно скрипели перьями. Мэри представила, как завтра полетят по всему миру телеграммы, разнося весть о том, что Чарльз Дарвин официально, хоть и посмертно, отлучен от Церкви.

А Алисия все еще стояла на коленях перед судом. Секретарь подошел к ней и протянул ей какие-то бумаги.

– Заранее заготовленная речь, – шепнул Ксавьер Мэри. – Она ведь сама не подсудимая, ее ни в чем не обвиняют. Она здесь как законный представитель Дарвина. Ей нужно только прочитать это вслух, и ее отпустят.

Алисия, стоя на коленях, тихим голосом, перед полной комнатой священнослужителей, начала читать:

– Я, Алисия Розмари Дарвин, дочь Джеймса Пола Дарвина из Эдинбурга, призванная лично к этому суду, преклонив колени перед вами, высокопреосвященными преподобными кардиналами, главными инквизиторами греха ереси во всей Христианской Республике… – Она смолкла, затем быстро заговорила снова: – Вы хотите, чтобы я сказала, что «Происхождение видов» – еретическая книга. Чтобы я сказала, что я и моя семья отрекаемся от памяти нашего предка и от его слов навеки.

Голос Бонифация Джонса, похожий на шуршание гравия, стал почти ласковым:

– Просто прочти это вслух, дитя мое.

Она положила листы на пол:

– Не буду.

Вот он, тот самый момент, поняла Мэри. Бунт, на который подбил ее Ансельм.

По залу пронесся ропот.

Хроникеры подались вперед, чтобы лучше расслышать слова Алисии. На лице Ансельма Фэйруэзера читалось едва скрытое торжество. Даже кардиналы пришли в возбуждение и вполголоса переговаривались между собой.

Только Бонифаций Джонс сидел молча и неподвижно, словно утес среди рокочущей бури. Алисия стояла на коленях и глядела ему в лицо.

Когда шум немного стих, Бонифаций сделал знак секретарю:

– Это не надо записывать. Дитя мое… Алисия. Ты должна понять. Здесь судят не тебя. В ереси повинен твой дальний предок. Но если ты не подчинишься решению суда, если откажешься прочитать то, что тебе дали, тогда ты сама совершишь преступление. Защищая работу своего дяди, ты сама становишься еретичкой.

– Мне все равно. – Она оттолкнула бумаги, лежащие на полу. – Я не стану это читать. Моя семья не собирается отрекаться от Чарльза Дарвина. Мы чтим его память. И не мы одни. Сам преподобный Докинз недавно сказал, что естественный отбор – лучшая из всех когда-либо выдвинутых гипотез…

Мэри шепнула Ксавьеру:

– Хотела бы я знать, с чьих слов она говорит?

– Вы имеете в виду Ансельма Фэйруэзера.

– Вы знаете, кто он?

– Он действует не слишком тонко.

– Так вот чего хочет этот Ансельм и его жуткие друзья? Чтобы вот это прелестное дитя взошло на костер. Умный ход. Уже представляю, как это отзовется у нас.

Ксавьер нахмурился:

– Я вижу, как вы разгневаны. Но вы тут ничего не можете сделать.

– Вот как?

– Мэри, это инквизиция. Против нее идти невозможно. Нам остается только ждать, что будет дальше.

При этих словах она решилась окончательно:

– Черта с два.

Мэри Мейсон встала.

– Что вы делаете?

– Хочу привнести сюда немного здравого смысла из Южной Земли, только и всего.

Она вышла вперед, и Ксавьер не успел ее остановить. Она старалась ничем не выказывать страха, но идти, глядя в сердитые лица кардиналов, было физически трудно: казалось, будто на нее сейчас направлен гнев самого Бога.

Она подошла к судьям. Бонифаций Джонс нависал над ней мрачнее тучи. Алисия стояла на коленях на полу, вокруг валялись разбросанные листы.

Ансельм отчаянно рванулся к ним. Мэри махнула рукой в его сторону:

– Не приближайтесь. – Она протянула руку Алисии. – Встань, девочка. Довольно.

Ничего не понимая, Алисия послушно встала с колен.

Мэри подняла гневный взгляд на Бонифация:

– Вы позволите мне обратиться к суду?

– А у меня есть выбор? – сухо спросил Бонифаций.

В этом намеке на юмор Мэри почувствовала проблеск надежды. Возможно, Бонифаций сумеет отнестись к делу реалистично.

– Надеюсь, святой отец, у нас у всех пока еще есть выбор. Послушайте, я знаю, что я здесь чужая. Но может быть, мы сумеем выйти из этой нелепой ситуации с минимумом вреда для всех – и для этой девочки, и для Церкви.

– Не надо меня защищать, – произнесла Алисия, – мне все равно, что со мной сделают…

Мэри повернулась к ней:

– Я знаю, ты меня видишь первый раз в жизни. Но послушай, если не хочешь умереть в тюрьме в угоду мечтам твоего так называемого возлюбленного…

Алисия нахмурилась и бросила взгляд на Ансельма.

Мэри снова обратилась к Бонифацию:

– Это же спектакль. Попытка заставить Церковь показать зубы. Даже смерть не поможет врагу скрыться от вас, верно? Поэтому вы выкопали бедного Дарвина из могилы и посмертно отлучили от Церкви. Но по каким-то причинам, не стану вдаваться в рассуждения, по каким именно, вы решили, что этого мало. Вы хотите большего. Но ведь дело трещит по швам. Неужели вы не видите, комиссар, если вы сейчас вынесете приговор этому невинному ребенку за отказ отречься от своего родственника, какой это будет удар по авторитету Церкви – даже в вашей стране, а за рубежом и подавно? Вы наверняка когда-нибудь поедете с визитом в Куктаун. Представьте, как вас там встретят. Покарав эту девочку, вы только сыграете на руку вашим врагам.

– И что же, по-вашему, я должен сделать, лектор?

– Ведь перед вами провинился сам Дарвин, а не его дальняя родственница. Если отлучения от Церкви недостаточно, накажите его еще как-нибудь. В истории есть примеры. В тысяча шестисотом году Джордано Бруно сожгли на костре за многочисленные ереси. Но на этом кара не закончилась. Его кости раздробили в прах – вот как его проучили! Так достаньте и вы разложившийся труп Дарвина из этого гроба и повесьте его на Тауэрском мосту. Раздробите его кости в прах и развейте по ветру Делайте с ним что хотите. Уверена, ваше воображение подскажет вам больше способов унизить покойного, чем мое. Вот вам и будет публичный спектакль, которого вы хотите, и без всякой жестокости.

Бонифаций задумался, опустив на глаза черные створки век.

– Но ведь священный суд слышал, как девушка отказалась повиноваться мне.

Тут вперед выступил Ксавьер:

– Лично я ничего не слышал, святой отец. Разве что кашель. Я уверен, что достоверных записей тоже нет.

Бонифаций кивнул.

– Хм. Вам стоило бы подумать о карьере в политике, лектор Мейсон. Или в Церкви.

– Не думаю, – резко ответила она.

– Я должен посоветоваться с коллегами. Можете идти. – И он отвернулся, давая понять, что она свободна.

Мэри схватила Алисию за руку и потянула за собой.

– Идем отсюда, девочка.

За ними следом двинулся взволнованный Ансельм.

– Что вы наделали? Алисия, ты должна вернуться… пустите ее, лектор… – Он попытался взять Алисию за руку.

– Не советую, мистер Фэйруэзер, – сказал Ксавьер.

– Отойди, мальчишка, – произнесла Мэри сердитым шепотом, – получишь ты своего мученика. Дарвин – великий мыслитель, ничем не хуже Галилея. Как, по-твоему, отразится на авторитете Церкви глумление над его прахом? Вы получите все, что вам нужно: отвращение, а если повезет, то и насмешки. И кстати, ты же слышал, что я говорила об открытиях наших астрономов-аборигенов. Расширение вселенной, теория, основанная на работах самого Галилея. Правда всегда пробьет себе дорогу. Церковь удерживала свои позиции столетиями, но ее хватка уже слабеет. Нет никакой нужды отдавать Алисию на растерзание инквизиции.

Кровь отхлынула от лица девушки. Должно быть, она только сейчас поняла, что произошло.

Но Ансельм не отводил от нее взгляда:

– Алисия, идем со мной, пожалуйста.

Девушка смотрела то на Мэри, то на Ансельма.

– Лектор Мейсон… можно мне пожить пока у вас… пока я во всем не разберусь…

– Ну конечно.

Ксавьер наклонился к Ансельму:

– Уходи, рысьеглазый. И не советую тебе, мальчик, больше попадаться на глаза инквизиции.

Ансельм изумленно уставился на всех троих. Потом повернулся и быстро вышел.

Мэри посмотрела на Ксавьера:

– И давно вы знаете, что он состоит в этой Академии?

– Довольно давно.

– Вы очень снисходительны.

– Он не опасен. Вы ведь меня уже знаете, я не люблю поднимать шум из-за пустяков. Церковь пережила падение Рима, пережила Галилея и Дарвина. Такое ничтожество, как Ансельм Фэйруэзер, она и подавно переживет.

– Поможете нам выбраться отсюда?

Он оглянулся на Бонифация.

– Думаю, суд найдет какой-нибудь благопристойный способ закончить слушание. От мисс Дарвин больше ничего не потребуется. Вот только одежда…

– Ничего, – поспешно сказала Алисия. – Я хочу уйти отсюда.

– Да и я тоже, – сказала Мэри. – Возьми пока мой плащ.

Она повела Алисию к двери.

– Ансельм меня обманул, да?

– К сожалению, да, моя дорогая.

– Он сказал, что мне ничего не будет, если я откажусь поносить Чарльза Дарвина. Я ему поверила. А как было не поверить? Он же мой адвокат… и мой… мой…

– Не думай сейчас об этом. Пойдем лучше, я тебе покажу, какой у меня номер в гостинице. Оттуда прекрасный вид на дворец Людовика Шестнадцатого. Наполеона можно рассмотреть прямо нос к носу. И знаешь, я подумала: не съездить ли мне в Эдинбург? У тебя же там семья? Говорят, там воздух чище. Поедем вместе? И пожалуй, пора покупать обратный билет на пароход. Если хочешь, можешь поехать ко мне в гости.

– Вы не шутите?

– А что? В конце концов, твой дядя Чарльз Дарвин был путешественником, верно? Может быть, это у вас в крови. Думаю, тебе понравится Южная Земля…

Продолжая тихо говорить, Мэри шла вслед за Ксавьером по подземелью собора Святого Павла и уверенно вела за собой Алисию навстречу свету дня.

перевод О. Полей