Текст книги "Альтернативная история"

Автор книги: Гарри Гаррисон

Соавторы: Ким Ньюман,Эстер М. Фриснер (Фризнер),Йен (Иен) Уотсон,Кен Маклеод,Джеймс Морроу,Юджин Бирн,Йен Уэйтс,Том Шиппи,Сьюзетт Элджин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

К концу августа враг окружил Лондон, и великая армия сипаев, которую лорд Джонни собрал вокруг себя, спряталась за хилыми стенами. Стояла жара, и город был переполнен. Канализация не работала. От реки распространялось зловоние. Колодцы протухли. Но надежда не угасала, и танцы продолжались. По улицам частенько проносили отрубленные головы только что раскрытых коллаборационистов и индийцев, а индийские генералы караулили снаружи, за стенами города.

Помню, однажды утром я бродил по странному городу, в который превратился Лондон: храмы разграблены, дома и мосты разрушены. Теперь здесь не было ни садху, ни нищих, точнее, мы сами в них превратились. Город окутал смог пожарищ, который затмил небеса и солнечный свет. В этом странном сумраке улицы казались вымощенными самым необычным образом, словно я бродил среди нот. Под ботинками хрустели бронзовые обломки корпусов карманных часов из разграбленного магазина. Я остановился, чтобы поближе их рассмотреть, и обнаружил несколько кусочков золота. Сразу вспомнил, как мы рука об руку с Джонни возвращались из бара на Чаринг-Кросс неподалеку отсюда. Казалось, что это было совсем недавно. Теперь пива не сыщешь, даже воду раздобыть трудно. Впереди возвышалась стена Английского хранилища, на которую тогда мочился Джонни, но теперь она пестрела новыми лозунгами.

Краем глаза я заметил движение. В городе стало небезопасно, и рука сама собой метнулась к штыку, но я увидел женщину в парчовом красном сари, невысокую и, по-видимому, молоденькую. Она поманила меня. Я последовал за ней, хотя понятия не имел, что ей от меня нужно.

Вход в Английское хранилище когда-то был грандиозным. К обвалившейся арке льнули грязные статуи, которые, как я подозревал, некогда символизировали искусство или любовь. Снаружи было темно, а внутри вообще хоть глаза выколи. Такая тьма, в которой невозможно отличить нагромождение колонн от теней, гнили и брошенных вещей. Внутри чадили несколько сальных свечей, и я увидел, что Хранилище выглядело совсем так, как говорил Джонни. Некогда великолепное и грандиозное старье настолько обветшало, что им побрезговали даже вездесущие толпы грабителей. Подмоченные дождями торжественные кареты. Кровати со вздувшейся зеленой обивкой, напоминавшие распухшие трупы, плывущие вниз по течению реки. И повсюду книги. Не только расставленные по полкам, но сваленные в кучи на полу, растерявшие плавающие в лужах страницы. Даже летом здесь было влажно и воняло мочой. Если бы весь Лондон охватил пожар, Английское хранилище вряд ли бы стало хотя бы тлеть.

Женщина в некогда роскошном сари шла впереди, манила меня и все время тараторила надтреснутым голосом – несла полную околесицу, которая казалась знакомой. Поминала обрывки эпох и любовь, которой неведома смена времен, – полная чушь, но милая и ученая. Я догадался, кто эта особа, и, когда мы вошли в некое подобие заваленного обломками мебели и ржавеющими доспехами внутреннего дворика, я увидел еще много таких, как она.

Они напоминали ворон – расселись на насесте и каркают. «Девочки из Хранилища», как называл их Джонни. «Странно жить в таком запустении», – подумал я, но все же позволил женщине прижаться ко мне, хотя воняло от нее ничуть не лучше, чем в городе.

Черными, вороньими пальцами она неуклюже шарила у меня под брюками. На заплесневелых полках за ее спиной виднелись подгнившие корешки книг. Я даже смог разглядеть известные мне от Джонни имена: «Шекс…» и что-то такое, Чосер, а еще Донн – или Дан, Донни? Как его там? И некто по имени Марло. Фигня из арсенала старины Джонни. Таково мое мнение. А еще у замшелой и покрытой пузырями краски облупившейся стены, с обрывками плетей ползущих растений, стояла большая картина маслом, на которой было изображено какое-то пропащее, но величественное английское поместье. Ясно, что его больше нет и оно принадлежало разграбленной Англии далекого прошлого. Я отшатнулся от женщины и скорее бросился прочь, пока ей не вздумалось меня догонять, швырнув ей кусочки золота, которые подобрал у разграбленного магазина часов. Хотя, как и все в городе, это было бессмысленно. Она кричала мне вслед, что у нее есть сын, хороший мальчик, и он тоже продажный.

Пока я торчал во тьме Английского хранилища, Лондон расшевелился. На улицах толпился народ и крушил все, что еще можно было разрушить. Люди кричали, выли, вопили и рвали на себе одежду, палили в воздух – бессмысленная трата драгоценных пуль. Я сначала решил, что индийцы проломили стены. Но мне известно, как выглядит сражение, поэтому я быстро смекнул, что это не то, хотя из-за шума и беспорядка не сразу понял, что к чему. И даже потом никак не мог поверить.

Этим утром Джонни Спонсон, лорд-протектор всея Англии, вышел погулять, дабы поднять боевой дух войска, прикоснуться к больным и раненым, взывавшим к излечению, показаться толпам жаждущих. Я уверен, что он не сомневался в своей безопасности, но индийцы разместили снайперов настолько близко, что один из них умудрился попасть в Джонни (он одевался так, что являлся отличной мишенью). Я хватал первых встречных за руки и кричал: «Он жив? Умер?!» Но никто не знал наверняка.

Я пробирался ко дворцу Сент-Джеймс. Если бы я попытался пойти другой дорогой, меня бы просто растоптали. Гвалт стоял такой, что просто жуть. А потом я услышал, как дворцовая стража у ворот выкрикивает мое имя. Ко мне со всех сторон потянулись руки, и я почувствовал, как меня поднимают. Раздались крики: «Да! Вот он! Это рядовой сипай Дэйви Уиттингс!» Я опасался за свою жизнь, несмотря на то что мы со смертью уже давно достигли полного взаимопонимания. Наконец ливрейная стража Джонни Спонсона пронесла меня над толпой и через врата дворца Сент-Джеймс, а затем провела через завалы золоченой мебели, наподобие тех, что громоздились в Английском хранилище. Когда за мной захлопнулась последняя дверь, я оказался в одиночестве в большом тронном зале Джонни.

Без толпящихся так называемых генералов – заискивающих и гогочущих дураков – здесь было до странности пустынно и безмолвно. Посредине зала громоздилось нечто странное: высокое сооружение из резных столбов и красных занавесок с изображениями лотосов, отгораживающих пространство величиной с комнату. Вглядевшись, я увидел Джонни и понял, что это сооружение – нечто вроде кровати. Разодетый в обычный свой плащ и усыпанный драгоценностями тюрбан, увешанный многочисленными офицерскими цепочками, он полусидел-полулежал на подушках и улыбался, почти хихикал, а его правая рука покоилась на перевязи. Я даже не сразу поверил своим глазам:

– Значит, ты не умер?

– Они так говорят?

– Никто не знает наверняка.

– И все они заливаются слезами и выкрикивают мое имя?

– А чего ты ожидал?

Он развеселился пуще прежнего.

– Слава, – пробормотал он, – напоминает мне круги на воде, которые становятся все больше и больше до тех пор, пока не исчезнут. Не находишь ли ты это сравнение верным, Дэйви?

– Ты же знаешь, что я ничего не смыслю в подобной чуши. Я никогда ее не понимал.

– Правда? – Казалось, он удивлен, почти огорчен. – Может, так и есть.

– Зачем я тебе понадобился, Джонни? Какого черта меня сюда притащили?

Может, он в самом деле боялся, что умирает, и хотел напоследок повидаться со старинным приятелем Дэйви Уиттингсом? Только выглядел он не настолько скверно и нынче ему были близки совсем другие люди – прихлебатели, женщины, разодетые как принцессы, а поведением напоминавшие шлюх, и мужчины, которые воняли, как мясники, ибо к их одежде намертво прилип запах смерти. Некоторые из них были моими старыми знакомыми, хотя теперь их не узнать. Что касается меня, я по-прежнему оставался второклассным сипаем Дэйви Уиттингсом. На улицах весь Лондон скандировал имя Джонни Спонсона, и я подумал, что ему просто захотелось увидеть меня, чтобы напомнить себе, как высоко взлетел он сам.

Конечно, я не дождался от него честного ответа – он вообще никогда не говорил прямо. Сейчас тоже, по обыкновению, фыркнул и усмехнулся своей фирменной улыбкой. А потом стал разглагольствовать о том, как Англия в ком-то нуждалась. Не обязательно в Джонни Спонсоне, просто он острее всех чувствовал эту необходимость и знал, как ее удовлетворить. Сказал, что он словно земля Англии, этого облеченного верховной властью королевского острова, величавого места… Обычная чушь! Такое ощущение, будто он вещал мне со смертного одра, хотя явно не умирал. Скорее всего, он репетировал, как тогда, сидя возле меня в омерзительном госпитале. Или, может, решил по случаю ранения вознести самого себя на деревянный крест?

Я мог себе представить, как его слова разносятся над обожавшей его толпой. И знал, что теперь люди боготворят его еще пуще, ведь он обманул саму смерть. Он говорил правду, заявляя, что дает им моральные силы для сражений. Что нужен им ничуть не меньше, чем нуждается в них сам. Без Джонни они бы превратились в толпу грабителей и головорезов – беспорядочное стадо никчемных солдат. А без них… он бы просто-напросто остался прежним стариной Джонни Спонсоном. Тем, кто спас мою жизнь. Человеком, которого я когда-то полюбил.

Но казалось, что этот, другой, Джонни Спонсон доволен и взволнован оттого, что получил пулю снайпера. Его переполняли новая дикость и странная надежда, новые необычные теории в придачу к тем, которые уже имелись. Как, например, следующая: империя индийцев так разрослась потому, что им пришлось выжить в те ужасные несколько лет и морозных зим более двухсот лет назад. Как все могло обернуться иначе, если бы нечто странное не упало с небес и не омрачило мир. Как всегда, он нес чепуху. Ничего не изменилось! Нетронутая часть его все больше и больше становилась похожей на того, кем он уже стал.

Пусть Лондон окружила гораздо более многочисленная и отлично вооруженная армия, но Джонни не сомневался, что английскому бунту ничто не грозит. Он вещал о том, как шотландцы выбрали момент, атаковали из-за Адрианова вала и сейчас маршируют на юг, а равнинные голландцы вскоре прорвут блокаду индийцев и поплывут вверх по Темзе на новых кораблях со свежими запасами. Я даже начал ему верить и чувствовал, как к английской зелени на столь любимых Джонни картах возвращается цвет, и знал, что другие поверят ему скорее, чем я. Но разница в том, что я ненавидел саму мысль об очередном сражении даже в случае нашей победы. А еще я никак не мог понять, отчего вдруг оказался на одной стороне с гребаными шотландцами, с которыми бился так, что чуть не лишился жизни. Ежели нам, сипаям, удастся сломить осаду и прибудут голландцы, если к нам на помощь придут шотландцы, то опять грядут сражения и разрушения, а в результате урожай еще одного года останется неубранным. Хуже того, снова будут умирать люди. Ведь мы, сипаи, годимся лишь на то, чтобы убивать. Если заставить нас делать что-то другое, мы все изгадим.

Я огляделся по сторонам. Джонни тем временем продолжал распинаться о долге, флагах, необходимости быть верным и стоять до конца, биться за свою страну и подчиняться приказам, делать то, что нужно, даже если это грозит смертью. Возможно, рана на руке у него была тяжелее, чем я предполагал, или же он принял обезболивающее, да просто был немного пьян, но он разразился тирадой. Причем все это я слышал уже не раз: на парадах из уст офицеров и в те далекие времена, когда рос в лачуге, которую мы звали домом.

Я сунул руку в карман и нащупал проволочную петлю, которую, как хороший солдат, по-прежнему носил с собой. Я достал ее и развернул, пока Джонни вещал. Думаю, он через миг распознал мои намерения. Но даже тогда, в сущности, не удивился. В конце концов, он отчасти оставался таким же, как я, – сипаем. Он знал, что смерть всегда подстерегает за углом, особенно когда полагаешь, что наконец-то ее перехитрил.

– Почему?..

Он боролся со мной, но ему мешали рана и перевязь, а еще его нелепые одежды. А мои движения были быстры, и к тому времени я уже был сыт по горло гребаными разговорами Джонни. Однако такую смерть легкой и быстрой не назовешь. Чтобы пользоваться удавкой, нужны сильные руки и могучая воля. Джонни колошматил меня слабеющими руками, и его ноги дергались от спазмов. Лицо покраснело, затем посинело. Язык вывалился наружу. Из него текли кровь и моча. Глаза вылезали из орбит. Но я не сдавался и не отпускал. Я солдат, сипай. Моя работа – смерть. Но, по правде говоря, затягивать удавку меня заставляла не мысль о грядущих сражениях, в которых он заставит биться нас, сипаев. Дело было даже не во всех этих мертвецах и рыдающих женщинах, не в затянутых Дымом небесах и разрушенных городах – урожае грядущих боев. Своими речами ублюдок так походил на моего назюзюкавшегося папашу! Так что я убил Джонни Спонсона не ради славы или спасения кого бы то ни было, освобождения Лондона или сохранения Империи. Я просто хотел заткнуть мерзавца.

Похоже на то, что кому-то пришло в голову, будто я чересчур засиделся наедине со своим мнимо лучшим другом. Возможно, зная Джонни, они решили, что стало подозрительно тихо. Как бы то ни было, стража с воплями ворвалась в тронный зал и увидела, что я натворил. Весть разнеслась на удивление быстро и через ворота дворца распространилась по всему Лондону, а затем через городские стены долетела до индийских войск, оснащенных громадными осадными машинами и магазинными винтовками. Мертв Джонни Спонсон, лорд чего-то там такого, наш принц и король, – самый обычный рядовой сипай, редкостное дерьмо, выдающийся танцор и тайный сын какой-то шлюхи из Английского хранилища. Страшное горе и невероятный хаос! Той ночью Лондон горел. Город погиб еще до того, как индийцы заняли его на следующее утро. Или, думаю, так мне рассказали.

Я вообразил, что стража просто меня убьет. Не принял во внимание тот факт, что они такие же сипаи, как и я, а потому понимали, что смерть не является чем-то из ряда вон выходящим. Она вроде лика того, кого ты перестал пытаться любить. Еще они знали, что со смертью Джонни Спонсона испарились их шансы выжить и нагреть руки на бунте. Возможно, они даже видели тела своих плененных товарищей, вернее, то, что от них осталось после расправы индийцев.

Посмотрите, что сипаи Джонни Спонсона сделали со мной. В их распоряжении была целая ночь до того, как индийцы наутро проломят стены города. И потрудились они на славу. Потом оставили меня там, в тронном зале Джонни, – израненного и брошенного рядом с телом убиенного мною человека, а языки пламени в это время пожирали ковры и гобелены, лизали стены. Может, они хотели, чтобы я стал чем-то вроде сигнала или знака, хотя сомнительно, что они предполагали, будто я протяну так долго.

Как вы уже заметили, они сперва отрезали мне ноги и вывернули руки, оставив рот и язык. Больше всего мне не хватает зрения, потому что мне так хотелось бы взглянуть на заново отстроенный на хладных северных пальцах великой Империи город. Хочется верить, что он по-прежнему прекрасен при надлежащем налете надежды, света или тьмы. Я не могу услышать тебя, добрый сэр, сахиб, брамин, бегума, факир, лорд, леди, но я не прошу ни слов, ни подаяния. Только прикоснись к моей груди, где лежит слой белого праха. Скажи мне, что это так и город возродился, став вновь прекрасным. Что я покоюсь на мраморных ступенях чудного нового храма, мозаичного и светлого, в котором ощущается само дыхание Христа, Магомеда, Брахмы. Что небеса пестрят бумажными змеями, знаменами, шпилями и башнями муэдзинов и разносятся крики муллы и перезвон колоколов. Прикоснись ко мне там, где поменьше обгорела плоть. Тогда я узнаю и пойму.

И не беспокойся о пепле, сэр, сахиб, если у тебя чистые руки или элегантный костюм. Запросто отмоется.

перевод М. Савиной-Баблоян

Крис Роберсон
О ЕДИНИЦА!

Цуй стоял в золотистом сиянии утра в Саду Орнаментов, любовался неподвижными водами прудов с рыбками-счетами и размышлял о бесконечности. За стенами уже гудел Запретный город – суетились бесчисленные слуги, евнухи и министры, состоящие на службе Императора, – однако в самом саду царили тишина и благолепие.

Если не считать Императорской счетной палаты, где Цуй вот уже много лет служил старшим вычислителем после смерти своего предшественника и отца, лишь в Саду Орнаментов он любил задерживаться подолгу. Неумолчный шелест костяшек, снующих и щелкающих по намасленным проволочным прутьям, – это была единственная музыка, которую признавал старший вычислитель, столь же дорогая ему, как биение собственного сердца; тем не менее временами ритмы этой симфонии начинали утомлять его. В подобных редких случаях тишина над прудами, где обитали рыбки, и искусственными холмами вокруг становилась для него единственным утешением.

Отец Цуя, когда он был старшим вычислителем, а сам Цуй не стал еще даже подмастерьем, объяснил ему, что время и люди – главные враги вычислений. Один человек с одними счетами и неограниченным запасом времени мог бы решить любую мыслимую математическую задачу, точно так же как и неограниченное количество работников с бесконечным множеством счетов могли бы решить любую мыслимую математическую задачу в мгновение ока, однако ни у кого нет бесконечного времени на работу и ни один император не в силах призвать к себе на службу бесконечное количество людей. Задачей старшего вычислителя и было добиться подобающего равновесия. Работники Императорской счетной палаты – сотни работников – старательно щелкали костяшками своих счетов, чтобы найти ответы, которых требовал Император. За каждым щелчком костяшки о костяшку следовал миг тишины, пусть и очень краткий, – но этот миг лишь напоминал Цую, как жестоки условия искомого равновесия. В этот миг враги вычислений одерживали победу.

В глубоком детстве Цую приснился сон: беспредельная равнина, заполненная людьми, насколько хватает глаз. В этом сне каждый человек согнулся над деревянной рамкой, пальцы его плясали над костяшками вишневого дерева, а все вместе они решали одновременно все мыслимые математические задачи – по человеку на каждую. Однако в этом сне Цуй не мог различить шороха и перестука, которые обычно слышал, бывая на службе у отца, – шороха и перестука в бесконечном разнообразии сочетаний, ведь каждый миг возможной тишины оказывался заполнен щелканьем других костяшек где-то в других местах. Гул, возникавший в итоге, был ровен и неумолчен, и все мгновения походили друг на друга.

Лишь в полной тишине Цуй обретал подобное ощущение, и лишь тишина Сада Орнаментов представлялась ему достаточно полной. Не двигаясь, не говоря ни слова, стоял он с закрытыми глазами у самой воды и представлял себе, что находится сейчас на той беспредельной равнине и вот-вот получит ответы на все задачи.

Шорох шагов по плитке отвлек Цуя от грез, и он, подняв глаза, увидел, что в калитку сада не спеша входит императорский инспектор Бай. Видимо, императорский инспектор, как и Цуй, находил утешение под покровом тишины, и при случайных встречах они то и дело обменивались любезными фразами.

– Благоприятно ли сложилось нынешнее утро у старшего вычислителя? – спросил Бай.

Он подошел к прудам, держа в руках сверток из вощеной бумаги. Остановившись напротив Цуя на берегу южного пруда, он ловкими движениями развернул бумагу, в которой обнаружился кусок свинины между двумя ломтиками хлеба. Это новшество было завезено из далекой холодной Англии, расположенной на другом краю земли, и подобное блюдо никогда не прельщало Цуя, который, в отличие от отважного инспектора, придерживался более традиционных вкусов.

– По заслугам, по заслугам благоприятно, инспектор, – отвечал Цуй, чуть-чуть наклонив голову.

Поскольку под его началом были сотни людей, он, строго говоря, стоял выше инспектора в дворцовой иерархии, однако, учитывая обширное влияние, дарованное тому высочайшим указом, старший вычислитель, разумеется, неизменно выказывал ему почтение, граничащее с подобострастием.

Бай кивнул в ответ и, отщипнув от обоих ломтей хлеба по кусочку, бросил их в воду перед собой. Рыбки-счеты из южного пруда идеальным, но неторопливым строем приблизились, лениво танцуя, чтобы полакомиться крошками, плавающими на поверхности пруда. Переливы света, сверкавшие на их бриллиантово-золотой чешуе, преломлялись в медленно колышущейся воде и сияли из глубины, словно грани самоцветов. Рыбок – результат неудачного эксперимента многолетней давности, целью которого было исключить человека из процесса вычислений, – вывели из декоративных пород, отобранных за природное обыкновение плавать плотными косяками. Однако во время испытаний этой системы, когда один-единственный служащий подавал с берега пруда сигнал, состоявший из череды вспышек, которые соответствовали последовательности чисел и знаков математических действий, было обнаружено, что, хотя рыбки-счеты выполняют операции с весьма высокой точностью, медлительность перемещений делает их труд не более продуктивным, чем старания любого подмастерья в Счетной палате. Биологические и химические реагенты, которые использовались для выведения новой породы рыб, придали, однако, чешуе ленивых рыбок-счетов и их потомства гораздо более яркие оттенки, чем у их прародителей, поэтому для результатов неудачного эксперимента нашли подобающее место в садах.

– Прошу простить меня, о старший вычислитель, – заметил Бай, отряхнув последние крошки хлеба со свинины и двинувшись к северному пруду. – Однако мне представляется – в такие моменты, – что передвижения этих несчастных обреченных созданий все же напоминают перемещение костяшек ваших счетов по прутьям, поскольку даже во время кормления рыбки строятся в ряды и колонны в различных количествах.

Отрывая полоски мяса, инспектор бросал их в воду, которая, лишь только лакомство касалось поверхности, вскипала и начинала пузыриться. Взметнувшийся из-за внезапного круговращения воды ил окрасил воду в дымчато-серый цвет.

– Разумеется, я могу лишь согласиться с вами, – отвечал Цуй, подойдя поближе к инспектору и глядя на беспорядочный танец под водой.

Эта порода рыбок-счетов была, в противоположность своим неторопливым соседкам, гораздо проворнее, однако в той же мере отличалась от них недостатком собранности. Вывели ее из хищных рыб, живших на Южном континенте Западного полушария и от природы наделенных неутолимым чувством голода. Вычисления, которые они производили, – подсказкой для них служило движение воздуха над водой, а побуждением – кусочки сырого мяса – проделывались со скоростью, с какой не мог тягаться самый опытный мастер-человек, однако погрешность была недопустимо велика. Эта порода, как и ее ленивые родственницы, высоко ценилась за внешнюю красоту – необычайно переливчатая чешуя контрастировала с острыми зубами и пышными плавниками, – поэтому рыбок переместили из Императорского министерства экспериментов в сад, когда Цуй был еще ребенком.

– Они подражают процессу вычислений, как птица майна подражает человеческой речи. Сами не зная того и без всякого понимания. Замены человеку пока что не найдено.

– Гмм… – протянул инспектор, бросив в воду последний кусок свинины. – Но что знает о своей полезности костяшка от счетов? Разве не один-единственный вычислитель должен понимать высший смысл?

– Вероятно, о инспектор, именно так сам Император, равный небу, да царствует он десять тысяч лет, управляет Жизнью и судьбами нас, простых смертных. Каждому из нас не нужно знать, какова наша роль в картине большего масштаба, покуда нас направляет рука Императора.

Это не вполне точно отражало мысли Цуя на сей предмет, зато с политической точки зрения ответ был более выверенным, нежели тот, который сперва пришел ему на ум, и лучше подходил для ушей представителя императорского правосудия.

Инспектор снова хмыкнул и тщательно вытер пальцы о края рукавов. Глядя за спину Цую на вход в сад, Бай едва заметно поднял брови и кивнул.

– Возможно, вы правы, старший вычислитель, – ответил инспектор, усмехнувшись. – Полагаю, какую-то из двух костяшек – или вас, или меня – вскорости направят прочь отсюда. Сумеете ли вы угадать которую?

Цуй повернул голову и увидел, что к ним приближается мальчик-прислужник Императора.

– Вот и я тоже не могу, – сказал инспектор, прежде чем Цуй успел ответить.

Когда прислужник с нарочито кратким поклоном вручил старшему вычислителю свиток с приказом, Бай улыбнулся и снова кивнул, после чего вернулся к наблюдению за рыбками-счетами. Свинина уже кончилась, однако белая пена все еще бурлила на поверхности серой от ила воды.

* * *

Все они ждали в зале – министры и придворные, слуги и евнухи, вдовствующая императрица за ширмами, ее дамы с лицами, похожими на раскрашенные маски, и сам Император на престоле Золотого Дракона. Все смотрели на неподвижные очертания адской машины, приземистой, маслянистой и грозной, словно ядовитая жаба на лакированном деревянном полу, а ее повелитель, чужеземный дьявол, стоял и волновался рядом с ней.

В передней Цуя встретил старший церемониймейстер. Наградив его взглядом, в котором ясно читалось глубокое недовольство опозданием, церемониймейстер провел Цуя в зал, где они оба опустились на колени и подползли к Императору, дважды коснувшись лбом холодного пола.

– Император не любит, когда его заставляют ждать, – проронил Император, лениво оглаживая пальцами поверхность алого с золотом предмета, который он держал в руках. – Начинайте.

Когда Император подался вперед, опершись локтями о резные ручки древнего маньчжурского трона, Цуй разглядел, что предмет в его руках был миниатюрной моделью еще не построенного императорского космического корабля. Гораздо более крупная модель, в масштабе один к двум, свисала со стропил под потолком зала. Зрелище было весьма представительное: вишневое дерево, покрытое красным лаком, изящные золотые инкрустации, нежно колышущиеся плавники-веера и имперский герб, вделанный в надстройку над передними смотровыми стеклами. То, что Император не любил, когда его заставляли ждать, ни для кого не было тайной. С тех пор как он десять лет назад взошел на престол Дракона, он желал лишь одного – ни больше ни меньше как путешествовать на небеса – и бросил все силы самого могущественного народа в мире на достижение этой цели. Его предки уже столетия назад завоевали три четверти мира, его дед, а затем отец преуспели в том, чтобы подчинить алому стягу Китая и остальные заблудшие государства, и теперь Император Земли намеревался покорить звезды.

За годы царствования Императора четыре из каждых пяти математических задач, поступавших в Императорскую счетную палату, ставились Министерством небесных экспедиций – управлением, созданным для разработки и совершенствования искусства полетов в небеса. Цуй никогда не задумывался об этом. Проверяя готовые ответы, чтобы удостовериться в точности каждого из них, а уже затем заверить его своей сургучной печатью и иероглифом, означавшим одновременно «завершение» и «удовлетворение», Цуй никогда не тратил время, чтобы подумать, зачем ученым, философам и алхимикам понадобились эти ответы. Дело старшего вычислителя – вычислять, а о применении полученных Результатов пусть думает кто-то другой.

Но теперь, когда Цуя впервые взывали к самому Императору, ему пришло в голову, что этот кто-то, возможно, и есть он сам.

Старший церемониймейстер, остававшийся рядом с Цуем, дал чужеземному дьяволу знак выйти вперед. Чужестранец был высоким худым белокожим человеком, с копной светло-каштановых волос и тоненькими усиками, сползавшими мимо углов рта к подбородку. На переносице у него сидели круглые очки, а черный шерстяной костюм обтрепался по краям и залоснился на коленях.

– Десять тысяч извинений, ваше величество, – начал старший церемониймейстер, отвешивая поясной поклон, – позвольте представить вам проктора Непера, советника по научным делам в столице Империи из подчиненной земли Британии, завоеванной вашими славными предками вот уже много столетий назад.

Император чуть-чуть наклонил голову, показывая, что чужеземный дьявол может продолжать.

– Множество благодарностей за снисхождение, о Император, – начал посланник Непер. – Я пришел просить вашего покровительства.

Император пошевелил пальцами одной руки – это было точно выверенное движение.

– Я послан на эти берега подчиненным вам правительством моего родного острова, – продолжал Непер, – дабы поспособствовать имперским изысканиям. Моя специальность – логика и упорядочивание информации, и в течение прошлых лет я все чаще занимался вопросами вычислений. Размах и великолепие долгосрочных планов вашего величества: исследования Луны и дальних планет, расчет движения звезд по небосклону – все это на каждом этапе требует сложных вычислений, и на решение каждой задачи необходимы и люди, и материалы, и время. Я же уповаю на то, что потребность в каждом из ресурсов удастся в определенной степени сократить, дабы ускорить движение к вашим целям.

Цуй, до этого момента не понимавший, зачем его призвали к Императору, теперь кое-что заподозрил – и подавил в себе желание закричать на чужеземного дьявола и заставить его замолчать. Замерев рядом с церемониймейстером, он слушал, судорожно стиснув кулаки в длинных рукавах.

– С милосердного дозволения вашего величества, – сказал Непер, – я бы занял минуту вашего времени, чтобы в общих чертах разъяснить суть своего изобретения. – Рукой он неуверенно указал на обмазанное маслом устройство на полу у себя за спиной. – Главный принцип его действия – система счисления, основанная всего лишь на двух числах. Я называю эту систему двоичной. Хотя в Европе она в новинку, на самом же деле истоки двоичной системы счисления были заложены мудрецами Древнего Китая, а значит, именно вашему божественному величеству я и должен ее представить. Триграммы «Книги перемен» основаны на структуре инь и ян – взаимодополняющих сил природы. Эти триграммы – составляющие элементы «Книги перемен» – состоят из линий, либо прерывистых, либо сплошных. Из пары значений можно сгенерировать любое количество комбинаций. Готфрид Лейбниц, немецкий мудрец, около двухсот лет назад адаптировал эту основную структуру в полномасштабную систему счисления, способную закодировать любое число на основе всего двух символов. Он выбрал арабские цифры 1 и 0, однако система будет функционировать точно так же, если подставить вместо них иероглифы «инь» и «ян». Главное – расшифровка. Если прибегнуть к арабским обозначениям, число один передается как 1, число два – как 10, число три – как 11, число четыре – как 100 и так далее.

Император вздохнул преднамеренно и взглянул на модель звездолета у себя на коленях, намекая, что показ его утомил.

– О господи, – вполголоса проговорил Непер и поспешно добавил: – Именно… именно это натолкнуло меня на изобретение.